Глава 11

Мы с Алисой поселились в одной из комнат верхнего этажа, там было теплее, чем в нижних – лето еще не добралось до этих северных холмов. Для нее принесли выдвижную кровать и поставили рядом с моей, а спала она в своей особой манере без подушки, свернувшись калачиком посередине матраса. Я заметила это, потому что никак не могла уснуть. Не желая будить ее, ворочаясь с боку на бок на своей скрипучей кровати, я встала и устроилась в кресле возле окна.

Мои мысли с невольным постоянством возвращались к любовнице Ричарда. Чем больше я пыталась представить ее, тем менее четкими становились очертания ее лица, однако я не сомневалась, что прежде, до встречи в Бартоне, никогда не видела ее. И я размышляла о том, не спала ли она там в моей кровати, как и Ричард, когда бывал у нее? И все это время, уезжая, он целовал меня в лоб, а я, стоя у окна, смотрела, как он удаляется на своем рысаке то в Галифакс, то в Манчестер, Ланкастер и даже дальше: в Ковентри, Лондон и Эдинбург. Но на самом деле: в Бартон, Бартон, Бартон…

Последнее время на глаза мои с легкостью наворачивались слезы, и я лишь старалась не шмыгать носом и не всхлипывать слишком громко. Я не представляла, как смогу вернуться в Готорп, но и здесь не могла задерживаться надолго, вечно пользуясь гостеприимством матери. Я погрязла в болоте этой жизни, и оно затягивало меня все глубже и глубже. Однако сейчас, сидя у окна и вглядываясь в царившую за ним тихую ночь, я не хотела думать о будущем, даже о ближайших днях. Ведь я еще по-прежнему жива, и мой ребенок тоже, он шевелился во мне, точно новорожденный котенок, я чувствовала его постоянно… теперь мне никогда не будет одиноко. И в то же мгновение я осознала, что если он родится и если я выживу и стану матерью, то больше вообще никогда не буду одинокой. Я могла потерять Ричарда – пусть даже отчасти его любовь, – и мое восприятие нашей семейной жизни резко изменилось, но у меня на всю жизнь появится настоящий друг.

Повернувшись в кресле, я взглянула на спящую женщину, понимая, что только она способна помочь мне обрести новую жизнь. Ее золотистые волосы раскинулись по постели и спускались на спину, грудь тихо вздымалась. Мне вспомнился мужчина, расстроивший Алису в «Руке с челноком», и то, как она сказала, что дети не стоят тех сложностей, которые требуются, чтобы их вырастить. У меня возникло ощущение, что она стала первым человеком, которого я могла назвать подругой, но что я, в сущности, знаю о ее жизни?

Словно почувствовав, что за ней наблюдают, Алиса пошевелилась на своей узкой кровати и тихо застонала. Я видела, что она вновь успокоилась, но потом неожиданно напряженно вытянулась, и ее руки вцепились в одеяло.

– Забудь ее, – тихо проскулила она, – забудь…

Но пока я решала, не стоит ли разбудить ее, она так же внезапно успокоилась, тело ее расслабилось, лицо разгладилось, и она продолжила мирно спать.

А я продолжала сидеть, сложив руки на животе, и смотрела, как проявляется перед рассветом чернильно-синее небо, и только когда птичьи крики прорезали тишину, веки мои потяжелели, и я вернулась в кровать на остывшие простыни.

* * *

Утром, собравшись к завтраку, мы представляли собой мрачную компанию. Алиса хотела, видимо, отправиться есть со слугами, но я просила ее остаться со мной и матерью, и, хотя она отказывалась, я настояла на своем. Ни она, ни моя мать не испытывали радости от общей трапезы, и обе сидели с мученическим видом, когда перед ними поставили тарелки с яйцами. Принесли и хлеб, но его вкус резко отличался о того, что пекли в Готорпе. И мне вспомнилось, как вчера вечером слуга сообщил матери, что у них остался только ржаник, хлеб, сделанный из отрубей, а не из муки.

Местами платье и капор, казалось, царапали мою кожу, и я вяло почесалась, подавив зевок. Алиса медлила, не решаясь начать есть вареное яйцо, и тогда я тоже взяла с тарелки яйцо, ощутив на ладони его теплую весомую округлость. На фоне плотного яичного белка моя рука выглядела желтоватой.

