20

– Добрый день…

Я услышала чей-то голос, доносящийся с каретного круга, и, когда подошла посмотреть, кто это, увидела, как Виктор толкает свой велосипед по гравию, поросшему травой.

– Так много выбоин, к тому же все время в горку, – пожаловался он.

Он вспотел, и из-под его высокого воротничка ползла ярко-красная сыпь.

– Добрый день. – Я не ожидала его тут увидеть.

– Я решил поймать вас на слове и воспользоваться вашим приглашением, раз уж вы так долго не посещали меня.

– Разве? Какой сегодня день недели?

– Понедельник.

– Я что же, пропустила два воскресенья?

– Видели бы вы график посещаемости моих проповедей. С каждой неделей опускается все ниже.

Но я его не слушала. Я думала о том, как бы мне устроить так, чтобы не водить его наверх, где он обязательно увидит мебель и все прочее, что мы натащили из музея. И как мне его не пустить в библиотеку, где на полу по-прежнему лежит медведь. По счастливой случайности я успела закрыть двери и жалюзи на окнах, выходящих на портик, так что мне самой не придется лишний раз созерцать бедное создание.

Когда я не ответила на его улыбку, Виктор добавил:

– Разумеется, если ваше приглашение остается в силе.

– Конечно, остается, – заверила я его, вспомнив о хороших манерах. – Позвольте мне заварить нам чай.

– Не помешает и стакан воды.

Он сунул палец под воротничок, чтобы почесать шею, и потом снял зажимы, которые надевал на брюки, чтобы те не мешали ехать на велосипеде.

Я кружным путем повела его к портику.

– Почему бы вам не посидеть тут и не перевести дух? А я пока поставлю чайник.

Когда я вернулась, мы обменялись вежливыми фразами насчет хорошей погоды и приятного вида, и он похвалил мой халат. Я налила чай, Виктор некоторое время жадно пил свою воду, а потом спросил:

– А ваша подруга или ее муж сегодня дома?

– Нет. Думаю, они поехали в город. Во всяком случае, машины нет.

Виктор допил воду.

– Я вам кое-что принес. – Он вынул конверт из кармана пиджака. – Меня втянули в разбор вещей Доротеи Линтон. Помните – та женщина, которую мы похоронили в прошлом месяце? Эти добродетельные ханжи не могут договориться, что пойдет на благотворительную распродажу, а что надо просто выкинуть. Меня позвали, чтобы я их рассудил. И вот что я обнаружил.

Взяв у него конверт, я пальцами прошлась по выпуклостям на пожелтевшей бумаге. Письмо было адресовано Доротее по ее месту жительства в этом городке, и его вскрывали. Внутри оказалась сложенная записка и ссыпавшиеся на дно конверта какие-то белые и голубые ошметки, каждый – меньше ногтя на моем мизинце. Я развернула записку. Петлистым почерком кто-то написал на листке: «Извините, больше ничего нет».

Я вынула несколько этих кусочков неизвестно чего, повертела их в ладони:

– Что это такое?

– А вы не догадываетесь? – Он взял один из них у меня с руки. – Признаться, я сам далеко не сразу сообразил.

– Понятия не имею.

– Павлиньи глаза.

– С обоев!

– Видимо, того, кто их вы́резал, замучила совесть, и он их вернул. Я подумал, что мы могли бы попытаться приклеить их обратно. А на случай, если у вас тут нет клея…

Из другого кармана он извлек пузырек с розовым резиновым наконечником.

– Вы обо всем позаботились, – произнесла я.

Я провела его внутрь через парадную дверь. Я надеялась произвести тот же эффект, что и Питер, когда он в первый раз устроил мне экскурсию. Виктор поглядел вверх.

– Видите? – показала я. – Одна сторона галереи настоящая.

– Кажется, я что-то такое припоминаю. Кто-то оттуда упал. Еще одна из побасенок моего дядюшки. – Он покачал головой, пытаясь вспомнить. – То ли собака, то ли ребенок. Вот почему они ее заколотили.

