52

Я отпираю дверь, вхожу, оставляю ключи на столике и заглядываю в кабинет, чтобы погасить лампы. Мне вспоминаются ночи, когда я стояла в саду, глядя, как зажигается и гаснет свет в разных комнатах, – следила за перемещениями женщины в доме. Теперь эта женщина – я.

Я не спеша направляюсь наверх, ощущая каждую ворсинку пушистого ковра, веду ладонью по перилам, чувствуя гладкость дерева. Этот путь я проделываю в последний раз. На верхней площадке лестницы я смотрю вниз, но там темно, все заволакивает мгла, которая словно поднимается по ступенькам следом за мной. Я прохожу по площадке, снова заглядываю в розовую комнату, но теперь постель в ней уже не манит меня, я направляюсь к двери комнаты Мины, отпираю ее и вхожу.

Она еще дышит, пульс на удивление быстрый. В каком-то беспокойном забытье мотает головой на шелковой наволочке – видимо, ищет на ней местечко попрохладнее. Я отворачиваюсь и иду в ее гардеробную. Здесь столько одежды и обуви, но я точно знаю, что она захочет надеть. Что-нибудь простое. Темно-синее платье с белым воротничком. Я вешаю его на дверь, выбираю белье и туфли, откладываю их в сторону.

Я присаживаюсь к ее туалетному столику и окидываю себя в зеркале долгим, внимательным взглядом. Стараюсь быть объективной, чтобы выяснить, осталось ли во мне хоть что-нибудь от прежней Кристины Бутчер, и это мне удается: кажется, я чувствую, как она дрожит где-то глубоко внутри – наверное, ей немного страшно. Ловлю ее взгляд и объясняю, что бояться не надо. Я тоже дрожу и принимаю таблетки: одни – чтобы унять тревожность, другие – чтобы уснуть. Ванна поможет мне расслабиться. Горячая и глубокая.

Я раздеваюсь, стараясь не наступать на осколки стекла, которыми по-прежнему усыпан пол, аккуратно сворачиваю свою одежду, кладу ее на опущенную крышку унитаза, потом шагаю через бортик ванны и соскальзываю в воду. Я позаимствовала у Мины роскошное масло для ванны, и его запах наполняет комнату. Я закрываю глаза. Самое трудное еще впереди, но я отказываюсь думать об этом, дарю себе еще несколько минут, проводя рукой под носом и вдыхая восхитительный аромат. Кожа у меня стала гладкой, и, когда я выхожу из воды и вытираюсь, мне кажется, что я вся лоснюсь, как скаковая лошадь. Я выхожу в спальню, чтобы одеться. Бледно-розовая блузка, серый костюм.

Скоро взойдет солнце. Я раздвигаю шторы и вижу, что небо темно-розовое с лиловым. Интересно, будет ли этим утром дом выглядеть иначе, чем обычно. Не станет ли он в одночасье уродливым. Надеюсь, нет. Хочу, чтобы его увидели в лучшем свете – пусть на фотографиях будет прекрасный дом с кирпичными стенами, позолоченными солнцем, с задернутыми шторами и укрытой одеялом Миной внутри.

Слышу, как за моей спиной она что-то бормочет во сне. Ведь это сон? Я не уверена, поэтому подхожу поближе, чтобы проверить. Вглядываюсь в нее. С близкого расстояния видно, какая она вся искусственная. Кожа ее выглядит неестественно.

Я беру в ладони ее лицо, поворачиваю так и этак, и вижу, как под кожей что-то перемещается. Вся эта дрянь, которую годами в нее закачивали, движется и скользит. Шевелится, будто какие-то живые твари у нее внутри ползают, копошатся, стараясь устроиться поудобнее. Она снова лепечет что-то неразборчивое. «Ш-ш-ш», – шепчу я, откидываю одеяло и раздеваю ее. Снятую одежду я бросаю в кучу, как сделала бы она сама, уверенная, что кто-нибудь другой ее соберет, потом надеваю на нее выбранные вещи. С ее вялыми конечностями легко управиться. Но, ворочая ее, перестилая постель и снова укладывая обратно, я взмокла от усилий. Обхожу вокруг кровати и устало ложусь – моя голова на подушке рядом с ее.

