13

Я села в автобус, идущий от вокзала Ватерлоо на северо-запад, и вышла в Доллис-Хилле. Я могла бы воспользоваться метро, но мы с матерью обычно ездили в Лондоне на автобусе – когда уже не могли себе позволить такси. Мать говаривала, что, если случится авария, ей хочется иметь возможность видеть, как катится ее оторванная голова, а не разыскивать ее в потемках.

Меня не было всего две недели, но Лондон уже казался чужим. Или это я стала для него чужой.

Стоя в наползающей темноте возле дома 24 по Форрест-роуд, я думала о двух женщинах, которые почти тридцать лет жили тут в комнатах на верхнем этаже. Мою мать воспитали так, что она всегда имела определенные ожидания: пара слуг, приятный дом, любящий муж, один-два ребенка. И она считала, что все это получит, когда состоялась ее помолвка с богачом Лютером Джеллико, ее троюродным или четвероюродным братом. Но Лютер отложил свадьбу на два года, а потом еще, так что ей пришлось дожидаться, пока он вернется из Галли-поли. Когда мне было десять лет, этот брак распался. Приемы в роскошном ноттинг-хиллском доме, одежда, сшитая на заказ, изысканные обеды, – все это кончилось. Мой отец переселил меня с матерью в небольшую квартиру на севере Лондона.

Мать называла это место «отдельными апартаментами», но дом 24 по Форрест-роуд не до конца разделили на части, так что парадный вход у нас оставался общим с миссис Ли, соседкой снизу. То же самое касалось котельной и водопровода. На кухне громоздилась ванна, которую при необходимости превращали в стол – накрывая крышкой. На то, чтобы наполнить ванну горячей водой, уходил целый котел, о чем миссис Ли любила кричать нам наверх. У нас с матерью была одна спальня на двоих, в передней части дома. И одна кровать на двоих. Вторая спальня была забита мебелью и одеждой, привезенными матерью из Ноттинг-Хилла.

Я поднялась к подъезду по дорожке и заглянула в прорезь для почты на входной двери, но различила лишь кусок перил и свет, проникавший через кухонное окно миссис Ли. Я надеялась ощутить радость от возвращения или хоть ностальгию, но с таким же успехом я могла заглядывать в чей-то чужой дом. И я поняла, что теперь мне здесь не место.

Сев на автобус, идущий обратно в центр, я смотрела на семейства в освещенных окнах домов, мимо которых мы проезжали: вот мужчина в шлепанцах читает газету; вот девочка стоит коленками на диване, прижав нос к стеклу, и ждет, когда отец придет с работы; вот молодая женщина в кресле с прямой спинкой, на лице – мелькающие блики телевизора. Самые обычные жизни.

Сойдя где-то в Фицровии, я бродила по улицам, пока не наткнулась на небольшую гостиничку, которая показалась мне подходящей: по-видимому, не очень дорогая, но с недавно выстиранными тюлевыми занавесками, с чисто выметенными тремя ступеньками к входной двери. Внешний облик ее ничем не напоминал пансион, где я жила после смерти матери – прежде чем уехать из Лондона.

Хозяйка, похоже, мне обрадовалась. Показала номер на втором этаже: поднявшись, нужно было повернуть за угол и пройти по коридору, устланному ковром с цветочными узорами и освещенному в дальнем конце – благодаря арочному окну. Придержав дверь спальни, она продемонстрировала мне единственную маленькую кровать, втиснутую в угол, и гардероб – слишком узкий для того, чтобы разместить в нем перекладину с вешалками. Она назвала цену, и я ответила: «Очень хорошо», и потом она сказала, что мне придется провести тут не меньше двух ночей, потому что сейчас август, и я снова ответила: «Очень хорошо» и согласилась, что действительно хотела бы оба вечера обедать здесь в столовой, оба утра получать тут завтрак. Она указала на выключатель в коридоре: нажимаешь кнопку, и специальный таймер постепенно поднимает ее, пока она не щелкнет и свет не погаснет. Заодно она распахнула передо мной ванную комнату, располагавшуюся ближе к лестнице. Все было опрятное, аккуратное, чистое.