– Флитвуд, может, вам попалось недоваренное яйцо? – спросила моя мать.

Я откусила немного белка и сочла его удивительно вкусным: достаточно соленое и твердое, совсем не те полужидкие, сваренные в мешочек яйца, которые подавали в скорлупе с кухни в Готорпе. Мне пришлось положить его на тарелку, поскольку у меня опять зачесалась рука, и я сильно потерла рукав там, где не могла достать до кожи.

– Флитвуд, неужели у вас завелись вши? – опять спросила мать.

Я подумала, что это вполне возможно, хотя и не замечала их. Какое-то легкое возбуждение или зуд охватил все мое тело, от лодыжек до ушей. Я почесывала то шею, то лицо, то запястья или чулки: все, до чего могла дотянуться.

– Может быть, – ответила я ей.

В принципе от вшей и грязи могли страдать бедняки, но я-то протиралась ежедневно влажными салфетками и наносила розовое масло на запястье и шею.

– Доешьте спокойно завтрак, – посоветовала мне мать, – хорошо бы, если бы у вас появился такой же аппетит, как у вашей акушерки.

Алиса покраснела и, перестав намазывать маслом хлеб, медленно положила нож.

– Я предпочитаю пшеничный хлеб, а не эту серую выпечку, – ответила я, надеясь на сей раз вогнать в краску ее саму, и моя надежда оправдалась.

Хотя я солгала: ломти этой теплой и питательной зерновой буханки со свежесбитым маслом были на редкость вкусны. Зуд начался опять, и я, с лязгом бросив на стол нож, вскочила, чтобы почесать сзади ноги.

– Флитвуд!

– Я не понимаю, что со мной происходит.

Запустив пальцы под платье, я почесала спину, и, хотя спине стало легче, но опять зачесалась рука там, где я ее только что почесала.

– Держите себя в руках. Что за спектакль вы устраиваете?

– Не знаю, раньше со мной такого не бывало, но в вашем доме у меня сразу все зачесалось с головы до ног. Мама, у вас принято стирать постельное белье?

– Не говорите ерунды, естественно, вам постелили чистое белье!

– Мне необходимо переодеться. – С гордым видом я направилась к выходу, но в дверях помедлила. – Джилл, ты не могла бы помочь мне?

Алиса с явным облегчением встала из-за стола и, выйдя из столовой, поднялась вслед за мной в наши покои. Я с нетерпением ждала, когда же она распустит все шнуровки и тесемки, которые сама же затягивала и завязывала менее получаса тому назад.

– Быстрее, пожалуйста!

В итоге платье упало к моим ногам, и я переступила через него; затем лиф освободился от корсета, и за ним последовали французские фижмы. Наконец-то я смогла сесть, снять чулки, и почесать руки под рукавами. Забравшись под рубашку, я коснулась своего живота, той твердой и гладкой натянутой плоти, что прежде была рыхловато-мягкой. Вытащив шпильку из прически, я поцарапала ее кончиками шею под затылком.

Глядя на меня, Алиса задумчиво провела рукой по собственной шее, пока я отчаянно почесывалась, крутилась и извивалась перед ней.

– Может, вам надо принять ванну? – предположила она.

Вскоре с кухни доставили ванну и кувшины с горячей водой. Потом в дверь постучала горничная, принесшая кусок мыла, мягкий и темный, сваренный на домашней кухне, совсем не похожий на покупаемые нами твердые белые бруски. Я не знала, как лучше попросить Алису отвернуться, чтобы позволить мне окончательно раздеться и забраться в ванну, но она поступила так по собственной инициативе. Когда последнее нижнее белье упало на пол, я отчасти ожидала, что увижу ползающих по мне и по одежде мелких темных насекомых, но никого не увидела. Мое тело оказалось чистым, а не воспаленным и покрасневшим, как я ощущала. Меня разобрал смех. Алиса, сидя на своей выдвижной кровати, слегка повернулась и скосила на меня взгляд.

– Что случилось?

– Ничего. Никаких вшей. Никакой сыпи. Должно быть, у меня какая-то нервная чесотка.

