22

Когда я вернулась к портику, Кара уже ушла, оставив чайник с чашками на железном столе. Питера я успела заметить исчезающим среди рододендронов. Я его окликнула, и он остановился, чтобы подождать меня. Вместе мы нырнули под желтеющие листья. Ни он, ни я и словом не обмолвились о том, что оставляем Кару одну.

Вокруг ничто не шевелилось, и воздух словно давил на нас. Приближалась гроза, и я бы порадовалась, если бы она действительно грянула.

– Может, нам хватит времени затащить все обратно, – проговорила я, зная, что надежды на это нет. – Или мы извинимся. Просто скажем, что какое-то время пользовались кое-какими вещами. Одолжили их.

– А отчеты, которые мы должны были уже почти закончить? – осведомился Питер. Он взъерошил волосы рукой. – А все эти штуки, которые я сбывал? – Он впервые признался в этом вслух. – И ведь это еще не все. Даже то, что я продал, совершенно не покрывает моих долгов. Две жены чертовски дорого обходятся.

Я не стала отмечать, что на Каре он не женат: это не меняло ситуацию.

Мы какое-то время двигались по берегу озера, потом перешли через мост. Там мы не остановились, а двинулись друг за другом вдоль дальнего берега. Трава здесь была примята: за эти летние недели мы ее порядочно потоптали.

– Кара пошла наверх выжать те апельсины, которые она собрала, – объявил Питер. – В доме больше ни крошки еды – пока она не отправится за покупками.

– Если она ухитрится добыть из них хоть какой-то сок, пусть лучше добавит побольше сахара, – заметила я, невольно задумавшись, что же мы будем есть на обед. Я успела проголодаться.

– Собираюсь повезти ее в Лондон, показать врачу, – произнес Питер.

– Из-за Дермода?

– Из-за всего.

– Но ведь и правда кажется, что это какой-то дикий поворот судьбы. Жуткое совпадение: еще один несчастный случай на воде. Там корабль, здесь лодка.

– Что? – непонимающе спросил Питер.

– Она мне рассказала о том, что случилось. Как корабль пошел ко дну, как пропали все ваши вещи, а Финн утонул. Для вас это, наверное, было ужасно. Я не могу перестать думать об этих звуках, которые издавали коровы. Словно дети плачут.

– Что? Погодите. – Он остановился на тропинке, повернулся ко мне. – Она сказала вам, что дело было на корабле, что он затонул?

– Ну да. Сказала, что вы направлялись в Шотландию, хотя она до последнего думала, что вы, все втроем, плывете в Италию.

– Нет, Фрэнни. Нет. Никакого корабля не было. Мы сели в самолет и действительно отправились в Италию.

– В Италию, – повторила я.

– В Италию, – твердо произнес он.

– Не понимаю. А как же коровы? – тупо спросила я, не в состоянии переварить иную версию событий.

– Те, которые издавали такие звуки, словно дети плачут?

– Да! Она говорила, что ей это потом много лет снилось.

– Это из рассказа ее матери, – объяснил Питер. – Когда их дом в Ирландии, в Килласпи, загорелся, она услышала лошадей в конюшне. Ее отправили в конец подъездной аллеи, чтобы она переждала там, пока пожар не потушат. Но она слышала лошадей. Звук был такой, словно плачут дети. Ее потом много лет будил этот плач, и ей приходилось выглядывать из окна спальни – нет ли языков пламени. Она сама мне рассказывала.

– И никакого корабля? И вы не поехали в Шотландию?

– Позже. В Шотландию – позже.

– Не понимаю.

Питер посмотрел куда-то вдаль, над озером, и снова зашагал.

– Но зачем ей врать мне обо всем этом?

– Потому что… потому что она вас раскусила, Фрэн. Она знает, что вы ей поверите, все скушаете. Она чертовски умелая рассказчица, и ей нужна лишь аудитория. Если она расскажет историю хорошо, вы увидите ее совсем не такой, какой она сама себе представляется. Всякому ведь хочется переписать свое прошлое – если это означает, что тем самым перепишется и будущее. Правда?

