Рим. Отель

Сильные теплые точные пальцы спускались и поднимались, они знали, куда идут и зачем, они искали меня, настоящую. Нашли, чтобы убить удовольствием. Я истекала прозрачной кровью, я умирала от любви.

Они уходили и возвращались вновь, перебегая от одной точки к другой. Оставляя фото жертвы на память. Точка здесь не одна, как кажется обывателю, и не две, и даже не четыре, как кажется профессионалу, их тысячи. Многоточие – вот что является главной силой любви. Туризм – это тоже своего рода секс, мы забираемся все дальше, все глубже, иногда в самую клоаку и стимулируем, чтобы получить как можно больше наслаждений. При сильном возбуждении ткани души начинают сильно сокращаться и приносят удовольствия. Двигаемся от одной стенки к другой, быстро, медленно, замираем, останавливаемся, ищем ракурс. Ищем эрогенные зоны, стимуляция которых дает нам полный спектр эмоций и переживаний, любви и привязанности к городу, доставляя особо острый и яркий оргазм – культурный. Красный, желтый, синий, кремовый… кремовые стены Рима. Каждый турист, сколько бы раз он там ни был, мечтает снова оказаться в этом креме, вновь заняться сексом с Римом, потому что каждый раз он находит там новые и новые сверхчувствительные участки своей души.

Сытые и пьяные от любви, мы валялись в постели, то касаясь друг друга, то политики и искусства:

– Не всегда, конечно, так получается, как планируешь, но тем не менее жизнь не может состоять из одних минусов, потому что они пересекаются и дают плюсы. Бесконечность, по сути, тоже минус, пересеклась с другой похожей, оп, плюс еще одна вселенная. К чему я клоню? Плюсы демократии и технологий повлияли на искусство. Теперь каждый сам себе искусствовед, и каждый пытается оставить след на мировом холсте. Толпа съела индивидуальность.

– А шредер – холст. Слышал эту историю? Так что можно нарисовать и пустить холст через шредер.

– Или не резать, оставить просто холст, потому как всякий мазок уже грязь, чистотой ты вроде как уже что-то сообщаешь. Но сегодня даже к чистоте есть претензии, чистота не стерильна, поэтому дело дошло до того, что собственное тело используют вместо красок и материалов. Кто-то прыгает с небоскреба на холст, а другие соскребают и рисуют этой гуашью. Художники делают из себя объект искусства. Я весь – художник.

– Художники всегда были высокого мнения о себе. Не правда ли? – улыбнулась Анна.

– Правда. А что может быть дальше правды? За правдой? А дальше только эпатаж, где-то распяли на кресте парня, он сознание потерял прямо в образе.

– Анти-Иисус.

– Точно. Каждый ищет свой язык выражения.

– А как ты нашел свой язык в живописи?

– Чисто случайно. Встретил примерно так же случайно, как встретил тебя.

– На улице?

– В России есть такая организация – Союз художников. Она – как зеленый свет для художника, она – выставки, она – мастерские и прочие блага. Но я не состоял в Союзе, поэтому шансов особенно не было. Мои картинки реализма их не вдохновили. Принесите что-нибудь еще, если у вас есть. Дали мне неделю. А что еще? Я по-другому не умею, решил в этот день напиться, набрал алкоголя. Как сейчас помню, портвейн «Три семерки».

– Три семерки? – повторила Анна.

– Это не тот портвейн, что в Португалии, это из того, что было. Пойло, одним словом. Сел на берегу Москвы-реки. Пароходики ходят, красиво. Пробка у вина пластиковая, ты таких не видела, наверное. Стал открывать канцелярским ножом и так сильно порезал руку, что можно было подставлять стакан.

Сухожилие порезал, наложили швы, шину. Время шло, я взял кисть в левую руку, в буквальном смысле нарисовал то же самое, что было у меня. Несколько пейзажей нашего светлого будущего. Получилось ярко, толсто, непонятно и насыщенно. Все как у детей.

– Взяли?

– А то.

– Дети искреннее взрослых, значит, твоя левая рука тоже оказалась ближе к детству.

– Ну да, она же занимается другими вещами, нежели чем правая.

– У левой меньше прав.

– Как вообще понять, чем заниматься в жизни?

– В каждом что-то есть. Главное понять, что ты можешь делать лучше всего, – вот это и делай, и не ведись на провокации, типа непрестижно, невостребованно.

– Рисково. А где шампанское? – улыбнулась Анна.

– Вот именно, ждешь его ждешь, а его все нет. Где эти презентации с дорогими девушками и уважаемыми людьми? Так что, художник рискует. Не факт, что ты тот самый талант, который должен выстрелить. Рискуешь чуть ли не всей своей жизнью. Не в смысле смерти, а в смысле судьбы, как жизнь сложится, что будет вычтено, на что умножено и кем поделено, а что останется в итоге?

– Поделено будет наследниками, – пошутила Анна. – Это я точно знаю.

– Наследники ничем не рискуют. Это художник готов за идею пойти в тюрьму, мучить себя, издеваться над собой.

– Разве он преступник?

– Конечно, он же постоянно преступает то мораль, то понятия. Помнишь Гойю, который бежал от инквизиции во Францию? А всего-то нарисовал обнаженную маху.

– А убийцу можно считать художником?

– Ну, и вопросики у тебя. Антихудожником, – улыбнулся Борис. – Ты наверное знакома с таким понятием, как синдром Вертера. Вот Гете можно считать художником в литературе, безусловно. Но именно его роман «Страдания юного Вертера» запустил по Европе волну подражающих самоубийств. Художник не всегда добрый самаритянин, чаще – злой гений. А как написал Карамзин? Сотни девушек бросились в воду вслед за бедной Лизой. Дело дошло до того, что у водоемов пришлось ставить столбы с надписью: «Здесь в воду кинулась Эрастова невеста, топитесь девушки, в пруду довольно места». Все творцы – провокаторы. Просто у кого-то это получается лучше. Что-то и правда шампанского захотелось, может, выйдем, пройдемся до ближайшего бара? – взглянул Борис на Анну, которая лежала с закрытыми глазами. Что там за веками? Какие мысли? Какие картинки?

После этого вопроса веки ее резко распахнулись, Анна вскочила с постели и надела платье:

– Я готова.