Хорошая штука биозвездолет, а недостатков все равно не лишен. Ну да, все правда: и быстрый он, и какие хочешь удобства для тебя создаст, и вкусную пищу из космической пыли синтезирует. Семирамида, правда, бурчала, что эта космическая пыль все время хрустит у нее на зубах, да только выдумки все это. У некоторых воображение до того развито, что я удивляюсь, как они с ума не сходят. А Ной однажды заявил, что тот, кто стремится к чувственным удовольствиям, как залезет в такой корабль, так и не вылезет. Вместо путешествий по делам будет себе блаженствовать, пуская слюни и мыча от безудержного наслаждения. Мол, проще простого научить корабль исполнять любую прихоть, а уж если настроишь его так, чтобы он улавливал малейшие желания, мелькнувшие в твоей голове, и немедленно исполнял их, то все – пропал. Никогда больше не выйдешь из корабля, до самой смерти только и будешь делать, что наслаждаться. А уж когда биозвездолеты станут доступны всем и каждому, тут-то и придет конец человечеству.

По-моему, чепуха это. Никогда они не станут доступны. Биозвездолет не каждому правительству по карману, что уж говорить о простых людях. Ну, правда, бывают такие, как Ларсен, но я что-то не заметил в нем склонности к наслаждениям. Он-то как раз делом занят – грязноватым, но делом!

А недостаток «Топинамбура» вот какой: летишь на нем и скорости не чувствуешь. Ушел корабль в гиперпространство, вынырнул – звезды поменяли свои места, но все равно не движутся и до следующего нырка висят на месте, как приколоченные. Даже наслаждения от гиперпрыжка уже не чувствуешь – привыкли мы, что ли? То ли дело самодвижущаяся повозка у нас на Зяби! Мчишься на ней, и чаще всего мчишься быстро, потому что кто-нибудь за тобой гонится, кусты вдоль дороги так и мелькают, куры и слоны от колес шарахаются, движок тарахтит, бренчит кузов, и каждую колдобину пятой точкой чувствуешь. Вот она – скорость! Вот он – азарт!

Хотя, может, это я просто придираюсь.

Ничего с нами за тринадцать суток не случилось. Правда, на пути нам пришлось еще раз подзаправиться, но это оказалось делом быстрым: «Топинамбур» нашел нейтронную звезду и за какой-нибудь час прямо-таки обожрался излучением. Я хотел было взглянуть на этакое диво, но корабль дал мне понять, что не может сделать стенки прозрачными, не может даже организовать мне иллюминатор, потому что излучение звезды поубивает весь экипаж, а порядочный корабль должен его беречь. Он согласился только показать мне, что происходит снаружи, на экране и исключительно в оптическом диапазоне – меня и то пробрало до самых печенок. Я весь покрылся мурашками и велел больше не показывать. Тем временем Ипат с Ноем затеяли спор о том, следует ли считать «Топинамбур» уже совсем взрослым или нет; один упирал на то, что существо, произведшее на свет хотя бы одного потомка, является отцом (или матерью, это все равно), а значит, оно уж точно взрослое, – другой бубнил, что не надо сравнивать почкование с родами, и ссылался почему-то на кенгуроликов. Мне было начхать. Называй как хочешь, главное, не заставляй корабль почковаться каждую неделю и не гоняй по Галактике без отдыха и корма, вот и все.

Потом Ипат начал вслух думать да гадать, скоро ли мы найдем обитаемую планету и какие люди-человеки на ней окажутся. По-моему, все это он делал ради Илоны. А Ной возьми, да и скажи:

– Если опять рассчитываешь на везение, так это зря.

– Почему это? – спросил Ипат.

– Я уже говорил тебе почему. Потому что место на девятом уровне пирамиды – это не то, о чем мечтает порядочное правительство. Кстати, и непорядочное тоже… Эх, жаль, я тогда мало врезал Ларсену!

– За что?

– За то, что он поздно явился на Зябь.

Кому что, а Ною – это.

– А вообще, – сказал он, мечтательно зажмурившись, – умнейший человек изобрел имперскую пирамиду. Только так и надо. Теперь шевелятся даже те, кто по уши мохом зарос. А куда им еще деваться? Поспешай, а не то обойдут. И правильно. Тот человек гением был. Правильно понял: никакая экономическая система не будет жизнеспособной, пока не научится эксплуатировать человеческий эгоизм.