Мы прошли в голубую гостиную. Теперь мы всегда держали открытыми и ее жалюзи, и ее двери. Его явно поразила красота этой комнаты – как и меня в свое время. Он стоял спиной к зеркалу, пока я ходила за стремянкой в оранжерею, где ее оставила Кара.

Я взяла клей, а Виктор – конверт с вырезанными глазами. И мы принялись за работу, методично передвигаясь от одной птицы к другой.

– А есть какой-то термин, который означает «вставка нового глаза»? – поинтересовалась я. – Антоним энуклеации?

– Я такого не знаю. Глаз слишком хитрая штука, чтобы его вставить. Не думаю, что это когда-нибудь проделывали. Во всяком случае, успешно. Зрительный нерв – часть центральной нервной системы.

– Кажется, вы говорили, что в войну работали врачом?

– О нет. До врача я так и не дорос. Я был просто студент-медик.

– А где вы учились – в Лондоне?

Пальцы у меня стали липкими от клея. Мне никогда не давались все эти поделки и прочее в том же роде.

– В Лондоне, да. – Он чуть помолчал, держа павлиний глаз на кончике указательного пальца. – Но всего несколько лет. Диплома я не получил.

– Вот как? – Я не обратила внимания на его интонацию. – Но вас ведь не призвали в армию? Медиков наверняка не брали?

– На самом деле я сам отказался учиться дальше. Кажется, теперь говорят «свалил»? Вот я и есть – сваливший.

Он произнес это с такой явной ненавистью к себе, что я перестала клеить и посмотрела на него.

– Я был самозванец. Жалкий тип. Бесполезный.

– О, я уверена, что нет. Нет. Конечно же, не… бесполезный.

Он соскользнул вниз по стене и опустился на пыльные половицы. Я села рядом с ним.

– Я понял, что не гожусь для медицины, почти сразу же после того, как начались занятия. Но мысль о том, чтобы пойти сражаться, ужасала меня еще больше.

Я поковыряла клей, присохший к пальцам. Я видела, что ему хочется говорить. Он рассказывал свою историю иначе, чем Кара. Он мялся, с трудом подбирал слова, но не останавливался. Словно говорил об этом впервые, но был обязан выложить все, раз уж начал.

– Я был на платформе Центральной линии метро, на станции «Банк», когда в билетный зал попала бомба – о чем я узнал лишь позже, конечно. Помню одну женщину с чемоданом, она ждала поезда. Видимо, я пялился на нее – гадал, куда она едет, и надеялся, что она выбирается из Лондона. Мы поулыбались друг другу, совсем недолго, сами знаете, как иногда возникает эта мимолетная связь с незнакомыми. Еще миг – и появился поезд, его огни ярко осветили ее лицо, ее улыбку. А потом раздался взрыв. Ударная волна прошла по туннелю, сбивая всех с ног и отшвыривая к стенам. Электричество выключилось, и я, наверное, с минуту лежал без сознания, хотя ничего себе не сломал. Я нашарил свой фонарик, включил. На нижних ступеньках неподвижного эскалатора и на платформах лежали люди. Со стен сорвало почти всю плитку, и все вокруг было в обломках. Но платформа не очень пострадала, даже странно. Чего нельзя было сказать о людях. Я это видел. И слышал – как они умоляют, плачут. Я посветил фонариком вниз, на пути, по которым шел поезд, он проехал половину платформы и остановился, и там, под поездом, лежала эта женщина, я заметил ее чемодан и… В общем, вот так. Инспектор по гражданской обороне тоже включил свой фонарь и стал кричать, спрашивая, нет ли среди нас врача или медсестры. И сам при этом пытался сделать что мог. А я… я выключил фонарик, присел на корточки у стены и промолчал.

Я протянула к нему руку, но не дотронулась до него.

– Я до сих пор думаю: может, если бы я сумел, если бы у меня хватило сил откликнуться, больше народу осталось бы в живых.

– Судя по вашему рассказу, не намного больше.

– Достаточно было бы всего одной жизни. Вам не кажется?

Я посмотрела на него, и он ответил мне пристальным взглядом, и я поняла, что ему нужна правда.

– Да, – ответила я.

Какое-то время мы молча наблюдали сквозь открытые двери, как тени облаков плывут по саду.

