Пыльные лучи струились в крохотное окно камеры. Киа, в серой робе с надписью на спине “ОКРУЖНАЯ ТЮРЬМА”, смотрела, как бесшумно пляшут в луче пылинки, на один манер, будто по воле невидимого дирижера. Стоит попасть в тень, и они исчезают. Без солнца они ничто.

От пола до окна было семь футов, и Киа подтащила под окно деревянный ящик, заменявший ей стол, встала на него и устремила взгляд на море, еле видное за мутным стеклом и решеткой. Вдали курчавились волны, над водой, выглядывая рыбу, кружили пеликаны. Если посмотреть направо, вытянув шею, то можно разглядеть темный край болота. Вчера она видела, как орлан спикировал за добычей.

В окружной тюрьме – одноэтажном бетонном здании на окраине города, позади полицейского участка, – было шесть камер, двенадцать на двенадцать футов каждая. Камеры располагались в ряд по одной стороне здания, так что узники друг друга видеть не могли. Три стены бетонные, вечно сырые, четвертая решетчатая, с запиравшейся на замок дверью. В каждой камере – деревянная кровать с бугристым ватным матрасом, свалявшейся перьевой подушкой, простыней и серым шерстяным одеялом, раковина, деревянный ящик вместо стола, унитаз. Зеркало над раковиной заменяла открытка с Иисусом в рамке, подарок дам-баптисток. Для Киа, первой за много лет заключенной-женщины (не считая задержанных на одну ночь), сделали единственную поблажку, отгородили раковину и унитаз серой полиэтиленовой шторкой.

В камере она провела уже два месяца, без права освобождения под залог – за сопротивление при аресте. Интересно, кто первым стал называть клетку камерой? – думала Киа. Видимо, на определенном витке истории потребовалась такая замена. Руки она давно расцарапала в кровь. Сидя на кровати, разглядывала пряди своих волос и дергала их, словно перья. Как чайка.

Отчаянно вытягивая шею, чтобы разглядеть болото, Киа вспоминала стихи Аманды Гамильтон “Раненая чайка с Брэндон-Бич”.

Хоть заключенные и не могли друг друга видеть, два других арестанта, в дальнем конце здания, с утра до вечера болтали. Обоих посадили на месяц за драку в “Конуре”, что окончилась переломами да парой разбитых зеркал – а началось со спора, кто дальше плюнет. Целыми днями валялись они каждый на своей койке и переговаривались через стену. По большей части обсуждали сплетни о деле Киа, слышанные от гостей. Спорили, вынесут ли ей смертный приговор. В округе уже двадцать лет как никого не казнили, а женщин – и вовсе никогда.

Киа слышала все до последнего слова. Смерти она не боялась, ее не пугало, что оборвется эта призрачная жизнь. Но то, что убьет ее чья-то рука, обдуманно, в назначенный час, не укладывалось в голове, и сердце замирало от ужаса.

Сон к ней не шел – подкрадется и тут же ускользает. Стоило провалиться в дремоту, будто в глубокий колодец, на краткий блаженный миг – и тут же, вздрогнув, просыпается.

Киа слезла с ящика, забралась с ногами на кровать, поджав к груди колени. В камеру ее привели из зала суда – значит, время к шести. Всего час прошел, а то и меньше.