12

Кара, после того как мы с ней обнаружили табличку и замочную скважину, перепробовала все ключи со связки, которую вытащила у Питера из-под подушки, но ни один не подошел. Я даже испытала облегчение, хотя не могла бы четко объяснить почему. Если за этой дверью нечто таилось столько лет, что поверх нее так густо разросся плющ, мне было как-то боязно открывать ее теперь. Но Кару очень воодушевила эта находка, и она помчалась будить Питера. А я, пока ее нет, прильнула к замочной скважине, хотя это вызывало у меня точно такое же беспокойство, с каким я наклонялась к глазку в полу своей ванной. Я храбрилась, готовясь увидеть неизвестно что. Но то, что пряталось с другой стороны двери, не пожелало явить себя. В скважине я обнаружила только темноту.

Питер и Кара вернулись с пилой-ножовкой и еще одной связкой ключей: она хранилась в подвальной кухне. Ни один из этих ключей тоже не отпер дверь, так что Питер стал перепиливать стволы плюща, некоторые толщиной с его запястье, и потом они вдвоем бешено рвали и ломали их, хохоча, когда длинные плети отваливались от деревянной поверхности двери и окружавшего ее кирпича.

– Как-то я насчет этого не уверена, – пробормотала я, но они не остановились.

Некоторое время Питер тыкал в замочную скважину обрезками проволоки, а Кара за этим наблюдала. Разумеется, я давно могла бы пойти заняться чем-нибудь еще, но я знала: если уж они сумеют открыть эту дверь, мне нужно самой увидеть, что за ней, и убедиться, что мой непонятный страх не имеет под собой никаких разумных оснований.

Проведя десять минут на коленях, Питер поднялся и пнул дверь ногой. Я подумала, что сейчас она откроется, но не тут-то было. Он молча удалился и вскоре принес кувалду.

Встав боком к двери музея, он принял позицию поустойчивее и напрягся.

Я взглянула на Кару. На ее высунувшееся из-под платья голое плечо опустился лист. Я шагнула к ней, чтобы его смахнуть, но тут лист раскрыл свои зубчатые крылья, и явившаяся бабочка показала свои красные и черные отметинки. Глядя на ее суставчатые лапки, вцепившиеся в кожу Кары и подрагивающие крошечными движениями, чтобы удержать равновесие, я вдруг осознала насекомую природу этой штуки: ее помахивающие туда-сюда антенны, ее мохнатую грудку, ее пульсирующее брюшко, ее фасетчатый глаз, фиксирующий тысячу изображений меня. Она раскрыла ротовую впадинку, развернула хоботок и попробовала кожу Кары на вкус.

Питер взмахнул молотком, и бабочка, попавшая в вертикальный поток этого движения, тут же снялась с плеча Кары и взлетела вверх, беспорядочно шевеля ножками и подрагивая брюшком, словно куколка, которой она когда-то была.

– Как-то я не знаю насчет этого, – проговорила я, пока Питер прицеливался кувалдой.

– Фрэнсис? – Кара взяла меня под руку.

– Не подходите, – велел Питер, хотя мы обе не сдвинулись с места.

– Мы могли бы написать мистеру Либерману, спросить его про ключ, – заметила я.

– Фрэнсис? – повторила Кара с той же интонацией.

– Или послать ему телеграмму. Кара могла бы съездить в город на велосипеде. Правда, Кара?

– Ты можешь хоть секунду послушать?

Ее кисть сжимала мою руку сквозь блузку, щипала мою кожу. Я попыталась стряхнуть ее. Мне хотелось привлечь внимание Питера, а не Кары.

– Остановитесь! – крикнула я.

– Подожди, – сказала Кара. – Ты ничего не поняла в той моей истории, в том, что я тебе рассказала на стене.

Она говорила негромко. Питер крякнул, снова размахиваясь, заводя кувалду за спину и скручиваясь так, чтобы она ринулась вперед под действием собственного веса. Она ударилась в дверь под самым замком. Вокруг нас посыпались чешуйки старой краски и мертвые листья. В другом углу зазвенело разбитое стекло.