– Спасибо, – произнес он.

Я предложила ему сигарету из своего портсигара, и мы закурили.

– И после этого вы пошли по линии духовенства?

Он выпустил дым.

– После войны. Видимо, такую я на себя наложил епитимью. Но я не убежден, что это сработало.

– Вы уже решили, чем собираетесь заняться дальше?

Зажав сигарету в зубах и щурясь от дыма, Виктор покачал головой. Он взял из моих рук портсигар, открыл его, чтобы прочесть выгравированную надпись.

– Подарок от поклонника? – Он спросил это печальным голосом, но при этом шутливо подтолкнул меня локтем, после чего вернул коробочку.

Убирая ее в карман, я скромно ответила:

– Да, что-то в этом роде.

Мы с Виктором стояли в парадном вестибюле. Мы попрощались, я дала обещание сходить в церковь (хотя знала, что не сдержу его), а он сказал, что еще нанесет нам визит. Я придержала ему входную дверь. Он поднял взгляд на trompe l’oeil.

– Только сейчас вспомнил эту историю, – заметил он. И тут же потряс головой, словно пожалел, что заговорил об этом. – Спасибо за чай. Очень приятный день.

– Но теперь вы должны мне рассказать. – Я прикрыла дверь и вернулась вглубь вестибюля, тоже глядя вверх.

– Нет-нет, это ерунда.

Лицо у него выглядело уставшим, и я предположила, что он возражает ради моего же блага, полагая, что эту историю мне слушать не следует.

– Давайте же. Я хочу знать.

Он снова посмотрел вверх, повернувшись ко мне спиной.

– Это был молодой человек, – произнес он. – Единственный ребенок в семье. Возможно, племянник Доротеи. Как его звали – Чарли? Чарльз? Не помню точно. Он оттуда спрыгнул. Он только что вернулся с войны – с Первой мировой. И семья просто радовалась, что он дома, ведь тысячи других не вернулись. Он пробыл дома всего неделю или две. А потом забрался на перила и спрыгнул вниз. – Голос Виктора сорвался.

Мы молча глядели вверх. И тут снаружи раздался звук быстро приближающейся машины: промчавшись по каретному кругу, она резко затормозила у парадной двери. Мотор выключили, и еще до того, как дверцы открылись, мы услышали крики Питера и Кары: по-видимому, они опять ссорились. Мы с Виктором посмотрели друг на друга и отвели взгляд.

– А как же письменный стол? – возмущалась Кара. – Я думала, ты его собираешься отвезти в Лондон.

– Мне просто пришла в голову мысль, – говорил Питер, прибегнув к своему успокаивающему тону. – Чтобы у нее было на чем писать. Это временно.

– А портсигар? Ты, видно, собирался и его через неделю потребовать назад, да?

Отвернувшись от Виктора, я принялась разглядывать trompe l’oeil. Лицо у меня горело.

– Ради всего святого, Кара, – произнес Питер. – Это был подарок. Что тут такого?

– О, Фрэнни, – нарочито пробасила Кара, изображая его, – это просто глупая шутка, я решил, что тебе понравится.

В вестибюле мы с Виктором изо всех сил старались не смотреть друг на друга.

– О, Питер, – Кара с ужасными придыханиями пыталась повторить мой голос, – как чудесно. О, Питер, спасибо тебе.

Помертвев от ужаса, я задумалась, успею ли побыстрее вывести Виктора через голубую гостиную в обход портика, но тут парадная дверь распахнулась, и Кара с Питером увидели нас. Лицо Питера залилось краской, но глаза Кары вспыхнули, словно это мы виноваты – в том, что подслушивали.

– Мы говорили не о тебе, Фрэнсис, – процедила она. – Ты не настолько интересна.

Несколько мгновений все молчали, а потом мы с Виктором заговорили одновременно:

– Мисс Джеллико показывала мне павлинов на обоях в голубой гостиной.

– Преподобный Уайлд зашел на чашечку чая.

– Кара, – поприветствовал ее Виктор, исполнив долг вежливости. И, кивнув Питеру, направился к входной двери.