Я погрузилась в воду, вызвав небольшой потоп, зуд мгновенно уменьшился, словно приятная влага затушила множество огоньков, горевших на моей коже.

– Может быть, мне уйти? – спросила Алиса, опять отвернувшись к стене.

– Нет, останься.

Не оборачиваясь, она устроилась поудобнее, подогнув под себя ноги. Вода в ванне успокоилась, и я оценивающе взглянула на свой живот, отметив, что он заметно вырос с того дня, когда я последний раз принимала ванну. Мне даже не удалось увидеть за ним жестких темных волосков. Я слегка намылилась, отчего тело стало скользким, как угорь и зуд еще больше притупился. Набрав воды в кувшин, я смочила себе голову и вспенила мыло на волосах, превратив их в спутанную массу. Вода окутывала меня, лаская кожу, и я облегченно вздохнула, позволив мыслям вернуться к событиям, происходившим в апреле после моего выезда на туманную охоту с Ричардом и Роджером.

– Алиса, ты что-нибудь слышала о духах-покровителях?

Я услышала, как скрипнула ее кровать, похоже, она поменяла позу.

– Да, – отозвалась она.

– Дженнет Дивайс говорила мне, что у ее матери есть особая собака, и я сама видела ту собаку, когда вы с ней…

– Мы с ней? – уточнила Алиса.

Я подавила волнение. Она оглянулась и посмотрела через плечо прямо на меня своими яркими и умными глазами.

– Так что же вы видели?

– Алиса, не смотри.

Я попыталась скрыться под водой, но ее пристальный взгляд не отрывался от моего лица.

– Неужели вы тайно следили за мной?

– Нет.

– Тогда?

– Я… я просто поехала тебе навстречу. И случайно увидела вас с ней в лесу.

Вновь отвернувшись к камину, она взяла кочергу и пошевелила угли.

– И что же вы услышали?

– Ничего.

– А почему вы не подошли к нам?

– Я… я испугалась. Ее. Той женщины. Элизабет Дивайс.

– Почему?

– Ее глаза. Они напугали меня.

Мне с ужасом вспомнилось, как она повернулась в мою сторону и ее странные глаза противоестественно смотрели в разных направлениях.

– У нее есть дочь, Дженнет, – продолжила я, – и я никак не пойму, почему Роджер верит всему, что она говорит ему. Как он может верить? Она ведь еще глупая девчонка.

И, упомянув о Дженнет, я внезапно вспомнила себя в ее возрасте, и, как сама я никому не говорила о том, что случилось со мной, понимая, что никто мне не поверит. Однако это уже другая история… Рассказы Дженнет полны магии и духов, словно те сказки, что дети слушают перед сном.

– Возможно, ему хочется верить этому. Или он даже говорит ей то, что надо сказать.

– Роджер не стал бы так делать.

– Откуда вы знаете?

– Он хороший человек. И всегда хорошо относился к нам.

Разлетаясь по комнате, мои же слова показались мне глупыми и безосновательными. Неужели и Роджер тоже знал о любовнице Ричарда? Это могло быть двойное предательство, еще хуже, чем молчание моей матери. Он называл нас с Ричардом влюбленными голубками. Либо он ничего не знал, либо был бессердечным лжецом.

– Алиса, прости меня за то подглядывание, но это ведь вышло случайно, – сказала я, нарушая затянувшееся молчание.

Я запуталась в собственных мыслях; мне необходимо распутать этот клубок и все спокойно обдумать. Алиса отряхнула юбку. Ее потрепанное платье давно нуждалось в починке и стирке, а чепец в крахмале. Я решила, что позабочусь об этом. А заодно подумала о том, когда она сама последний раз принимала ванну… и не мечтает ли тоже хорошенько вымыться?

– Алиса, ты хотела бы принять ванну?

– Нет, спасибо.

– Я могу приказать принести еще воды.

– От меня что, плохо пахнет? – вспылила она. – Или вы думаете, что я заразила вас вшами?

– Нет, конечно нет. Нет никаких вшей. Это лишь мое больное воображение…

Я взглянула на белую кучу моего нижнего белья на полу, еще раз пристально посмотрев, не ползает ли там какая-то живность.