Тропа расширилась, и мы пошли рядом. Он говорил, не глядя на меня: видимо, он сам себе напоминал о том, что случилось когда-то.

– Когда я скопил достаточно денег, я купил билеты на самолет в Рим. Для нас троих – для меня, для Кары и для Финна. – Он двигался быстро, вынуждая меня делать добавочные шажки, чтобы от него не отставать. – Финну было три месяца. Я зарегистрировал нас в гостинице, и Кара пребывала в таком возбуждении, так восторгалась, что наконец-то попала в Италию. Мы отправились в какое-то заведение отпраздновать это событие, поели, выпили несколько бокалов. Она хотела все увидеть, все попробовать на вкус. И Финн был такой же – так и вбирал все огромными глазищами. Когда мы вернулись в гостиницу, было уже поздно. Но ей и это казалось прекрасным: не думаю, чтобы она когда-нибудь прежде ночевала в гостинице. Я был так рад, что она в кои-то веки счастлива. Но я устал, и мы поссорились. Не помню, насчет чего. Она стала наполнять ванну, а мне так все надоело, что я ушел поискать какой-нибудь бар. В доме, который мы снимали в Ирландии, у нас не было нормальной ванны, только жестяная перед камином. Когда я вернулся, она спала в ванне. Она держала на руках ребенка и уснула. А он выскользнул в воду и утонул.

– Ох, Питер.

Я остановилась, но он шагал дальше. Подобрав какую-то палку, он принялся колотить ею по верхушкам тростников, росших вдоль берега. Жесткие и плотные мужские соцветия сгибались, раскачивались, посылая в неподвижный дневной воздух вихри желтой пыльцы.

– Она разводит эти разговоры насчет рая и ада, хочет знать, где теперь Финн. Все это чушь собачья. Мальчишка мертв. – Он задохнулся на этих словах, но сумел собраться. – Все твердит и твердит, что это было непорочное зачатие.

Догнав его, я спросила:

– А вы уверены, что нет?

Он глянул на меня как на сумасшедшую. Но мне впервые за все это время, полное вранья и полуправд, хотелось самой составить о чем-то ясное представление и перестать склоняться то в одну сторону, то в противоположную. Наиболее дикой казалась история о том, что у Финна не было никакого отца, но я ощущала, что в ней содержится зерно истины, которое слабо просвечивало сквозь ее оболочку, и что, если эту оболочку хорошенько протереть, можно увидеть сияние зерна.

– Она просто наваливает на себя всевозможные вины и страстно жаждет понести наказание. Ей кажется, что если она зайдет в этом достаточно далеко, то все куда-то исчезнет, – проговорил Питер. – Но это никогда не исчезнет, только она этого не понимает. А я… я просто хочу помочь ей пройти через это. Но от такого устаешь, чертовски устаешь. Мне бы сейчас следовало быть там, в доме, присматривать, чтобы она оставалась в безопасности.

Но я не предложила повернуть назад.

Озеро сузилось: здесь его пересекала плотина. Часть воды, замедляя, отводили в грот – получался бассейн внутри рукотворной пещеры. Вокруг водоема сделали узкую каменную полку. На ней можно было стоять либо сидеть, свесив ноги в воду, если хватало храбрости. В солнечную погоду в определенное время дня свет, отражавшийся от поверхности, плясал по стенам пещеры, точно отблески бокала, который Питер повесил на окно их спальни. Отраженные лучи мерцали на низком потолке из дробленого кремня, на кусочках перламутра, вдавленных в известковый раствор.

В другие дни я представляла, как мы с ним сидим в этом гроте, опустив ноги в воду, и наши руки соприкасаются. Это место казалось мне очень романтическим, очень подходящим для того, чтобы признаться Питеру, что я его люблю, что я знаю – я могу его осчастливить. И чтобы он сказал, что тоже меня любит. Я часто размышляла над словами Питера о том, что он не хотел причинять боль Мэллори, влюбившись в Кару, и думала, что и мой отец не собирался причинять боль матери, когда влюбился в ее сестру. Так легко было найти оправдание моим чувствам.