– Фрэнни… – начал Питер и протянул ко мне руку, но я вслед за Виктором вышла наружу и проводила его до ворот в верхнем конце аллеи, где он оставил свой велосипед.

– Мне очень жаль, что вам пришлось это услышать, – сказала я ему, пока он прикреплял зажимы над лодыжками.

– А разве вы сами не пожалели, что это услышали? – Казалось, он рассержен.

Мне вдруг захотелось как-то оправдаться за них перед Виктором, защитить их, хотя я знала, что, подражая моему голосу, Кара поступила жестоко и что ее слова слишком язвительны.

– Это так, смеху ради, – пояснила я. – Кара всегда любит всех поддразнивать. И Питер тоже. Они вечно шутят.

– Тот самый Питер, который вам вручил портсигар?

Меня обидел морализаторский тон, почудившийся в словах Виктора. Человека, который и сам совершал ошибки. И который теперь размышлял, не покинуть ли ему церковь.

– Это подарок, он же сам сказал.

– Не думаю, что пребывание в Линтонсе для вас полезно, мисс Джеллико. – На сей раз он более тщательно подбирал слова.

– Все нормально, – заверила я, зная, что он имеет в виду не Линтонс, а Кару с Питером.

– В самом деле?

– Кара не хотела сказать ничего особенного. Она просто иногда начинает ревновать. Как школьница.

– У нее имеются причины для ревности?

– Нет. Конечно нет. – Я знала, что краснею.

– Они состоят в браке. – То ли вопрос, то ли утверждение.

– Ну… – начала я.

– Я просто не думаю, что вам следовало бы влезать во что-то такое, откуда вы потом не сможете выбраться.

Он оседлал свой велосипед. Он явно хотел, чтобы я спросила его, какое же это может быть «что-то». Но я твердо решила не спрашивать.

– Они мои друзья, – заметила я.

Виктор поднял брови.

– Еще раз спасибо за чай, – поблагодарил он и закрутил педали.

Я смотрела, как он объезжает выбоины. Он катил по аллее, и его фигура постепенно уменьшалась.

Когда я вернулась в дом, Кара с Питером поджидали меня, сидя рядом на парадной лестнице, и вид у обоих был мрачный. Кара вскочила, едва я показалась из-за угла и мы увидели друг друга.

– Прости, – сказала она. – У нас с Питером вышел еще один дурацкий спор. Я злилась на него, а не на тебя.

Она подошла, чтобы взять меня за руки, но я сложила их на груди. Я посмотрела на Питера, и он кивнул.

– Конечно, тебе нужен письменный стол, – тараторила она.

За ними, на полуплощадке, где лестница делала поворот, стоял небольшой столик в стиле «французская дама», который до сих пор пребывал в их комнатах.

– Питер как раз собирается его отнести к тебе наверх, правда, Питер?

Тот встал, ожидая моих указаний, и она слегка подтолкнула его бедром.

– Это замечательный стол. Ты его заслуживаешь. Ну пожалуйста, Фрэн, скажи, что ты меня прощаешь.

Она потянула мои руки за запястья, пока я наконец не перестала прижимать их к груди. Потом она обняла меня.

– Иначе я не смогу жить, не смогу себя выносить, – произнесла она.

Это звучало так искренне. За ее плечом, сквозь пряди ее волос, я видела, как Питер криво улыбается мне. Я отвела взгляд, вспомнив, что́ видела вчера вечером через глазок. Подняв ладони к лопаткам Кары, я ответила на ее объятие. Она облегченно рассмеялась.

Питер понес письменный стол ко мне в комнату, и я пошла следом. Он поставил стол перед окном.

– Извините за то, что случилось, – произнес он. – Кара не имела это в виду.

– Ничего, – ответила я. – Я знаю, ей сейчас тяжело.

– Я вам потом еще принесу стул. – Он направился к двери.

– Она рассказала мне про Финна, – сообщила я. – Что он умер.

– Значит, она вам про это рассказала? – Он не повернулся ко мне.

– Мне очень жаль. И мне жаль, что я неправильно поняла. Я думала, его отдали на усыновление. Для вас это, наверное, было ужасно – когда он утонул.

