18

Утром Питер разбудил меня, постучавшись, и извинился, глядя мне в глаза, когда я ему открыла. Ему надо было отлучиться, и он спрашивал, не могла бы я присмотреть за Карой. Он не сказал, что мне следует делать, если она попробует устроить что-нибудь подобное вчерашнему, он вообще не упоминал про этот вечер, но я, конечно, ответила «да». Мне приходилось брать на себя немалую ответственность, но я по-прежнему хотела ему помочь.

Чистя зубы у окна ванной, я выглянула наружу и увидела, как Кара тащит стремянку по плиткам террасы. Я подумала, что мне надо бы спуститься вниз и остановить ее, и стала орудовать щеткой быстрее. Я отошла к раковине выплюнуть остатки пасты и прополоскать рот, а когда я вернулась к окну, лестница стояла под апельсиновым деревом и Кара уже забралась на верхнюю ступеньку. Мне пришлось высунуться сильнее, чтобы увидеть, что она делает. Солнце посылало блики сквозь искривленное стекло оранжереи. Кара потянулась, шаря руками в листве. Она покачнулась, и все мое тело дернулось, руки полетели вперед, ожидая ее падения, – точно я могла поймать ее, не отходя от окна. Я уже хотела окликнуть ее, но спохватилась, что от внезапного звука она может вздрогнуть, а я, даже если помчусь к ней опрометью, не успею вовремя. Подняв руку над головой, она быстро шевелила ею, я не хотела смотреть, но не могла оторвать взгляд. Кажется, она ухватилась за лист и потянула к себе одну из веток – задумав, вероятно, приготовить приправу к салату из уксуса, оливкового масла и апельсинового сока или сироп из горьких апельсинов, который мог бы подойти к сладкому бисквитному пудингу, хотя я знала, что эти плоды, скорее всего, окажутся совершенно несъедобными. Несколько штук упало вниз, и она слезла со стремянки на безопасную землю.

Я спустилась, мысленно составляя фразы, которые сказала бы Питеру, если бы она свалилась, изобретая оправдания, которыми могла бы объяснить, почему не сумела ее уберечь. Когда я вышла на террасу, Кара сидела на ступеньках оранжереи и грызла яблоко. Никаких апельсинов я не заметила.

– Сегодня мы с тобой вдвоем, – сообщила она. – Питеру пришлось поехать в Лондон.

– Когда вернется? – спросила я.

Она пожала плечами:

– У него там опять какие-то дела.

Откусив от яблока, она постучала пальцем по носу, сбоку. Я села рядом с ней, вытянув ноги. Она отшвырнула огрызок, и он запрыгал вниз по ступенькам, а потом замер под живой изгородью.

– Наверное, тебе хочется позавтракать, – произнесла она. – Наверху остались кое-какие вчерашние пирожные.

Когда я поднялась в их комнату, чтобы сварить кофе и взять бумажный пакет со сладостями, который, по словам Кары, лежал на холодильнике, я увидела, что посреди стола, в фарфоровой вазочке, выложены три горьких апельсина и что портрет кисти Рейнольдса (если это действительно Рейнольдс) исчез со стены над кушеткой, а на его месте висит кривой меч в серебристых ножнах.

– Я хотела пройтись к обелиску, – сказала я ей. – Порисовать там. – Я съела уже три пирожных, и во рту было липко от сладкого. Мы пили кофе и курили. – Не желаешь со мной?

Мне требовалось какое-то отвлечение, какая-то деятельность, которая заполнила бы время – до тех пор, пока Питер не вернется и я не передам ему Кару с рук на руки.

Она затушила сигарету.

– Ладно.

