19

Я часто думаю, какая насмешка судьбы: все эти двадцать лет за мной днем и ночью следят через глазок в двери моей камеры. Я научилась по звуку шагов различать охранников, мне стали хорошо знакомы это шарканье у входа, этот шорох заслонки. И потом – глаз. Всевидящий глаз. Что он видел? Ничего интересного по сравнению с тем, что я наблюдала через глазок в Линтонсе. Хотя, конечно, разница тут в отношении к тайне своей частной жизни. Другие женщины будут кричать и возмущаться, что за ними подсматривают без предупреждения. А мне кажется, что лучше знать, когда кто-то за тобой наблюдает, чем всю жизнь прожить под невидимым взглядом.

Мельком глянув на шею сидящего у моей кровати, я убеждаюсь, что высокий воротничок на месте. В книге, которую Виктор держит на коленях, закладкой служит сложенный листок бумаги. Я думала, что эта книга – Библия, несколько дней назад это явно была Библия, но теперь я вижу, что это тоненький томик со стихами.

– Хотите, я вам прочту одно стихотворение, мисс Джеллико?

– Нет, – отвечаю я. Поэзия мне ни к чему. – Прочтите лучше, что там на этом листке.

– Но там ничего особенного нет, – отвечает он. – Это старый счет, я его использую как закладку. Что-то вроде накладной.

На листках бумаги всегда есть что-то особенное.

– И все-таки, – прошу я. И он соглашается. И читает:

– «Истборн, 25 июля. Адресовано миссис Сквилбин. От фирмы „Дж. Вестон и сын, фотохудожники“. Терминус-роуд, 81. – Он делает паузу, чтобы взглянуть на меня, и я киваю: продолжайте. – Восемь сепиевых пластинок, шесть с половиной на три с половиной. Свадебный подарок. Два фунта пятнадцать шиллингов. Погашено: один фунт. Задолженность: один фунт пятнадцать шиллингов».

При желании из этой бумажки можно вычитать массу всего. Что миссис Сквилбин (ну и фамилия!) так никогда и не доплатила один фунт пятнадцать шиллингов, так никогда и не забрала свои свадебные фотографии, потому что к тому времени, как пришел этот счет, ее свежеиспеченный муж уже бросил ее. А может, миссис Сквилбин была матерью невесты. На свадьбе она рассорилась со своим свежеиспеченным зятем и отказалась платить. Записки можно толковать по-всякому.

Я вспоминаю мужчину в парике (я так и вижу его перед собой, но какое у него было звание?), того, который зачитывал записку на суде. Глубоким и значительным голосом. Слишком самодовольным. Скверный актер.

Дорогая Фрэнсис, Питер передает свои извинения и надеется, что вы не держите на него зла за вчерашний вечер. Пожалуйста, ради всего святого, не делайте ничего поспешного. Я могу себе представить, как вам сейчас нехорошо. Немного побудьте в постели, вот и все.

Ваша Кара.

Ее нашли в моем чемодане.

– Вы – та самая Фрэнсис, которой адресовано это письмо? – осведомился человек в парике.

Но там было много таких парикастых, одни – на моей стороне, другие – нет. Мой парикастый до этого говорил мне, что я не должна выступать, что это неразумно, что обвинение порвет меня в клочья, но я настаивала. У меня был свой план.

Я ответила:

– Это я.

– Вы можете сказать нам, кто автор письма?

– Могу.

Первый парикастый вздохнул:

– Пожалуйста, скажите нам, кто автор письма.

– Кара Калейс.

– Кара Калейс, – повторил он, обращаясь к группе из двенадцати человек.

Одни, казалось, заинтересовались. Другие, похоже, успели задремать.

– Кара Калейс – ваша подруга?

– Да, – ответила я.

– А кто этот Питер, который здесь упомянут?

– Питер Робертсон.

– Питер Робертсон, – повторил он с театральной многозначительностью.

– Да, – подтвердила я.

– Питер Робертсон, в которого вы влюбились?

– Да. – Это слово вырывается у меня со всхлипом, с самым настоящим всхлипом.

– Складывается впечатление, что у Питера есть причина извиняться за нечто произошедшее накануне вечером, – изрекает парикастый. – Что-то такое, что он сделал, а возможно, не сделал, причинило вам боль. Кара обеспокоена, что вы можете совершить какой-то поспешный и необдуманный поступок, и настаивает, чтобы вы оставались в постели. Может быть, в тот вечер вы признались Питеру Робертсону в любви, мисс Джеллико? И получили отказ? Были отвергнуты Питером Робертсоном, в результате чего вам стало так плохо, что вы оказались способны на все?