Когда я спустилась вниз, столовая, находившаяся в передней части дома, пустовала, хотя я слышала, как люди приходят и уходят через парадную дверь, поднимаются и спускаются по лестнице. Еда была так себе, но я проглотила все три блюда: паштет из печенки, крошившийся под ножом, пресное куриное фрикасе, вазочку мороженого с размякшей вафлей. Я представила себе, как Кара в Линтонсе готовит обед и как потом они вдвоем, без меня, сидят в темноте на ступеньках портика, и в жестяных кружках у них вино, и они болтают про музей и про свои находки. Я уже убедила себя, что между мною и недостающей частью телескопа невозможно выстроить какую-то связь, что теперь у них не больше, чем прежде, поводов узнать, что эта трубка прячется под половицей. И еще я успела решить, что обязательно выдерну ее, как только вернусь. Я воображала, как они закуривают и обсуждают, что делать со всеми этими штуками, которые лежат в музее. Кара наверняка убедит Питера дать телеграмму мистеру Либерману. Снова сосредоточившись на окружавшей меня безотрадной обстановке, я ощутила, как меня охватывает тоска по дому, и поспешила покинуть столовую. Поднявшись наверх, я разделась, развесила одежду на крючках гардероба, поставила туфли в промежуток между кроватью и стеной – одну за другой, пятку к носку. Вернулись другие постояльцы, и до меня донеслись обрывки разговоров, но я, видимо, очень вымоталась, потому что провалилась в сон и проснулась только под конец завтрака и обнаружила в столовой только пустые чашки и грязные тарелки, оставшиеся после тех гостей, которые поели до меня.

Я узнала женщину, которая сидела за столом дежурной у входа в Британский музей. Я улыбнулась, показывая ей свой пропуск, и спросила: «Как у вас сегодня дела?» – надеясь, что она поздоровается со мной, назвав по имени. Она кивнула, показав, что я могу пройти, и я поняла, что она меня не помнит. Я проследовала в круглый читальный зал.

Войдя, я подняла глаза на прекрасный купол потолка (я видела, как это делают туристы), пытаясь снова, как когда-то, испытать душевный подъем при мысли обо всех хранящихся тут книгах, при взгляде на все эти головы, склонившиеся над учеными занятиями, и надеясь обрести комфорт в знакомых звуках откашливаний и потягиваний носом. Ряды столов располагались как спицы колеса, расходясь от центра к полкам по кругу. Моя привычная спица указывала на три часа: обычно я сидела в предпоследнем кресле. Но в этот раз мое место уже освещала лампа, и над моим столом сгорбился какой-то мужчина. Я отыскала пустое кресло возле входа, куда просачивался уличный шум и сквозняк.

Заполняя карандашом знакомые формуляры, я заказала те же книги, которые изучала после того, как получила первое письмо от мистера Либермана. Я подумала, что могла пропустить упоминание о мосте или о его архитекторе. Ожидая своих книг, я поинтересовалась насчет старых номеров ирландских газет. Я уверяла себя, что мне просто любопытна история Кары, что я вовсе не проверяю, говорит ли она правду. Служитель за стойкой сообщил, что они хранятся в другом месте – в Колиндейле, но что сейчас этот филиал временно закрыт на ремонт. С его помощью я сумела удостовериться, что битлы действительно играли в Дублине в ноябре 1963 года, но я так и не нашла фотографию юной Кары с тушью, потекшей по щекам.

Когда принесли мои книги, оказалось, что я ничего не пропустила и что в них не упомянут никакой другой архитектор кроме тех, которых я уже отметила для себя и проверила по другим источникам. Но в одном из томов я более пристально изучила пару фотографий Линтонса, на которые в прошлый раз лишь мельком взглянула. На первом снимке женщина в эдвардианском платье сидела за железным столиком под тем самым портиком, где мы с Карой и Питером завели обыкновение завтракать. На коленях у нее лежала собачка, а на лице застыло угрюмое выражение, свойственное всем, кому приходилось замирать перед камерой на заре фотографии. На столике стояли чашка, блюдце, чайник. Фото, конечно, было черно-белое, и я толком не могла разобрать узор на фарфоре. Интересно, подумала я, не Доротея ли это?

