Двадцать один

Моим соседом по комнате оказывается Муктада.

Он так и выглядит, как ожидаешь от парня по имени Муктада: здоровенный, седобородый, темное морщинистое лицо, очки в белой пластиковой оправе. Одежды на нем и вовсе нет – он в темно-синем халате, от которого несет немытым телом. Но так сразу этого всего и не увидишь – как только я зашел, Муктада тут же зарылся в простыни.

Смитти врубает свет:

– Муктада, подъем! Уже обед! Вот, новый сосед пришел!

– М-м? – выглядывает тот из простыней. – Кто такой?

– Меня Крэйг зовут, – подаю я голос, засунув руки в карманы.

– М-м. Тут дубак, Крэйг. Тебе здесь не понравится.

– Муктада, разве ремонтники не приходили, не починили отопление?

– Да, вчера чинили, и все равно дубак. Сегодня чинили, дубак.

– Дружище, так ведь весна, о каком холоде речь?

– М-м.

– Твое место вон там, Крэйг.

Смотрю в дальний угол комнаты – кровать, что приготовили для меня, если ее можно так назвать, выглядит более чем скромно, я таких и не видал: маленькая, покрыта простыней, еще одной для укрывания, плюс подушка. Ни тебе кучи плюшевых игрушек, ни ящиков внизу, ни изголовья. Вокруг нет никаких картин или там свечей. Так же выглядит и вся комната: есть только окно (снова со вставленными внутрь жалюзи), закрытый панелью радиатор отопления, две кровати, между ними тумбочка с двумя пластиковыми больничными кувшинчиками странной формы с водой. Лампы, одежный шкаф и ванная комната. Стены голые, и единственное, на чем задерживается взгляд, – пористая плитка на потолке. Открываю шкаф: на нижней полке лежат видавшие виды штаны Муктады, остальные полки в моем распоряжении. Снимаю толстовку и кладу туда.

– Ну, все нормально? – спрашивает Смитти. – Через пять минут обед.

Он уходит и оставляет дверь открытой. Я сажусь на кровать.

– Дверь. Закрой, пожалуйста, дверь, – просит Муктада.

Я закрываю и возвращаюсь. Он смотрит сквозь меня и говорит:

– Спасибо.

– Чем тут кормят? – интересуюсь я.

– Хм.

Не знаю, как это понимать, и решаюсь на другой вопрос:

– Э… хорошо тут кормят?

– М-м.

– А… откуда вы?

– Египет, – говорит он надтреснутым голосом, и это первый раз, когда в его голосе прорезается радостная нотка. –  А ты откуда? Откуда твоя семья?

– Ну, во мне намешано много белых кровей: немцы, ирландцы и чехи. Говорят, есть даже немного еврейской крови. Но я христианин вроде как.

И тут я подумываю: в такой бедно обставленной комнатушке должна быть Библия? Гедеоновы братья раскладывают их в гостиничных номерах по всему миру. Проверяю ящики прикроватной тумбочки под кувшинчиками – ничего. Получается, Гедеоновы братья сюда не заглядывают – труба дело.

– М-м, – подает голос Муктада. – Что ты там ищешь? Нет там ничего, – говорит он, продолжая пялиться в одну точку.

Хочу прилечь, отоспаться за прошлую ночь, но боюсь, что буду походить на не вылезающего из кровати Муктаду, и выхожу прогуляться. Может, оно и лучше, что я делю комнату с таким вот соседом, которому определенно хуже, чем мне. Никогда не брал в расчет, но ведь на свете полно людей, которым куда хреновее моего, верно? У некоторых такие проблемы с головой, что они становятся бездомными, не могут выбраться из кровати, не способны работать или, как в случае с Муктадой, постоянно тревожатся из-за температуры. Получается, в сравнении с ними я… избалованный богатенький мальчик. Приехали, одним поводом для переживаний больше. Ну и кому тогда хуже?

Выхожу в коридор и чуть ли не врезаюсь башкой в гигантскую металлическую этажерку с подносами. Тележку катит служащий, на голове у него трикотажная шапка. От подносов пышет жаром и пахнет свежеприготовленной едой.