Ипат ничего не понял, только лоб зря наморщил, а Илона заморгала и спрашивает:

– Ты ведь шутишь, да?

– И не думаю.

– Значит, ты все еще больной? – Гляжу, у Илоны в глазах тревога пополам с сочувствием.

– А как же Дар? – подначила Ноя Семирамида, и очень хорошо сделала, потому что видно было: сейчас Ной сморозит что-нибудь обидное для Илоны, а Ипат не таков, чтобы позволять кому бы то ни было обидеть ее.

– Ну, Дар… – сморщился Ной. – Дар – это исключение. Клоны.

– Какая разница? Тоже ведь люди.

Тут Ной догадался взглянуть на Ипата и сразу понял, что слово – серебро, а молчание – золото. Делиться с нами своим мнением о клонах он не стал. Так Семирамида и вышла победительницей в этом споре.

В конце концов мы прибыли в ту точку, что указала нам наша сладкоголосая. Звезд тут было немного, не сравнить со звездным небом Зяби, а «Топинамбур» вдобавок почему-то считал, что у большинства из них нет твердых планет. Я решил, что ему виднее, и приказал лететь к ближайшей звезде, у которой, по его мнению, могут быть твердые планеты в этой… как ее… зоне обитаемости. Вечно я забываю некстати эти научные слова, но потом некоторые их них все-таки выскакивают из меня – значит зацепились в голове за что-то, сидят внутри. Есть слова с большими крючками, они цепляются сразу и застревают в голове навсегда, а есть слова вообще без крючков – эти пролетают сквозь голову со свистом, как маслом смазанные, и уходят восвояси. Среди научных слов таких бескрючковых сколько угодно. Помнит их, наверное, только тот, кто выдумал.

Мы добрались до первой звезды, указанной «Топинамбуром», только ничего возле нее не нашли – одна планета вся обледенела, а другая оказалась горячей, как печка. Полетели к другой звезде, а там еще хуже: нормальных планет вообще нет, только астероиды. У третьей звезды вроде нашлась подходящая планета, да только бескислородная, на ней только микробы жить могут, да и то не всякие, а вербовать микробов я не охотник. Короче, повторялось то же самое, что с Даром – его-то мы тоже не вдруг нашли. Подумал я, подумал, да и выложил перед Семирамидой составленный «Топинамбуром» список перспективных звезд в этом районе.

– Ткни пальцем.

– Это зачем? – спрашивает.

– Тебе трудно, что ли?

Она ткнула в номер семь – говорит, это счастливое число. Мы и полетели к седьмой звезде в списке, пропустив четвертую, пятую и шестую.

Еще на подлете стало ясно: здесь что-то есть. Вернее, не что-то, а кто-то. Планета вне каталога, но населена: в оптику видны города, и не сказать, чтобы совсем маленькие. Самый большой не уступает нашим Пупырям. По сравнению с городами на развитых имперских планетах или, скажем, на Даре это просто захолустные селения, но нам-то разве много надо? Если мы завербуем планету вроде Зяби, то все равно выйдет польза.

К тому же корабль доложил: по предварительным данным, на планете можно ожидать больших запасов минерального сырья, а это уже кое-что, главное, чтобы было кому их разрабатывать. Я и сам видел с орбиты: внизу много горных систем, и не важно, что часть из них старые и разрушенные, – звездолет объяснил мне, что это даже лучше: стало быть, рудные богатства лежат неглубоко под поверхностью.

Однако радиосигналов с планеты не поступало никаких, и тут наши заспорили, что это означает: то ли туземцы уже научились не разбазаривать энергию как попало, то ли вообще забыли, что такое радио и телевидение. Спорили долго, да так ни до чего и не договорились. А я в спор не лез и думал о своем. Почему, думаю, так получается, что мы дергаемся вслепую туда-сюда и ничего не находим, а Семирамида только ткнет пальчиком с наманикюренным ногтем – и почти сразу мы находим обитаемую планету? Вот почему, а?

Думал я, думал, а потом отозвал в сторонку Ипата, велел кораблю сделать вокруг нас звукоизоляцию, да и говорю:

– Сысой – умный.

Ипат не стал спорить – наоборот, горячо поддержал, а сам глядит на меня и не понимает, зачем я затеял этот разговор.

– Да нет, не то я говорю, – продолжаю я. – Он не просто умный старик, Сысой Кляча. Он умнее, чем мы о нем думали. Вот ты, например, ломал голову над тем, для чего нам в экипаже Семирамида?