– Пожалуйста! – попросила я. – По-моему, лучше нам не надо.

Я шагнула к нему, но не встала между молотком и дверью. У меня не хватило на это смелости.

– Фрэн, – позвала Кара. Я повернулась и наконец сообразила: она хочет мне сказать что-то срочное. – Ты плохо слушала.

Я не понимала, что она имеет в виду. И она это явно чувствовала.

– Насчет ребенка. – Она произнесла это шепотом, хотя шептать было не обязательно – Питер не обращал на нас никакого внимания.

– Что такое? – Я пыталась осознать ее слова.

– Ты спрашивала, кто отец – Падди или нет.

Я не сразу вернулась мыслями к той истории и глянула на Питера, вспомнив ее рассказ о том, как он раздевал ее в машине после того, как она убежала под дождь.

– Нет, – произнесла она. – С Питером я тоже не спала. У этого ребенка не было отца.

– Что ты хочешь сказать? – Одним глазом я косилась на дверь музея. – Как это – не было отца?

– Никакого отца, – подтвердила она. – Я была девственницей.

Я смущенно рассмеялась: может, это очередная шутка, которую я не поняла?

– Ты должна мне поверить. – Казалось, она очень старается, чтобы я смотрела ей в лицо, чтобы я сосредоточилась на ее словах. – Мы же друзья, правда? Друзья же именно это и делают? Слушают и верят?

Я уже собиралась сказать, что в ее словах нет никакого смысла и что она явно ошибается, но тут Питер снова обрушил кувалду на дверь, и та на сей раз подалась – с металлическим скрежетом, с треском расщепленной древесины.

– Что вы сделали? – спрашивает Виктор.

Я устала. Я хочу, чтобы он ушел. Мне все они надоели.

– Мы вскрыли музей. – Я надеюсь, что это вынудит его заткнуться.

– Но после этого… что случилось дальше?

Он настойчив – что есть, то есть. И я знаю: он хочет чего-то такого, что сам считает правильным. Надо мне быть с ним подобрее.

– Как-то я читала одну научную статью на тему вины и… тяжести, – говорю я и делаю паузу. Подняв брови, он ждет, что я продолжу. Я уступаю – слетаю вниз со своего насеста старой-пташки-с-характером. – Насчет того, что вина – это большая тяжесть, которую трудно нести, понимаете?

– Бремя вины? – уточняет он.

– Именно так.

Хороший человек.

Участников исследования – американских и канадских студентов – спрашивали, ощущают ли они себя физически более тяжелыми после того, как подумают о каких-то неэтичных поступках. Меня не удивляет, что они это действительно ощущали. Я сейчас тяжелее, чем когда впервые встретилась с Виктором, хотя, если меня поставить на весы, я окажусь легче, теперь у меня воробьиные косточки, прибавьте к этому заостренное личико с носиком как клюв, мне только перьев не хватает. Но я не та почти сорокалетняя женщина, что жила в Линтонсе: при всей своей тяжеловесности она была слабовольная, ее легко было вести за собой. Теперь-то я знаю, что у всех у нас есть способность преображать себя.

Но я вижу, что Виктор не услышал меня, – а может, я не произнесла эти слова вслух, – потому что он уже снова взял свою книгу, и теперь мои глаза слипаются. Мне надо было сказать: пусть то, что спрятано, останется спрятанным. Не будите спящего пса и тому подобное. Если бы тогда я была той женщиной, которой стала сейчас, я бы с криками втиснулась между кувалдой и дверью в тот день, когда Питер открывал музей.

Когда Питер открыл музей, Кара выпустила мою руку.

