Мошенничество как инфекция, или Вирус нечестности

Читая лекции об иррациональном поведении, я довольно много времени провожу за границей и, естественно, часто летаю самолетами. Один их моих маршрутов включал полет из Северной Каролины, где я живу, в Нью-Йорк, затем в Сан-Паулу (Бразилия), в Боготу (Колумбия), Загреб (Хорватия), Сан-Диего (Калифорния) и обратно в Северную Каролину. Несколько дней спустя я полетел в Остин, штат Техас, затем в Нью-Йорк, потом в турецкий Стамбул, в Камден, штат Мэн, после чего направился (в полном изнеможении) домой. Преодолевая эти расстояния, я получил бесчисленное количество оскорблений и душевных травм, связанных с прохождением таможенных досмотров и попытками найти потерянный багаж. Но все это сущая ерунда по сравнению с неудобствами, которые я испытываю, если заболеваю во время своих поездок. Поэтому я всегда стараюсь избежать риска подхватить инфекцию.

Во время одного трансатлантического перелета я готовился к выступлению на тему конфликта интересов. У человека, сидевшего рядом, похоже, была сильная простуда. Уж не знаю, что послужило причиной: его болезнь, моя боязнь подцепить какую-нибудь заразу, невозможность заснуть или пришедшие мне в голову ассоциации — я представил, как крошечные зловредные микробы летят от моего соседа ко мне и обратно, — но я задумался о сходстве процессов распространения инфекции и корпоративной нечестности.

Как я уже говорил ранее, крах Enron пробудил во мне интерес к явлению корпоративного мошенничества, и он укреплялся с последующей волной скандалов, связанных с Kmart, WorldCom, Tyco, Halliburton, Bristol-Myers Squibb, Freddie Mac, Fannie Mae, финансовым кризисом 2008 года и, разумеется, деятельностью компании Bernard L. Madoff Investment Securities. Со стороны кажется, что число финансовых скандалов возрастает. Связано ли это с улучшением механизмов выявления нечестного и незаконного поведения? Или причина в том, что моральный компас вышел из строя и уровень нечестности действительно вырос? А может быть, мошенничество — это своего рода инфекционная болезнь, заражающая все больше игроков корпоративного мира?

Гора использованных бумажных салфеток рядом с моим соседом росла, а я задумался о том, можно ли заразиться «инфекцией аморальности». Если уровень нечестности в обществе действительно растет, значит ли это, что он распространяется подобно инфекции, вирусу или бактерии, передаваемым через наблюдение или прямой контакт? Есть ли связь между этим подобием инфекции и проявлениями обмана и нечестности, которые мы все чаще наблюдаем? И если связь существует, можно ли выявить «вирус» на ранних этапах и не дать ему причинить еще больший вред?

Эта идея показалась мне крайне интригующей. Добравшись до дома, я сразу же погрузился в поиски информации о бактериях и узнал, что их количество безгранично — живущих в наших телах, на них и вокруг. Я узнал, что до тех пор, пока количество вредоносных бактерий достаточно мало, мы легко справляемся с ними. Проблемы возникают, когда их становится так много, что это приводит к нарушению естественного баланса, или в случаях, когда особенно вредный штамм прорывается через оборонительную систему наших организмов.

Справедливости ради, едва ли я был первым, кто подумал об этой взаимосвязи. Реформаторы тюремной системы в XVIII и XIX веках верили, что преступники, как и больные, должны содержаться в отдельных и хорошо проветриваемых помещениях, чтобы избежать заражения. Разумеется, я не провожу настолько прямые аналогии. Маловероятно, что витающие в воздухе миазмы способны превратить обычных людей в преступников. Однако я подумал, что природный баланс социальной честности может быть нарушен, если мы находимся в непосредственной близости к мошеннику. Возможно, наблюдение за проявлениями нечестности людьми, находящимися рядом с нами, может оказаться более «заразным», чем в тех случаях, когда эти люди не оказываются в непосредственной близости к нам или не влияют на нашу жизнь. (Достаточно вспомнить лозунг антинаркотической кампании 1980-х: «Я научился этому, глядя на тебя». Реклама предупреждала: «У родителей, употребляющих наркотики, вырастут дети, также употребляющие наркотики».)