Но реальность грота оказалась промозглой, и мы стояли где-то сбоку, ссутулившись и пригнув голову – из-за низкого свода. А когда мы посмотрели в бассейн, вода в нем была темная, и мы в ней не отражались.

– А как насчет шубы Джорджа Харрисона? – поинтересовалась я.

– Что-что?

– Ничего особенного. Неважно.

Я смутилась из-за того, что упомянула об этой истории. Она казалась такой банальной по сравнению с потерей ребенка.

– Джордж Харрисон?

– Она мне рассказывала, что познакомилась с ним в Ирландии, еще до того, как познакомилась с вами. И что его шуба до сих пор в вашей с ней спальне, в этом доме.

– Как такое может быть? Шуба неведомым образом спасена, хотя мы все потеряли на этом ее воображаемом корабле, включая нашего сына?

Я не знала, что ответить. Я пыталась понять, каким надо быть человеком, чтобы выдумать подобные вещи. И я представила Кару – как она пилит один из горьких апельсинов, которые сорвала, тупым кухонным ножом из набора, который мы нашли в музее. Питер обещал их наточить, но так и не собрался, и перед каждой трапезой Кара, готовя еду, жаловалась, что он наточил садовые инструменты, а вот до ножей у него руки не дошли, даже до одного-единственного, и Питер ей всегда обещал, что скоро все сделает. Я представила, как она сейчас трет обе половинки плода о нашу ручную соковыжималку желтовато-зеленого стекла – и, может быть, ей удается добыть каплю-другую сока.

Мы с Питером взобрались на вершину этого грота снаружи, где росла коротенькая трава – видимо, объеденная кроликами. Свод грота здесь немного провалился, и в земле виднелась неглубокая выемка – длиной в два человеческих тела, лежащих рядом. Мы уселись в нее. Воздух вокруг нас оставался неподвижным, рядом слышался шум воды, каскадом вытекавшей из озера. Откинувшись назад и опершись на согнутые руки, Питер закрыл глаза, а я, не отрываясь, глядела на него, такого прекрасного, такого уставшего – и заслуживающего не Кары, а кого-то другого.

Я хотела сделать его счастливым. Я хотела сказать ему, что я его люблю, я была уверена, что и он испытывает ко мне то же самое, но в своих мыслях я не продвинулась дальше поцелуя, который мог бы произойти после нашего обоюдного признания. Что дальше? Он сразу же сообщит Каре? И куда мы отправимся – мы с ним?

Там, на вершине грота, я повернулась к нему, всем телом чувствуя, как колотится у меня сердце. Он сел, уткнув локти в колени и подперев ладонями подбородок. Я встала на колени рядом с ним, пытаясь заставить себя сказать нужные слова, но ощущая себя так, будто внезапно лишилась дара речи. Вместо этого я развязала пояс моего платья – точнее, того самого халата. И тот упал вокруг меня.

– Фрэнни… – произнес он, не шевелясь.

Воздух коснулся моей кожи.

– Фрэнни… – повторил он и отодвинулся назад, словно чтобы получше меня разглядеть.

Помню, как я улыбнулась.

– Фрэн, – сказал он, и я ждала, когда же он заключит меня в объятия.

Он сел, выпрямившись, но не двинулся в мою сторону, так что я сама взяла его за руку и приложила его ладонь к одной из своих грудей. Держа его запястье, я чувствовала, какая у него прохладная кожа по сравнению с моей. Когда я подтолкнула его руку к моему соску, его пальцы растопырились и отстранились, словно в ужасе.