– Погоди, – сказала я. – Что ты…

Я потянулась к ней, чтобы удержать и спросить, что она имеет в виду, но она стряхнула мою руку и двинулась вперед – и я пошла следом, чтобы не отстать. В зеленоватом свете, проникавшем сквозь дверь оранжереи, виднелись какие-то мрачные серые глыбины – выше нашего роста. Мы остановились, разглядывая их. В лицо мне подуло ветерком: теплое воздушное течение, которому неоткуда было здесь взяться. Что-то вроде странных дуновений, которые проносятся вниз по эскалаторам и по туннелям лондонского метро, даже когда никакой поезд не приближается. Ветерок пах стариной: лавандовым маслом, карболовым мылом, лаком для полировки мебели.

Он оставлял после себя какую-то затхлую, пыльную, немного химическую вонь, словно здесь что-то хранили в формалине. Кара первой стянула одно из покрывал (в сумеречном свете поднялась пыль), под которым обнаружились не горы земли, или камня, или чего-то еще, созданного природой, а мебель: обеденные столы, столики для закусок, конторки, стулья – все это громоздилось друг на друге. Тот, кто их сюда засунул, явно торопился. Сваленные вместе кроватные изголовья и картины, диваны и лампы, статуи, какая-то шифоньерка – все то, что (как я догадалась) семейство Линтон любило, ценило и сочло достойным того, чтобы спрятать здесь, когда дом поступил в распоряжение армии. Видимо, эта комната и ее содержимое оставались забыты и никем не обнаружены на протяжении почти тридцати лет.

В кирпичных стенах не проделали ни одного окна, но Питер нашел шест, управлявший потолочными жалюзи, и впустил побольше зеленоватого свечения через стеклянный фонарь крыши.

Кара медленно пробиралась вперед по узкому проходу между штабелей мебели и шкафов, поставленных вдоль стен. В одном шкафу находились сотни фигурок из слоновой кости (шары-головоломки, драконы и прочее и прочее), в другом – небольшие окаменелости (аммониты и трилобиты), в третьем рядами стояли крошечные головы, с зашитыми веками, со сморщившейся, иссохшей, побуревшей кожей и длинными волосами. Открыв дверцу, Кара достала одну из них – в ее ладони она казалась необычно крупным лесным орехом – и, восклицая, изумлялась жизнеподобию черт, пока Питер, протиснувшись между нами, не заявил, что это настоящая. Содрогнувшись, Кара положила ее на место.

– Что ты имела в виду? – прошептала я. – Невозможно же завести ребенка без… – Я была порядочная ханжа и не знала, какое слово лучше употребить.

– Так уж и невозможно? – шутливо отозвалась она. – По-моему, даже англиканская церковь верит в непорочное зачатие, разве нет?

– Но тут другое. Вы с Питером… Может, ты ошиблась, – неуверенно закончила я.

– Почему другое? У меня не было секса.

Она подняла крышку миниатюрной шкатулочки с инкрустацией из слоновой кости или жемчуга, и заиграл вальс. Внутри лежало кольцо, черное, с золотистыми знаками по окружности и тусклым бриллиантом. Надев его на палец, на котором когда-то сидело ее обручальное кольцо, она повертела кистью.

– Посмотри-ка. – Она подняла руку, показывая мне перстень. – Изумительная вещь, правда?

Но я не могла смотреть на кольцо. Я не сводила с нее глаз, пытаясь разобраться, что же она за женщина. Врунья или святая?

– О, Фрэн. Прости, – сказала она, увидев выражение моего лица. Она закрыла шкатулку, и мелодия умолкла. – Мне просто нужно, чтобы ты мне поверила. Питер не разрешает мне об этом говорить. И о том, что случилось дальше. Как будто ребенка никогда и не было. Ты сама знаешь, какой он – Питер.

– Что вы с ней нашли? – Питер вернулся, и вид у него был возбужденный. – Невероятно, а?

Я пропустила их вперед, и они двинулись дальше бок о бок, заглядывая в новые и новые шкафчики и ящички.