Открыв другую книгу и притворившись, что читаю, я взяла на колени сумочку и незаметно отправила первую книгу в ее отверстый зев. Сумочка отказывалась закрываться, и верхняя часть книги торчала из нее, но я все равно подхватила ее и направилась к выходу. Я так и ждала, что на плечо мне опустится предостерегающая длань, подтверждая, что меня заметили, что я существую. Но этого не произошло. Никто меня не остановил.

В тот вечер я оказалась единственным постояльцем в столовой, когда подали суп, но, как только я, усевшись за свой маленький столик, сервированный на одну персону, принялась за еду, явилась шумно извиняющаяся пара и некоторое время перебрасывалась шутками с хозяйкой, после чего та пустила их за столик у окна, хотя его накрыли на четверых. Женщина была пышная, с мощной грудью, с кольцом на каждом пальце, а мужчина – тоненький, с ввалившимися щеками и запавшими глазами.

– Вы только что приехали? – осведомилась женщина, и я не сразу поняла, что она обращается ко мне. Ложка с супом застыла у моего рта.

– Я просто в гости, – пробормотала я, снова наклоняясь к суповой чашке.

– И долго вы тут собираетесь пробыть? – спросила она. – Такая славная гостиница, правда, Джордж?

– Очень славная, – согласился он.

– Тихая и при этом удобная. Прямо у парадной двери столько всяких достопримечательностей. Мы могли бы вам некоторые из них показать, если хотите.

– Я тут проведу только еще одну ночь, – ответила я. – Но спасибо.

– Иногда дамам бывает трудновато, – заметила женщина. – Когда они путешествуют одни.

Мужчина задержал взгляд на своей спутнице, и я решила, что в ее словах кроется какой-то тайный смысл, который я не в состоянии уловить.

– Я вполне довольна своим собственным обществом, – произнесла я.

– Знаете, когда рядом никого, иногда можно почувствовать себя одиноко.

Мужчина избегал смотреть ей в глаза.

Хозяйка принесла им на подносе суп и выставила перед ними суповые чашки.

– Джоанна, – обратилась к ней женщина, – ваша вторая гостья присоединится к нашему столу. Нехорошо, когда леди ест одна.

– Замечательная мысль, – проговорила Джоанна, направляясь ко мне.

– Нет-нет, – возразила я, не выпуская ложку. – Мне очень хорошо, честное слово.

Джоанна поставила мою чашку на поднос и отнесла ее к их столу. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней и за чашкой, захватив с собой ложку.

– Лилиан. – Женщина протянула мне руку. – А это Джордж.

Мы пожали друг другу руки.

– Фрэнсис, – неохотно представилась я.

– В каком вы номере? – поинтересовалась Лилиан.

– В десятом.

– Слышишь, Джордж? – Обширная грудь Лилиан улеглась рядом с ее суповой тарелкой. – Прямо напротив твоего.

Пока я пыталась разобраться, какие между ними отношения, если они не муж и жена, Джордж пробурчал себе под нос:

– Прекрасно.

Он покончил со своим супом, и Джоанна, которая явно поджидала этого момента в коридоре, вновь подошла к столу. Джордж улыбнулся, и я заметила, что зубы у него так торчат из десен, что могут в любой момент с лязгом свалиться в его опустевшую суповую чашку. Может, еще не поздно сменить гостиницу?

Мы сражались с пережаренными отбивными, и все это время Лилиан рассказывала о соборе Святого Павла и о Национальной галерее, убеждая меня непременно посмотреть на «Венеру и Марса».

– Любовь побеждает войну, – не поднимая взгляда, произнес Джордж скучающим голосом.

Остаток вечера я провела, представляя себе, как Питер и Кара курят на террасе и наблюдают за летучими мышами, которые врываются в крону тутового дерева и вылетают обратно.

Мне удалось сбежать из-за стола еще до того, как принесли десерт. В коридоре Джоанна объявила, что пудинг все равно поставят мне в счет, хоть я к нему даже не притронулась.

Добравшись до своей спальни, я подумала было закурить, но это казалось бессмысленным, когда рядом не дымят Питер и Кара. Я поспешила воспользоваться ванной, пока Лилиан, Джордж или какие-нибудь другие постояльцы не поднялись наверх. Я потерла зубы пальцем, побрызгала в лицо водой и потом промокнула его тремя квадратиками туалетной бумаги.