Не забывая о пришедшей в голову метафоре, я задался вопросом об интенсивности воздействия «инфекции» и о том, каким должен быть уровень мошенничества, чтобы пошатнуть нашу собственную систему координат. Когда мы видим коллегу, выносящего из офиса ручки и карандаши, приходит ли нам сразу же мысль о том, что это замечательная идея и нужно последовать его примеру? Думаю, нет. Как и в случае с ростом количества болезнетворных бактерий, процесс должен проходить по нарастающей, медленно и скрытно. Возможно, когда мы наблюдаем чей-то обман, микроскопическое впечатление остается внутри нас, и мы становимся чуточку хуже. В следующий раз, становясь свидетелями неэтичного поведения, мы наносим своей морали еще один удар и становимся все более уязвимыми по мере того, как растет количество воздействующих на нас «микробов аморальности».

***

Несколько лет назад я купил автомат по продаже напитков и порционных продуктов, подумав, что он будет интересным инструментом в экспериментах с ценообразованием и скидками. На протяжении нескольких недель мы с Ниной Мазар использовали аппарат для наблюдений за тем, что может произойти, если дать покупателям вероятностную, а не постоянную скидку. Мы загрузили в автомат упаковки с несколькими видами леденцов и настроили машину таким образом: некоторые леденцы можно было купить с 30%-ной скидкой при обычной цене один доллар; приобретая другие, покупатели получали возможность поучаствовать в лотерее — у них был 70%-ный шанс заплатить полную сумму (один доллар) и шанс 30% получить все свои деньги обратно (то есть не заплатить ничего). Если вам интересны результаты эксперимента, сообщу: с помощью вероятностной скидки мы почти утроили обычные продажи. Использование вероятностной скидки — тема для отдельной беседы, а вот мысль о том, что покупатель может получить обратно свои деньги, привела нас к идее об изучении еще одного способа мошенничества.

Как-то утром я установил вендинговой автомат рядом с одним из учебных корпусов MIT, предварительно назначив нулевую цену на каждую упаковку леденцов. На информационной панели, обращенной к покупателям, по-прежнему было указано, что упаковка леденцов стоит 75 центов. После того как студенты кидали в аппарат монеты и делали выбор, машина выдавала леденцы и возвращала деньги. Мы также разместили на автомате хорошо заметное объявление с номером телефона, по которому нужно было позвонить в случае поломки устройства.

Неподалеку от автомата с ноутбуком на коленях расположилась наша ассистентка. Притворившись, что работает, она фиксировала действия людей после того, как те, немало удивившись, получали бесплатную упаковку леденцов. Наша помощница выявила два типа поведения. Во-первых, люди обычно брали по три упаковки конфет. Получив первую бесплатно, они хотели проверить, получится ли фокус во второй раз (разумеется, так и было). Многие переходили к третьей попытке. Больше трех раз не пробовал никто. Разумеется, покупатели вспоминали случаи из прошлого, когда машина, получив деньги, ничего не давала взамен: вероятно, они думали, что на этот раз им попался щедрый автомат, который пытается улучшить свою карму.

Второе, что мы обнаружили: более половины людей, получив конфеты бесплатно, начинали смотреть по сторонам в поисках друзей. Увидев знакомого, они приглашали его принять участие в аттракционе невиданной щедрости. Это заставило меня подозревать, что, когда мы занимаемся чем-то сомнительным, вовлечение в этот процесс друзей помогает нам оправдать собственные спорные поступки. Если друзья пересекают границу морали вместе с нами, не кажутся ли нам собственные действия более социально допустимыми? Возможно, я перегибаю палку с этим допущением, но нам действительно проще жить, когда наши поступки соответствуют социальным нормам тех, кто нас окружает.

Заразительное мошенничество в классе

После экспериментов с вендинговым автоматом я начал замечать проявления инфекционного характера мошенничества и в других местах, в том числе и в своем классе. Несколько лет назад в начале семестра я спросил у 500 студентов, посещавших мои занятия по поведенческой экономике, многие ли из них уверены в своей способности внимательно слушать лекцию, одновременно используя компьютеры для посторонних занятий (общение в Facebook, просмотр электронной почты и т.д.). К счастью, большинство из них ответили, что не в состоянии эффективно выполнять несколько действий одновременно (и это правда). Затем я спросил, у кого из них достаточно самоконтроля, чтобы не заглянуть в ноутбук, если он будет стоять перед ними открытым. Руки подняли считаные единицы.