Открыв защелку дверцы одного из буфетов, я увидела внутри несколько полок с медицинскими сосудами, наполненными желтоватой жидкостью. Здесь хранились образцы с пометками: Bos taurus, Prionus, Bupestris. Я брала в руки банку за банкой, изучала, даже толком не понимая, на что смотрю: я пыталась понять, как возможно то, о чем рассказала Кара. Может, был еще какой-то мужчина, о котором она не упоминала. На следующем ярлыке значилось Homo, я мельком заметила мягкую кремовую плоть, прижавшуюся к стеклу, – и тут же задвинула склянку обратно и толчком захлопнула дверцы буфета.

Питер с Карой тем временем вытащили из упаковочных ящиков, набитых соломой, китайские вазы, скульптуру Геракла (насколько я его признала), держащего за спиной три яблока. В других ящиках обнаружилось немалое количество кривых мечей. На шкафах стояли стеклянные куполки с чучелами животных: сотни крошечных птичек, неподвижных и тем не менее словно в ужасе спасающихся от орла, который вечно парит над ними. Никого из них он никогда не сумел бы поймать – и все-таки они уже были мертвы. Я увидела белок, рыб, пару экзотических ящериц с ощетиненными, оборчатыми шейными пластинами, с пастями, приоткрытыми в неслышном шипении. Взрослый медведь гризли стоял на задних лапах, оскалив клыки. Я похлопала его по шкуре, проходя мимо.

– Не бойся, парень, – шепнула я ему. – Мы тебя не долго будем тревожить.

Комната тянулась и тянулась, и не было конца трофеям коллекционеров и фамильному имуществу. Открыв небольшой кожаный несессер, я обнаружила в нем баночки засохшего крема и серебряную щетку для волос с застрявшими в ней длинными седыми нитями. Я быстро его захлопнула.

Питер присвистнул:

– Эта штуковина стоит кучу денег.

Он поднял статуэтку кошки, сидящей выпрямившись на деревянной подставке, хвост вокруг лап, уши прижаты. Питер взвесил ее на руке.

– Бронза. Египет. Возможно, Двадцать шестая династия.

– Мистер Либерман будет в восторге, – заметила я, пробираясь к нему.

Питер глянул на меня:

– Вы же не хотите, чтобы все это отправили в Америку? Я-то думал, вы против. И потом, никакая из этих вещиц не значится в инвентарной описи, Фрэн. По крайней мере, в моей. И в вашей тоже, полагаю.

Он поставил кошку на высокий комод, и она надменно воззрилась на нас оттуда.

Наверное, это и был тот момент, когда я могла бы сказать: никакие из этих вещей нам не принадлежат, все это принадлежит мистеру Либерману или наследникам Доротеи Линтон, если Виктор сумеет их разыскать. Но я промолчала.

У моих ног лежал плоский футляр. Опустившись на корточки, я открыла его, чтобы не смотреть в лицо Питеру, нехотя соглашаясь с его мыслями, – как будто, избегая его взгляда, я могла избежать сообщничества. Внутренняя поверхность футляра оказалась устлана лиловым бархатом и имела углубления, словно для хранения разобранного на части музыкального инструмента. От этой штуки пахло деревом и канифолью. Я вытащила одну из секций – черную трубку. Я даже не потрудилась присмотреться, что это такое. Я все думала, как бы спросить Питера о том, что мне рассказала Кара.

Питер взял этот предмет у меня из рук.

– Телескоп, – пояснил он, и я побледнела. – Настоящее чудо. – Он раздвинул все три трубки прибора и навел объектив на дальний конец помещения, где Кара один за другим выдвигала ящики большого гардероба. – Превосходно. – Непонятно было, о чем он – о Каре или о качестве оптики. – Держите. – И протянул телескоп мне.

– Нет… спасибо.

Мне не хотелось прижиматься глазом к линзе в присутствии Питера: я словно бы опасалась, что это действие подскажет им, как я подсматривала за ним и Карой с помощью подобной трубки.

– Давайте же. Он великолепно сделан.

– Я не могу закрывать только один глаз, – заявила я. – Не умею подмигивать.

– Правда? Любопытно.