– Осторожно! – орет он на меня.

Вот я попал. Мне придется есть. Ну все, теперь все увидят, насколько хреново у меня дела: там, внизу, я не смог съесть вареное яйцо и сейчас ничего не смогу. Что будет, когда я заволнуюсь, человечек у меня в животе начнет затягивать свою веревку, и я блевану прямо в столовой? Хорошенькое начало, нечего сказать.

– Обед! – орет на весь коридор коротышка с не совсем заросшей заячьей губой. Он выскакивает из столовой и прохаживается по всему коридору, до окна и обратно, стуча во все двери. Исключений нет, даже если пациент стоит в раскрытой двери прямо у него перед носом.

– Давай, Кендис! Пошевеливайся, Берни! Ну же, Кейт! Пора есть! Поторопись, Муктада!

– Это Армелио, – говорит кто-то позади меня. Поворачиваюсь – Бобби в своей толстовке с марсианином. – Мы зовем его Президент. Он тут у нас заправляет всем отделением.

– Привет, кто такой? – спрашивает подошедший Армелио.

– Крэйг.

Мы здороваемся за руку.

– Очень рад знакомству! Так, народ! Внимание сюда! У нас новенький! Отлично, дружище! Новый знакомый – это здорово! Пора на обед! Соломон, живо вытряхивайся из комнаты, и чтобы мне без фокусов, иди и ешь! Все идут есть!

Я плетусь в столовую под крики Армелио и плюхаюсь на стул рядом с лысым чуваком, Хамблом. Тот до сих пор талдычит про психологов и яхты.

Двадцать два

Интересно, есть ли в госпитале «Аргенон» такая еда, которую я тут же не выблюю? На раздаче стоит Президент Армелио, вручает поднос и оглашает имя, вот так: «Гилнер, это Гилнер – мой новый друг!» Вижу, что дают другим: рыбные наггетсы, телятину под соусом марсала, рвотного цвета пирог с сыром и другие отвратные на вид блюда. Мне же достается куриная грудка карри, не с настоящим жидким соусом, а просто посыпанная какой-то приятной смесью желтых приправок. Еще на подносе пластиковые нож и вилка, чтобы это дело порезать, брокколи (из овощей я его больше всех люблю) и морковный салат с зеленью. Открываю пластиковую крышку и улыбаюсь – что-то повлияло на мой желудок (я сейчас не о Большом Сдвиге, это, скорее, частный, мелкий сдвиг), и я собираюсь все это съесть. Кроме курицы с овощами есть кофе, горячая вода, чайный пакетик, молоко, пакетики с сахаром, солью, перцем, сок, йогурт и одно печенье. Насколько я припоминаю, так и должна выглядеть хорошая еда. Начинаю нарезать куриное мясо.

– У кого есть лишняя соль? – сидящий напротив меня Хамбл водит шеей по сторонам.

– Держи. – Я раскрываю для него пакетик с солью. – Но я бы на твоем месте не подсаживался.

– Смотри, я ничего не слышал, – говорит он и посыпает курицу солью, глядя на меня глазами, обведенными фиолетовыми кругами, как будто ему по ним хорошенько врезали с неделю назад.

– Ну я прямо на полном серьезе думал, что ты один из этих яппи.

– Да нет, – говорю я и кладу кусок курицы в рот: вкусно.

– Тут полно яппи, и ты на них похож. Ну знаешь же, как выглядят богатенькие?

– Ага.

– Им же плевать на остальных. А вот я не такой. Мне есть дело до других. Означает ли это, что я не стану вышибать из кого-то дерьмо? Вовсе не означает – это же моя среда, я в ней вырос. Я вроде как животное.

– Мы все подобны животным, – говорю я. – Особенно сейчас, когда сидим все вместе и едим. На школу похоже.

– А ты не дурак, как я посмотрю. Да, все мы животные, школьники тоже, но в некоторых из нас это сильнее. Вроде как в той книжке «Скотный двор», что я читал: все животные созданы равными, но некоторые равнее прочих. И в реальном мире все равные рождены животными, но в некоторых животного больше. Погоди, я сейчас это запишу.