Мы отправились к озеру, миновали мост (наш трудовой порыв избавить его от зарослей заглох после первого же дня), пошли по противоположному берегу. Обелиск располагался на холме, над гротом. Когда-то он наверняка был виден почти из любой точки поместья, в том числе и из дома, но теперь вокруг него выросла целая буковая роща с изредка попадающимися елями, и за этими деревьями его вершина потерялась. Я читала, что когда-то эту вершину венчала свинцовая фигура двуликого Януса, но теперь она уже пропала. Через один из трех проходов мы выбрались на маленькую каменную площадку с изогнутой скамьей у задней стены. Позади скамьи имелась надпись: «Здесь погребен конь, принадлежавший Александру Линтону и в сентябре 1804 года во время охоты на лис прыгнувший в меловой карьер двадцати пяти футов глубиною со своим хозяином на спине. В октябре 1805 года он, под именем Бойся Мелового Карьера, с собственным хозяином в седле завоевал Охотничий кубок в Уорти-Дауне».

Тут я спохватилась, что забыла взять с собой краски, но у входа на площадку теснились деревья, и отсюда не открывалось никакого вида. Кара прочла надпись, и мы уселись на каменную скамью, глядя на бесконечные стволы.

– Питер попросил тебя не оставлять меня одну, когда его нет, верно?

Я посмотрела на нее и отвела взгляд.

– Ничего страшного, – добавила она. – Я знаю, он беспокоится, как бы я не наделала глупостей. Так он выражается. Но я никогда не буду ничего такого делать. Во всяком случае, без него.

Мне было неловко, что она говорит о своем желании покончить с собой – пусть даже в таких окольных выражениях. Я наивно полагала, что чем больше она будет об этом говорить, тем больше вероятность, что она действительно это сделает. Скажем, я могу не вспоминать о еде, но, если кто-нибудь произнесет слово «обед», я почувствую голод. Может, и с самоубийством такая же история?

– Иногда мне кажется, – продолжала она, – что это было бы окончательное наказание. Смерть. Не всегда хватает нескольких «Аве Марий». – Она печально рассмеялась.

– Но у тебя столько всего, ради чего…

– …стоит жить? – закончила она.

Фраза казалась пошлой даже прежде, чем вырвалась из моего рта.

– Меня больше волнует прошлое, – призналась она. – Те вещи, которые произошли после того, как мы уехали из Ирландии.

– Прошлое? – повторила я, снова надеясь сменить тему беседы, вернуть ее к ирландской истории.

– А ты хочешь услышать окончание? – Она не стала дожидаться моего ответа. – Когда Финну было три месяца, мы собрали вещи и покинули тот домик на западном побережье. Вернули прокатные велосипеды, раздали почти все остальное. Взяли с собой только то, что поместилось в четыре чемодана. Коляску я тоже отдала, хотя мне жалко было с ней расставаться. И когда мы запихивали чемоданы в машину, я все еще думала, что мы поедем в аэропорт рядом с Корком и полетим в Италию. Питер ничего не говорил про маршрут нашего путешествия, а я даже не удосужилась спросить. Теперь кажется, что это полный идиотизм, но мы думали – я думала – об этом так долго, что была уверена: мы направляемся именно туда, это как-то само собой разумелось. Мы с Финном заснули в машине – мы выехали еще затемно. И только когда в окне со стороны Питера стало светлеть, я поняла, что едем-то мы на север. Мы жутко поцапались, Финн ревел, а я кричала Питеру, чтобы он остановил машину и выпустил меня где-нибудь на обочине, но он меня не слушал. Этот гад увозил нас на север.

Машину он продал в каком-то гараже чуть южнее Голуэя. Пока он торговался, я зашла в магазинчик и купила пачку одноразовых подгузников, номер «Пути женщины» и пакет апельсинов, хотя знала, что они, скорее всего, окажутся высохшими внутри и что вообще у нас недостаточно денег для того, чтобы позволять себе такие покупки. Хозяин гаража отвез нас в порт на своем фургоне – это входило в условия сделки. Я все еще думала, что мы направляемся в Италию, пусть даже и не на самолете, как я уже успела понять к тому времени.