Встав у меня за спиной, он прикрыл ладонью мой левый глаз. Взяв телескоп, я поднесла его к правому, ощутив знакомый холодок металла. Так мы стояли, в этом неловком перевернутом полуобъятии, и у меня не оставалось выбора: пришлось посмотреть в окуляр.

– А теперь подкрутите, чтобы навести резкость, – посоветовал он.

– Вот так? – уточнила я, поворачивая трубку, хотя, конечно же, и сама знала, как эта штука работает.

Я крутила ее, пока в стеклянном кружке не показалось предельно четкое лицо Кары, прекрасное, заостренное в какую-то готическую стрельчатую арку под ее волосами.

Питер встал на колени над футляром.

– Смотрите, – сказал он, и я опустилась рядом с ним.

Я чувствовала биение крови в ушах, чувствовала, как от шеи к щекам поднимается румянец. Нас загораживал диван, и наши головы были так близко, что я ощущала запах его крема для бритья и слышала, как слегка поскрипывает его успевшая отрасти с утра щетина, когда он проводит рукой по щеке. Он уложил телескоп обратно в его выемку, и я хотела уже опустить крышку футляра.

– Подождите, – произнес он. – Одной детали не хватает. – Его пальцы нащупали пустое гнездо. – Она тут лежала, когда вы открыли? – Он поискал на полу, словно я обронила эту штуку. – Самая маленькая.

– Может, и лежала. Не знаю.

Я слишком быстро встала, и голова у меня закружилась. Я вдруг почувствовала, как здесь не хватает воздуха. Я не могла сказать ему, что знаю, где недостающая вещь.

– Набор обесценится, если одна часть пропадет. – Он снова внимательно осмотрел пол рядом с футляром. – Проклятье.

Я пошатнулась, и как раз в этот момент он глянул вверх.

– Фрэн, с вами все в порядке?

Он поднялся и взял меня за локоть, но я отстранилась. Кара уже перестала рыться в ящиках и теперь смотрела на нас. Комната начала темнеть по краям.

– Фрэн? – повторил он.

– Извините, – выговорила я. – Мне просто нужно глотнуть свежего воздуха.

Спотыкаясь, я выбралась из музея и побежала через оранжерею, не разбирая дороги, не зная, куда направляюсь. Изначальную структуру сада еще можно было различить из верхних окон дома, однако здесь, на уровне земли, все эти причудливые высоченные заросли мешали разглядеть план. Нагнув голову, я пробивалась вперед, ввинчиваясь между стволами и листьями, пока они не сомкнулись за моей спиной. Я протискивалась через них, словно двигаясь против течения, и, когда они поредели, я вышла к тайному центру зеленого лабиринта – круглому пруду. Я слышала, как Питер зовет меня с террасы, но я съежилась под живой изгородью, волнуясь, как бы он не отправился искать меня на чердаке. Положила ли я половицу в ванной на место? Конечно. Но теперь я представила, как он туда заходит и замечает, что одна половица не закреплена. Поднимает ее и видит недостающую трубку телескопа. А если я все-таки не положила доску на место? Надо ли мне пойти наверх и проверить? Успею ли я до него? Я в нерешительности выпрямилась. Еще раз услышала, как Питер меня зовет, и снова прижалась к зеленым стеблям. И не двигалась, пока не прошло несколько безмолвных минут. Только тогда я пробилась обратно сквозь всю эту зелень.

Я вбежала в дом, пронеслась по парадной лестнице наверх, к двери, обитой сукном. В ванной у меня никого не было, и половица, разумеется, лежала на месте. Выйдя и закрыв за собой дверь ванной комнаты, я схватила сумочку, валявшуюся в спальне. Этажом ниже я осторожно прокралась по коридору, ведущему к Каре и Питеру, и прижалась ухом к их двери, но из-за нее не доносилось ни звука. Я вошла в их гостиную, отыскала ручку и клочок бумаги и оставила записку на походном столе: «Уехала в Лондон. Не знаю, когда вернусь».