Молодость

 

Хотелось ко всему привыкнуть,

Все претерпеть, все испытать.

Хотелось города воздвигнуть,

Стихами стены исписать.

 

 

Казалось, сердце билось чаще,

Словно зажатое рукой.

И зналось: есть на свете счастье,

Не только воля и покой.

 

 

И медленным казался Пушкин

И все на свете – нипочем.

А спутник —

он уже запущен.

Где?

В личном космосе,

моем.

 

Поверка

 

Человек поверяется холодом или жарой

в сорок градусов выше и ниже нуля,

и еще —

облепляющей весь горизонт мошкарой,

и еще —

духотой,

бездушной, словно петля.

Закипает

и превращается в пар,

загорается

и превращается в дым

ваша стойкость.

А тот, кто упал, – пропал,

и поэтому лучше быть молодым.

Двадцать градусов лишних он выдержит —

не пропадет.

До костей он промокнет,

но всё – не до самых костей.

А сгоревши дотла,

он восстанет из пепла, пойдет

и гостей позовет!

Напоит и накормит гостей!

Лучше быть молодым!

Все, кто может, – спасайся, беги

в край,

где легкая юность чеканит шаги!

 

Константин Ваншенкин

1925–2012

«Едва вернулся я домой…»

Едва вернулся я домой,

 

Как мне сейчас же рассказали

О том, что друг любимый мой

Убит на горном перевале.

 

 

Я вспомнил длинный ряд могил

(Удел солдат неодинаков!),

Сказал: – Хороший парень был, —

При этом даже не заплакав.

 

 

И, видно, кто-то посчитал,

Что у меня на сердце холод

И что я слишком взрослым стал…

Нет, просто был я слишком молод.

 

1955

Евгений Винокуров

1925–1993

«Тоска по детству – ерунда!..»

 

Тоска по детству – ерунда!

Вот детство! Что на свете слаже?..

А я не захотел туда

Вернулся на мгновенье даже.

 

 

Наморщь-ка лоб; чем одарит

Нас память?

Это ж все знакомо:

В снежки играем, дифтерит

Да скука над законом Ома…

 

 

Зато – о, юность!

Как остры

Воспоминанья!

И чем старше,

Тем резче помню —

от жары

Свой первый обморок на марше…

 

1960

Женщина

 

Весна. Мне пятнадцать лет. Я пишу стихи.

Я собираюсь ехать в Сокольники,

Чтобы бродить с записной книжкой

По сырым тропинкам.

 

 

Я выхожу из парадного.

Кирпичный колодец двора.

Я поднимаю глаза: там вдалеке, в проруби,

Мерцает, как вода, голубая бесконечность.

Но я вижу и другое.

В каждом окне я вижу женские ноги.

Моют окна. Идёт весенняя стирка и мойка.

Весёлые поломойни! Они, как греческие праздне —

ства,

В пору сбора винограда.

Оголяются руки. Зашпиливаются узлом волосы.

Подтыкаются подолы. Сверкают локти и колени.

 

 

Я думаю о тайне кривой линии.

Кривая женской фигуры!

Почему перехватывает дыхание?

О, чудовищное лекало человеческого тела!

Я опускаю глаза. Хочу пройти через двор.

Он весь увешан женским бельём на верёвках.

Это – огромная выставка интима. Музей испод —

него.

Гигантская профанация женственности.

Здесь торжествуют два цвета: голубое и розовое.

В чудовищном своём бесстыдном разгуле плоть

 

 

Подняла эти два цвета, как знамя,

Коварно похитив их у наивности.

Я пытаюсь всё-таки прорваться на улицу,

Увернувшись от наволочки.

Я ныряю под ночную сорочку,

Я выныриваю так, что шёлковые,

Чуть влажноватые чулки

Проволакиваются по моему лицу.

Я поднимаю глаза. Там, вдалеке, в проруби,

Как вода, мерцает голубая бесконечность.

Я облегчённо вздыхаю.

 

 

Но вижу, что и там проплывает облако,

Округлое,

как женщина.

 

1962

«Как трудно оторваться от зеркал…»

Как трудно оторваться от зеркал

 

В семнадцать лет! И служат зеркалами

Река Москва и озеро Байкал,

Браслетка и стекло в оконной раме.

 

 

С велосипедом парень. И как раз

С девчонкою наладилась беседа.

Она молчит. И все ж скосила глаз

На никель обода велосипеда.

 

 

И девушка-геолог попила,

Рюкзак огромный скинув, из болотца,

А все глядится…! Встань! Уже пора!..»

А все никак, никак не отровется.

 

 

Наверное, в том все же что-то есть…

В трюмо себя счастливым взглядом смерьте!

Но где-то там за все готова месть:

Завешивают зеркало при смерти.

 

1966

«В семнадцать лет я не гулял по паркам…»

 

В семнадцать лет я не гулял по паркам,

В семнадцать лет на танцах не кружил,

В семнадцать лет цигарочным огарком

Я больше, чем любовью дорожил.

 

 

В семнадцать лет средь тощих однолеток

Я шел, и бил мне в спину котелок.

И песня измерялась не в куплетах,

А в километрах пройденных дорог.

 

 

…А я бы мог быть нежен, смел и кроток,

Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень!..

 

 

В семнадцать лет с измызганных обмоток

Мой начинался и кончался день.

 

1952

Вода

 

Я до тепла был в молодости падок!

Еще б о печке не мечтать, когда

По желобку меж стынущих лопаток

Струится холодющая вода!

 

 

От той смертельной, муторной щекотки

Спирает дух, как на полке́ в парной,

Особенно когда еще обмотки

Пропитаны водою ледяной.

 

 

Шинель моя намокла, как мочало.

Умерь попробуй звонкий лязг зубной!

Вода стонала,

хлюпала,

пищала

В зазоре меж подошвой и ступней.

 

 

Она была обильною и злою,

Текла с дерев на лоб, на щеки, в рот.

Ее с лица я отирал полою,

Как возле топки отирают пот.

 

 

В разливы рек я брел и брел по шею,

Я воду клял и клял на все лады.

Я не запомнил ничего страшнее

Холодной этой мартовской воды.

 

1953