– Алиса, тебе не кажется, что у меня пожелтела кожа?

Она пренебрежительно окинула меня взглядом.

– Трудно сказать… она, как и раньше, выглядит не слишком здоровой.

Она явно сильно рассердилась, и впервые я усомнилась, правильно ли поступила, привезя ее сюда. Что-то изменилось в ней в тот день, когда Ричард намекнул, что она могла украсть ожерелье. И все-таки я привыкла к явному подчинению, а она разговаривала со мной почти как с равной. Однако, немного подумав, я поняла, что меня это как раз устраивает.

Еще разок сполоснувшись, я поднялась из ванны и увидела свое отражение в зеркале над комодом. Мои спутанные волосы топорщились над ушами, точно птичье гнездо. Набухшие соски окружали темные ареолы, и под глазами тоже залегли тени. Я быстро вытерлась чистыми льняными полотенцами и, завернувшись в банную простыню, села на кровать. Алиса сидела неподвижно, как статуя. Я подумала, где бы она хотела сейчас оказаться. Явно не здесь, но интуиция подсказывала мне, что она не тоскует по покинутому дому… что невозможно в любом случае, ведь теперь как раз там ей грозила опасность. Возможно, я просто не могла представить, в каком приятном месте ей хотелось бы оказаться: в объятиях любимого под ветхими простынями, или на лавке с отцом возле дома теплым весенним вечером.

– Алиса, скажи мне, – сказала я, натянув через голову чистую сорочку, – тебе плохо из-за того, что я оторвала тебя от отца?

– Нет.

– Или от кого-то другого? – Она отрицательно покачала головой. – От парня из паба… – Я нерешительно умолкла.

– Вы видели его? – Она резко взглянула на меня.

Второй раз мне придется признаться в подглядывании. Я слегка покраснела и кивнула.

– Только в коридоре, когда он уходил. Он ведь огорчил тебя?

– Я не хочу об этом говорить.

Она отвернулась, чтобы я не видела выражения ее лица.

Я расчесала волосы и взяла корсет, обтянутый жемчужно-серым шелком, слегка постучав по нему костяшками пальцем. Я решила, что сегодня обойдусь без него, просто надену платье; мне совсем не хотелось опять затягивать живот. Алиса заметила, что я верчу в руках корсет.

– А вам не надоедают такие хитрые одежды, вы ведь не можете даже сами надеть их? – спросила она.

– Нет, – честно ответила я, – ведь я одеваюсь только раз в день. Не считая сегодняшнего случая.

Мы улыбнулись друг другу, и я поняла, что прощена.

Раздался осторожный стук в дверь, после чего из комнаты вынесли ванну с водой, а очередной слуга принес сладкое печенье и горячее молоко, и мы с Алисой подкрепили силы. Она призналась, что за целый год не ела лучше, чем за последние двадцать четыре часа. Мы съели печенье, дав немного и Паку, и тогда, в чистой рубашке, с мягкими чистыми волосами и прилипшими к губах сахарными крошками, мне подумалось, что я с легкостью забуду причины моего приезда сюда, хотя на самом деле память оказалась сильнее меня. Алиса приехала со мной из-за того, что во мне продолжал расти ребенок, но сама я оказалась в этой светлой и пустоватой комнате в пятидесяти милях от своего дома, потому что мой муж завел любовницу. Я пребывала в полной растерянности, но почему-то не воспринимала свое положение как совершенно безнадежное. Пока, во всяком случае.

Вскоре к нам зашла моя мать, она не сделали ни малейшей попытки скрыть свое недовольство при виде Алисы, сидевшей с ногами на своей кровати, с кружкой молока, стоявшей на краю ее присыпанной сахаром юбки. Чуть покраснев, Алиса сменила позу и села как следует.

– Флитвуд, вы намерены сегодня одеваться? – спросила моя мать.

– Наверное. – Я заметила, как ее цепкий взгляд оценил мой живот, чья округлость, не скрытая шелковыми или бархатными и шерстяными слоями верхней одежды, более явно выделялась под рубашкой. – А у вас нет дров для камина? Нам приходится, как служанкам, ежиться возле едва тлеющих углей.