В порту стоял густой туман. Я все ждала, что он развеется и я смогу увидеть круизный лайнер. Но когда я разглядела его сквозь туман, оказалось, что это никакой не круизный лайнер, а старый ржавый транспортный корабль. На него грузили коров – поднимая их на стропах и опуская в раскрытый трюм. Туман был такой, что вверху они в нем исчезали, мы видели над головой одни копыта.

Нам выделили крошечную каютку с койками в два яруса, и я, вся скрючившись на нижнем, пыталась покормить Финна. Тут-то Питер и объявил, что корабль идет не в Италию. Что мы плывем в Шотландию – ему там предложили работу. Он попросил прощения за то, что ввел меня в заблуждение. Сказал, что, если бы он сообщил мне раньше, я бы с ним не поехала. И он был, черт возьми, прав. Для него всегда самое главное было – работа, деньги и Мэллори, я это точно знала. Но к тому времени мне уже было все равно, я устала, мне просто хотелось удрать из Ирландии.

Сидя на этой скамье и слушая Кару, я подумала, что и моя тетя некогда оказалась в похожем положении: она жила с женатым мужчиной, который продолжал помогать жене. Обижало ли тетю, что отец дает матери деньги, оплачивает съемную квартиру в Доллис-Хилле? Я никогда раньше не смотрела на это с такой точки зрения. Кара вела свой рассказ, но мысли мои блуждали, и я толком не понимала ее слов, пока вдруг не услышала:

– Часов через пять после того, как мы отплыли, корабль стал тонуть.

Я охнула.

– А я в это время отдыхала вместе с Финном. – Она не смотрела на меня. – Читала номер «Пути женщины», который купила. Оказывается, они все-таки напечатали наконец одно письмо мисс Лэндерс. Помню, как подумала, что мне нужно будет ее поздравить, когда я к ней в следующий раз приду, и тут я вспомнила, что больше не живу в том городке и понятия не имею, что она делает: она вполне могла нанять другую девушку, чтобы та читала ей журнал и писала письма под диктовку, и они вполне могли отпраздновать эту публикацию вместе.

Сначала я заметила, как изменились звуки, которые издавали коровы: их мычание стало выше, они явно впали в панику. Может, из-за них корабль и стал тонуть, а может, что-то сломалось в двигателе, мы так никогда и не узнали, почему все случилось. Питера в каюте не было: он поднялся наверх потолковать с капитаном, осмотреть рулевую рубку, что-то такое. Я была только рада, что он оставил меня здесь с Финном, я не хотела его видеть, не хотела с ним говорить. Корабль начал крениться, и все, что не было закреплено, поехало вбок, и иллюминатор в нашей каюте ушел под воду. Финн спал на койке, раскинув руки. Он всегда хорошо спал. А потом корабль завалило в другую сторону, но мне удалось схватить Финна, прежде чем он соскользнул на пол. Одной рукой я прижала его к себе, а другой открыла дверь каюты. Я звала Питера, надрывая связки, но вокруг стоял страшный шум. Едва я оказалась в коридоре, корабль совсем лег на борт, свет везде погас, и зажглись аварийные лампы.

Люди кричали, коровы издавали ужасные звуки. Финн, наверное, плакал, не помню. Сама я была довольно спокойна, я знала, что мне нужно выбраться отсюда и найти Питера. Я осторожно пробиралась по стенке коридора. Приходилось сгибаться, потому что он был очень узкий и низкий. Но тут я увидела, что дверь в соседнюю каюту распахнута и качается туда-сюда, так что каюта превратилась в глубокую дыру, в колодец, где плещется темная вода, а на дне осела куча утонувших вещей. Я понимала: если я туда свалюсь, мы в жизни не выберемся. Под дверями шел порожек, шириной примерно в два моих каблука, и я медленно, медленно двигалась вдоль него, стараясь покрепче держать Финна, который все извивался и вертелся.