– Ох, нет, – произнес он. – Нет. – Он отступил, шаркая коленями, вырывая запястье из моей цепкой руки. – Пожалуйста, Фрэнсис. Простите. Я думаю, вы все неправильно поняли. – Он ухватился за халат где-то возле моих бедер и ягодиц – и поднял его, укутывая мои плечи. Ткань сползала снова, и он ее поправлял. – Мне так жаль, – снова проговорил он. Видимо, он увидел чудовищное разочарование у меня на лице, подступающие слезы, потому что поспешно добавил: – Но мы все равно можем оставаться друзьями. Мы всегда будет самыми близкими друзьями. А, Фрэнни?

И потом (я предположила, что из жалости, – а может, чтобы ему не пришлось дольше смотреть мне в лицо) он притянул меня к себе, обхватил руками и держал меня так, и я ощущала твердость его тела, прижавшегося к моему мягкому телу.

Мне хотелось сказать ему, что со мной будет подругому, что мы с ним оба это знаем, но тут его тело напряглось – и он оттолкнул меня. Я повернулась, чтобы проследить за его взглядом, и увидела Кару. Она смотрела на нас с бетонного пирса на том берегу озера.

– Что в Библии говорится про импотенцию? – спрашиваю я у Виктора, у этого лжекапеллана. – О сексуальной дисфункции?

Он краснеет, неловко шевелится, чешет под рубашкой сгиб локтя.

– Это касается одного моего друга, – говорю я и улыбаюсь.

И впервые за все время он закидывает голову назад и хохочет. Меня застает врасплох его смех – такой сочный, глубокий. Этот смех окутывает меня счастьем.

Мне хочется расспросить его про бомбу, попавшую в станцию метро (я часто думала над тем, что он мне рассказал). Но, может быть, чтобы оставаться довольным, он должен уметь забывать. Необходимое требование.

– Я читала, – говорю я, – что ученые работают над такой таблеткой: если примешь ее не позже чем через шесть часов после того, как случилось что-то плохое, то память об этом событии притупится. О несчастном случае, или о катастрофе, или о чем-то подобном будет не так мучительно вспоминать – как будто заглядываешь в чьи-то чужие воспоминания или смотришь фильм. Выпили бы вы такую таблетку, Виктор? После того как ушли с той станции метро?

Он гладит меня по волосам и не отвечает. А может, я это все сказала не вслух. Может, он верит, что не только радость, но и боль делает нас такими, какие мы есть.

Я так и сидела на вершине грота, в халате, который упорно сползал с моих плеч. Питер поднялся, не глядя на меня, не произнеся больше ни слова, и пересек плотину, а Кара, развернувшись, двинулась назад и скрылась среди деревьев. Я могла только предположить, что они встретились под рододендронами и пошли к дому вместе. Я не знала, много ли она увидела.

Мне не хотелось сразу возвращаться в Линтонс. Я побрела к усыпальнице, подумывая провести какое-то время в обществе двух каменных жен, но там было слишком мрачно, цветы на груди у женщин засохли и поблекли, а из углов склепа несло мочой. В конце концов голод погнал меня обратно в надежде, что я смогу где-нибудь отыскать какую-то еду. Надвигавшаяся гроза так и не разразилась, и солнце висело над самыми уступами, растянувшись абрикосовыми и алыми полосами. Коровы с поля ушли, но под кедром еще витало приторное зловоние, которое они оставили после себя. Мне следовало бы избрать иной путь и обойти дом со стороны фасада или портика, потому что я не могла удержаться от того, чтобы не поднять взгляд на комнаты Кары и Питера. У меня уже тогда возникло ощущение: что-то кончилось. Многие из окон дома закрыли, и заходящее солнце отражалось в стеклах то тут, то там, так что казалось, за каждым ревет пожар, незаметно пожирая дом. Открытыми оставались лишь окна гостиной Питера и Кары, и я видела, что Питер, опираясь на подоконник, выглядывает наружу. В руке он держал что-то стеклянное – стакан. Я слышала, как играет пластинка – Bookends Саймона и Гарфанкела, мы ее все время ставили. Я стояла за кедром и в сумерках, наверное, сливалась со стволом, но я подумала, что Питер меня разглядел, потому что он вроде бы поднял стакан, словно провозглашая тост, – может, в знак прощения или извиняясь. Я приветственно помахала ему, но, несмотря на все свои надежды, я знала, что все уже не будет как прежде, не может оставаться как прежде.

