У Киа все еще тряслись руки, она поминутно оглядывалась, не увязался ли за ней из Кипарисовой бухты Чез на своем катере. Ткнувшись в берег в своей лагуне, она на подрагивающих ногах добрела до хижины, на кухне рухнула на пол и зарыдала. Левый глаз стремительно набухал, рот был полон песка. Она напряженно вслушивалась, не донесется ли гул мотора.

На шее у Чеза она заметила свою подвеску с ракушкой – до сих пор носит. Почему?

“Ты моя”, – сказал он. Она его ударила, теперь он наверняка в ярости и примчится мстить. Может, даже сегодня. Или дождется ночи.

И некому пожаловаться. Скок посоветует обратиться к шерифу, но кому поверят блюстители закона – Болотной Девчонке или Чезу Эндрюсу? Что именно видели те два рыбака, точно неизвестно, но защищать ее они вряд ли станут. Скажут, поделом ей – ведь все знают, что до того, как они расстались, она с ним обжималась у всех на виду, совсем стыд потеряла. Вела себя как шлюха, вот что они скажут.

За окном завывал ветер с моря, и Киа боялась, что не услышит мотора. Едва переставляя от боли ноги, она сложила в рюкзак печенье, сыр, орехи и, пригибая голову под яростными порывами ветра, побежала вдоль проток, сквозь заросли спартины к читальне. Путь занял три четверти часа, и при каждом шорохе она вздрагивала всем своим измученным телом, озиралась, вглядывалась в прибрежные кусты. Вот и ветхая бревенчатая лачуга у ручья, наполовину скрытая высокой травой. Здесь ветер слабее, на шелковистом лугу тишь. Киа не рассказывала Чезу про свое убежище, но вдруг он все-таки знает о нем? Поди угадай.

Крысиный душок из лачуги уже выветрился. Когда Тейт начал работать в лаборатории, они с отцом отремонтировали хижину, сделали ее пригодной для ночевок. Укрепили стены, подлатали кровлю, привезли простенькую мебель – узкую кровать с лоскутным одеялом, плитку, стол и стул. Под потолком висели кастрюли и сковородки. На раскладном столике стоял микроскоп, вопиюще тут неуместный. В углу – старый кованый сундук с консервами: тушеная фасоль, сардины. Исключительно жестянки, чтобы медведи не учуяли.

Киа вошла в лачугу и будто в ловушке очутилась, если Чез появится, она не увидит и не услышит, и она вернулась на берег ручья, одним правым глазом уставилась в тростниковые заросли, левый совсем заплыл.

Чуть ниже по течению, у кромки воды, будто не замечая Киа, щипало траву небольшое стадо оленей – пять самок. Вот бы стать одной из них. Киа знала, что стадо оленю нужнее, чем каждый из них стаду. Одна из олених вдруг резко вскинула голову, косясь бархатным глазом на север, в чащу; топнула правым передним копытом, затем левым. Ее товарки встрепенулись, заверещали испуганно. Киа здоровым глазом вгляделась в заросли, не крадется ли Чез или другой хищник. Нет, тишина. Наверно, ветер их потревожил. Олени успокоились и отступили в густую траву, и Киа осталась наедине со своим смятением. Она пристально вглядывалась в заросли, нет ли чего подозрительного, но, устав вслушиваться и всматриваться, вернулась в читальню. Достала из рюкзака кусок сыра, устроилась на полу и принялась жевать, время от времени поглаживая распухшую щеку. Лицо, руки и ноги были перепачканы песком, грязью и кровью, ссадины ныли. Киа снова разрыдалась – не столько от боли, сколько от стыда, потом ее стошнило.

Сама виновата. Привыкла повсюду шляться одна. Естественное желание привело ее, незамужнюю, в дешевый мотель – и никакого удовольствия она не получила. Секс в мерцании неоновых огней – и лишь пятна крови на простыне, как звериные следы.

Чез наверняка хвастался направо и налево, что поимел Болотную Девчонку. Вот все от нее и шарахаются, она ведь порченая, грязная.

В маленьком окне меж быстро движущихся облаков проглянул месяц, и Киа вышла из домика – убедиться, что никто не крадется, что не мелькает зловещая тень. И наконец улеглась в кровать и с головой укрылась лоскутным одеялом Тейта. Ночью она то и дело вскакивала, прислушивалась и снова засыпала, натянув одеяло.

Позавтракала она опять сыром. Половина лица превратилась в лилово-зеленый кровоподтек, вместо глаза – шишка с куриное яйцо, от боли голову не повернуть. Верхнюю губу раздуло, рот уродливо перекосило. Вот так было и с Ма. С пронзительной ясностью Киа поняла, сколько вынесла Ма и почему она ушла. “Ма, Ма, – шептала она. – Понимаю. Теперь понимаю, почему ты не вернулась. Прости, что ни о чем не догадывалась, что не могла помочь”. Она заплакала. Но вскоре вскинула голову, сказала вслух:

– Ни за что не стану так жить – не зная, когда и с какой стороны ждать удара.

В тот же день она вернулась домой, не сворачивая к Скоку, хоть и надо было пополнить запасы. Вдруг Чез ее там караулит? Да и не хотелось с разбитым лицом показываться на людях, и особенно – Скоку.

Перекусив черствым хлебом с копченой рыбой, Киа вышла на веранду, села на кровать и уставилась сквозь проволочную сетку. По ветке медленно скользила самка богомола, суставчатые лапки проворно хватали мотыльков и, трепещущих, отправляли в пасть. А перед самкой замер самец – раздувшийся, блестящий. Самка благосклонно выставила ему навстречу усики-антенны. Богомолы сплелись, и пока самец оплодотворял самку, та выгнула длинную изящную шею и откусила ему голову. В пылу страсти самец словно и не заметил ничего, тело продолжало свое дело, огрызок шеи дергался, а самка уже принялась за лапы самца, за крылья. И вот уже последняя лапка торчит у нее из пасти, а огрызок, без головы, без сердца, знай себе движется, не сбавляя ритма.

Самки светлячков привлекают самцов ложными сигналами и съедают их; самки богомолов пожирают брачных партнеров. У самок насекомых есть чему поучиться, подумала Киа, вот кто знает, как обращаться с любовниками.

Через несколько дней она села в лодку и вышла на болото, поплыла в места, которые Чезу были вряд ли знакомы, но все же дергалась, нервничала, карандаш валился из рук. Подбитый глаз открывался с трудом, синяк только больше налился цветом – отвратительное зрелище. Кости ломило. Киа оборачивалась на каждый писк бурундука, прислушивалась к карканью ворон – языку, что зародился прежде слов, простому и понятному, – и куда бы ни направлялась, прежде продумывала путь отступления.