Я ждала, чтобы он раскрылся передо мной.

– Ну да, – произнес он. – В общем, пойду позабочусь насчет стула.

После того как мы поели (вина на сей раз было меньше, чем обычно) и я отправилась наверх, чтобы лечь спать, я внимательно изучила письменный стол, выдвигая ящики и осматривая ножки, – и поняла, что это не тот, который стоял у них в комнате. На промежуточную площадку вынесли не его. Видимо, в доме имелась пара таких столов, и это был второй. Его погрыз жучок, в ножках виднелись запылившиеся отверстия, сзади деревянную поверхность пересекала длинная царапина, а кожа на столешнице оказалась потертой. Они наверняка знали, что если я и обнаружу подмену, то не стану в глаза упрекать их в двуличии.

Я надела ночную рубашку и, умывая лицо, снова ощутила тот неприятный запах, который витал в ванной, когда я только приехала: он-то и побудил меня содрать коврик с пола. Несло застарелой мочой, кухонными испарениями, однако теперь сюда примешивалось нечто приторное, словно в помещении разбрызгали духи, чтобы замаскировать вонь гнилья. Мои пальцы взметнулись к шее, ища медальон, но тут я вспомнила, что потеряла его в лесу. Не выходя из ванной, я опустилась на четвереньки и, чувствуя себя по-дурацки, обнюхала комнатку. Сильнее всего вонь чувствовалась по краям панели, закрывавшей ванну внизу. Может, туда попало какое-то животное – белка или крыса? Не смогла выбраться и подохла там. Я сразу представила мертвого лиса, зияющую рану у него на шее, словно второй рот ниже первого.

Панель держалась на трех винтах в верхней части и трех в нижней. Я принесла из спальни нож (с гербом Линтонса на рукоятке), вставила кончик лезвия в бороздку на головке одного из винтов, попробовала повернуть. Нож сорвался, выпал из руки и ударился о деревянную панель. С другой ее стороны, из-под ванны, донесся приглушенный вскрик – явно не животного, а скорее человека. Не разгибаясь, я попятилась назад, забилась под раковину, изо всех сил прислушиваясь и не желая слышать. Когда новых звуков не последовало, я метнулась вперед, схватила нож и, стиснув его трясущейся рукой, выставила перед собой, точно он мог спасти меня от того, что находилось под ванной. Это водопровод, бормотала я, это вода булькает в трубах. А что звук возник именно в такой момент – просто совпадение.

Я протянула руку с ножом вперед. И дважды постучала лезвием о панель. Тук-тук. Из-под ванны донесся звук – словно кто-то ослабевший стонал от чрезмерных усилий.

Лишь тогда я выбежала вон и захлопнула за собой дверь. Стянув с кровати одеяло, я выскочила с чердака и понеслась по винтовой лестнице на первый этаж. Я вошла в голубую гостиную, где конверт с оставшимися павлиньими глазами (мы не смогли добраться до некоторых птиц даже с помощью стремянки) валялся у зеркала. Закрыв французское окно и жалюзи, я забилась в угол и уставилась на дверь в вестибюль.

Сидя на корточках, я пыталась не заснуть под скрипы и постанывания, которые издавал дом, но через час-другой моя голова уткнулась в колени. Утром из-за краев жалюзи стал просачиваться свет, и дом словно вздохнул. Что бы в нем ни было ночью, теперь оно пропало.

Я босиком дошла до моста, и при моем приближении какая-то хищная птица снялась с балюстрады и закружилась надо мной: коричневое тело, на хвосте и крыльях – широкие полосы елочкой. Потом она резко спустилась, развернулась над краем озера, и прежде, чем она исчезла у дальнего берега, я заметила белое на ее хвосте и решила, что это луговой лунь. Склонившись над краем моста в том месте, где сидела птица, я вспомнила, как Питер пытался убедить меня, что это палладианское сооружение, и как мне больше всего на свете хотелось ему поверить. Когда восходящее солнце согрело мне спину, я столовым ножом, который прихватила с собой, вырезала на камне свое имя – «Фрэнни». Закончив, я бросила нож в озеро. Просто разжала пальцы, чтобы он упал в воду.