Это риторические вопросы: он не требует от меня ответа.

Питер вернулся из Лондона, как раз когда мы с Карой заканчивали ранний обед. Может, это присутствие Питера приучило нас к излишествам, потому что вдвоем с ней мы выпили всего полбутылки вина. Мы с ней достигли своего рода перемирия, взаимопонимания насчет того, что об определенных вещах мы говорить не станем. Хлопнула парадная дверь, и Питер взбежал по лестнице, с сумками в обеих руках и маленьким квадратным ящичком под мышкой.

– Как все прошло, хорошо? – Кара вскочила. – Все ведь прошло хорошо, правда?

Я тоже встала, пока он, побросав вещи на пол, притиснул ее к себе и, наклонив назад, целовал. Я только много позже об этом подумала: часто, видя их вместе, я ловила себя на мысли, что все их действия – какие-то отрепетированные. Не для меня, выступающей для них в качестве аудитории, а для того, чтобы они сами могли поверить в более совершенную версию себя.

– Прошло лучше, чем я мог себе представить. Но я так устал.

Он улегся на кушетку.

– Сделать тебе что-нибудь выпить? – спросила Кара. – Тебе удалось поесть в поезде?

– Мне надо просто вымыться и лечь. Я забыл, какое это грязное место – Лондон.

– Пора мне наверх, – заметила я.

– Но сначала подарки. – Питер заставил себя подняться.

Он купил Каре серьги, крошечные сапфировые капельки, и подходящее к ним ожерелье (мы так и не нашли в музее никаких украшений, кроме того траурного кольца), и она убежала в ванную их примерять. Кроме того, он привез сумку с макаронами, сыром, завернутым в бумагу, и целой палкой салями. Для всех нас он приобрел проигрыватель в ящичке и несколько долгоиграющих пластинок, чтобы мы могли вечерами слушать музыку: Bookends Саймона и Гарфанкела, Astral Weeks Вана Моррисона, Five Leaves Left Ника Дрейка. Мы еще раньше раскопали старомодный граммофон, но Кара сочла, что пластинки к нему – дико нудные. Ей хотелось современной музыки. А для меня, хоть я ничего и не ждала, он привез небольшой подарок в тонкой оберточной бумаге.

– Что это? – спросила я.

– Развернете – узнаете, – отозвался Питер.

Кара подошла ближе. Оказывается, он подарил мне маленький золотой портсигар. На внутренней стороне крышки имелась надпись: «Для Фрэнни, ради прямоты и несокрушимости. С любовью – П.».

– Что это значит? – спросила Кара за моим плечом.

Я рассмеялась, в кои-то веки раскусив шутку.

– Так, пустяки, – ответил он.

– Я не понимаю, – ледяным тоном произнесла Кара.

Он приобнял ее одной рукой:

– Ты же знаешь, у Фрэнни в кармане сигареты вечно ломаются и мнутся.

– Чудесно, – сказала я. – Но как вы устроили, чтобы вам так быстро сделали гравировку?

– Мне кое-чем обязаны в одной лавочке в Мейда-Вейл.

Когда все подарки оказались распакованы, я пожелала им спокойной ночи. Закрывая за собой дверь, я уже слышала, как они разговаривают на повышенных тонах. На сей раз ссора длилась недолго. Грохнула одна дверь, потом другая. Пока я чистила зубы, в трубах зашумела вода: подо мной наполняли ванну. Сплюнув в раковину и прополоскав рот, я без всяких размышлений сняла половицу.

Питер, опираясь ладонями о края раковины, минуту-другую изучал себя в зеркале, которое недавно принес из музея. Я оторвалась от окуляра, когда он стал расстегивать рубашку, а потом снова наклонилась к трубке и увидела, как он идет к двери ванной, придерживает ручку, словно стараясь не издавать звуков, и осторожно поворачивает ключ в замке. Вернувшись к зеркалу, он встал к нему боком, втянув живот и положив на него руку, а затем с улыбкой вскинул обе руки, принимая позу чемпиона. Он снял остатки одежды. Мне следовало отвернуться, но я не стала. Я продолжала смотреть. Я видела, как он опускается в ванну.