Уж не знаю, как я добралась до лестницы. Как-то сумела. На следующей палубе воплей и хаоса было еще больше. Два матроса высвободили один конец спасательной шлюпки, но другой застрял. Какой-то мужчина заорал на меня, но я не понимала его языка. Я металась, хватаясь за дверные проемы и ручки, звала Питера. Уже стемнело, все внутри было в воде, волны заливали трюм, двигатель визжал. Казалось, я в центре шторма, вокруг выкрикивали какие-то указания, но я не успевала их выполнить, как нас уже разделяло потоком, рядом со мной кто-то падал, билось стекло. Коровы жутко ревели – мне эти звуки потом еще много лет будут сниться, и я буду просыпаться и идти к окну спальни проверить, не поднялась ли вода. Словно дети плачут, человеческие дети, вот какие звуки.

Питера я нашла на корме, он держался за какие-то снасти, просто вцепился в них – и все. Он меня заметил, и было видно, что он в отчаянии. Он выпустил то, за что держался, и схватил меня. Теперь по нему никогда этого не скажешь, он же так уверенно ведет себя в воде, правда? Но тогда он был просто в ужасе. Я пыталась удержаться вместе с ним и с Финном, но тут нас швырнуло в море – то ли корабль еще больше накренился, то ли пришла большая волна. Меня перевернуло вверх ногами. Я не знала, куда делся Питер, но ребенок оставался при мне. Волосы его колыхались в воде, и я так ясно его видела. Каждый жемчужный ноготок, каждую волосинку пуха на его круглых щеках, каждую точечку в его глазах. Глаза были голубые, а крапинки в них – синевато-серые.

Рядом с нами болталось все на свете – все эти куски и части корабля, все, что было не закреплено. Казалось, прошла целая вечность – а я так и не могла отыскать глазами Питера. Мы с ним расцепились, когда упали в воду. Нас с Финном потащило ко дну: надо мной поплыли всякие штуки – бочки, куски корабля, даже коровы. И тогда Питер схватился за мою лодыжку и сжал ее мертвой хваткой – он тянул нас вниз. Поэтому я выпустила Финна. Просто развела руки и отпустила. Я пыталась вытолкнуть его наверх. Я думала, кто-нибудь, какой-нибудь матрос найдет его и выловит. Но когда мы с Питером в конце концов добрались до поверхности, Финн пропал. Я больше никогда его не видела.

– Ты хочешь сказать – он утонул?

Меня потрясли ее слова. Я-то ждала той части истории, где их спасают. И грустного эпилога, когда Финна отдают на усыновление.

– Да, – ответила она. – Он погиб. А потом, когда мы жили в Шотландии, вдвоем, мы с Питером заключили соглашение. Поклялись: что бы ни случилось, мы всегда будем вместе. Чтобы никто из нас никогда не остался один. Ни он, ни я.

Я не стала просить у нее объяснений. Я больше ничего не хотела знать. Мы обе молча смотрели на деревья. Она боком улеглась на каменную скамью, поджав ноги и опустив голову мне на колени. Где-то среди ветвей пел дрозд, и под эту красивейшую в мире песенку я положила ладонь ей на голову.

Наконец она спросила:

– Ты веришь в рай и ад? – Когда я не ответила, она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, и произнесла: – Я знаю, что ты веришь в Бога, Фрэн. Я видела тебя в церкви. В тот раз, когда закашлялась вином. – Она улыбнулась, но улыбка вышла натянутая.

– Думаю, раньше верила.

– А теперь – нет?

– Даже не знаю.

– Питер вот ни во что такое не верит. Он даже не желает это со мной обсуждать. Говорит, ему надоели мои католические предрассудки. Отец Крег твердил, что я попаду в ад. За то, что верю: мой ребенок – второй Христос. И он говорил, что ребенок тоже попадет в ад. Но в письме мисс Лэндерс, в том самом, которое напечатали в «Пути женщины» и за которое она получила гинею, было сказано, что ад – это жестокая выдумка, что ее распространяет церковь, чтобы нас запугать, держать нас под контролем, и что его не существует.

