Глава двадцать девятая

Лила

В это невозможно поверить. И в то, что я делаю, и в то, что разворачивается на моих глазах секунда за секундой. Всего несколько часов назад Полли была моим главным врагом, а теперь я стою в углу её огромной спальни, стены которой выкрашены в приглушённый серо-лавандовый, и наблюдаю самый личный, самый трагический эпизод её жизни. Эпизод, который может закончиться смертью.

Родители, конечно, тоже здесь, оба в истерике, которая усиливается, когда приезжают два парамедика, обе женщины, обе нереально крутые. Они делают то, что я множество раз наблюдала в «Анатомии страсти» и других сериалах и фильмах. Измеряют показатели жизнедеятельности. Переносят Полли с кровати с балдахином (я видела такую в каталоге и пришла в восторг) на носилки. Разрезают её чёрную толстовку сверху донизу огромными ножницами. Вскрывают упаковки со стеклянными трубками, вводят одну из них Полли в горло. И всё это время переговариваются на особом, медицинском языке и стараются не подпускать мистера и миссис Смит.

Когда всё тело Полли содрогается в конвульсии, мать в ужасе рвётся к ней, но одна из парамедиков смотрит на меня и говорит:

– Успокойте её.

– Миссис Смит, не мешайте им работать! – кричу я, хватаю её за руку и случайно бросаю взгляд на Полли. Всё её тело обмякло, кожа бледная. Но она, слава богу, кажется скорее спящей, чем мёртвой. Хотя я ни разу в жизни не видела мёртвого человека. Не хватало только, чтобы им оказалась Полли! Она не может умереть!

Я отвожу глаза, смотрю на пустую бутылку виски и упаковку золпидема, которые сжимал в руках её отец, когда я вбежала в комнату. Теперь они стоят на полу, возле кровати. Снотворное принимала мать, виски пил отец. Это прояснилось, когда парамедики начали задавать вопросы. Сколько было пилюль? Сколько оставалось алкоголя?

Штук двенадцать, сказала миссис Смит.

Полбутылки, сказал мистер Смит.

Я думаю – не намеренно ли она выбрала такой способ? Может, она захотела таким образом отплатить родителям, с которыми не могла поговорить в трудную минуту? А может быть, их отношения были такими же, как у нас с папой. Может быть, Полли любила их так сильно, что предпочла умереть, лишь бы не видеть, как им за неё стыдно.

Если бы она только знала, насколько это хуже. Насколько больнее, даже если она выживет.

Я думаю о папе, о том, как он забрал меня из квартиры Грейс. Как тяжело ему было видеть меня в таком состоянии. Я обещаю себе никогда больше так с ним не поступать, что бы ни случилось. Заботиться о себе. Стараться быть похожей на него, а не на маму. Это самое малое, что я могу сделать.

Миссис Браунинг подходит ко мне, берёт за руку. Я замечаю, что она стоит спиной к Полли, не в силах туда смотреть, пока её не выносят из комнаты по лестнице в машину «Скорой помощи». Мы с миссис Браунинг идём следом, потом стоим на крыльце, держась за руки, смотрим, как родители Полли забираются на заднее сиденье рядом с носилками и одной из парамедиков, а другая женщина садится спереди, за руль. Мы стоим, не двигаясь, и смотрим, как машина уезжает, сверкая красными огнями и визжа сиреной.

Когда всё стихает, я закрываю дверь дома Смитов. Мы идём к машине миссис Браунинг, садимся, обе смотрим в окно.

– Как вы думаете, она выживет? – Я задаю этот вопрос миссис Браунинг, но больше – самой себе.

Она качает головой, вытирает слёзы.

– Не знаю, солнышко. Но если выживет, то только благодаря тебе.

– И вам, – говорю я. – Спасибо, что помогли мне.

Миссис Браунинг смотрит мне в глаза.

– Не за что, Лила. И… я обещаю, я всегда буду помогать тебе.

– Спасибо. – Я думаю о фотографии, которую мне прислала Полли, и миссис Браунинг тоже о ней вспоминает.

– Лила, ты должна рассказать о фотографиях, которые сделал Финч. Ты ведь понимаешь?

Я изумлённо смотрю на неё.

– Ты должна… ради Полли… ради самой себя. Ради всех девушек, с которыми такое случалось. – Она умолкает, отводит взгляд, потом, собравшись с силами, смотрит мне в глаза. – Ради нас.

– Нас? – Её слова могут означать лишь одно, но я всё же прошу пояснить. – Вы тоже одна из этих девушек, миссис Браунинг?

Она не отвечает. Она лишь съезжает с тротуара и ведёт машину к моему дому. А потом вдруг начинает говорить о том, как училась на первом курсе Вандербильта. Это жуткая история. О том, как её изнасиловали. Она говорит, что не стала сообщать, потому что ей было стыдно и потому что она во всём винила себя. Она говорит и обо всём, что случилось после. Как она на следующий день рассталась с любимым человеком. Как рассказала лишь лучшей подруге, но взяла с неё обещание молчать. Как понемногу начала двигаться вперёд, стала встречаться с отцом Финча, вышла за него замуж. Как отчаянно хотела, чтобы её жизнь казалась – нет же, была идеальной. Она говорит о своих мечтах – и давно оставленных, и новых. О мечтах, похожих на мои. О любви. И о правде. Она очень много говорит о правде.

Она умолкает, когда мы доезжаем до моей улицы, и я молчу, пока она ставит машину на парковку. Лишь тогда я говорю – ради неё, пытаясь облегчить её боль:

– Финч не такой плохой, миссис Браунинг.

Она смотрит на меня так неуверенно, так печально.

– Ну, то есть, – уточняю я, – со мной же случилось совсем не то, что с вами.

– Может быть. – Она вновь готова расплакаться. – Но, Лила, Финч всё-таки очень плохой.

Я не знаю, что на это ответить. Я понимаю – она права. Поэтому я лишь снова благодарю её за помощь и поддержку.

– Ох, солнышко, – она наклоняется, чтобы меня обнять, – да ведь ты сама всё сделала. Я так тобой горжусь…

– Спасибо, – говорю я и снова спрашиваю, выживет ли Полли. На этот раз она отвечает:

– Думаю, да. И вот ещё что, Лила…

– Да? – Я смотрю на неё и жду.

– Мне кажется, сегодня ты спасла не одну жизнь.