И тут я оказался перед выбором: запретить использование компьютеров (которые, само собой, очень удобны для заметок) в моем классе или разрешить, но с ограничениями, позволяющими бороться с дефицитом самоконтроля. Как настоящий оптимист, я попросил студентов поднять правую руку и повторять за мной: «Я никогда, никогда, никогда не буду во время занятий использовать свой компьютер для посторонних дел, не связанных с обучением. Я не буду читать или отправлять электронные письма; не буду заходить в Facebook или другие социальные сети; не буду использовать интернет для поиска информации, не относящейся к этому учебному курсу».

Студенты повторили эти слова за мной, и я был очень доволен собой — как оказалось, недолго.

Время от времени я показываю своим студентам видеоматериалы, позволяющие проиллюстрировать мою мысль, изменить динамику занятия и переключить внимание аудитории. Обычно в таких случаях я иду к задним рядам и смотрю видео вместе со студентами. Такая позиция, помимо прочего, позволяет мне видеть изображения на экранах студенческих компьютеров. В течение первых недель семестра на мониторах были материалы, связанные с темой занятия. Но с течением времени на экранах, как грибы после дождя, стали появляться никак не связанные с учебным процессом картинки, лента новостей Facebook или окно программы для работы с электронной почтой.

Вспоминая об этом, я думаю, что одной из причин, заставивших студентов нарушить свои обещания, была темнота, сопровождавшая видеотрансляцию. Свет в помещении был выключен, и каждый раз, когда студент использовал ноутбук для посторонних занятий (пусть даже на одну минуту), это видели все. Очевидно, нарушение правил одним из них заставляло всех остальных тоже вести себя неправильно. Я обнаружил, что клятва помогала лишь в самом начале процесса, но оказалась недостаточно сильной для того, чтобы противостоять социальным нормам, сформировавшимся после наблюдения за неправильным поведением других.

Паршивая овца

Выводы о причинах нечестного поведения студентов и размышления о природе социальной инфекции, которым я предавался на высоте 10 000 метров, были, конечно, лишь догадками. Чтобы получить более обоснованное представление о заразном характере мошенничества, мы с Франческой Джино и Шахаром Айялом (преподавателем Междисциплинарного центра в Израиле) решили провести несколько экспериментов в Университете Карнеги‒Меллона, где в то время работала Франческа. Мы предложили участникам пройти матричный тест (в упрощенной версии) в условиях, которые сильно отличались от стандартных. Вместе с листом бумаги, на котором были нарисованы матрицы, участнику вручали конверт с 10 долларами (восемь банкнот по одному доллару и четыре монеты по 0,5 доллара). Такое изменение в процедуре оплаты означало следующее: по окончании эксперимента участники должны были забрать причитающуюся им сумму, оставив в конверте то, что не заработали.

Участники контрольной группе, у которых не было возможности мошенничать, по истечении времени тестирования подсчитывали количество правильно решенных матричных задач и брали из конверта причитавшуюся им сумму. Затем они передавали лист с решениями и конверт с оставшейся суммой наблюдателю: тот проверял ответы, пересчитывал деньги в конверте и отпускал студента с его заработком восвояси. Пока все шло нормально.

Участники эксперимента «с уничтожением» получали другие инструкции. Инструктор говорил: «Подсчитав правильные ответы, уничтожьте лист с записями, вернитесь на место и возьмите из конверта заработанную сумму. После этого можете быть свободны. На выходе положите конверт с оставшимися деньгами в ящик у двери». Затем он давал команду начать работу над тестом и погружался в чтение книги (демонстрируя тем самым, что за испытуемыми никто не наблюдает). Через пять минут он объявлял, что время истекло. Студенты откладывали карандаши, подсчитывали количество правильных ответов, уничтожали лист с записями, брали деньги и выходили из комнаты, бросив конверт с оставшейся суммой в ящик у двери. Мы не сильно удивились, когда обнаружили, что участники эксперимента «с уничтожением» заявили о большем количестве решенных задач, чем студенты контрольной группы.