– Может, она и права.

– Но где доказательства? – крикнула Кара, садясь на скамье.

– А где доказательства всего остального? – отозвалась я. – Во все эти штуки или веришь, или нет.

– Но мне надо знать, – прошептала она. – Мне надо знать, существуют ли эти места.

– Когда-нибудь узнаешь. Как и все мы.

– Нет, Фрэн. Я больше не могу ждать. – Она взяла меня под руку. – Мне надо знать прямо сейчас.

Она глядела на меня, пока на коже у меня не поднялись волоски, и я подумала: да, Питер прав, нам и правда нужно присматривать за ней, ее не следует оставлять одну.

Мы возвращались через лес, и плотная почва под ногами влажно пружинила там, где за долгие годы слежались слои никем не потревоженных опавших и гниющих листьев и иголок. Тропинка почти исчезла, склон холма круто уходил вниз. Я шла впереди, вонзая в землю каблуки и приподнимая подол халата, чтобы не наступить на него и не свалиться. Я думала о том, как Питер в ужасе цеплялся под водой за Кару, как он потерял своего ребенка – или, по крайней мере, ребенка, которого воспринимал как собственного.

– Я знаю, что ты мне на самом деле не веришь, – произнесла Кара за моей спиной, совсем близко. – Насчет того, что у Финна не было отца.

Я остановилась, и она налетела на меня, когда я к ней поворачивалась, и мы обе чуть не потеряли равновесие. Мы ухватились друг за друга в каком-то странном объятии – словно две давние подруги. Она взялась за мои локти, помогая мне стоять прямо, и вестибулярный аппарат шепнул мозгу, что если сейчас она меня выпустит, то я полечу спиной вперед, кувыркаясь по склону холма, отскакивая от деревьев, до самого озера.

– Я верю, Кара, верю, – отозвалась я. Меня пугала ее напряженная серьезность.

– Мы с Питером не занимаемся любовью. – Она прошептала эти слова мне на ухо.

– О… может быть…

– Нет, – отрезала она. – Мы ни разу не занимались любовью, никогда.

Она помогла мне обрести устойчивость и отпустила. Мы отступили друг от друга на шаг.

– У него не получается… ну, сама знаешь… эрекция. Мы пытались, точнее, я пыталась. Много раз. Но он вечно твердит, что или слишком устал, или слишком занят. Я знаю, что это просто отговорки. Чтобы избежать смущения, разочарования. – Она тяжело опустилась на землю. – Я всегда думала, что у него и с Мэллори не выходит – и, может, вообще ни с кем.

Меня потрясло от мыслей о Питере в таком ключе.

– Но я его не брошу, – заявила Кара. – После всего, что случилось. Он обо мне заботится. Кто бы еще стал так обо мне беспокоиться, кто бы простил меня? И потом, куда бы я делась?

– Ты могла бы вернуться в Ирландию.

Мои слова прозвучали более язвительно, чем мне хотелось, но она, раздумывая о чем-то своем, похоже, не заметила этого.

– В Ирландию? – переспросила она. – Скорей умру, чем вернусь в Ирландию.

– Ну ладно, – сказала я. – Пойдем к дому.

Но она продолжала сидеть на земле.

– Хотя вообще-то я думала, – проговорила она, – что, может быть, Питер все-таки мог делать это с Мэллори. Что это со мной что-то не так. Что во мне есть что-то такое, что ему не нравится. Одно время мне казалось: это потому, что она получила образование, училась в университете, а я – нет. Но Питер презирает все эти университеты.

– Нет, не презирает, – возразила я. – Он бы хотел там поучиться, если бы ему выпал шанс.

– Откуда ты знаешь?

– Он мне сам сказал.

Она фыркнула, но я видела, что ее это смутило.

– А потом я вспомнила, как Мэллори выглядела на той фотографии, которую я нашла, – продолжала Кара. – Почти такая же толстая, как ты. Я даже подумала: смогу ли я стать такой же? Такого же размера, как ты. Насколько больше мне нужно будет каждый день есть?