Ее глаза сверкнули черным огнем.

– В этом доме мы придерживаемся благоразумной бережливости. Если вы предпочитаете жечь дрова, то я могу прислать вам топор.

Наши сердитые взгляды на мгновение встретились, и она удалилась, плотно закрыв за собой дверь.

– Ни дров, ни пшеничного хлеба, ни восковых свечей, – высказала я вслух свои мысли, – я начинаю думать, что к старости моя мать стала ужасно прижимистой.

Алиса пошевелила угли в камине.

– А откуда у нее деньги? – спросила она.

– Никогда не задумывалась об этом, но скорее всего… от нас.

Из крон деревьев под окном донеслась птичья трель, мелодичная и звонкая. «От нас». Я привыкла считать, что это местоимение означает моего мужа и меня, но оказалось, что он давно вел двойную жизнь. Какую же из своих женщин он считает главной? Я рассеянно сняла с пальца обручальное кольцо и вновь надела его. Сняла, надела, сняла, надела.

– А вы здесь родились?

– Здесь? Нет, я родилась и выросла в Бартоне. Моя мать живет в этом доме всего несколько лет.

– В Бартоне? Но разве не там…

– Именно там.

– Муж поселил любовницу в доме вашего детства? – Ее глаза удивленно округлились.

– Я давно не считаю его своим, но ты права.

– Почему не считаете? – Я почувствовала на себе пытливый взгляд ее золотистых глаз.

– Оно стало вместилищем несчастья.

Она засмеялась и вновь поудобнее устроилась на кровати, подогнув ноги.

– Как же особняк может стать вместилищем несчастья? Разве у вас не было модных нарядов, вкусной еды и слуг?

Я даже не улыбнулась. Раньше она позволила мне заглянуть в свою жизнь… пусть отчасти не по собственной воле, но все-таки я заглянула. И теперь, не сводя с меня умного взгляда, она ждала, много ли я решусь открыть ей. Я вздохнула и скрестила ноги, также устроившись поудобнее.

– Мой отец умер через несколько лет после моего рождения. Я совсем не помню его. С тех пор мы жили вдвоем с матерью. У меня не было ни подруг, ни кузин, не с кем было играть, кроме моей ласточки, я назвала его Сэмюелем. Однажды его клетку поставили слишком близко к камину, и он умер. Всякий раз, когда я шалила или плохо себя вела, моя мать угрожала отправить меня к моему мужу. Мне хотелось завести другое домашнее животное, чтобы не чувствовать себя одинокой, но я не смогла.

– К вашему мужу? – внезапно переспросила она. – Вы имеете в виду Ричарда?

– Нет, меня выдали замуж еще до Ричарда.

И в тот же миг перед моим мысленным взором вспыхнули картины прошлой жизни, которую я упорно стремилась забыть: гостиная, подол платья моей матери исчезает за углом, и раздается низкий, надтреснутый голос моего мужа: «Иди же ко мне, Флитвуд». Его огромная рука подхватывает меня и усаживает к себе на колени.

– Вы уже были замужем? То есть вам… вам пришлось разводиться?

– О господи, нет. Тот брак аннулировали, чтобы я смогла выйти замуж за Ричарда. Моя мать решила, что брачный союз Бартонов и Шаттлвортов будет более выгодным. Если бы Ричард не согласился, то я до сих пор считалась бы женой господина Молине, – как же давно я не произносила вслух его имя, – но он, по-моему, был дурной человек.

Алиса притихла в задумчивости.

– В каком же возрасте вас первый раз выдали замуж?

– В четыре года.

Элис потрясенно помолчала и тихо спросила:

– А сколько лет было ему?

– Около тридцати.

– Какой ужас, – прошептала она.

– Но я виделась с ним всего два раза: первый – в Бартоне, и второй – во время венчания. После этого мать привезла меня домой, где мне и предстояло жить до тех лет, пока я не созрею для семейной жизни. К счастью, этот день так и не настал.

Лицо Алисы исполнилось не только состраданием, но и более сложным чувством: своего рода печальным пониманием, словно ей тоже довелось узнать, какие кошмары творятся в подлунном мире, и самой пережить нечто подобное.