Этот тест стал отправной точкой для следующего эксперимента, результаты которого интересовали нас куда больше: мы хотели изучить социальный компонент мошенничества. Мы снова обратились к группе, действовавшей в условии «с уничтожением» (то есть имевшей возможность подтасовать результаты), но добавили социальный элемент. Что, если бы наши участники могли наблюдать за кем-то, беззастенчиво мошенничающим у них на глазах? Эдаким потенциальным Берни Мейдоффом? Стали бы они сами мошенничать в большей степени?

Представьте, что вы — участник этого эксперимента. Вы сидите за столом и слушаете инструкции. Наконец звучит команда: «Приступайте!» Вы погружаетесь в работу, пытаясь решить как можно больше задач и получить как можно больше денег. Проходит минута, а вы еще бьетесь над первой матрицей. Часы тикают.

Один из участников, высокий худой блондин, встает и произносит, глядя на инструктора: «Я закончил. Что мне делать дальше?»

«Невозможно, — думаете вы. — Я даже одну задачу не решил!» Остальные участники тоже смотрят на молодого человека с недоверием. Очевидно, он блефует. Никто не может решить 20 матричных задач менее чем за минуту.

«Уничтожьте свой лист с ответами», — говорит инструктор. Парень так и поступает, а затем спрашивает: «Я решил все задачи, поэтому мой конверт для денег пуст. Что мне с ним делать?»

«Если возвращать нечего, — бесстрастно отвечает экспериментатор, — положите пустой конверт в ящик и можете идти». Студент благодарит, машет всем рукой и выходит из комнаты с улыбкой на лице и полным карманом денег. Какой была бы ваша реакция, доведись вам наблюдать эту сцену? Вы будете возмущены тем, что парень явно смошенничал и ушел безнаказанным? Измените собственное моральное поведение? Станете мошенничать больше или меньше?

Возможно, вам будет немного легче смириться с этой картиной, если я скажу, что роль беззастенчивого мошенника сыграл студент по имени Дэвид, которого мы наняли специально. Мы хотели выяснить, приведет ли наблюдение за возмутительным поведением Дэвида к тому, что участники последуют его примеру, подхватив «вирус аморальности», и сами начнут мошенничать.

Вот что мы обнаружили. Участники из группы с «условием Мейдоффа» заявили о решении в среднем 15 из 20 задачек, что было на восемь матриц больше, чем у контрольной группы, и на три матрицы больше, чем у группы «с уничтожением». Короче говоря, участники эксперимента с «условием Мейдоффа» платили себе примерно в два раза больше, чем им причиталось.

Подведем итог.

Результаты интересные, но они не объясняют, почему участники эксперимента с «условием Мейдоффа» мошенничали больше, чем другие. Возможно, те, кто наблюдал за представлением Дэвида, быстро оценивали свои шансы и говорили себе: «Если он смошенничал и ушел безнаказанным, значит, я могу сделать то же самое, не рискуя быть пойманным». Будь дело в этом, пример Дэвида повлиял бы на анализ рисков и результатов других участников. Им убедительно продемонстрировали: мошенничать можно, и без последствий. (Это суть теории ПМРП, описанной в главе 1 «Тестирование простой модели рационального преступления».)

Возможно также, что действия Дэвида стали сигналом для других участников: такой тип поведения является социально приемлемым или как минимум возможным. В повседневной жизни мы постоянно смотрим на других, оценивая, какое поведение приемлемо или неприемлемо. Нечестность может проявляться в случаях, когда социальные нормы, определяющие приемлемое поведение, недостаточно ясны, а поведение других — в данном случае Дэвида — меняет наше представление о том, что правильно, а что нет. С этой точки зрения рост мошенничества, отмеченный в группе с «условием Мейдоффа», мог быть вызван не рациональным анализом рисков и результатов или выгоды, а новой информацией и пересмотром допустимых границ морали.