Я снова чуть не упала, ошеломленная ее словами. Лицо у нее было сосредоточенное, и я не могла понять, нарочно ли она сказала это, чтобы меня обидеть, или это были просто необдуманные, невинные фразы. Я вспомнила тот вечер, когда она меня раздевала. И как мне показалось, что она действительно так думает, когда она сказала, что я красивая, – а на самом деле она изучала и оценивала меня. Может, она решила, что мне польстит такой комплимент? Между тем Кара продолжала:

– «Пышнотелая» – вот какое слово использовал Питер. Может, он бы смог заняться со мной любовью, если бы я стала пышнотелой. Но когда меня раздуло от беременности, ничего не изменилось.

Она замолчала, о чем-то думая, а мое удивление тем временем понемногу перерастало в гнев.

– В общем, у нас с тобой есть кое-что общее: мы обе – девственницы. – Она рассмеялась.

Я отступила еще на шаг назад, скользнув ногой по листьям. Я никогда раньше никому не давала пощечин, смогу ли я это сделать сейчас?

– Как ты думаешь, я в конце концов смогу к этому привыкнуть – никогда не заниматься любовью? Тебе же почти сорок, правда? Я смогу с этим жить – если Питер и дальше не будет меня хотеть?

Я не сводила с нее глаз.

– Потому что, ну, у тебя же никогда этого не было, правда? Никакого секса?

– Что? – Мой мозг не поспевал за ее словами.

– Ну не надо так, Фрэн. Я просто хочу знать.

Тогда я ее все-таки толкнула, в плечо, совсем слабо, но ее это застало врасплох, и она упала навзничь. Если бы в лесу нашелся камень, я бы подобрала его и ударила ее, такая бешеная ярость во мне поднялась. Но вместо этого я развернулась и почти побежала с холма, то и дело спотыкаясь и скользя, пока не выбралась на ровное место и не оказалась у озера. Я не слышала, чтобы она меня окликала. Мне уже было все равно, что она делает. Перейдя плотину, я двинулась по тропинке мимо усыпальницы и дальше через перелесок, где мы когда-то наткнулись на лиса в капкане, но выбрала при этом другой путь.

Успокоив свою злость ходьбой, я подумала, как странно, что именно мы трое поселились в Линтонсе: возможно, все трое – девственники. Потому что Кара сделала насчет меня совершенно верное предположение. Может, я несла свою девственность точно флаг над головой: всем напоказ, кроме меня самой. Раньше я об этом вообще не беспокоилась. В подростковые годы я много училась, стремясь попасть в Оксфорд. В университете у меня была пара подружек, таких же любительниц учиться, да еще я могла похвастаться несколькими приятными часами в обществе Хэмиша, однорукого юноши: вместе с ним мы занимались, а иногда гуляли вдоль реки, и я всегда норовила оказаться справа от него – на случай, если ему захочется взять меня за руку. Но я никогда не думала ни о чем большем. После того как я ушла из Оксфорда, я не поддерживала связь ни с девушками, ни с ним.

Меня не волновало то, что Кара поведала мне о физических проблемах Питера. До этого момента я всегда (точно так же, как с Хэмишем) считала, что наши – мои с Питером – отношения основаны лишь на взаимном интеллектуальном уважении. Но теперь, просто упомянув о том, что их связь с Питером так и не получила своего полного свершения, Кара заронила в меня семя душевного и физического желания. Мысль о том, что для нас с Питером за пределами этого лета возможно что-то еще. И тот факт, что отношения между Питером и Карой складываются не очень удачно, в свою очередь, давал мне еще больше оснований думать, что у нас с ним все могло бы сложиться иначе.