– Ну как для чего… – басит Ипат. – Она эта… покоенарушительница. И как раз нужной категории.

– Так-то оно так, – говорю, – а ты сообрази: сколько времени торчал на Зяби Ларсен? Сколько времени архистарейшины подбирали кандидатов в экипаж? Уж точно не меньше недели, а то и двух. Как ты думаешь, сколько за это время на Зяби случилось покоенарушений второй категории? Уж точно не четыре, а куда больше!

Ипат задумался.

– Ну, – сказал он наконец, – может, взяли тех, кто оказался поближе к столице…

– Меня тоже? Из Земноводска этапировали, между прочим. Не ближний свет.

– Ну? – пробубнил Ипат. – Что ты этим хочешь сказать-то?

– А то, что нас подбирали не просто так. Это я только сейчас понял. Все думал: зачем нам Семирамида? Ну, дурная же баба, даром что сладкоголосая. А вот зачем: Сысой как-то, уж не знаю как, понял, что она умеет… ну, предчувствовать, что ли. По-научному это называется интуицией. Вот и получается: ты – самый старший, самый осторожный и вообще правильный мужик, тебя надо сделать командиром, меня – пилотом, потому что мне это нравится и еще потому, что росту я мелкого, мне сподручнее объезжать корабль, пока он еще мал, Ной – жулик, а значит, переговорщик из него выйдет хоть куда, ну а Семирамида – навигатор. Гляди, как все сходится.

Ипату, конечно, понравилось, что я его назвал правильным мужиком, похвалу все любят, а насчет его дремучести я, понятное дело, и не заикнулся. Но тут он показал, что не очень-то дремуч; во всяком случае, здравый смысл ему не изменил.

– Ну, Семирамида – ладно… – говорит. – Может, ты и прав. А Ной? Жулик он, а не переговорщик. Жуликом был, жуликом и состарится.

– В узде его надо держать, – отвечаю. – Сысой в этом смысле на тебя надеется, я уверен. А еще могу спорить, что насчет пользы от Семирамиды Ной давным-давно догадался, только молчит.

Ипат задумался, но очень ненадолго.

– Морду ему опять набить, что ли?

– Зачем морду? Не выпускать из корабля до поры до времени – и хватит с него. Сами пойдем на переговоры. Может, сами и справимся.

– А Илону возьмем? – спросил Ипат. Как будто я командир, а не он.

Тут уже мне пришлось задуматься. Взять Илону – Ипат при ней будет робеть и неметь, а на переговорах это вредно; не взять – Ной, чего доброго, замыслит какую-нибудь комбинацию и начнет пудрить мозги дарианке, а она чистая и добрая, как дитя. Нет, думаю, так совсем не годится.

– Возьмем.

Ипат расцвел, и мы пошли на посадку, выбрав место вблизи самого крупного местного города. Нашли какой-то пустырь, на него и сели. Пока садились, я заметил, что самые крупные здания в городе двух типов: квадратные башни и ступенчатые пирамиды, – и велел «Топинамбуру» стать квадратной башней с пирамидой наверху и цвет поменять, чтобы не сильно выделяться. Пусть, думаю, местные от нас не слишком шарахаются. Ну, стоит посреди пустыря дом, и что тут странного? Только то, что вчера его не было?

Поудивляются и перестанут. Это все-таки лучше, чем огорошить туземцев чем-нибудь совсем непривычным.

– Эклектика, – заявила Семирамида, когда я объяснил нашим, на что теперь похож корабль.

Ей сказали, чтобы не умничала.

Ной попросился выйти, чтобы посмотреть на корабль со стороны, только я ему это устроил иначе: «Топинамбур» вырастил стебель длиной с пожарную кишку и выдал нам свое изображение. Ной даже виду не подал, что разочарован.

– А ты обнаглел, – сказал он мне вроде бы с одобрением и больше ничего не сказал.

Корабль тем временем произвел анализ воздуха и почвы – кислорода маловато, азота и углекислоты, наоборот, многовато, но в целом жить можно. А если и есть на планете такие микробы, которых он при первом анализе не обнаружил, то это не беда: никакой микроб не убивает сразу, а «Топинамбур» нас в два счета вылечит. Продеремся сквозь кисель и разом выздоровеем. В смысле, выздоровеют те, кто пойдет на переговоры, то есть я, Ипат и Илона.