Интересно, если бы я сразу поднялась в их комнаты, конец был бы другим? Но я испытывала слишком острый стыд, унижение отказа было слишком свежим, и потом, я не знала, что Питер рассказал Каре. Он мог сказать, что я сама разделась и сама прижала его руку к своему телу. Возможно, они посмеялись над этим. Но потом я вспомнила, как Кара заметила, что я не настолько интересна – имея в виду, что обо мне и говорить не стоит. Я прошла в боковую дверь и поднялась на чердак по винтовой лестнице.

В комнатах подо мной было тихо. Высунувшись из окна, я посмотрела вниз, но ничего не увидела. В ванной, собирая свои туалетные принадлежности, я опять слышала шум воды в трубах и потом плеск их ванны. Я сняла халат, снова надела материнское белье, свою юбку, свою блузку. Никогда еще они не казались мне такими тесными. Все мои вещи по-прежнему умещались в два чемодана. Сборы не заняли у меня много времени: из вещей, которые не приехали вместе со мной, я уложила только портсигар, который мне подарил Питер, и записку Кары. Сев на кровать, я размышляла, можно ли мне просто уехать – или нужно все-таки зайти попрощаться. Но если кто-то из них в ванной, мне придется довольно долго ждать. И вот я сидела на кровати и смотрела, как в саду удлиняются тени.

А потом меня вдруг охватила внезапная потребность поспешить, страстное желание как можно скорее вырваться из Линтонса. Я посмотрела на часы: если потороплюсь, то успею на автобус, который идет от главной дороги к железнодорожной станции, а иначе придется раскошеливаться на такси или ночевать в «Хэрроу Инн». У меня не было никакого четкого плана, куда ехать. Назад в Лондон – больше я ни о чем не думала.

Я повесила на руку сумочку и плащ, подхватила оба чемодана и стала спускаться по винтовой лестнице. Я могла спокойно добраться донизу, выйти через парадную дверь, обогнуть фонтан и двинуться по аллее. Но в коридорчике я замешкалась в нерешительности, сошла на одну ступеньку, потом снова поднялась. А потом локтем толкнула дверь, обитую сукном. Дверь, ведущую в коридор Кары и Питера. Оказавшись возле их комнаты, я поставила чемоданы, свернула плащ и положила его на них, чтобы он не касался пола. Я прильнула ухом к их двери, но ничего не услышала.

Я смущенно постучала, надеясь, что их там не окажется и я смогу оставить им еще одну записку и тихонько выскользнуть. Никто не отозвался на стук. Изнутри не доносилось никакого шума. Повернув ручку, я вошла в комнату. На столе громоздились грязные кастрюли и миски, которые Кара использовала, готовя лосося и картошку. В плетеной корзиночке валялась зачерствевшая горбушка булочки к завтраку. Один из винных бокалов, из которых мы пили, лежал на боку, и по красному дереву стола расползлась лужица. На проигрывателе все еще крутилась пластинка, но из динамика доносился только повторяющийся треск. Оказывается, в кухонном уголке Кара все-таки действительно выжимала апельсины: четыре измочаленные и выпотрошенные половинки с ровными краями лежали на разделочной доске. Третий апельсин, весь в буграх и вмятинах, одиноко ждал в решетчатой вазочке. Она была голубая с золотом – под стать столовому сервизу.

– Эй! – позвала я. – Кара? Питер?

Дверь в их спальню оказалась захлопнута. Здесь стояла какая-то чрезмерная неподвижность, чрезмерная тишина. Встав посреди комнаты, я прислушалась и потом принялась рыться у себя в сумочке, ища ручку и листок бумаги. Тут из ванной до меня донесся плеск воды.

– Питер? – снова позвала я.

