24

Озерный край, 2017

Когда я думаю о моей прежней жизни, той, которая осталась в прошлом, то представляю себе нашу деревню в Кэмбриджшире, дом, в котором мы жили шестнадцать лет – Даг, Ханна, Тоби и я. Иногда я спрашиваю себя, вспоминают ли нас наши бывшие соседи, помнят ли они о семье, которая когда-то жила среди них в одном из ряда ничем не примечательных коттеджей около Сент-Данстан-Хилла. Но конечно же, они нас помнят: а как иначе? В конце концов Ханна Дженнингс стала притчей во языцех, а семья Дженнингс появилась на первых страницах газет. Как, после всего этого кошмара, забыть о том, кем она была и что сотворила?

Когда мне было хорошо за двадцать, мы еще жили с Дагом в Саффолке, я работала медсестрой в отделении педиатрии в Окружном госпитале, где Роуз Лоусон проходила курс подготовки специалистов в области детской хирургии. Наверное, ей было тогда в районе тридцати, но она уже пользовалась большим авторитетом в госпитале, и было понятно, что все старшие врачи-консультанты пророчат ей блестящее будущее. Мне всегда казалось, что нужно обладать специальным складом характера, чтобы стать хирургом: требовались долгие годы учебы, амбициозность, талант и целеустремленность.

Она знала всех по именам в отделении, часто останавливалась, чтобы расспросить о наших семьях и поболтать о своей. Если не ошибаюсь, она состояла в браке с Оливером уже несколько лет и у них подрастала очаровательная малышка Эмили. Помню, как однажды утром в субботу я случайно столкнулась с ними в большом супермаркете «Сейнсбури» в городе. Я их заметила, когда мы с Дагом запасались продуктами на неделю вперед. Оливер оказался высоким, привлекательным мужчиной, они с Роуз смеялись над чем-то вместе, выглядели такими счастливыми, неразлучными, и меня пленила эта красивая, идеальная семья. Когда Роуз увидела нас и подошла, мы улыбнулись и представили друг другу наших мужей. Я знала, что Оливер – профессор в университете, состоявшийся писатель, и испытывала к нему своего рода благоговение, мы оба с Дагом испытывали; в жизни Оливер производил приятное впечатление, сразу было заметно, он довольно милый и немного застенчивый, хотя и успешный человек.

Мы немного поболтали. Роуз рассказала, что они недавно купили огромный дом, «Ивы», недалеко от нашей деревни. Роуз назвала его «полной развалиной» и посмеялась, что им придется провести годы, занимаясь его ремонтом, поскольку они с мужем были полными профанами в этой области. Тогда Даг сказал, что он строитель, дал небольшой совет и предложил зайти к ним взглянуть на дом, чему они, казалось, очень обрадовались.

На обратном пути я размышляла о Роуз и Оливере, об их восхитительной дочери и о том, что они все выглядели такими счастливыми и довольными. Почти сразу после свадьбы я перестала принимать таблетки, и к моменту нашей встречи беспокойство и страх уже плотно засели у меня внутри, потому что месяц за месяцем, год за годом, месячные начинались идеально в срок, и думаю, что в глубине души я знала, что с этим было что-то кардинально не так. По дороге домой я подумала о семье Лоусонов и, закрыв глаза, многократно повторила заветное желание, чтобы в один прекрасный день мы стали такими же счастливыми, как они.

Какой бы милой Роуз ни была, люди вроде меня редко водили дружбу с такими людьми, как Роуз. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, разница в нашем социальном статусе и образовании была огромной. Однако в действительности через шесть месяцев после встречи в «Сейнсбури» мы стали друзьями в результате череды событий, благодаря которым между нами установилась особенная связь. Думаю, все было делом случая, мы оказались в правильном месте в правильное время – по крайней мере, нам так тогда казалось. Оглядываясь назад, сейчас я не уверена, что наша дружба оказалась «счастливой», особенно учитывая все последующие события.

* * *

Все началось с того, что из-за нехватки персонала меня временно перевели в родильное отделение. Будучи педиатрической медицинской сестрой я давно привыкла работать с детьми, пряча все личное в маленькую коробочку глубоко внутри себя во время общения с моими маленькими пациентами. Совсем иное дело – работа в родильном отделении. Перевод совпал по времени с моей непродолжительной неудачной беременностью, закончившейся выкидышем. Я впервые смогла забеременеть, столько радости, облегчения и надежды было связано с тем положительным тестом на беременность. Мы с трудом сдерживались, сердце выскакивало изнутри, мы боялись лишний раз вздохнуть, благодарили Бога за то, что наконец все будет хорошо.