Только никуда мы не пошли, а сидели и ждали, когда местные сами к нам заявятся. Ждать пришлось недолго: глядим – из города к нам валит целая процессия. Вроде люди. Одеты в какие-то балахоны белого и желтого цветов, причем белобалахонники держатся отдельно от желтобалахонников, так что можно считать, что к нам движутся две процессии, а не одна. Бок о бок идут и не смешиваются.

При этом еще и машут ветками каких-то растений. Я сначала подумал, что они этак от комаров отмахиваются, а «Топинамбур» решил, что я ему мысленно задал вопрос, и доложил: в пределах чувствительности его внешних рецепторов никаких комаров, а равно слепней и мошек не обнаружено. А потом я сообразил, что ветки не из-за комаров, а из-за нас. Вроде как знак почтения.

На Даре нас приветствовали как дорогих гостей, а здесь сразу начали почитать, хотя мы им еще ни одного слова не сказали. Это что-то интересное!

– Дикари, – сразу определил Ной и скривил рожу, а Ипат велел ему заткнуться.

Тут обе процессии приблизились настолько, что уже можно было и лица разглядеть. Что-то в них было не так. Я взял, да и приблизил изображение. Семирамида как глянула, так и онемела, только ненадолго. А потом как завопит во всю мочь:

– А-а-а-а-а-а-а!..

Ей-ей, это было хуже механической сирены, когда полиция за кем-нибудь гонится или пожарные спешат на пожар. Хоть уши затыкай. Илона и заткнула, а я стерпел. Потому, может, и не заорал сам. А было с чего заорать.

Ну, что физиономии у туземцев синеватые, это еще полбеды. А вот что у них по три глаза, уши-лопухи и носы вытянуты трубочкой, ни дать ни взять слоновьи хоботы, да еще отороченные какой-то бахромой, – это уж чересчур. Когда туземцы подошли совсем близко, то стало видно, что у них еще и туловища коротковаты, а руки и ноги, наоборот, длиннее, чем нужно, поэтому все они смахивали на каких-то насекомых. Если бы к нам приближался один такой урод, то еще ладно, у нас численный перевес, но их было с полсотни, так что мне стало малость не по себе. Не сразу и вспомнил, что внутри корабля нам ничего не грозит.

Приблизились они и разделились – белобалахонные пошли обходить «Топинамбур» слева, а желтобалахонные – справа. Галдят что-то, ветками машут, синие руки к кораблю протягивают, однако не трогают и вообще держат дистанцию. Потом гляжу – белобалахонники все разом пали на колени и давай кланяться как заведенные, а те, что в желтых балахонах, помедлили и тоже опустились на колени, только уже не так дружно. Мы молчим. Они видят, что ничего не выходит, и давай петь. Хором поют, слаженно, а ничего не понять. Вдобавок не все они поют – некоторые дудят в свои хоботы, изображая музыку, только лучше бы они помолчали – слов и так-то не разобрать, а с их дудением и подавно. Илона наморщила лоб и сказала, что вроде улавливает знакомые корни слов, только все равно перевести ничего не может.

Ну а корабль-то на что?! «Топинамбур» задумался и высказал предположение: это даже не староимперский искаженный язык, как на Даре, это и вовсе один из доимперских! Что ни говори, а древность невообразимая. Я говорю вслух:

– Перевести можешь?

– Попытаюсь, – ответил корабль и понес что-то насчет лексических единиц и прочих премудростей, в которых никто из нас ни бум-бум. Когда он закончил, я ему:

– А теперь переведи то, что ты только что нам сказал.

Пауза. Затруднился «Топинамбур».

– На какой язык перевести? – спрашивает он.

– На понятный.

– Язык обитателей этой планеты подвергся существенным изменениям. С вероятностью 99,2 процента можно предположить, что эта планета не имела связи с внешним миром как минимум на протяжении последних восьми тысяч лет.

Ничего себе, думаю.

– А кто они вообще? Люди?

– Люди. Предполагаю, что их предки предпочли не терраформировать планету, а приспособиться к ее условиям при помощи методов генной инженерии.

Со словом «терраформировать» у меня вышла заминка, но я примерно понял, что это такое. А вот с людьми… Ну ладно. Если эти синемордые – люди, то пусть считаются людьми, мне не жалко. А я было подумал, что мы нашли каких-то нелюдей. С людьми все же проще… хотя, конечно, смотря на кого нарвешься.