И Кара вышла в гостиную, оставив дверь в ванную приоткрытой. Ее зеленое вечернее платье (она успела переодеться в то шелковое, с тонкими лямками и перьями) спереди было темнее, словно она что-то на себя пролила.

– Кара, – произнесла я, – я и не знала, что ты здесь.

Я вынула руку из сумочки и двинулась к ней. Руки у нее были мокрые до плеч, с пальцев капала вода. Она стояла не шевелясь, и свободная зеленая материя лужей растекалась вокруг ее ног. Она смотрела на меня.

– А Питер тут? – спросила я. – Я пришла… попрощаться.

У меня не хватило смелости спросить, что она видела с пирса. Она продолжала глядеть на меня. И хотя Питер мог быть в ванне, голый, что-то заставило меня обойти Кару, чтобы я смогла заглянуть в ту комнатку. Внезапно Кара вышла из своего подобия транса и одним стремительным движением вынула ключ с другой стороны двери, захлопнула ее и заперла. Но я успела заметить в ванне что-то, кого-то. Под водой. Плавающие светловатые волосы.

– Это Питер? – спросила я в тот момент, когда она уже отодвинулась от двери. Я повертела ручку. – Это Питер – там, в ванне?

Она сделала шаг назад, наступила на подол платья, чуть не упала, сумела удержаться на ногах, но выронила ключ. Мы обе нырнули за ним, стали бороться за него на полу, стукнулись головами. Я уже дотронулась до его металлического стержня, но вдруг Кара схватила его и, опередив меня (материнское белье снова впивалось в тело) распрямилась и выкинула ключ в открытое тут же окно.

– Нет! – вскрикнула я, но к тому времени, как я встала коленями на широкий подоконник, ключ уже исчез: на террасе его не было видно, да и, судя по силе, с которой она его швырнула, ключ, скорее всего, затерялся где-то среди живых изгородей.

– Тебе туда нельзя, – заявила Кара, загораживая собой дверь ванной. – Тебя это не касается, Фрэнсис.

– Что ты натворила? – заорала я, отталкивая ее в сторону, дергая ручку двери, выкрикивая имя Питера сквозь эту деревянную преграду. – Впусти меня! – Нет ответа. – Что ты натворила? – снова спросила я. – Питер же там, да?

Я колошматила в дверь кулаками, а она стояла рядом и бесстрастно наблюдала.

– Другой ключ есть?

Я знала, что нет. Я снова высунулась в окно, точно пропавший ключ мог вдруг появиться. Я еще поколотила в дверь, глянула на Кару, а потом обрушилась на дверь всем своим весом. Но, как и все двери в Линтонсе, эта была крепкая, ее сделали на совесть. Я только ушибла плечо. Дверь не дрогнула.

Кара боком сидела на подоконнике в своей давней позе – упираясь ступнями в противоположную раму. Она глядела куда-то в пространство.

– Никуда не уходи, – сказала я.

Она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, но ничего не ответила. Я выбежала из гостиной, пронеслась по коридору мимо своих чемоданов, метнулась на винтовую лестницу, спустилась в подвал. Включила свет, и лампочки одна за другой озарили коридор. Здесь я немного помедлила, стараясь выровнять свое дыхание, и потом уже заставила себя войти в комнатку дворецкого, где Питер держал свои инструменты. Кувалда лежала рядом с сундуком. Она оказалась тяжелее, чем я ожидала, ее пришлось нести обеими руками, и мои плечевые мышцы заныли еще до того, как я добралась до лестницы.

Ворвавшись в их гостиную, я увидела, что Кара стоит перед окном, поставив одну ногу на подоконник, словно красит ногти. Она дернулась при моем появлении. Может, она ожидала, что меня не будет дольше, а может, думала, что я приведу полицию. Я волокла позади себя кувалду, которая вспахивала ковер за моей спиной. Увидев инструмент, она отошла от окна, в один шаг снова оказавшись перед дверью ванной.

– Уйди с дороги, – сказала я, встав к ней лицом к лицу.