Хамбл оборачивается и вытягивает с подоконника, где горкой сложены разные настольные игры, лежащий на самом верху «Скрэббл». Выуживает из коробки ручку, вынимает доску, переворачивает и пишет на обратной стороне, которая уже и так зарисована каракулями.

– Хамбл! – окрикивает из дверей Смитти.

– Все, все, не трогаю! – Хамбл поднимает руки. – Это не я!

– Сколько раз тебе говорить: не пиши на доске для «Скрэббла»! Дать тебе бумагу и карандаш?

– Да мне все равно, – говорит Хамбл и показывает на голову: – У меня все вот тут.

Потом он поворачивается ко мне и продолжает разговор как ни в чем не бывало:

– Мы с тобой, может, и равны, но я большее животное, чем ты.

– Угу, – мычу я, думая, что определенно выбрал подходящее место, чтобы сесть.

– Я прирожденный альфа-самец. Поэтому, как только ты вошел, я сразу сделал определенные выводы. Я увидел, что ты молоденький. А в дикой природе, если лев видит молодняк из другого прайда, чужое племя, значит, он убивает и пожирает его, чтобы оставить свое собственное потомство. Но здесь, – тут Хамбл обводит рукой полукруг, поясняя, где именно это «здесь», как будто догадаться об этом сложно, – к сожалению, представляется явная нехватка женщин, готовых принять мой племенной потенциал. Так что ты для меня угрозы не представляешь.

– Понятно.

В другом конце столовой Джимми пытается открыть одной рукой сок; другую он держит прижатой к боку, и я даже не знаю, то ли он не может ей двигать, то ли не хочет. Ему на помощь спешит Смитти.

– И до тя это доберется! – не унимается Джимми.

– Ты чувствуешь, что я для тебя угроза? – спрашивает Хамбл.

– Нет, я думаю, ты вполне дружелюбный чувак, – говорю я сквозь чавканье.

Хамбл кивает. У него на тарелке лежит еда – такая невинная и беззащитная, не подозревает, что через пару секунд ей каюк и она будет наполовину сожрана.

– Когда мне было как тебе – тебе же пятнадцать, да?

Я киваю:

– Как ты догадался?

– Я хорошо определяю возраст. Так вот, в пятнадцать лет была у меня одна цыпа, ей было двадцать восемь. Не знаю почему, но она по мне прямо сохла. Искурил я тогда немало косяков, вся моя жизнь была сплошным накуриванием…

Странное дело, но мой желудок снова был со мной. Пока я слушал байки Хамбла, я ел не потому, что хотел, и не потому, что было надо, не для того, чтобы что-то кому-то доказать, а потому что еда была тут. Я ел, потому что люди едят. А еще, когда еду тебе дали в больнице, ты понимаешь, что за ней стоит неразличимая серая масса и никого конкретно благодарить за это не надо, и ты инстинктивно хочешь ее сожрать, потому что соперник вроде Хамбла придет и утащит ее. Пока я жую, думаю, что все мои проблемы оттого, что я слишком много думаю.

– Поэтому тебе надо вступить в армию, солдат.

– Я думал, что я уже в армии, сэр!

– Ты в воображаемой армии, Гилнер, а я говорю об армии США.

– Значит, мне надо записаться в армию?

– Не знаю, а ты справишься?

– Не знаю.

– Ну вроде как тебе по душе дисциплина и выполнение приказаний. А в армии этим и занимаются, Гилнер.

– Но я не хочу в армию, я хочу быть нормальным.

– Тогда тебе есть над чем поразмыслить, солдат, потому что, насколько я знаю, нормальные не бывают без работы.

– Девушка у тебя есть? – интересуется Хамбл.

– Что?

– Есть кто-то там? Может, какая-то горячая пятнадцатилетняя цыпа? – Он указывает на меня вилкой, испачканной едой.

– Нет! – улыбаюсь я, думая о Ниа.

