46

Она голодна, бедняжка. Еще не завтракала, а кофе натощак никогда не шел Мине на пользу. Такой у нее деликатный организм.

Зато я начала день с чая, тоста, яйца вкрутую и половинки грейпфрута. Вижу, как она мучается – головокружение, вспышки головной боли, с которыми она пытается справиться, массируя виски кончиками пальцев. Если не съест что-нибудь как можно скорее, скоро ее затошнит. Обычно я приносила ей тарелку с фруктами, чтобы повысить уровень сахара в крови, и пальцы у меня так и зудят от желания взяться за ее хорошенький фруктовый ножик. Но я держусь. Просто наблюдаю и жду. Наконец она сдается.

– Кристина, нельзя ли мне сделать себе тост? Сегодня утром я ничего не ела. – Она отодвигает стул от стола.

– О, я сама, – говорю я, поднимаюсь и иду к хлебной доске. Она сразу же соглашается – наверное, считает, что я до сих пор не в силах бороться со своим желанием приносить пользу.

Я вытягиваю из подставки хлебный нож, отрезаю два ломтя хлеба на закваске, кладу их на решетку для тостов на плите. Готовые тосты я мажу сливочным маслом и слегка посыпаю солью, как она любит, после чего ставлю их на стол.

– Спасибо вам, Кристина, – говорит она, откусывает и пальцем подбирает каплю масла, стекающую из уголка рта. Она не торопится. Жует. Глотает. – Спасибо вам, – повторяет она, чуть не поперхнувшись этими словами.

Может, это из-за ножа у меня в руке. Нож тревожит ее. Он самый обычный, хлебный – кухонная принадлежность. Я кладу его себе на колени под столом – пусть думает, что его у меня нет. Как перевернулся с ног на голову мир, в котором она очутилась! Ее преданный и надежный секретарь, женщина, которой даже во сне не привиделось бы тронуть Мину хоть пальцем, теперь сидит у нее на кухне с ножом в руке.

– Вы правы, Кристина. Бывает тоскливо и одиноко, но работа вознаграждает за все.

Браво, Мина! Не могу не восхититься ее стараниями скрыть свою нервозность. С ее точки зрения, выказать слабость – значит, совершить ошибку. Тем не менее я вижу эту слабость и слышу тот самый льстивый тон, который она пускает в ход, стремясь завоевать упрямого собеседника. С членами совета директоров этот прием всегда срабатывал. Возможно, я должна быть польщена, что против меня применили то же средство.

– Скорее всего, вы понимаете это лучше, чем кто бы то ни было, Кристина. Мы с вами обе усердные, работящие женщины-профессионалы. А мои дети… даже если они присутствовали на суде из корыстных побуждений, я их за это не виню.

Она ждет моей реакции, и я реагирую – стучу спинкой ножа снизу по столу. Она продолжает.

– Знаете, дети приезжали в суд затем, чтобы поддержать и вас. Особенно Лотти. Она всегда вас любила. С самой первой встречи. Вы ее помните? Помните, как она явилась на кухню, уселась ко мне на колени и слушала, как мы беседуем? Она сразу сказала мне, что вы очень хорошая. Я предложила вам работу в том числе и по этой причине. Мне было важно знать, что вы нравитесь детям.

– Разумеется, я им нравилась, – подтверждаю я. – Ведь я столько для них сделала, когда они были маленькими. Когда вы отправили их в закрытые школы, это я им писала. Подписывалась за вас, как будто эти письма им посылали вы. И посылочки, которые собирала в выходные, – кексы, печенье. Я прикрывала вас, делала незаметным ваше отсутствие, и они верили, что небезразличны вам. Вы понятия не имеете, сколько я для вас сделала.

Я словно оправдываюсь и чувствую, как жар приливает к коже. Я знаю, что Мина это видит. Она качает головой и грустно улыбается.

– Я это знаю, Кристина. Когда я звонила детям, они иногда благодарили меня. Разумеется, благодарить им следовало не меня, а вас. Но вы же не хотели, чтобы я объяснила им это, правда? Тогда все старания были бы напрасны, ведь так? Ваши старания сохранить эту тайну. Ведь смысл был в том, чтобы они чувствовали себя нужными и любимыми, и вам это удалось. Вы восполнили мое отсутствие. И да, я была благодарна вам, хотя, возможно, недостаточно ясно давала это понять. Сожалею об этом. Я знаю, как важно это было для детей и как ответственно вы подошли к делу.