Кровать оказалась мягкой по сравнению с походной койкой, к которой я привыкла в Линтонсе. Белье было чистое. Лежа под верхней простыней, я смотрела в потолок. Сквозь тоненькие занавески окна, выходящего на дорогу, сочился болезненно-желтый свет уличного фонаря. Выбравшись из постели, я раздвинула их. Я успела забыть, как Лондон бьет в глаза по ночам. Мне хотелось вернуться в древесный сумрак между лесистыми уступами. Открыв окно, чтобы впустить хоть немного воздуха, я задернула занавески и вернулась в кровать. С улицы доносился шум: цокали высокие каблуки, топали сапоги, какой-то мужчина слишком громко что-то говорил, какая-то женщина хихикала, потом на тротуаре раздалось постукивание, источник которого я не могла определить, а позже где-то вдали послышались крики пьяного юнца. Я старалась не обращать на все это внимания. Иногда внутри самой гостиницы хлопали дверями или спускали воду в унитазе, кто-нибудь восклицал: «Спокойной ночи!» – хотя я не могла понять, кто это говорит. В трубах заклокотала вода, а потом снаружи раздался какой-то скрип, сопровождавшийся глухими ударами. Я представила себе, как мимо проходит человек на деревянной ноге.

В два часа ночи мне понадобилось в туалет. Я попыталась уснуть, игнорируя настойчивые позывы мочевого пузыря. В половине третьего я оделась и приложила ухо к стене, граничащей с соседним номером, пытаясь различить поскрипывание кроватных пружин, а потом прижалась ухом к двери – не слышно ли шагов. Но ничего и никого не услышала. Настырный блеск ночного города заставлял меня морщиться, но коридор оказался пуст, и я прошмыгнула за угол в ванную: таймер при кнопке неумолимо отсчитывал положенное мне время освещения, но я успела добраться до шнура выключателя, имевшегося в ванной. Сидя на унитазе, я глядела в потолок и старалась убедить организм выделить как можно больше жидкости, чтобы мне продержаться до утра. Здесь не было центральной точки, из которой распространялся свет, и потолок не был сводчатым и не имел потайного отверстия, сквозь которое любой обитатель верхней спальни мог посмотреть – и увидеть меня.

Выйдя из ванной, я нажала на коридорный выключатель. Едва я повернула за угол, лампочка у меня над головой погасла – как раз в тот момент, когда я заметила кого-то в конце коридора. Человек стоял у окна, и ему на плечи падал свет с улицы. Это был Джордж. Белый спальный халат свисал с его костлявой фигуры, и пояс был развязан – полы спереди расходились.

Я видела, чего он хочет. Он ожидал приглашения, понимающего кивка, и где-то во мне крылось нечто извращенное (моя потребность понести наказание за грехи, за то, что я пользовалась этой маленькой линзой под полом, за все остальное), нечто такое, что поднималось, как изжога, и заставляло меня сказать «да, да, да», придержать дверь в свой номер и пригласить Джорджа шагнуть внутрь. Он улыбнулся, и я снова увидела эти жуткие зубы, и я одна вошла к себе в номер и заперлась. До утра я не спала – лежала одетой поверх кровати с туфлей в руке, и ее каблук смотрел в сторону двери. Я вышла еще до завтрака, чтобы успеть на поезд и на автобус, которые отвезут меня обратно в Линтонс.

– Как Господь определяет, на ком ответственность за преступление? – спрашиваю я мужчину, который стоит возле моей кровати. – К примеру, если человек украдет немного еды, то он вор и именно он виновен? Или виноваты его родители, которые не научили его отличать добро от зла? Или общество, которое не помогло ему, когда он голодал без гроша в кармане?

Мужчина у моей кровати чисто выбрит, на нем брюки и пиджак, высокий воротничок куда-то делся.

– А если кажется, что виноват один, – продолжаю я, – а на самом деле виноват другой?

В руке у него планшет с листками, и я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, потому что эта штука обычно висит в ногах моей кровати, и я хочу знать, не написано ли там ожидаемое время моего отбытия в мир иной. Ожидаемое время отправления… Смешно.

Мне хочется, чтобы он сказал: «Господь всеведущ» – или что-нибудь такое. Это был бы легкий ответ. Иногда он дает легкие ответы.