Чтобы понять, какая из двух версий лучше объясняет рост мошенничества в группе с «условием Мейдоффа», мы провели еще один эксперимент, с другим набором социально-моральных факторов. Мы хотели выяснить, будут ли участники мошенничать больше, когда риск быть пойманными полностью исключен, но и очевидного примера мошенничества перед глазами нет. Мы попросили Дэвида вновь поработать на нас, однако на этот раз он появился на сцене раньше. Когда экспериментатор объяснял условия тестирования, Дэвид вдруг перебил его. «Прошу прощения, — громко сказал он, обращаясь к инструктору, — учитывая сказанное, могу ли я просто сообщить вам, что решил все задачи, и уйти с деньгами? Нормально ли это?» Помолчав несколько секунд, тот ответил: «Вы можете делать все, что считаете нужным». По вполне очевидным причинам мы назвали эту часть эксперимента «условием с вопросом». Услышав подобный диалог, участники теста поняли, что могут обмануть экспериментатора без каких-либо негативных последствий. Что бы сделали вы, окажись на их месте? Обманули наблюдателя? Проанализировали риски и поняли, что можете безнаказанно уйти с деньгами? Вы же слышали, как экспериментатор произнес «Делайте, что считаете нужным», правда?

Давайте посмотрим, помогут ли новые обстоятельства понять, чем руководствуются участники эксперимента. Студенты увидели живой пример мошеннического поведения и получили новую информацию двух типов. С одной стороны (это касается анализа рисков и выгоды), наблюдая за Дэвидом, выходившим из комнаты с максимальной суммой, участники осознавали, что у мошенничества не будет негативных последствий. В то же время для каждого из них действия Дэвида были недвусмысленным намеком на то, что окружающие считают вполне допустимым мошенничать в ходе эксперимента. Поскольку и то, и другое справедливо для группы с «условием Мейдоффа», мы не могли в точности сказать, был ли рост мошенничества вызван переоценкой результатов анализа рисков и последствий либо социальными сигналами, либо двумя факторами вместе.

И здесь нам очень помогло новое «условие с вопросом», в котором присутствовал лишь первый элемент (связанный с расчетом рисков и последствий). Когда Дэвид задал вопрос, а инструктор подтвердил, что мошенничество не только возможно, но и не будет иметь никаких последствий, участникам стало ясно: обманув, они ничего не потеряют. Более того, «условие с вопросом» изменило понимание возможных последствий происходящего (притом что фактически никто из участников не делал ничего предосудительного). Будь уровень мошенничества в этих условиях таким же, что и в «условии Мейдоффа», можно было бы сделать вывод: и там, и там ключевую роль в повышении уровня мошенничества сыграла информация об отсутствии негативных последствий обмана. В то же время, если бы уровень мошенничества в «условии с вопросом» оказался значительно ниже, чем в группе с «условием Мейдоффа», вывод был бы иным: фактором, приводящим к увеличению обмана в «условии Мейдоффа», является социальный сигнал — осознание того, что люди из твоей социальной группы считают допустимым мошенничать в подобных ситуациях.

Какими, по вашему мнению, оказались результаты эксперимента? В группе с «условием с вопросом» участники заявили, что решили в среднем по 10 задач, то есть на три матрицы больше, чем в контрольной группе (что было неправдой). Однако это было на две матрицы меньше, чем в эксперименте «с уничтожением», и на пять матриц меньше, чем в группе с «условием Мейдоффа». Иными словами, после того как экспериментатор сообщил Дэвиду, что тот волен делать все, что посчитает нужным, уровень мошенничества снизился. Если бы участники руководствовались исключительно соображениями рационального анализа рисков и выгоды, результат был бы противоположным! Таким образом, мы получили основания для следующего предположения: узнав о том, что аморальное поведение возможно (допустимо), люди начинают размышлять о собственной морали (как в эксперименте с 10 заповедями и кодексом чести, описанном в главе 2 «Поправка на хитрость: некогда скучать») и, как следствие, ведут себя более честно.

Дресс-код

Хотя сами по себе результаты оказались многообещающими, мы хотели получить более очевидное подтверждение идеи о том, что мошенничество может быть социально заразным явлением. Так в эксперименте появилось новое условие, которое можно было бы сформулировать фразой «свой свояка видит издалека», иными словами, дресс-код.

Мы прибегли к тому же приему, что и в эксперименте с «условием Мейдоффа»: вскоре после начала теста актер вставал, объявлял, что решил все задачи, и т.д. Однако имелось одно важное отличие: на нем была футболка Питтсбургского университета.