Но через несколько недель я почувствовала первые спазмы и боль внизу живота. Я старалась убедить себя в том, что ничего дурного не происходит, но потом появилась головная боль, слабость, и в итоге, как я и предполагала, алые пятна и открывшееся затем кровотечение не оставили никаких сомнений в том, что жизнь моего ребенка постепенно прекращалась, так и не успев по-настоящему начаться. Я была опустошена и абсолютно безутешна. Даг старался сохранять позитивный настрой: по его словам, хорошая новость заключалась в том, что я все-таки способна забеременеть и, возможно, в следующий раз все «срастется». Несколько часов кряду он держал меня за руку, пока я рыдала, но мне это не помогло, ничего не могло помочь.

А потом, по какой-то невероятно злой иронии судьбы, уже через два дня меня перевели в родильное отделение. Я была вынуждена присутствовать при появлении на свет одного младенца за другим, безостановочно, несмотря на то что рождение каждого последующего ребенка действовало на меня как удар ножом в сердце, а один случай сломил меня окончательно. У молодой наркоманки Кэндис, которой не исполнилось еще и двадцати лет, сразу же после родов социальные работники забрали в дом малютки уже третьего ребенка (если не четвертого, как поговаривали), она на это взирала с каменным лицом, невозмутимо и безразлично – так мне тогда показалось, сейчас же, оглядываясь назад, думаю, я ошибалась. Но такая несправедливость разорвала мне сердце. Я все бы отдала за то, чтобы быть матерью того младенца.

Шел тысяча девятьсот восьмидесятый год. Мы недавно узнали об ЭКО или, как тогда говорили, о «детях из пробирки», в те дни этот метод воспринимался как весьма сомнительный – «ох уж эта наука». Таким, как я, это точно было не по карману ни тогда, ни многие годы спустя. Возможно, в конечном итоге, я бы со всем смирилась, возможно, с радостью решилась бы на усыновление подобно многим миллионам пар. Но в те времена ход моих мыслей был абсолютно иным: как будто острое желание и физическая потребность были сильнее меня, я не могла их ни сдерживать, ни контролировать.

В то самое утро, когда новорожденного забрали органы опеки, я выскользнула из родильного блока и закрылась в первой же попавшейся мне подсобке. Я зажала рот руками, чтобы заглушить рвущиеся рыдания, но это было выше моих сил, у меня началась истерика. Потом дверь открылась и, к моему ужасу, туда зашла Роуз Лоусон, ее взгляд был прикован к листку, который она держала в руке, как я предполагаю – с перечнем необходимых ей медицинских принадлежностей. При виде меня она застыла.

– Бет? – удивилась она. – Ради всего святого, в чем дело? Что произошло?

Я не могла говорить, и Роуз повела себя так, как и ожидалось. Не промолвив больше не слова, она подошла и обняла меня, словно не было в мире ничего естественнее. Непринужденная любезность, которую я никогда не забуду. Я плакала без остановки, пока плечо ее белого халата не промокло насквозь и постепенно она выудила из меня всю правду.

– Бет, мне так жаль, – проговорила Роуз, и я могу сказать, что она была искренна.

Кто-то попытался зайти к нам, но Роуз подперла дверь ногой и громогласно объявила:

– Извините, здесь занято, большое спасибо. Рядом, должно быть, свободно. – Она мне подмигнула, и я рассмеялась.

В то утро она сказала много правильных вещей, успокоила меня и подбодрила.

– Дорогая, послушай меня, – сказала она. – Я знаю, тебе сейчас все представляется в мрачном свете, но в один прекрасный день ты станешь замечательной мамой, поверь мне. Ты все еще очень молода. Вот увидишь, через год или два ты иначе будешь смотреть на вещи.

Из уст других людей это прозвучало бы банально, думаю, так оно и было, но тем не менее ее слова мне помогли, ведь она говорила от чистого сердца, и когда такие слова произносит кто-то вроде Роуз, все выглядит не совсем безнадежно.

