Двадцать

Бобби своей странной походкой выходит в ярко освещенный коридор, я следую за ним.

– Сейчас все в столовой, – показывает он рукой, в то время как мы идем по боковому коридору, тому самому, который ответвляется от широкого, куда я заходил вначале. Смотрю налево: там столовая, отделенная от коридора стеклом со встроенными проволочными квадратиками. В заполненном круглыми столами зале все, кроме телика, выкрашено в синий. Там полно людей, они сидят за сдвинутыми с мест столами, образующими что-то вроде зыбкого круга.

Даже не знаю, как их описать, более разношерстной компании я не встречал. Старикан с безумно торчащей бородой (а как же гладкое бритье?) раскачивается на стуле вперед-назад; огромная темнокожая тетя сидит, опершись подбородком на трость; понурый длинноволосый блондин запустил руки в свою шевелюру; коренастый лысый мужик с прорезями вместо глаз с хмурым видом скребет подмышку; старушка в очках изображает пантомимой вроде как орла, что-то рассказывает и поворачивается, изучая спинку своего стула. Вижу, как по коридору, конвульсивно перебирая ногами, идет коротышка. На стуле, согнувшись, сидит девушка с синими прядями в темных волосах – у нее явно крыша потекла сильнее, чем у остальных; крупная молодая женщина с поникшим хмурым лицом откинулась на спинку стула и ковыряет в носу; темнокожий пацан в проволочных очках сидит как кол проглотил. И кто там еще? Да это же Джимми, мой сосед снизу. Он, в своей футболке с пятном, смотрит вверх, на лампы на потолке. Похоже, его быстро оформили, он же тут уже лежал.

Нетрудно понять, кто возглавляет это собрание из десятка чудны́х персонажей: худая темноволосая женщина с короткой стрижкой – она тут одна в костюме. Некоторые не то что в одежде, а в одних только накинутых синих халатах с V-образным вырезом.

– Ну что, парень, – говорит Бобби, останавливая меня в коридоре, – если хочешь, можешь остаться тут, на собрании.

– Нет, я…

– Раз я провожу для тебя экскурсию, то могу и не ходить.

– А, ладно.

– Ну, значит, курилка у нас на… Погоди, ты же не куришь, верно?

– Ну… курю кое-что…

– Я про сигареты.

– А, нет, их не курю.

– А тебя спрашивали про курение?

– Нет.

– Это, наверное, потому, что тебе по возрасту не положено? Тебе сколько?

– Пятнадцать.

– Ну надо же! Так, ладно, курить можно пять раз в день: после завтрака, обеда, потом в три часа дня, после ужина и перед отбоем.

– Понятно.

– Курят многие. И если ты скажешь, что куришь, может, тебе будут давать сигареты.

– Нехило так, – фыркаю я себе под нос.

– Это единственный госпиталь, где еще выдают сигареты. – Бобби показывает рукой назад. – Курилка там, в другом коридоре.

Теперь подходим к третьему коридору, перпендикулярному тому, где мы находились. Как я понял, шестой северный спроектирован в форме буквы Н: там, где вход, – нижняя левая палочка; кабинетик медсестер – на соединении левой палочки с центральной перекладиной; столовая стоит возле центральной перекладины и правой палочки, а палаты идут вдоль левой и правой палочек. Мимо них мы и идем, в сторону верхней правой части буквы Н: на простеньких дверях – таблички с вставленными в них листочками с именами пациентов и их лечащих врачей.

Напротив имени пациента стоит фамилия доктора. Читаю «Бетти – д-р Махмуд; Питер – д-р Малленс; Муктада – д-р Махмуд».

– А я в какой комнате?

– Наверное, тебя еще не определили, после обеда точно сделают. Так, тут, значит, у нас душевая, – показывает он на дверь справа. Розовая двигающаяся полоска пластика стоит между словами «СВОБОДНО» и «ЗАНЯТО».

– Предполагается, что заходишь внутрь и ставишь «ЗАНЯТО», но народ на это не обращает никакого внимания, а замка тут нет, так что я просто держу дверь. Мыться так тяжеловато – вода не везде попадает.

– Как выставлять «ЗАНЯТО», изнутри?

– Нет, снаружи. – Бобби сдвигает полоску. Она закрывает «СВОБОДНО» и остается только «ЗАНЯТО».

– Зачетно. – Я сдвигаю обратно. Проще некуда, но я бы не догадался, не покажи мне Бобби.

– А это женская или мужская ванная комната?