– Встречаются такие прям милашки. – Хамбл вальяжно запускает пятерню в несуществующие волосы. Руки у него волосатые, и татуировок там хоть отбавляй: джокеры, мечи, бульдоги и пиратские шхуны. – Девчонки сейчас одна смазливее другой.

– Это из-за гормонов, – говорю я.

– Точняк, башка у тебя варит. Сахарку не осталось?

Передаю пакетик с сахаром. С курицей я покончил и съел бы еще, честно говоря, но не знаю, у кого спросить. Решаю заварить чайку. Вскрываю пакетик, на котором красуется этикетка с незнакомым названием: «Сладкое прикосновение», сомневаюсь, что такая марка вообще существует, – и закрашиваю воду уймой добавок и красителей. Пока вожусь с чаем, подходит Смитти со вторым подносом еды, близнецом первого, и говорит:

– Смотрю, ты и второй приговорить не прочь.

– Спасибо.

– Лопай.

С удовольствием принимаюсь за вторую порцию. Я прямо как заводной механизм, который починили.

– Они пьют молоко, а коровы же сейчас все на гормонах, – успеваю я вещать в перерывах между жевками, – вот девушки и развиваются раньше времени.

– И не говори! – восклицает Хамбл. – Самый прикол, что и в мое время цыпочки были покруче, чем во времена моего отца. А теперь чего от них ждать? Как они будут выглядеть?

– Как секс-роботы.

– Ха-ха. Откуда ты?

– Отсюда.

– Из этого района? Прикольно. Наверное, быстро тебя доставили. Если ты, конечно, приехал на скорой. Я не то что осуждаю или что, просто интересно.

Хамбл откусывает два больших куска, прожевывает и продолжает:

– Как ты сюда попал?

Он нарушил незыблемое правило шестого северного. Или нет такого правила? А может, если вы едите за одним столом, то правило можно нарушить?

– Я сам пришел и записался.

– Сам? Зачем?

– Ну, мне было капец как плохо, я хотел покончить с собой.

– Чувак, я ровно то же самое сказал врачу на прошлой неделе: «Умереть не боюсь, но мне страшно жить, поэтому хочу проткнуть себе штыком пузо» и перестал принимать свои таблетки от давления. У меня же до кучи еще и высокое давление, это вдобавок к пилюлям, которые мне дают, чтобы я не выжил из ума. Если я не буду контролировать потребление соли, то загнусь, так что я сказал, что уже не пью лекарство от давления, и врач всполошился: «Вы что, с ума сошли? Хотите себя убить?!», а я ему: «Да», – ну, меня сюда и прикатили.

– Ого.

– Напрягает то, что до этого я год жил в машине. Все, что у меня осталось, – одежда на плечах. Машину и ту отогнали эвакуатором, а в ней были все мои вещи. И киноаппаратура стоимостью три с половиной тысячи долларов тоже там.

– Ничего себе!

– Так что в ближайшее время мне надо позвонить в полицию, на штрафстоянку, оформиться в дом-интернат и поговорить с дочерью. Ей примерно как тебе. С ее матерью мы практически расстались, а вот в дочке души не чаю. Мать же ненавижу всей душой.

– Ха, – издаю я короткий смешок.

– Не надо тут мне подыгрывать, понял? Смейся, только если и правда смешно.

– Это смешно.

– Ну и чудно. Теперь я уже не считаю тебя яппи. Ты кто-то еще, но вот кто, пока не пойму. Но скоро выясню.

– Круто.

– Пойду таблетки приму, а то в башке так жахает, что до конца дня не высижу.

Хамбл отчаливает. Я доедаю курицу. Когда тарелка пустеет, я чувствую себя так охренительно, что даже не припомню, когда такое было в последний раз, может, с год назад. Это было ровно то, что надо. Может, Кит из Центра помощи при тревожных состояниях и был нерешительным малым, но в одном он точно оказался прав: все, что нам нужно, – еда, вода и крыша над головой. Ну вот, у меня уже все это есть. Что теперь?

Оглядываю обеденный зал: три молодые пациентки сидят вместе – крупная девушка, блондинка с порезами и темноволосая с синими прядями.

– Иди сюда, – подзывает меня та, что с синими прядями.