– Тебе туда нельзя, – повторила она. – Просто отправляйся домой, Фрэнсис.

Я не знала, какое место она имела в виду.

Я толкнула ее и одновременно попыталась размахнуться своим инструментом, но мы с ней обе запутались в ее зеленом платье, и, когда я снова отвела молоток, она тоже за него ухватилась.

– Дай мне туда попасть! – завопила я. – Это все ваше дурацкое соглашение, да? Что ты натворила? Что ты натворила?!

– Нет! Отпусти! – крикнула она.

Она потянула за тяжелую часть кувалды. Она оказалась сильнее, чем я предполагала, и рукоятка выскользнула у меня из рук. По инерции ее чуть не вынесло в открытое сзади окно. Но в последний момент она извернулась, и в окно полетел молоток. Мы услышали, как он упал, и я прокричала ее имя или какое-то другое слово. Кара висела в окне, отклоняясь на спину. Только ее ноги оставались в комнате. Кончиками пальцев она цеплялась за раму, и моя нога прижала подол ее зеленого платья к полу, чтобы она не вывалилась. Оранжевое солнце образовало идеальный нимб вокруг ее прекрасного лица и волос. Казалось, от нее исходит золотое сияние, и на секунду я вспомнила проповедь Виктора о свете и преображении. В этот самый миг наши взгляды встретились, и я увидела, что она спокойна, гнев и тоска ушли. Тут она отпустила пальцы – и ветхое платье порвалось под моей ногой, и она рухнула назад, уже ничем не удерживаемая. Я услышала тяжелый удар, треск разбитого черепа, вскрик – даже не вскрик, а просто громкий выдох. Я закрыла лицо руками. Не знаю, надолго ли я застыла на месте. Но потом я все-таки набралась смелости и выглянула в окно.

В доме стояла абсолютная тишина. Впервые я осталась здесь одна. Я знала, что́ я найду, но все-таки поднялась в свою ванную, сняла половицу и в последний раз посмотрела в глазок – на Питера. На мою любовь. Вода в ванне была розовая, а на полу валялся мой нож для образцов, хотя я знала, что Питер не сам сделал это с собой. Теперь уже незачем было спешить. Я смотрела, как он лежит на спине, вытянув руки по бокам. Глаза у него оставались открыты, но они, казалось, были сосредоточены на чем-то позади того отверстия в потолке, через которое я глядела на него. На какой-то точке над крышами Линтонса, высоко в вечернем небе. Он лежал неподвижно, словно еще один гизант, сделанный из гипса и помещенный на собственную гробницу. Его тело светилось алебастровой белизной. Мне хотелось, чтобы он встал, оперся руками о края ванны и поднялся, роняя капли воды. Я лежала рядом с вынутой половицей и плакала о нем.

Потом я спустилась на террасу. Не чтобы убедиться, что Кара мертва: я поняла это, едва выглянула в окно, – а чтобы забрать кувалду. Все мышцы у меня дрожали, тело тряслось, но я все-таки вытащила ее из-под головы Кары. В свете, падающем из окна, я увидела, что к одному из углов металлической части инструмента пристали волосы и кожа, но к тому времени, когда я проволокла его по грязи, скопившейся под рододендронами, все это стерлось. Правда, рукоятка оставалась липкой от крови.

Кувалда подскакивала по ступенькам за моей спиной, облеплялась травой, пока я шла мимо бывших курятников, чертила свежую борозду в земле у озера. Добравшись до моста, я обеими руками подняла ее, держа за самый конец рукоятки, размахнулась и ударила по каменному сооружению. Не знаю, много ли ущерба я нанесла. Недостаточно, чтобы обрушить всю эту конструкцию в воду, как мне хотелось. Когда сил поднимать молот не осталось, я бросила его там, вернулась к дому, прошла под колоннами портика, пересекла подъездную дорогу и двинулась к церкви по аллее. Сама я этого не помню, но мне сказали, что там меня и нашел Виктор. На паперти, с кровью на руках.