За воротами, где мы с Карой и Питером когда-то остановились на краю луга, я вступила на утопленную в холме дорожку – футов на шесть ниже уровня земли. Ветви деревьев смыкались у меня над головой, образуя сумрачный коридор, который вел вверх по склону, к лесам, цеплявшимся за линию узких уступов. Из земляных стенок туннеля торчали обломки породы: наверное, весенние паводки несли по этому руслу камни с полей вниз, туда, откуда я пришла.

Тропа была шириной с телегу, ее сделали люди для людей: почву утрамбовали ступни, а позже – колеса. Я карабкалась наверх, следуя поворотам дорожки. Наверху она обвивалась вокруг уступа: такой след оставляет резец мастера на глиняном горшке, когда тот вращается на гончарном круге. Я остановилась, чтобы утихомирить биение сердца и посмотреть сквозь просвет между деревьями. Земля дальше резко шла под уклон, зеленый откос достигал самого края Линтонса, чьи бело-серые крыши светились под солнцем. Солнце отражалось от стекол оранжереи, которая казалась отсюда совсем игрушечной. Я не видела, но знала, что сразу за ней в саду прячется музей.

Спустя минуту-другую я повернулась и пошла по тропе, исчезавшей среди деревьев. Ею, похоже, часто пользовались: траву по краям выдернули, расшатавшиеся камни сдвинули в стороны.

Через пять сотен ярдов дорожка вдруг кончилась – внезапным тупиком среди папоротника и ежевики. Здесь никакому транспортному средству не хватило бы места, чтобы развернуться, и никаких следов, что кто-то пытался здесь такое проделать, я не видела. Стоя среди леса, стараясь двигаться бесшумно и затаив дыхание, я вдруг поняла, что ничего не слышу. Ни ветра в кронах, ни шороха в подлеске, ни пения птиц. Я посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Тропа уходила за угол, но я не помнила, чтобы поворачивала. Я пыталась успокоить себя, мысленно твердя: в обратном направлении дорога всегда кажется какой-то другой.

Я простояла так минуты три-четыре. Страх приковывал меня к земле, точно пустив сквозь меня корни. Я прислушалась, словно могла услышать, как эти корни проникают все глубже. Я покачала медальон на шее. И вдруг что-то ущипнуло меня за бок, резко схватило за плоть на талии, и снова, и снова, там же: чьи-то пальцы скручивали кожу. Я знала эту боль и в панике кинулась прямо в чащу, халат цеплялся за острые сучки, низкие ветки хлестали меня по лицу. Я угодила ногой в петлю из ветвей ежевики и упала вперед, выставив руки, чтобы не врезаться в землю головой. Но тут же вскочила и понеслась дальше, не оглядываясь, все чаще поскальзываясь, потому что склон делался все круче, пробираясь сквозь высокие папоротники, дергавшие меня за волосы. Меня спас горный ильм: я обрушилась на его поросший мхом ствол, прижимавшийся к самому краю обрыва, и мои ноги сбили в пропасть несколько кусков меловой породы. Кувыркаясь и подскакивая, они полетели вниз, в темную зелень.

У низеньких ворот в парк я остановилась. Если бы внутри паслись коровы, я бы пошла в обход, а не двинулась через открытое пространство, но поле оказалось пустым, и я перелезла через ворота. Добравшись до большого кедра, росшего посередине, я задрала голову, бросая взгляд на перекрестья его ветвей на фоне небесной голубизны. Контраст оказался слишком резким, и я закрыла глаза. Я снова принялась размышлять о том, что мне рассказала Кара. Может, она лишь стремилась создать эффект. Может, ей и правда нужен доктор, как считают Виктор и Питер. А потом я задумалась: интересно, Виктор верит в возможность библейского непорочного зачатия? И много ли Кара ему сообщила о зачатии Финна, о корабле, о том, как ребенок утонул? Вспыхнувший во мне гнев рассеялся. Исчез и ужас, который я пережила на лесистом уступе. Все это ушло, как вода в песок. Открыв глаза, я увидела, что в мою сторону тянется скот.