А синемордые все поют и ветками в такт пению машут. Мы в ответ ни гу-гу. Мол, чего к нам привязались? Ну, здание стоит. Большое. Возможно, красивое. И кому какое дело, что оно не было построено, а само прилетело? Синемордые все равно поют. «Топинамбур» времени не теряет – изучает их язык, вылавливает по крохам какие-то там реликтовые лексические единицы и пытается по ним догадаться о смысле песенки. Когда он сказал, что «это гимн», я уже и сам понял, что гимн. Торжественный. В нашу честь.

Мы заспорили, но в конце концов решили сидеть тихо и посмотреть, что они еще вытворят. Допели они один гимн, помолчали, переглянулись и давай петь другой. «Топинамбуру» того и надо, чтобы понять их язык и научить ему нас.

Долго они пели, похрипывать начали. Притронуться к «Топинамбуру» ни один не посмел. Когда солнце село, часть синемордых потащилась обратно в город, а некоторые остались. Вскоре из города прибыл небольшой караван – с полдесятка навьюченных тюками животных с погонщиками, – и шагах в сорока от нас очень быстро возникли шатры. Сами же погонщики их и поставили. Все они были без балахонов, просто в штанах и рубахах, некоторые босиком, а вообще-то ребята расторопные. Раз-два – и в свете костров возник лагерь для белобалахонников. Желтые балахоны оказались не столь проворны, но к утру и у них уже стояли два шатра и мангал. Друг друга желтые и белые как бы не замечали, да и непрозрачный «Топинамбур» оказался как раз между двумя лагерями и мешал видеть.

– Эге! – сказал Ной. – Да тут у них, похоже, две партии. Любопытненько!

И в глазах его зажегся знакомый огонек. Э нет, думаю, разговаривать с местными ты не будешь и наружу не выйдешь, не мечтай даже.

Утром из города еще народ подтянулся, в том числе верхом на животных. Звери толстые, почти без шерсти, на коротких ногах, ходят медленно и смахивали бы на больших свиней, если бы не крохотные головы. У нас на Зяби на таких тушах не ездили бы, а выращивали бы их на мясо. Даже Ипат заинтересовался, хоть и предан всей душой своим кенгуроликам. Ну а я больше внимания обращал на людей, если так можно назвать этих синемордых.

Гляжу и вижу: тут у местных не только две партии по цвету балахонов. Я уже говорил о третьих, которые без балахонов, а в штанах и рубахах, большей частью драных. Этих третьих балахонники, по-моему, вообще за людей не считали: я сам видел, как желтобалахонник огрел одного хлыстом, а тот только взвизгнул, а сдачи не дал. Наоборот, кланяться начал. Словом, я понял, что рубашечники здесь не котируются. Самая низшая человеческая порода.

Потом балахонники выстроились двумя шеренгами, как вчера, белые отдельно от желтых, и снова начали петь. Рубашечников отогнали. Пение продолжалось, пока солнце не взобралось почти в зенит. Жарко туземцам, а терпят. Пот по синим лысинам струится. Хотя это белобалахонники все поголовно лысые, а среди желтобалахонников встречаются и лохматые… Много чего они спели – и вчерашние гимны, и новые, каких мы еще не слыхали. Ну, «Топинамбуру» того и надо.

В полдень они сделали перерыв. Один желтобалахонник заспорил о чем-то с белобалахонником на нейтральной территории. Уж как они руками махали и хоботами трясли! Орут друг на друга, а «Топинамбур» слушает. Мы тоже, только мы ничего не поняли, а он и говорит:

– Планета называется Хатон. Колонизирована более десяти тысяч лет назад. После Первой Галактической войны индекс развития местной цивилизации всего за одно столетие рухнул сразу на восемнадцать пунктов… что соответствует мезолиту. К настоящему времени индекс поднялся на три пункта, что соответствует рабовладельческому строю с царем-божеством, аристократией и влиятельной кастой жрецов. Продолжаю анализ…

– Стоп! – кричу. – А эти в белых балахонах – кто?

– Служители местного религиозного культа.

– Попы, что ли?

– Точнее, жрецы.

– Ага… А в желтых?

– Аристократия.

– А в драных штанах – рабы?

– Рабы и простолюдины.

– Ясно. А нас они кем считают?

– Богами. Или, возможно, посланцами богов.

Все наши это слышали. Ной захихикал. Ипат открыл рот и заморгал, да и было с чего – к роли бога он себя не готовил, я-то уж знаю. Семирамида с Илоной дружно фыркнули.

По-моему, только один я приободрился.