Я ничего не могу с собой поделать. Ее слова действуют на меня. Я слишком долго ждала, когда услышу их.

– А еще, Кристина, я сожалею о том, что сказала в суде. У меня не было выбора. Я сделала это ради всех нас – не только ради себя, но и ради вас с Дэйвом. Мы же все это понимали, правда? Мы трое. Что выстоим или упадем вместе.

– Надо было с самого начала сказать мне правду.

– Но я же сказала.

– Нет. В Женеву вы ездили не к своей матери.

– К ней.

Крепко вцепившись в рукоятку ножа, я вытаскиваю его из-под стола. Хватит притворяться, что его нет рядом. Она вздрагивает.

– Ложь номер один, – говорю я и делаю зарубку на деревянном столе. – Вы заплатили своей матери, чтобы она соврала в суде. Ее месячное содержание удвоилось после того, как она выступила в вашу защиту. Сумма на счету Элизабет Эплтон значительно выросла после суда.

Тик-так, тик-так. Она пытается понять, откуда, черт возьми, мне это известно. А потом до нее доходит. Ну конечно же. Она ведь доверяла мне всегда и во всем, даже не задумываясь – а зачем? У нее даже мысли не возникло, что я, ее секретарь Кристина Бутчер, в один прекрасный день стану для нее угрозой. Теперь она понимает, как была самонадеянна.

Я проработала у нее восемнадцать лет, а она даже не представляет, кто я такая. Интересно, удосужилась ли она хотя бы прочитать, что писали обо мне в газетах? Секретарь Мины Эплтон представляла собой в суде одинокую фигуру. Когда процесс закончился, мне и Дэйву посвятили по целому абзацу. Истории нашей жизни изложили в ста пятидесяти словах.

Водитель – Дэвид Сантини. Бывший сотрудник службы охраны Дэвид Сантини, в такси к которому в Лондоне однажды села Мина Эплтон, даже представить себе не мог, что когда-нибудь он… и т. д. и т. п.

Секретарь – Кристина Бутчер. Когда полиция явилась в дом Кристины Бутчер с обыском в пять часов утра в воскресенье, хозяйка, в отличие от большинства людей, не выказала ни возмущения, ни страха, а встретила полицейских подносом с горячими напитками…

На протяжении всего процесса миссис Бутчер была рядом со своей работодательницей…

Она была не просто секретарем – ей доверяли самые сокровенные стороны жизни Мины Эплтон, от банковских счетов до забот о ее троих детях…

Нет, Мина лишь бегло проглядывала то, что касалось нас: гораздо больше ее интересовали статьи о ней самой, занимавшие целые развороты, – сначала рассказы о ее блистательной карьере, потом – о ее триумфе.

Я вижу, что нож не на шутку тревожит ее. Зрачки Мины сжались, стали крошечными точками. Я достаю ее мобильник и начинаю набирать текст большими пальцами, задевая нож краем ладони. Через несколько секунд приходит ответная эсэмэска. Я поворачиваю телефон к Мине, чтобы она могла прочесть. Это сообщение из ее банка. «В регулярные платежи на счет Элизабет Эплтон с последними цифрами …165 внесены указанные изменения».

– О прекращении выплат она узнает только на следующей неделе. Но, возможно, у нее есть доступ к тем номерным счетам в швейцарских банках. Она может просто присвоить их себе? Я не знаю, как там все устроено.

– Ох, Кристина, нет никаких номерных счетов.

Ложь номер два. Я делаю на столе еще одну зарубку.

– Вы никак не можете не лгать? Даже сейчас?

Она смотрит, как я достаю из кармана листок бумаги. Замечает, что это лишь куцый обрывок, и не придает ему значения. Но видимость бывает обманчивой, и я расправляю листок краем ладони. Теперь ей видно, что на нем написано. На этом обрывке перечислены знакомые ей названия бывших поставщиков «Эплтона». Их давно уже не существует: они стали жертвой ее алчности. Рядом с каждым названием – рисунок. Интересно, помнит ли она, как, сидя за своим столом в кабинете, присваивала символ в виде зверька каждому из своих обреченных поставщиков?

– Белка, кролик, барсук, олененок, еж и ласка. – Я провожу по ним пальцем сверху вниз. – В Финчеме я ночевала в вашей спальне. Видела фигурки этих зверьков на вашем туалетном столике. И то, как вы старательно подписали их имена: Браунлоу, Персивал, Симпсон, Лансинг, Хогарт и Мактолли. Точно так же, как назвали подставные компании. Едва ли это совпадение. Все это время они оставались в вашей голове и наконец были вызваны из памяти.