Я шагнула назад и вляпалась в коровью лепешку, пробив ногой ее застывшую корку и облив туфли жижей. Коровы уже окружали меня. Они молча пялились на меня своими немигающими глазами. Казалось, в их массивных костистых головах варится какой-то злодейский план. Я помахала руками и крикнула: «Кыш!» Две коровы, стоявшие передо мной, шарахнулись, а потом подошли еще ближе. Сзади кто-то подтолкнул меня ниже спины, отчего я вскрикнула и невольно подалась к коровам, стоящим впереди. Может, я даже захныкала. Я подняла руку к шее, но оказалось, что цепочка с медальоном пропала – скорее всего, ее сорвало веткой, когда я мчалась с кручи. Корова передо мной с пыхтением выпустила воздух через ноздри, и когда я рискнула отвести от нее глаза, то увидела, что с террасы за мной наблюдает Кара. Я выставила руки вперед, уверенная, что животные хотят меня затоптать, и закричала, но они не обратили внимания на мои неразборчивые слова. Я услышала, как через поле и цветник с террасы доносится голос Кары:

– Ну-ну, девочки. Пошли, пошли.

И коровы расступились и пропустили меня.

«Ну-ну, девочка. Пошла, пошла», – мысленно понукаю я себя. Я готова.

Я слышу, как мою дверь отпирают. Входят два Помощника по уходу – или как там их называют. Мужчина и женщина.

– Как вы себя чувствуете, миссис Джеллико? – спрашивает женщина.

Она белая и тощая. Я их обоих уже много раз видела. Мужчина почти никогда не разговаривает. Он появляется, только если нужно сделать какую-то работу.

– Надо поменять вам постельное белье, – объясняет она. – Вы ведь знаете, как у нас это обычно делается? Так что на этот раз ничего не устраивайте.

В этом месте придуманы особые процедуры для обращения с людьми, даже если те умирают и уже не в состоянии сами есть или садиться в кровати. Протокол. Я понимаю, я не возражаю, вся эта рутина мне только на пользу. Я знаю порядок действий. В таких случаях рядом всегда должны находиться два Ассистента.

Встав по обе стороны кровати, они поворачивают меня на правый бок. За моей спиной мужчина сворачивает сосиской половину грязной простыни, а половину чистой расправляет поверх обнажившейся пластиковой оболочки матраса. Я лежу лицом к женщине, но она не смотрит на меня: она уставилась куда-то в недалекое пространство, словно умеет видеть сквозь стены.

– Раз, два, три, – командует она, и они перекатывают меня на другой бок.

– Не устраивайте, – повторяю я. – Когда я что-нибудь такое устраивала?

Мужчина смеется. Женщина выдергивает из-под меня старую простыню и тянет свежую за углы. У всех простыней в этом месте углы на резинках. Ах, если бы у меня были такие простыни, когда мне приходилось перестилать постель – после того, как мать ее испачкала. «На ней складки, Фрэнсис. Я знаю, ты не позаботилась ее выгладить. Складки. Я их чувствую. Фрэнсис! Ты что, хочешь, чтобы у меня появились пролежни?» Честь и хвала Берте Берман, которая в конце пятидесятых запатентовала простыню с резинками, чтобы надевать ее на матрас. Хотя я такую ни разу не видела, пока сюда не попала.

– Теперь все нормально, – говорит женщина. – Дело сделано.

Она расправляет мою ночную рубашку, опуская ее задравшийся подол ниже колен, и накидывает поверх тоненькое одеяло с чистым покрывалом. Скоро настанет день, когда они накроют меня им с головой. Мужчина приподнимает мою голову и плечи, пока мне под затылок подкладывают подушку, которую он уже втиснул в свежую наволочку.

Они делают вид, что мое постельное белье менять трудно, вот почему для этого нужны два человека, но это несложная череда маневров, и они ее давно отработали. Я знаю, что они действуют парами, потому что таков тюремный регламент: им запрещено в одиночку управляться с заключенными.