– Ну все, тихо, я здесь, – говорю я. – Терпеть не могу, когда кто-нибудь умирает в одиночестве. – Я беру ее за руку и не отпускаю.

Первой здесь окажется Маргарет. Войдет, увидит весь этот натюрморт, и поначалу ничего не поймет. Ее мозгам понадобится некоторое время, чтобы осмыслить увиденное. А когда она его осмыслит, то выронит поднос с завтраком для Мины – зазвенит разбитая посуда. Чай и апельсиновый сок растекутся по ковру. А Маргарет будет визжать не переставая.

Или, возможно, завизжит Мина. Может, она очнется еще до прихода Маргарет. Она будет вся в крови, кровью пропитается все вокруг. Она откроет глаза, все ее чувства будут подавать настойчивые сигналы тревоги, твердить: что-то не так. Но из недавнего прошлого к ней вернутся лишь бессвязные обрывки. Слишком мелкие, чтобы связать их воедино. В этом калейдоскопе красок и форм не будет никакого смысла. В том-то и весь фокус с рогипнолом – выраженная амнезия, или ограниченная, или полная потеря памяти. Для Мины предыдущие двенадцать часов останутся зияющим пробелом. Объясняясь, она будет вновь и вновь повторять: Не помню, не могу вспомнить. Если ей и поверят, то с трудом. Ведь к тому времени станет известно: этой женщине нельзя доверять. Она будет твердить: Мне что-то подсыпали, она что-то подсыпала мне. Никаких подтверждений этому не найдут. К тому времени когда будут сделаны анализы, все улики бесследно исчезнут из ее организма.

А я останусь. С закрытыми глазами. Одетая для рабочего дня в офисе. Элегантный костюм, туфли, подаренная Миной брошь на лацкане. Надеюсь, я буду выглядеть мирно и безмятежно, даже перепачканная кровью. Ведь я буду истекать ею на протяжении нескольких часов, лежа в кровати рядом с Миной.

Поначалу создастся впечатление, что меня убили. На Мину будут смотреть оценивающе, прикидывая, способна ли она на такое. Из мести? В припадке необузданной ярости? На миг обезумев из-за предательства своего секретаря? Осмотр моего тела ясности не внесет. На каждом из моих запястий найдут глубокий порез. Выяснится также, что я проглотила настоящий коктейль из бензодиазепинов. Значит, я сделала это сама? Может быть. Беспорядок будет затяжным, сохранится на все то время, пока соберутся детали головоломки. Неразбериха. Эта мысль мне нравится. В кои-то веки наводить порядок придется не мне.

У дома начнет собираться пресса. Журналисты дождутся, когда из дверей выведут Мину Эплтон. Вся в моей засохшей крови, она шокирует их своим видом. Может, на нее наденут наручники. Надеюсь, что да. Но наверняка она выйдет в сопровождении полицейских. Этот ее образ сохранится навсегда. Удалить его отовсюду ей ни за что не удастся.

Потом мой труп унесут – наверное, в черном мешке, застегнутом на молнию. «Минерва» станет местом преступления, дом Мины вновь будет кишеть полицейскими.

Даже если обвинение в убийстве ей не предъявят, мистер Эд Брукс добьется, чтобы справедливость восторжествовала. От ее репутации не останется ничего. Она будет навсегда запятнана.

Я поудобнее беру ее руку, обхватываю ее пальцами фруктовый нож и провожу лезвием по своим запястьям. Мне очень важно, чтобы она сделала это вместе со мной – хочу, чтобы отпечатки ее пальцев смешались с моими. От элемента сомнения вся эта история только выиграет.

И это будет история, которую Мина не сможет ни стереть, ни переиграть, – она станет достоянием гласности, ее фрагменты будут всплывать то там, то здесь. Люди станут ловить эти обрывки, внимательно изучать их, рассматривать, поднося к свету так и сяк. Постараются увязать их все воедино, предложить свою версию случившегося этой ночью. Но в конечном итоге неважно, в чем состоит истина.

В каком бы свете ни представили эту историю, Мина Эплтон навсегда останется женщиной, чьи руки обагрены кровью.

А единственный непреложный факт? Его будут упоминать вновь и вновь: Труп ее секретаря был найден в ее доме.