– Что тебя так поразило? – Я едва сдержала смех. – Неужели ты думала, что я могла сама выбрать себе мужа? Присмотрев в пабе какого-то красавчика?

– Наверное, да.

– В сущности, даже если бы я могла, то все равно предпочла бы выбрать Ричарда.

– Должно быть, вы очень любите его.

– Так и есть, – с легкостью признала я, – он спас меня от другого пугающего будущего и дал шанс на новую жизнь. Но этот вопрос тоже решала не я.

– Но вы… вы везучая. Вы сами смогли выбрать того, кто вам нравится. – Она робко улыбнулась. – А меня еще никто не называл везучей.

– Ты ведь встречаешь в пабе множество мужчин?

– Ага, множество пьяниц.

– Да уж, мировой выбор.

Мы обе рассмеялись и помолчали в грустной задумчивости. И мне вдруг подумалось, что, возможно, наши отношения стали похожи на дружбу.

– Я думаю, что теперь не смогу вернуться домой, – вновь серьезно заметила я.

– А что же вы будете делать? – спросила Алиса.

– Понятия не имею. – Я все крутила на пальце обручальное кольцо. – Хочешь послушать одну легенду?

– Да.

– Не знаю, где и когда она родилась, но люди в усадьбе Бартона, откуда я родом, рассказывали, что по нашим лесам носится страшный кабан и повсюду сеет разрушение. И мой отец пообещал отдать меня замуж тому, кто сможет убить этого кабана. Охота началась в День святого Лаврентия, и старший сын Шаттлворта убил его. На том месте стоит постоялый двор, названный «Голова кабана», хотя я не знаю, что появилось раньше, тот постоялый двор или эта местная легенда.

– Но ведь ваш отец умер до того, как вас… – Алиса смущенно умолкла.

– Это всего лишь легенда. А знаешь, что самое интересное? Я жутко боюсь кабанов.

– Почему?

– Мне снятся кошмарные сны о том, как они преследуют меня, – пожав плечами, призналась я, – должно быть, я услышала эту историю в раннем детстве, потому что боюсь их, сколько себя помню. И к тому же родовой герб Бартонов украшают три кабана.

Никому, кроме Ричарда, я еще не рассказывала так много о себе и вдруг испугалась, что слишком разоткровенничалась. Алиса сидела в спокойном молчании.

– Уверена, что ты ничего не боишься, – сказала я.

– Еще как боюсь, – ответила она, потянув за кончик нитку из передника, – я боюсь лживых людей.

* * *

В ту ночь я внезапно проснулась. В комнате было темно, и я уловила лишь слабый запах обгорелого свечного фитиля. Что-то разбудило меня – шум или движение. Возможно, это был Пак… иногда он оставался спать в нашей комнате. Опять закрыв глаза, я поудобнее свернулась под стеганым одеялом, но не смогла избавиться от ощущения, что за мной кто-то следит. Откинув одеяло, я подползла к краю кровати и, когда глаза привыкли к полумраку, взглянула на выдвижную кровать Алисы. В лунном свете слегка выделялись белые простыни. Но ее узкая постель была пуста.

Внезапно где-то у меня за спиной прозвучал чей-то вздох, и я поняла, что в комнате есть еще кто-то. Медленно оглянувшись, я обшарила взглядом темные углы и едва не подскочила от страха, увидев высокую фигуру в белой ночной рубашке, она стояла прямо за моей кроватью, рядом с изголовьем. Крик замер у меня в горле.

– Алиса? – прошептала я, еле слыша собственный голос из-за шума в ушах.

Она не двигалась, правда, слегка покачивалась. Мне не удалось разглядеть ее лица.

– Алиса, – чуть громче сказала я, – ты пугаешь меня.

Не произнеся ни звука, она вернулась к своей кровати и улеглась в нее. Я еще долго не могла успокоиться и забылась сном, лишь когда за окном начало светать.

– Ты помнишь, что происходило прошедшей ночью? – спросила я утром умывающуюся Алису. Она недоуменно взглянула на меня, и я пояснила: – Ты стояла за моей кроватью.

– Что… я?

– Да. Ты напугала меня. Я думала, у меня сердце остановится.

Продолжая изумленно смотреть на меня, она призналась, что ничего не помнит.