Когда я вернулась к дому, Питер, несмотря на ранний час, уже сидел на ступенях портика, а Кара стояла, прислонившись к одной из колонн. Оба выпрямились, увидев, как я иду сквозь рододендроны. Судя по их виду, они только что снова скандалили.

– Фрэнсис, – окликнула меня Кара, – куда ты так рано ходила? – Она поставила чашку, которую держала в руке, – словно готовясь меня обнять.

– Да еще и в ночной рубашке? – добавил Питер, когда я приблизилась к лестнице, и взял чашку Кары.

Наверное, я была очень бледная – все еще потрясенная.

– Что случилось? – спросила Кара.

– Там кто-то был… – Я чуть помолчала. – У меня в ванной. Ночью.

Она спустилась на одну ступеньку.

– Ты пострадала? Что произошло?

– Кто-то вроде человека, который тебе привиделся в окне? – Питер, похоже, не поверил мне.

Я плотнее обернула плечи одеялом.

– Оно было под ванной.

– Что? – произнесла Кара, и Питер повернул к ней голову.

– Я его слышала, – настаивала я. – Оно стонало за панелью.

– Стонало? – переспросила Кара.

– Видимо, это в трубах гудело, – предположил Питер. – Они вечно гудят.

– Оно плакало, – добавила я.

– Ты сам знаешь, что это были не трубы, – сказала ему Кара.

– Не говори глупостей, – отозвался он.

– А это не глупости, – заявила Кара. – Глупость – это когда ты живешь так, словно реально только то, что ты способен увидеть. Ты хочешь всему получить доказательства, свидетельства.

– Верно. – Его голос становился все громче. – Я не верю в привидений, и демонов, и непорочные зачатия.

– А во что ты, черт побери, тогда веришь? Ни во что! Бездушный сухарь. – Сжав губы, Кара посмотрела вдаль, через поля.

Питер спустился вниз, обнял меня одной рукой, прижал.

– Вы слишком устали. Наверное, совершенно вымотались.

Я бы с радостью прислонилась к нему, заставив исчезнуть Кару с ее недовольной физиономией.

– Но я это слышала, – заметила я.

– Видишь? – произнесла Кара, не в силах противиться искушению обернуться.

– Я уверен, что это вода шумела в трубах, – снова возразил Питер.

– Там что-то было. За панелью под ванной.

– Но когда вы меня попросили проверить в комнате рядом с вашей, в конце коридора, там ничего не было. Правда ведь?

Он обнял меня крепче – словно успокаивал ребенка.

– Что-то стонало под ванной.

– Ну ладно. Может, туда попало какое-то животное. Может, мне подняться и снять эту панель? Что мне понадобится – отвертка?

– Я уже пыталась.

– Ничего ты там не найдешь. – Кара по-прежнему дулась. – Это так не делается. – Она забрала у него свою кружку.

– Поглядеть не помешает.

Он говорил спокойно, но я видела и чувствовала, что он весь напрягся.

Кара что-то прокричала по-итальянски. Казалось, в каждом ее слове – колючка.

– Это неправда, – ответил он ей, но убрал руку, обнимавшую меня.

Я подумала: может, перед моим приходом они опять спорили насчет портсигара или письменного стола?

Она замахала руками, еще что-то прокричала, остатки ее кофе выплеснулись на камень, сделав его темнее. Мы молча наблюдали, как она сердится, и тут Питер вынул из заднего кармана бумажник, и я увидела, что тот прямо разбух от денег. Он отсчитал четыре фунтовые бумажки и протянул их Каре, так что ей пришлось спуститься за ними по ступенькам. Она выхватила купюры и удалилась. Я хотела побыть наедине с Питером, но при этом мне хотелось, чтобы и Кара осталась – чтобы она меня убедила, что я не схожу с ума. Может быть, Питер разглядел в моем лице беспокойство, потому что он заметил:

– Не волнуйтесь. Она съездит в город, купит еды. Успокоится к тому времени, как вернется.

– Думаете, это ничего, что она поехала одна?

– Откровенно говоря, мне все равно.

Я вынула тот самый портсигар, и Питер зажег нам две сигареты.