Тут необходимы некоторые пояснения. В Питтсбурге есть два престижных учебных заведения: Питтсбургский университет и Университет Карнеги‒Меллона. Как и во многих аналогичных случаях, когда два высших учебных заведения расположены в непосредственной близости одно от другого, они соперничают на протяжении десятилетий. Именно этим духом здоровой конкуренции мы и решили воспользоваться, чтобы подтвердить нашу гипотезу о мошенничестве как социальной инфекции.

Эксперимент проводился в Университете Карнеги‒Меллона, и все участники были студентами этого вуза. В группу с «условием Мейдоффа» Дэвид пришел в белой футболке без надписей и джинсах. Создавалось впечатление, что он учится в Университете Карнеги‒Меллона, как и все остальные. Однако для эксперимента с новым условием, которое мы назвали «условие Мейдоффа-чужака», Дэвид надел сине-золотую футболку Питтсбургского университета. Так он показывал остальным, что является для них чужаком из другой социальной группы.

Логика эксперимента была той же, что и в «условии с вопросом». Мы предположили: если рост мошенничества, отмеченный в «условии Мейдоффа», был вызван тем, что Дэвид смог безнаказанно обмануть наблюдателя и остальные участники поняли, что могут сделать то же самое, было совершенно не важно, в майку какого вуза одет Дэвид. Информация о том, что явный обман не имеет отрицательных последствий, никак не была связана с одеждой. В то же время, если рост мошенничества в группе с «условием Мейдоффа» был вызван изменением социальных норм, позволившим участникам считать, что мошенничество вполне допустимо в рамках их социальной группы, очевидно, что фактором влияния была принадлежность актера именно к этой социальной группе (студенты Университета Карнеги‒Меллона), а не другой, конкурирующей (студенты Питтсбургского университета). Таким образом, решающим элементом нашей экспериментальной «конструкции» была футболка Дэвида, выступавшая в роли связующего социального звена. Будут ли студенты Университета Карнеги‒Меллона копировать поведение Дэвида, одетого в футболку конкурирующего вуза, или воспротивятся его влиянию?

Вот что мы увидели. Когда мошенничество было возможно (условие «с уничтожением»), но Дэвид не сообщал об этом публично, студенты заявляли, что решили в среднем по 12 задач, то есть на пять больше, чем в контрольной группе. Когда Дэвид, одетый в белую футболку, являлся частью группы с «условием Мейдоффа», другие ее участники заявляли, что решили около 15 задач. Те студенты, в присутствии которых Дэвид задавал вопрос о возможном обмане и получал утвердительный ответ, заявили о том, что решили по 10 задач. Наконец, в «условии Мейдоффа-чужака» (когда Дэвид был одет в футболку Питтсбургского университета) студенты, ставшие свидетелями его мошенничества, заявили о решении лишь девяти задач. Они все равно обманывали нас, приписав себе в среднем на две матрицы больше по сравнению с контрольной группой, но это было на шесть матриц меньше по сравнению с условием, в котором они воспринимали Дэвида как часть своей социальной группы (то есть студентов Университета Карнеги‒Меллона).

Вот как выглядели полученные результаты:

В совокупности эти результаты не только доказывают, что мошенничество широко распространено, но и подтверждают его способность заражать других. Кроме того, уровень мошенничества растет, если обман совершается на наших глазах. Представляется, что воздействие окружающих нас социальных сил может быть разным. Когда обманщик принадлежит к нашей социальной группе, мы идентифицируем себя с ним и, как следствие, полагаем, что мошенничество социально приемлемо. Однако, если мошенник — «чужак», нам сложнее оправдать свои неправомерные поступки, и мы ведем себя более этично, стремясь дистанцироваться от аморальной личности и ее окружения.

Проще говоря, результаты эксперимента показывают, что окружение оказывает серьезное влияние на то, как люди оценивают допустимые границы своего поведения, особенно в отношении возможного мошенничества. Если мы видим, что другие члены нашей социальной группы переходят эти границы, вполне вероятно, мы тоже откалибруем внутренний моральный компас и примем их поведение за модель для подражания. И если такой человек — авторитет для нас (один из родителей, начальник, учитель или кто-то, кого мы уважаем), вероятность, что мы последуем его примеру, увеличивается.

Сделаем это вместе!