Я могла разглядеть волосы у него на груди, пенис, покачивающийся в воде, колени, торчащие над ее поверхностью. Оглянувшись через плечо на дверь, словно чтобы удостовериться, что она действительно заперта, он закрыл глаза, и его рука скользнула вниз. Мне и тогда следовало отвернуться, но я не стала, я не могла. Я думала о том, что рассказала мне Кара в лесу за обелиском: что у Питера с ней не получается эрекция. Его кисть двигалась, и я изучала его милое лицо, его чуть приоткрытый рот, его полные губы. Он не спешил, но я все смотрела не отрываясь. Я видела, как его движения ускоряются, как морщится его лоб, как его ступни бьются о край ванны. И в этот самый момент, когда это уже вот-вот должно было случиться, когда я сама видела, что это вот-вот случится, в это мгновение, когда я смотрела на его лицо, глаза его вдруг распахнулись, и он поглядел на центральную точку потолка, вверх, на меня, глядящую вниз на него. Я была уверена: каким-то образом он знает, что я там. Я не сомневалась: он сообщает мне единственным возможным для себя способом, что со мной у него будет по-другому. И я поняла, что он любит меня и что он знает: я тоже его люблю.

В ту ночь я, лежа в постели, представляла себе Питера, Кару и Финна в глубине моря. Я видела, как их спокойно несет морское течение. Апельсины, которые Кара перед отплытием купила в бакалее, безмятежно проследовали мимо, слегка подскакивая, как шары жонглера. Страницы «Пути женщины» лениво перелистывались в волнах. У жестянки с мукой соскочила крышка, выскользнула черно-белая фотография толстушки, жены Питера, и, покачиваясь, стала опускаться на дно, и лицо на снимке постепенно темнело. А затем среди всего этого я увидела корову: огромная и белая, она прыгала, лягаясь задними ногами, но выходило словно в замедленном кино. Ее рот был открыт в долгом неслышном мычании, и хвост задран, точно ее выпустили на пастбище после зимнего заточения. Я заставила их двигаться – Питера, Кару и Финна, выстроила в вертикальную цепочку, где ребенок оказался ближе всего к поверхности, а Питер в самом низу. Я обхватила Финна за лодыжку, и он замахал своими пухлыми ручками. Я заработала ногами, словно крутила педали велосипеда, и Питер, постепенно уменьшаясь, скрылся где-то подо мной, а корова и апельсины растворились в сумраке. Я выпустила младенца и, подняв взгляд, увидела сквозь голубые слои воды, как он возносится вверх, к свету.

Выходные прошли, но мы даже не заметили, что это выходные. Мы ели, мы пили, мы курили. Все остальное время мы торчали в музее и рылись там в вещах, словно на собственном чердаке, куда не заглядывали двадцать лет. Случайно обнаружив пачку веленевой бумаги для письма и конверты с вытисненным на них гербом Линтонса (три апельсина на щите), я утащила все это к себе. Потом мы нашли чайный сервиз и небольшой комод.

В коробке с надписью Images d’Épinal Кара нашла пятьдесят неразрезанных картонных листов для моделирования, к которым не притрагивалась рука ребенка. Она вытащила коробку наружу, к портику оранжереи. Картинки изображали знаменитые итальянские здания: собор Святого Петра, Пизанскую башню, Колизей, палаццо Питти. Картон пожелтел, краски выцвели, но она все равно вырезала каждый кусочек, согнула все выступы, склеила фрагменты друг с другом. Работала она неаккуратно, края получились неровные, зазубренные. В наборе имелись двухмерные фигурки людей, чтобы помещать их рядом со строениями: толстый священник с обращенным ввысь взором и сложенными за спиной руками, мать с двумя детьми, одинокая женщина в длинном платье. И все они улыбались. Иногда неосторожные ножницы Кары отстригали кому-нибудь голову или ноги. Она увлеченно занималась этим не меньше двух дней, и вскоре ступеньки оранжереи от дверей до цветника превратились в маленькую Италию, полную трехмерных картонных строеньиц.

В один из вечеров, выпив больше обычного, мы решили, что чучело гризли имеет смысл перенести в дом, но не сумели дотащить его дальше библиотеки. Мы заставили его плясать вокруг полок, и нам казалось, что это дико смешно. Утром я застала его лежащим ничком, мордой в выдранные книжные страницы. Обе передние лапы кто-то вырвал из туловища. Я не могла поверить, что кто-то из нас способен на такое кощунство. От этого нелепого вида искалеченного медведя у меня даже слезы выступили. Я села на ступеньки под главным портиком и написала мистеру Либерману, сообщив, что мы нашли в потайной комнате некоторые предметы, которые ему принадлежат. Потом я вспомнила про вино из линтонсских погребов, которое я пила, и про кушанья, которые я ела и которые, как я отлично знала, куплены благодаря тому, что Питер продает кое-какие вещи из музея. Я подумала про обед с бифштексами, которым он меня угощал, и про бумагу, на которой я строчу само это письмо. Я вынула золотой портсигар из кармана халата и перечитала надпись – как и всякий раз, когда его открывала. Закурив, я поднесла спичку к своему посланию и подожгла его.