– Значит, вы еще сохранили чувство юмора, миссис Джеллико? – спрашивает мужчина.

И теперь я вижу, что он врач, а не викарий, и по голосу я слышу, что он – это на самом деле она. Так просто строить предположения. Это и помогло мне сюда попасть. Окно открыто, и я опускаю веки, слушая шум машин на магистрали. Как шум волн, которые бьются о каменистый берег.

Автобус вздыхает и отдувается, когда я высаживаюсь на окраине городка возле Линтонса. Мошки пляшут между длинными предвечерними тенями.

Я двигаюсь той же узкой дорогой, какой пришла сюда в конце июля, только на сей раз при мне лишь сумочка с украденной книгой. Останавливаюсь на том месте, которое рекомендовал мистер Либерман (призывая полюбоваться видом). Во мне успело вырасти отчаянное стремление вернуться домой (так я думала о Линтонсе, пока была в Лондоне), я сгорала от нетерпения, когда пересадка задерживалась, и меня злило, что автобус следует по деревням Гэмпшира каким-то нелепым кружным путем. Но теперь, глядя на этот дом, я прихожу в такую же панику, как и когда убегала отсюда. Нет, иудин глазок больше меня не волнует. Меня страшит мысль, что моя жизнь – вне моего контроля, что со мной может случиться все что угодно и я не сумею этому помешать.

Я подумала, не развернуться ли, не пойти ли обратно. Переночевать в «Хэрроу Инн», а утром снова сесть на автобус. Но куда мне ехать? Пока я терзалась сомнениями, между колоннами портика показалась Кара, вышедшая из дома. За ней следовал Питер. Он остановился за ее спиной, совсем рядом, и я вспомнила, каково это – когда он так близко, что ты чувствуешь его дыхание на своей шее, сзади: как тогда в музее. Кара взглянула туда, где я стояла и ждала. Я услышала ее восклицание, и через поля донеслось мое имя.

Я предпочла бы более сдержанное возвращение, чтобы успеть подняться к себе и привести все в нужный вид, но Питер, вздымая пыль на аллее, подъехал на машине забрать меня. Подкатив ко мне, он вышел и взял меня за руки – так, словно меня не было целый месяц.

– Я так рад, что вы вернулись, – произнес он, не переставая трясти мои руки. Он казался таким довольным, что я покраснела. – Кара обрадовалась, как ребенок, едва вас увидела. Ну же, залезайте.

Он принялся разглагольствовать о музее и Линтонсе, а как только мы сели в машину, завел мотор, но тут же выключил его.

– Видимо, вы хотите спросить… – Он смотрел прямо перед собой, держа руки на руле. Чувствовалось, что он с трудом подбирает слова. – Слушайте, если вы из-за этого уезжали, то не волнуйтесь, я все понимаю.

В горле у меня бился пульс. Может, они все-таки обнаружили глазок? Может, кто-то из них, лежа в ванной, углядел крошечный кружочек посреди потолка и позвал другого? Может, из подвала принесли стремянку и исследовали это отверстие снизу?

– Простите? – произнесла я.

– Кара мне сказала, что она с вами говорила как раз перед тем, как мы открыли музей.

– О-о, да. – Меня захлестнуло облегчение.

– Я вам уже говорил, когда мы беседовали в библиотеке: ей нравится выдумывать всякие вещи. Она склонна к фантазиям.

Мне показалось, что сам Питер не стал бы так о ней отзываться: возможно, он подхватил это выражение у одного из врачей, о которых он упоминал.

– К безобидным, – добавил он.

– Она это выдумала? Насчет ребенка?

– Да, – ответил он. И тут же спохватился: – Нет, не все.

Дрозд уселся на ограждение рядом с открытым окном машины, возле которого я сидела. Я ждала, чтобы он запел, но птица лишь наклонила голову – и улетела еще до того, как Питер заговорил снова.

– Ребенок был. Звали его Финн.

– Она мне не сказала имя.

Питер сжал руль. И спросил медленно и четко, словно с трудом извлекая каждое слово из каких-то своих глубин:

– Она сказала вам, что отец – не я?

– Она сказала, что отца вообще никакого не было.

Я опустила ладонь на рукав его рубашки.