Одно дело — группа студентов, обкрадывающая родной университет на несколько долларов (хотя и такой вид обмана может стремительно разрастаться), и совсем другое — узаконенное мошенничество, укоренившееся на корпоративном или государственном уровне. Когда несколько представителей организации нарушают закон, они заражают окружающих, а те, в свою очередь, других и т.д. Думаю, именно это происходило и в Enron в 2001 году, и на Уолл-стрит до 2008 года, и во многих других случаях.

Несложно представить такой сценарий: известный банкир по имени Боб, работающий в Гигантбанке, занимается неприглядными делами: он завышает стоимость некоторых финансовых продуктов, переносит убытки в отчетность следующего года и зарабатывает на этом немалые деньги. Другие банкиры из Гигантбанка узнают об этом. Они идут обедать и за мартини и стейками обсуждают действия Боба. За соседним столиком сидят финансисты из Великанбанка. Молва разносится все шире.

Вскоре банкирам становится ясно, что Боб — не единственный, кто занимается подтасовкой цифр. Считая Боба «своим», частью общего банковского круга, они постепенно начинают воспринимать совершаемые им мошеннические действия как норму, приемлемое поведение, которое можно оправдать идеями «сохранения конкурентоспособности» и «максимального увеличения доходов акционеров».

Рассмотрим другой сценарий: один банк использует государственные субсидии для выплаты дивидендов своим акционерам (или просто держит деньги на счетах, не занимаясь кредитованием). Вскоре руководители других банков начинают считать такие действия допустимыми. Довольно просто ступить на скользкую дорожку. И именно это происходит ежедневно.

***

Разумеется, сфера банковских услуг не единственная, где возникают такие проблемы. Они встречаются везде, даже в органах государственного управления, например в конгрессе США. Один из примеров разрушения подрыва социальных норм связан с деятельностью так называемых Комитетов политического действия (PAC). Они были созданы около 30 лет назад для того, чтобы конгрессмены могли собирать деньги для своих партий и расходовать их на проведение избирательных кампаний и реализацию других политических задач. Средства поступают в основном от лоббистов, корпораций и других групп, имеющих особые интересы; максимальная сумма, которую можно внести, выше, чем пожертвования в пользу индивидуальных кандидатов. Нет ограничений и на расходование этих средств (если не считать необходимости уплаты налогов и предоставления отчетов в Федеральную избирательную комиссию).

Как вы можете представить, члены конгресса США взяли за правило расходовать средства фондов PAC на финансирование деятельности, не связанной с выборами: на оплату труда нянь, сидящих с их детьми, ресторанных счетов, поездок на горнолыжные курорты Колорадо и т.д. Менее половины всех сумм, собранных PAC, поступает в распоряжение политиков, принимавших непосредственное участие в выборах. Остальное обычно тратится на «привилегии»: накладные расходы, оплату труда персонала и т.д. По словам Стива Хенна из шоу Marketplace, транслируемого Национальным общественным радио США, «PAC смогли превратить процесс сбора средств в увлекательнейшее занятие».

Чтобы справиться с ненадлежащим расходованием средств PAC, первый же закон, принятый конгрессом в 2006 году, сразу после выборов, был направлен на ограничение средств, бесконтрольно расходуемых конгрессменами. По новым правилам они были вынуждены публично оглашать информацию о том, куда были направлены средства PAC. Однако — вполне предсказуемо — эта законодательная инициатива ни к чему не привела. Уже через несколько недель после принятия закона конгрессмены принялись вести себя столь же безответственно, как и прежде: некоторые тратили деньги PAC на стрип-клубы, организацию вечеринок и т.д., не пытаясь создать даже видимость законопослушания.

Как такое возможно? Очень просто. По мере того как конгрессмены наблюдали за весьма сомнительными способами расходования средств PAC их коллегами-политиками, коллективные социальные нормы менялись к худшему. С течением времени стало принято считать, что средства PAC можно тратить на любые виды личной и «профессиональной» деятельности, и в наши дни неправомерное расходование средств PAC вызывает не больше удивления, чем человек в костюме с галстуком. Как сказал Пит Сешенз (конгрессмен-республиканец от Техаса), отвечая на вопрос о нескольких тысячах долларов, потраченных в казино в Лас-Вегасе: «Я уже не понимаю, что считать нормой».