После этого дня, если мне доводилось пройти мимо нее в отделении, столкнуться с ней в столовой, чайной комнате или где-то еще, она старалась остановить меня и расспросить о моем состоянии или просто положить мне на плечо руку. Было мило с ее стороны оказывать мне поддержку – это не меняло моего отношения к ситуации в целом, но я не чувствовала себя такой одинокой.

И потом произошло что-то совершенно неожиданное, что укрепило нашу дружбу или связь – называйте, как хотите – еще больше. Поскольку я привыкла везде высматривать ее, отмечая те дни, когда ее дежурство совпадало с моим, то через несколько месяцев после моего возвращения в детское отделение я не могла не заметить в ней перемену. Роуз, которая всегда очень следила за собой – красиво подстриженные и окрашенные волосы, приятный макияж, элегантная одежда, – вдруг полностью себя запустила. Она стала приходить на работу в помятых вещах, осунулась, выглядела нездоровой, на лице от усталости пролегли морщины, словно она не спала уже много дней. Определено что-то было не так, но я стеснялась поинтересоваться у нее – это, как мне кажется, было бы бестактно.

Через пару недель я столкнулась с ней в женском туалете. Я мыла руки, когда Роуз вышла из кабинки с покрасневшими, влажными, как после слез, глазами.

– О, – сказала я, не в силах промолчать. – Роуз, все в порядке?

Она направилась к раковине, словно меня не слышала, и замерла там, уставившись за льющуюся из крана воду. Я не знала, что делать. Спустя какое-то время я дотронулась до ее руки.

– Роуз? Что-нибудь произошло? Я могу помочь?

Она подняла голову и посмотрела так, словно раньше меня не заметила.

– А, – сказала она, – Бет, я… нет, нет, я в порядке. – И вдруг разрыдалась.

– Роуз, что случилось? – спросила я.

Она отмахнулась.

– Нет, нет, пожалуйста, не пытайся быть доброй. Пожалуйста, я этого не вынесу. – Она вытащила бумажное полотенце из диспенсера и приложила его к лицу, потом усмехнулась сквозь слезы. – Странно, никак не могу остановиться, все плачу. Ох, Бет, пожалуйста, не обращай на меня внимания, ты очень любезна. Просто, мне не с кем поговорить, совсем не с кем.

– Но я была уверена, что у вас много друзей, – удивилась я.

– Да, конечно, – согласилась она удрученно. – Мне очень повезло. – И вдруг прошептала: – Мне очень стыдно.

– Вы можете поговорить со мной, – уговаривала ее я. – Я никому не скажу.

После этих слов она потеряла присутствие духа и расплакалась так сильно, словно ее сердце было разбито.

– Бет, это так отвратительно!

Поддавшись порыву, я обняла ее, как когда-то она меня много недель назад.

– Что мне делать? – сказала она. – Что, ради всего святого, мне делать?

И потом она призналась мне, что такого ужасного произошло – Оливер рассказал о связи с одной из студенток в университете.

– Ей девятнадцать, – сказала Роуз. – Девятнадцать!

По словам Оливера, все как-то само получилось и потом просто вышло из-под контроля, что он пытался покончить с этим, но девушка помешалась на нем. Оливер говорит, девушка психически нестабильна, он не понимал, насколько легко ее можно ранить… он просит прощения… и… – Роуз вновь безутешно разрыдалась, не в силах продолжать говорить.

– Ох, – прошептала я, – о, Роуз, мне так жаль.

– Все это низко, – всхлипывая, проговорила она, – унизительно. Как он мог так с нами поступить, Бет? Со мной и Эмили? Как он мог?

Думаю, она не хотела рассказывать мне так много. Но как плотину прорвало: такое облегчение от возможности довериться кому-нибудь. Роуз сказала, что не перенесет, если кому-нибудь из ее друзей или семьи станет об всем известно, да и мне-то она открылась, как мне кажется, только по причине того, что я была слишком далека от ее жизни. Мне всегда говорили, что я умею слушать, возможно, Роуз чувствовала себя в безопасности, вываливая все это на меня. В конце концов она перестала плакать.

– Мне пора, – сказала она. – Пациент может прийти в любую минуту. – Она сделала глубокий вдох и вытерла глаза, но вид у нее был такой безутешный, такой подавленный.