– Я его любил, как своего. Мэллори – это моя жена, Кара же вам наверняка сказала, что я был женат?.. Что я женат. Мы с Мэллори не… мы не могли… иметь детей, я всегда об этом сожалел. Дом, в котором повсюду носится малыш, сразу как-то оживает, правда? Но Мэллори постепенно привыкла, что нас только двое, для нее это была легкая, комфортная жизнь. Может, слишком комфортная? Мы купили дом в Суррее, она и сейчас в нем живет. Думаю, она смирилась с тем, как между нами все сложилось: компаньоны, лучшие друзья, что-то такое. В любом случае я не знаю, какая бы из нее получилась мать. Ей это как-то не подходит, если вы меня понимаете.

Я кивнула, представляя себе светскую львицу, которую интересуют только приемы с коктейлями и вечерний бридж.

– Я не хотел снова влюбляться. В Каре тогда, в Ирландии, было что-то такое… Я пытался держаться от нее подальше, но в конце концов это оказалось невозможно. Я не мог перестать о ней думать. И я знаю, что это не оправдывает мой… поступок… то, что я ушел от жены. Но то, что случилось с Карой… это было неожиданно. Я не искал другую женщину, другую женщину… с ребенком.

Может быть, он почувствовал, что сказал достаточно, а может, ему хотелось оставить что-то невысказанным, он на какое-то время закрыл глаза, а когда открыл, то произнес:

– У Кары бывают кое-какие странные идеи. У нее туман в голове. Мы должны обращаться с ней мягко. Мы должны присматривать за ней.

Он выпрямился на своем сиденье и поглядел на меня.

– Вы же не хотите сказать, что она может причинить себе вред?

– Она все время мне напоминает о той сделке, о том соглашении, которое мы с ней заключили еще давным-давно. Но у нее не хватит духу кому-то причинить вред, что бы там она ни говорила. Мы просто должны проявлять осторожность.

– Что за соглашение?

– А, неважно. Парочки вечно друг другу что-нибудь такое говорят. Что-то вроде обещания, сами знаете.

Я не знала, но видела, что ему хочется свернуть этот разговор.

– Она считает, что ей нужно пострадать. Расплатиться за это.

– За то, что она отпустила Финна? – Я старалась употреблять те же слова, что и Кара – когда мы сидели на пирсе.

Питер сделал едва заметный кивок – микроскопический знак согласия.

– А кто отец?

– Тот подпасок в Ирландии.

– Но она… – Я осеклась, но все-таки продолжила: – Она так убедительно, так определенно твердила, что у них не было… что они не…

Я не могла при Питере произнести слово «секс», а выражение «заниматься любовью» казалось мне слишком романтичным для того щупанья у валков сена, которое описывала Кара.

– Мы все отлично знаем, что говорит Кара! – Он оторвал руки от руля и шмякнул по нему ладонями. Моя кисть слетела с его рукава и легла мне на колени раскрытой горстью вверх, точно жук, которого перевернули и оставили валяться на спине. – Она говорит это всем, кто соглашается слушать. Вам. И, наверное, последнему католическому пастору, который еще остался в Шотландии. И этому соседскому викарию. Она забеременела. У нее был секс в амбаре, или в коровнике, или не знаю где. И я не понимаю, почему она не может это признать. И никто из тех врачей, к которым я ее водил, тоже не понимает. Она никогда не будет довольствоваться жизнью незаметного человека. Это все проклятая церковь, это все паскудная религия. Ох уж эти религии! Все разумные человеческие существа знают, что это невозможно.

– Да, конечно, – отозвалась я. – Бедная Кара.

Недавно Кара почти убедила меня в правдивости своей истории. Теперь пришла очередь Питера, и я видела, что вела себя как дура. Конечно же, у этого ребенка имелся отец. И это явно был Падди.

Питер опустил лоб на руль и вздохнул.

– Простите. – Голос его звучал глухо. – Все это вас совершенно не касается, Фрэнни. Извините, если мы вас отпугнули.

Я втайне так и просияла, услышав это «Фрэнни».

– Не беспокойтесь, – ответила я. – То, что Кара говорила, тут ни при чем. Мне просто надо было ненадолго уехать, проветриться. И я хотела зайти в Лондоне в библиотеку – посмотреть, не найду ли еще чего-нибудь про этот мост.