Принимая во внимание противостояние внутри конгресса, вы можете вообразить, что подобные негативные социальные веяния не выходят за рамки той или иной политической партии: если правила нарушает демократ, его поведение повлияет только на других демократов, а плохое поведение республиканца повлияет лишь на республиканцев. Однако мой (хотя и ограниченный) опыт работы в Вашингтоне дает основания предполагать: когда этого не видят представители средств массовой информации, действия демократов и республиканцев (невзирая на колоссальные идеологические различия) имеют гораздо больше общего, чем принято думать. Это создает условия, в которых неэтичное поведение любого конгрессмена может выходить за пределы партийных рамок и оказывать влияние на представителей других партий.

Как вернуть себе этическое здоровье?

Идея о том, что нечестность может передаваться от одного человека к другому через социальное «заражение», заставляет нас по-другому относиться к ее сдерживанию. В целом мы склонны воспринимать незначительные нарушения как ничтожные и малозначимые. Сами по себе «мелкие грешки» — действительно пустяк, но, накапливаясь внутри человека, группы людей или целого общества, они сигнализируют о том, что вести себя неправильно — это нормально. С этой точки зрения важно понимать: эффект от индивидуального неправомерного действия может выйти за рамки единичного проявления нечестности. Передаваясь от человека к человеку, нечестность действует очень медленно, исподтишка, но с разрушительным эффектом. По мере того как «вирус» мутирует и передается от одного человека другому, создается новый кодекс поведения, менее этичный. Даже если это происходит незаметно и плавно, результат может быть катастрофическим. Такова настоящая цена даже самых незначительных актов мошенничества. Именно по этой причине мы должны быть несгибаемы в своем стремлении избегать даже небольших нарушений.

Что можно сделать? Подсказка: в 1982 году в журнале Atlantic была опубликована статья Джорджа Келлинга и Джеймса Уилсона, описывающая «теорию разбитых окон». Авторы предложили новый способ поддержания порядка в криминально неблагополучных районах, и он не был связан с увеличением числа полицейских на улицах. Келлинг и Уилсон утверждали: если люди видят в своем районе здание с давно разбитыми окнами, у них появляется искушение разбить стекла, оставшиеся целыми, нанести зданию еще больший урон, разрушить все вокруг. Возникает цепная реакция. Основываясь на своей теории, исследователи предложили простую стратегию для предотвращения вандализма: решать проблемы, пока они не стали масштабными. Если вы сразу замените разбитое стекло (или устраните результат неправомерного поведения), вероятность того, что другие потенциальные нарушители начнут вести себя неподобающим образом, уменьшится.

Хотя «теорию разбитых окон» сложно подтвердить или опровергнуть, ее логика весьма убедительна: мы не должны недооценивать и прощать незначительные преступления, поскольку это может лишь усугубить ситуацию. Этот тезис особенно важен для тех, кто всегда в центре внимания: политиков, государственных служащих, знаменитостей и руководителей компаний. Может показаться несправедливым, что мы заставляем их придерживаться более высоких стандартов. Однако если мы согласны с тем, что публично наблюдаемое поведение оказывает большее влияние на зрителей, значит, неправильное поведение публичных персон может иметь негативные последствия для общества в целом. И наоборот: знаменитости зачастую подвергаются более легкому наказанию за свои проступки, чем обычные люди. И это дает обывателям основание считать, что в таких проступках и незначительных преступлениях нет ничего плохого.

***

Хорошая новость: у «моральной инфекции» есть положительная сторона и мы можем использовать ее в своих интересах, рассказывая о людях, которые смогли противостоять коррупции. Достаточно вспомнить о Шэрон Уоткинс из Enron, Колин Роули из ФБР и Синтии Купер из WorldCom. Они боролись с должностными нарушениями, широко распространившимися в их организациях, и в 2002 году журнал Time назвал их «людьми года».

Проявления честности крайне важны для нашего чувства социальной морали. И хотя они вряд ли займут первые строчки в новостях, надо помнить: если мы осознаем риск заражения общества инфекцией мошенничества, то должны признать и важность публичного освещения выдающихся актов высокоморального поведения. Чем больше ярких примеров достойного поведения мы будем видеть вокруг, тем легче нам будет различить, что похвально, а что недопустимо, и в конечном итоге улучшить свою жизнь.

Отправить