– Так ты ходишь во сне?

– Да, но только…

Она умолкла и продолжила умываться.

– Только что?

– Ничего.

Спустя несколько ночей я проснулась с тем же тревожным чувством, и опять Алиса маячила, точно призрак, в лунном свете, а через пару ночей ее блуждания повторились. И я постоянно испытывала тревогу, мне казалось, что она охраняла меня от неведомой опасности, названия которой я не смогла бы назвать, даже если бы поняла, в чем она заключается.

* * *

В доме моей матери была замечательная кухарка, миссис Нейв, именно благодаря ей ко мне после долгой зимней спячки вернулся аппетит. Она подкармливала меня яблочными пирогами, хлебом с маслом, печеньем, имбирными пряниками и марципаном. К столу подавали нежнейшего лосося под сливочным, приправленным петрушкой, соусом, устричные пироги и говядину, мягкую и розовую в середине. Взбитое картофельное суфле, масляную морковь и сырные пироги, обжигавшие мне язык. Каждый вечер я принимала настойку шиповника, бренди с корицей, и постепенно мои впалые щеки порозовели. Меня перестала мучить тошнота, и вообще я чувствовала себя здоровой. После нашего разговора с Алисой о хозяйстве моей матери я поменяла уголь в каминах на дрова, а сальные свечи – на восковые, дав указание поставщикам направлять все счета непосредственно Ричарду.

Однажды утром толчки в животе разбудили меня незадолго до рассвета, когда солнечные лучи уже начали рассеивать мрак ночи. Я накрыла ладонями округлившийся живот, тугой и натянутый, как кожа на барабане, размышляя о странных новых ощущениях и прислушиваясь к ровному дыханию Алисы. Как частенько бывало раньше в утреннем уединении, мне опять вспомнились зловещие слова из письма доктора Дженсена, и я, выскользнув из кровати, тихо прошла к окну. В вышине сияли прекрасные синие небеса, но подступавший к дому парк еще оставался в тени. За ним в долине виднелась деревня.

За ночь воздух в нашей теплой спальне стал тяжелым и спёртым, поэтому мне захотелось выйти из дома, я нашла плащ и накинула его прямо поверх ночной рубашки. В коридоре было тихо, дверь в комнату моей матери в дальнем конце была закрыта. Я тихо спустилась в кухню, во рту у меня пересохло, и я мечтала утолить жажду спелой грушей или сочным абрикосом. Я взяла грушу из стоящей на полу корзины, прошла к задней двери и, повернув ключ в замке, вышла на крыльцо и с удовольствием откусила мягкий фрукт, прямо надо мной уже занимался рассвет и щебетали птицы. Грушевый сок стекал по моим рукам и подбородку, я смотрела в небесную высь, в голову лезли разные мысли, но думать ни о чем не хотелось. Мой живот подрагивал, его колотили и пинали изнутри крошечные кулачки и ножки.

– Доброе утро, – прошептала я, – мы хотим посмотреть восход солнца?

Мою кожу вновь начало покалывать, и я рассеянно почесала ее, когда мое внимание привлекло что-то на краю рощицы. Там, между стволами деревьев, мелькало какое-то животное. В утреннем свете его окраска выглядела такой же, как у Пака, но ведь пес крепко спал на турецком ковре. Прислонившись к стене, я тихо наблюдала за его продвижением: петляя между деревьями, это гибкое животное, казалось, хотело незаметно подобраться ближе к дому. Это была лисица. Она заметила мой взгляд, и мы смотрели друг на друга, словно играя в «гляделки», ждали, кто кого переглядит, но вдруг большая птица, грач или ворон, взлетела с верхушки дерева и, хлопая крыльями, с карканьем взмыла в синее небо. Когда я вновь посмотрела в сторону лисы, она уже исчезла, но почему-то это видение потянуло за какую-то ниточку в клубке моей памяти. Но поняла я, что же именно мне вспомнилось, только когда поднялась обратно в комнату и увидела, что Алиса уже заправляет кровать. Она взглянула на меня, и я тут же все поняла: ее глаза были такого же цвета, как у лисицы, точно две золотые монеты, блестевшие под лучами солнца.