Она качает головой, словно испытывая разочарование.

– Это и есть ваша неопровержимая улика? Кристина, этот клочок бумаги ничего не значит. На нем даже нет даты. Кто определит, когда были сделаны эти записи?

Я замечаю, что она закатывает глаза, видя, как я сворачиваю листок и убираю его обратно в карман.

– Это доказательство.

– Доказательство чего? Ох, Кристина! Ничего это не доказывает. Список поставщиков и какие-то рисунки с подписями – не более чем каракули. – Она произносит это самым убедительным тоном, но мне понятен ход ее мыслей. Она наверняка думает: если ее слово будет против моего, кто мне поверит? Такой неадекватной, неуравновешенной, ненадежной? – Только не говорите, что и фигурки-уимзи у вас в кармане. – Она улыбается. – Пожалуйста, давайте на этом остановимся. Я могу вам помочь. Ну же, позвольте мне позаботиться о вас. – Она разговаривает со мной, как с шестилетним ребенком.

– Если эта бумажка ничего не значит, зачем же тогда вы просили меня избавиться от нее? Она нашлась в той коробке из архива, среди документов, которые вы велели мне сжечь.

Мина все еще улыбается, но теперь, похоже, задумалась: если я сохранила этот обрывок, что еще попало ко мне в руки?

– Я ничего не просила вас сжигать, Кристина.

– Вы сказали, чтобы я избавилась от коробок, а не сожгла их – да, правильно. Вы предлагали выбросить их где-нибудь по пути домой. Точно так же, как Дэйву – выкинуть ваш ноутбук и другие изобличающие вас улики на заправке.

Улыбка сползает с ее лица, я вижу, как ее место занимает ненависть, и задумываюсь, испытывала ли она вообще когда-нибудь ко мне симпатию. Я кладу ее мобильник обратно в карман и мысленно считаю до пятнадцати, прежде чем снова заговорить.

– Я и флешку сохранила. На ней тьма улик – с одного ноутбука, который вы так беспечно куда-то задевали.

– Понятия не имею, о чем вы говорите. – Она все понимает, но я молчу, а она не может остановиться и спешит заполнить паузу, которую я держу. – Вы же отдали ее мне. Я помню. Флешка была только одна, вы положили ее мне на ладонь и сказали, что других нет. Я всегда доверяла вам, Кристина, очень сомневаюсь, чтобы вы солгали мне в таком вопросе.

Но я вижу, что, произнося эти слова, она не чувствует в них уверенности.

– «В электронной почте, бумагах – где-нибудь всегда остаются следы. Даже в случае с подставными компаниями. Компьютеры, мобильники – их содержимое неизбежно привело бы к вам. И вы распорядились, чтобы ваш водитель и ваш секретарь избавились от улик».

Раньше ее забавляла моя способность наизусть цитировать протоколы совещаний, извлекать из памяти телефонные номера, страницами воспроизводить записи многомесячной давности из ее ежедневника. Но теперь, похоже, она не находит в цепкости моей памяти ничего занимательного. И, похоже, начинает тревожиться еще об одном: что еще я держу у себя в голове? Подслушанные телефонные разговоры. Совещания, на которых я присутствовала, никем не замеченная. Тихо, как мышка, я находилась в самой гуще событий.

– Кристина, мы же проработали вместе восемнадцать лет. Вы ведь не предадите меня теперь, правда? – Рискнув, она тянется к моей руке. Ее кожа на краткий миг касается моей.

Я задерживаю свою руку под ее лишь настолько, чтобы почувствовать, какая влажная у нее ладонь.

– Мина, вам прекрасно известно, насколько я ответственна. Я не справилась бы со своей работой, если бы не подстраховывалась всегда и во всем. Мы слышали в суде, насколько вы рассеянны – вечно все теряете. Я беспокоилась, что вы где-нибудь посеете и эту флешку, поэтому скопировала все, что на ней было, на другую. – Я раскрываю ладонь и показываю ей флешку, и она вновь смотрит на нее, как на экзотическое насекомое. – Я думала, что вам может понадобиться что-нибудь с ваших пропавших ноутбуков, потому и хранила ее для вас. А она, оказывается, пригодилась не вам, а мне.