– Это не ванная комната, а душевая. Ванная комната есть в палатах. А это общая, ага. В другом коридоре есть еще душевая, – мы с Бобби идем дальше, – но я бы ей не пользовался – Соломону это не нравится.

– Кто такой Соломон?

Мы доходим до конца коридора. На окнах жалюзи, и они как-то вставлены между стеклами. За окном обычный майский денек в Бруклине разбрызгался облаками. В тупике стоит ряд стульев. Навстречу нам идет с поникшим видом светловолосая девчонка с порезами на лице, она отрывает взгляд от какого-то блокнота и поспешно юркает в ближайшую комнату.

– Вот тут показывают кино. – Бобби пожимает плечами. – А иногда в другом конце, за курилкой.

– Ага, понятно. А кто это был?

– Ноэль. Ее перевели из подросткового отделения.

Мы поворачиваем.

– Лекарства раздают здесь. – Бобби показывает на стол напротив столовой. – После завтрака, после обеда и перед сном.

За столом сидит Смитти и наливает газировку.

– Это медсестринский пост, а там был их кабинет. Тут у них шкафчики, где лежат наши вещи.

– У меня забрали телефон.

– Ага, у всех забирают.

– А насчет электронной почты как?

– Чего?

Мы возвращаемся в столовую. Замедляю шаг. Коренастый лысый чувак с раскосыми глазами жалобно говорит нараспев:

– …мне обидно, что некоторые тут совсем не уважают во мне личность, и, если я сказал доктору, что не боюсь умереть, но мне страшно жить, поэтому я хочу проткнуть себе штыком пузо, это не значит, что я боюсь хоть кого-то из вас.

– Хамбл, давай сосредоточимся на том, что приносит нам радость, – увещевает психолог.

– А эти психологи, они же слушают тебя и записывают не то, что ты говоришь, а подсчитывают, сколько выручат от продажи старой яхты, потому что этим богатеньким яппи плевать…

– Садись давай, – хлопает меня по плечу Бобби.

– Его зовут Хамбл?

– Ага. Он из Бенсонхерста.

Бенсонхерст – это практически еврейско-итальянское гетто в составе Бруклина, где к девушке на улице запросто может подкатить тачка, полная лихих парней, выкрикивающих: «Эй, цыпочка, подвезти?»

– А ты откуда? – спрашиваю я.

– Из Шипсхед-Бея.

Тоже старый район Бруклина, там много русских. Оба района отсюда довольно далеко.

– А я отсюда, – говорю я.

– Да ты что, из этого района? Хорошее место.

– Ага, наверное, да, неплохое.

– Чувак, да я бы оставшееся яйцо отдал отрезать, лишь бы тут жить. Я пытаюсь попасть в местный дом-интернат. Ну да ладно. Это вот телефон.

Он показывает налево, где висит платный телефон с желтой трубкой.

– Звонки до десяти вечера, – поясняет Бобби. – Захочешь, чтобы тебе позвонили, – номер написан на аппарате и в твоей карточке тоже. И не волнуйся, звонок не пропустишь, кто-нибудь тебя позовет.

Бобби замолкает.

– На этом все.

Действительно проще некуда.

– А чем тут занимаются? – спрашиваю я.

– Для нас проводят разные мероприятия. Приходит парень с гитарой; делаем с Джоан поделки всякие и рисуем. Ну а кроме этого, остается только по телефону трепаться, так что лучше попытайся отсюда выбраться.

– По сколько люди тут живут?

– Парни, как ты, из обеспеченных семей, и пары дней не задерживаются.

Я смотрю в глубоко посаженные глаза Бобби. Не знаю, откуда у меня это знание, ведь с неписаными правилами поведения в психушке я не знаком, но я почему-то понимаю, что главное, о чем нельзя спрашивать, – почему ты сюда попал. Это все равно что подойти к кому-то в тюрьме и наехать: «Ну? За что сел? Завалил кого-то, ага? Завалил?» Может, у меня это врожденное или я знал, что попаду в такое место.

А еще я понимаю: можно когда угодно назвать любую причину на свое усмотрение, и никто тебя за это не осудит. Никто не подумает, что ты слишком уж сумасшедший или недостаточно сумасшедший; и, говоря об этом, заводишь друзей. О чем тут вообще разговаривать, как не об этом? Так что я выкладываю Бобби:

– Я тут потому, что у меня серьезная депрессия.

– У меня тоже, – кивает он. – С пятнадцати лет. – Его черные глаза поблескивают как в ужастике.

Мы жмем друг другу руки.

– А, Крэйг! – говорит из-за стола Смитти. – Твоя комната готова. Пойдем, познакомлю с соседом.