d‘Рим. Море

Все это время Анна боялась одного. Одного простого вопроса. Будто кто-то долго целился в нее, и в один неожиданный момент должен был выстрелить.

– Кстати, где наш папа?

Она всякий раз рисовала в голове эту сцену, прописывала сценарий, придумывая все новые и новые реплики. И всякий раз мысли заставляли сердце ее биться чаще, будто она впервые выходила на эту сцену.

– Папа? – переспросила я, пытаясь использовать паузу, чтобы найти лучший ответ.

– Папа, – повторила Римма.

Какой-то запах родной и пряный проник в самые мозги. Борис. Его небритая щека царапала воспоминаниями.

«Скорее всего, в Риме. Где он еще может быть, мой любимый художник? С той последней встречи прошло уже два с половиной года. У меня не было никаких новостей, кроме своих собственных сомнений. Качнуться вправо – это не он, качнуться влево – а кто еще мог меня сдать, и снова качнуться вправо и слезть с этих качелей. Сесть на диван после целого дня, проведенного на ногах. Ощутить песок между пальцами. Закрыть глаза, услышать морской прибой и почувствовать теплый бриз. В тот последний день мы с ним выехали из Рима к морю.

Солнце прожигало небо, немногочисленные римляне прожигали на шезлонгах жизнь. Голубой горизонт так и манил. Мы подошли к нему как можно ближе, разделись и зашли в море, несмотря на прохладную майскую воду, в которой тело мое тут же атаковали мурашки, словно сидели там и ждали, когда я появлюсь. Они облепили меня, едва я окунулась. Борис бросился в воду со всей яростью художника-реалиста, с брызгами и криками, и, отплыв на некоторое расстояние, остановился, чтобы посмотреть на меня. Махнул мне рукой, подзывая к себе. Я покачала головой в ответ. Холодная постель, в которую мы нырнули, никак не хотела согреваться. Меня хватило, чтобы нырнуть пару раз. Борис тоже не заставил себя долго ждать.

– Какая соленая вода, – сказал он, едва мы вышли на берег.

– Я бы сказала – холодная, – бросила я всю свою кожу на солнце, пытаясь отогреться.

– Вижу, ты не хочешь уезжать, – прижал меня к себе Борис. Я вмиг устроилась у костра его сердца. – Все будет хорошо. Ты вся в мурашках. Волнуешься?

– Жутко.

– Я тоже жутко… голоден. Что у нас на обед?

Я пожала плечами и поцеловала его в соленые мокрые губы.

– Ты замечательно готовишь, – засмеялся он, едва наши губы дали друг другу независимость. – Я бы сейчас с удовольствием вздремнул.

– Здесь?

– Да, залег бы к тебе в душу и сладко уснул.

– Да, папа, – повторила Римма и потянула меня за платье.

– На работе, в Риме.

– Во мне? – оглядела себя дочь. Она уже пыталась паясничать.

– Город такой, помнишь, я тебе рассказывала?

– Помню. А когда папа приедет?

– Не знаю.

– Когда закончит свою работу?

– Скорее всего.

– А когда он ее закончит?

– Откуда я знаю?

– Ты только не волнуйся, мам.

«Как я могу не волноваться?» – ответила я ей вопросом про себя.

– Ладно. Вернется. Я подожду.

И тут, все на том же пляже, будто камнем в меня запустили: – Знаешь, что моя сегодня сделала? Кровать маркером изрисовала.

– Каким маркером? – очнулась я глядя на молодую мамашу в зеленом платье, что появилась рядом.

– Синим.

– И что?

– Ты что, говорю, делаешь? А она мне: ничего не делаю, и красит дальше. Я у нее фломастер отобрала, она в слезы: «Это мои фломастеры, мне папа их подарил!». Я ей: «А если папа увидит? Он знаешь, что с тобой сделает?»

– Что? – я уже не слушала зеленое платье.

– Она у меня то же самое спросила.

– Да ничего он не сделает – ответила я. – Ничего ты не понимаешь в искусстве.

– В смысле?

– Все папы обожают дочерей.

– Это точно, я ругаю, а он просто обожает. Я плохая, он хороший. У тебя тоже так?

– И у меня так же, только наш папа бог знает где.