– Как вы… ты отнесешься к тому, чтоб завтра попить кофе со мной? – спросила я. – Где-нибудь в любом месте в городе, подальше от госпиталя.

Мне хотелось показать ей, что она может мне доверять, что я буду хранить секрет и никто на работе ничего не узнает. Я думала, Роуз ответит отказом, но, к моему удивлению, она с благодарностью посмотрела на меня:

– Ты уверена?

После этого у нас вошло в привычку встречаться раз или два в неделю. Мы выбирали тихие, укромные места в городе, а иногда, в отсутствие Оливера, я приходила в ее замечательный дом, «Ивы». Мы стали подругами вопреки всему. Я абсолютно искренне полагаю, что я была единственным человеком, с кем Роуз могла говорить. Я размышляла над тем, что жизнь – странная и грустная штука: получалось, у людей вроде Роуз, со всеми их большими и важными друзьями, нет никого, кроме меня – знакомой незнакомки – кому они могли бы довериться. Первое впечатление о людях часто бывает обманчивым, не так ли? Я изо всех сил старалась утешить Роуз, поскольку очень за нее переживала. Она сказала, что собирается простить Оливера; он понял, что совершил ужасную ошибку и раскаялся.

– Ты правда в состоянии его простить? – спросила я удивленно. Я постаралась представить, как бы я себя чувствовала, если бы Даг обманывал меня. Не думаю, что смогла бы оставить все в прошлом, честно, даже если бы у нас был ребенок.

Выражение ее лица странным образом изменилось, она вдруг перестала выглядеть такой уж уязвимой. По правде говоря, она пришла в ярость.

– Я не позволю этой сучке разрушить мою семью, – бросила она мне в лицо, чем меня, как я помню, сильно шокировала. – Я этого не допущу.

Примерно через неделю Роуз разыскала меня в отделении. Вид у нее был ужасный, я сразу поняла, что что-то случилось. С мертвенно-бледным лицом она затащила меня в пустой кабинет.

– Она в положении, Бет, – сказала Роуз. – Надя. Девушка, которую трахает мой муж.

Никогда не забуду, как она употребила это слово. Я никогда прежде не слышала, чтобы Роуз сквернословила. Но она произнесла это так горько, в ее голосе было столько яда. Я прижала руку ко рту.

– Нет!

– Ей рожать через два месяца, – прокричала Роуз. – Два месяца! Оливер говорит, что узнал об этом только месяц назад и ему не хватило мужества мне рассказать, но он врет, я уверена. А теперь еще она начала названивать нам домой. Она не оставит нас в покое. Она пригрозила открыть всем правду об их отношениях, если он не уйдет от меня к ней. – Роуз с тревогой покачала головой. – Конец его карьере, нам придется уехать, в госпитале все станет известно – всем все станет известно. Друзьям, коллегам, семье… ох, Бет, что делать? Всё – наша чудесная жизнь, наша чудесная семья, – всё будет разрушено! Это унизительно, так невероятно унизительно.

Роуз была вне себя. Я всеми силами постаралась ее успокоить, хотя не знала, что сказать. После этого вечера мы какое-то время не виделись. Она взяла на работе отгул и потом, – то одно, то другое, – незаметно прошло несколько недель, однако я не переставала волноваться за нее. Иногда мы пересекались на работе, но она была или занята, или спешила по делам. И когда, наконец, нам удалось встретиться, Роуз показалась мне более спокойной, покорной, словно она начала потихоньку свыкаться со всей ситуацией в целом. Я знала, что девушка, Надя, должна родить в конце марта, и когда срок родов приблизился, а затем прошел, я была удивлена, что Роуз не ищет со мной встречи. Я подумала, что она решила принять все как есть и вернуться к нормальной жизни.

Но однажды поздно вечером, около девяти часов, мы с Дагом только собрались посмотреть телевизор, как раздался стук в дверь. Мы удивленно переглянулись, и когда я пошла открывать дверь, на пороге увидела Роуз и Оливера, а позади них – коляску со спящей Эмили.

– В чем дело? – спросила я. – Что стряслось?

У них был такой чудной вид: они испуганно уставились на меня с выпученными глазами.

Первой тишину прервала Роуз, она говорила странным, не своим голосом.

– Бет, – произнесла она. – Ты должна нам помочь. Кроме тебя – некому.