Он опустил свое окно, и мимо нас пронесся ветерок, пахнущий жатвой.

– Значит, в здешней библиотеке вы не смогли ничего найти? Я ведь так и не починил балкон. Надеюсь, вы забрались наверх без происшествий.

– Без всяких происшествий, – заверила я. – Но я ничего не нашла.

В один из дней, когда они с Карой спали после ланча и нескольких бутылок вина, я действительно наведалась в линтонсскую библиотеку. Открыв дверь, я увидела, что прямо посреди комнаты, на вырванных из книг страницах, которые никто так и не удосужился убрать, сидит заяц. Французское окно, ведущее на террасу, оставалось раздвинутым, но заяц не повернулся и не удрал. Круглогрудый и большеногий, он недоброжелательно уставился на меня, пока я, не выпуская ручки двери, не отступила обратно в коридор и не закрыла дверь.

Питер взглянул на меня.

– Мы по вас скучали. Я по вас скучал.

Я словно почувствовала все свои внутренности – легкие, печень, сердце. Он взял мою руку, упавшую мне на колени, и сжал пальцы, и я была уверена, что он тоже ощущает биение крови в моем теле.

– Мы привыкли, что вы где-то рядом. В вас есть что-то такое, что смягчает и меня, и Кару. Какое-то успокоительное влияние.

Я смущенно рассмеялась:

– Меня и не было-то всего пару ночей.

Он тоже засмеялся, и очарование момента рассеялось.

– Конечно, – произнес Питер.

Он выпустил мою руку и завел машину. Выжав сцепление, он в три приема развернулся.

– Вы хорошо провели время в Лондоне? – спросил он. – Видимо, встретились там со старыми друзьями? Обязательно дайте мне свои рекомендации по части ресторанов, когда я в следующий раз соберусь в столицу. Вы наверняка знаете массу таких мест.

Когда мы почти доехали до дома, он заметил:

– Мы с Карой сгораем от нетерпения. У нас есть для вас кое-какие сюрпризы.

Мы приблизились к воротам, и я, нагнув голову, поглядела на Линтонс сквозь ветровое стекло. Восточный фасад выглядел все таким же аскетичным. Кто-то смотрел из чердачного окна, из комнаты напротив моей: бледный овал, глаза, рот и нос едва различимы, я даже не могла определить, женщина это или мужчина.

– Это Кара там, на чердаке? – спросила я, и Питер замедлил ход машины, чтобы тоже взглянуть наверх. Мои пальцы коснулись материнского медальона, висящего на шее, – холодного металлического сердца.

– Где? Вон она.

Одно из окон под моими было поднято, и Кара высунула голову наружу.

– Фрэнсис! Ты вернулась! – крикнула она.

Мы вышли из машины.

– Но кто-то был там наверху у окна, – сказала я Питеру. – В доме есть кто-то еще?

– Видимо, это какая-то игра света. Тут больше никого нет.

– Скорей! – позвала Кара.

Питер помахал, и я тоже – но слишком поздно, она уже успела нырнуть внутрь. Я захотела снова посмотреть, что там на чердаке, но была уже слишком близко к дому и не могла увидеть верхние окна.

Мы прошли через парадную дверь. Внутри стояла та же знакомая промозглость (несмотря на теплый вечер), и под ногами у меня привычно похрустывали обломки штукатурки. Питер первым двинулся по главной лестнице.

– Что же это? – спросила я. – Что за сюрприз?

На самом деле я не очень-то хотела это знать. Я хотела подняться прямо к себе на чердак и проверить, не трогал ли кто-то вещи, не вернулась ли подушка в ванну, не валяется ли на подоконнике еще одна дохлая мышь. Но с верхней лестничной площадки мы сразу свернули в коридор, ведущий к их комнатам.

– Вам надо закрыть глаза, – заметил Питер, когда мы подошли к их двери.

– Зачем? – спросила я. – Что там такое?

– Ладно вам, Фрэнни, не портите удовольствие.

Я зажмурилась, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами. Питер приобнял меня за талию, и я отчетливо ощущала его тело, напрягшееся от возбуждения. Я услышала и почувствовала, как он открывает дверь в гостиную. И потом он подтолкнул меня вперед.