11

В эти линтонские вечера я многое узнала про вино. Я не имею в виду сорта винограда и марки напитков, хотя кое-какие из этих сведений тоже застряли в моей памяти: я имею в виду – сколько мне нужно этой жидкости, чтобы щеки у меня наливались приятным теплым зудением, какого ее количества достаточно, чтобы я стала развязнее в суставах и могла свободно говорить, и много ли кружек мне требуется, чтобы счесть себя очаровательной и остроумной. Я постепенно выяснила, какая доза обозначает для меня опасный переломный момент – и, соответственно, когда следует накрыть кружку рукой, показывая, что мне хватит. А вот Кара и Питер пили до тех пор, пока кто-нибудь из них не засыпал прямо за столом. Порой они напивались вдрызг, но никогда не становились при этом грубыми или сердитыми. Мы втроем болтали, пили, смеялись. Я никогда так много не смеялась, как в первые дни того августа. Впервые в жизни я не смотрела снаружи на сбившиеся в тесный круг чужие спины: теперь я пребывала внутри компании.

Я попросила Кару купить мне еще таблеток от головной боли, когда она в очередной раз покатила на велосипеде в город, и я выяснила, что, если спать до середины дня, этим долгим сном можно прогнать похмелье.

Во второе воскресенье августа я вытащила себя из постели и улизнула в церковь: я обнаружила, что от этой привычки трудно отказаться, даже если не выспалась. А еще я узнала, что в ранние утренние часы в низинах поместья висит туман, а трава – влажная от росы. В воздухе пахло кострами: этот край уже готовился к осени. Для меня так много переменилось с тех пор, как я в последний раз шла по этим аллеям под липами и тисами, что мне казалось – прошло не меньше месяца, хотя на самом деле минуло всего две недели. Утро словно приветствовало меня, и я чувствовала себя более легкой, более уверенной, я шла с высоко поднятой головой, готовая ко всему. Я села на ту же скамью, что и в прошлый раз, но не стала озираться, чтобы сосчитать прихожан или узнать, пришла ли Кара. Помоему, проповедь была приурочена к Преображению Господню, но чем дальше, тем тише говорил Виктор, и я поймала себя на том, что наклоняюсь вперед, чтобы уловить его слова о сияющем свете, о нимбах и о том, что во всех нас кроется потенциал, позволяющий нам измениться к лучшему, даже когда в жизни у нас все хуже не придумаешь. Я не услышала в его словах ни убежденности, ни убедительности. После проповеди он предложил нам безмолвно исповедаться, и я подумала: может быть, он думает, что мне это нужно? Как и все вокруг, я опустилась на колени, чтобы помолиться, и мысленно исповедалась в своих грехах, но я уже тогда сомневалась, что меня кто-то слышит.

После службы я направилась к задним воротам.

– Мисс Джеллико! – окликнул меня кто-то, и я, даже не оборачиваясь, знала, что это Виктор.

Он расположился на нижнем выступе той же гробницы, где мы сидели в прошлый раз, только теперь – с двумя стаканами воды.

– На одного человека меньше, чем в прошлое воскресенье, – отметил он.

– Кара не пришла, – сказала я. – Но она не в счет. Ваша паства ее все равно бы не пустила, правда? Разве что попить ее крови.

– На сей раз не Христовой?

Мы улыбнулись, глядя друг на друга.

– Я уже с ней познакомилась как полагается. С ней и с ее… с ее мужем Питером. Они очень милые. Вы не должны поддаваться ложному впечатлению.

Он издал какой-то горловой звук: казалось, он не согласен, но не решается объявить об этом вслух.

– Они обо мне всячески заботятся, готовят на меня, водят меня по дому, все показывают.

– В нем действительно так скверно, как кажется снаружи?

– Даже хуже. Камины выдраны, штукатурка осыпается, в стенах дыры, книги в библиотеке все заплесневели. В общем, довольно печальная картина.

– Видимо, да, – отозвался он.

– И знаете что? Кто-то вырезал все глаза у павлинов, которые нарисованы на обоях в голубой гостиной.

– Энуклеация. – Он отхлебнул воды.

– Извините?

– Хирургическое удаление глазного яблока.

Я невольно содрогнулась:

– Но кто мог такое сделать?

– Солдаты, которые там квартировали. Помирали со скуки, искали чем развлечься.

– Но вы же, наверное, тут не были в войну?

– Нет-нет. Я не имею в виду, что был в Линтонсе. Я почти всю войну учился. На медика.

Я сделала маленький глоток, ожидая продолжения. Пчела перелетела с одного цветка на другой. Я вспомнила черно-белую хронику: британские врачи, улыбаясь, курят вместе с перевязанными бойцами в госпитальных палатках. Я не стала его торопить.

Мы помолчали. Потом Виктор спросил:

– Можно мне вам кое-что рассказать, мисс Джеллико?

Я не знала, чем он хочет поделиться, но не была уверена, что мне хочется это услышать.

– Насчет Кары?

Он повернул голову и удивленно заглянул мне в лицо.

– Насчет меня.

Поднеся стакан ко рту, я наклонила его, но оказалось, что он уже опустел.

– Я не уверен насчет всего этого. – Он обвел рукой кладбище, церковь, аллею за ней. – Своего служения. Я бросил медицину, не доучился на последнем курсе. Я просто не мог… я думал, у меня есть призвание. Я думал, если я войду в ряды духовенства, не исключено, что это мне поможет. Я надеялся, что сам сумею помогать. А теперь я совсем в этом не убежден.

– Но ведь вы священник уже… сколько – двадцать лет?

– Четырнадцать лет, пять месяцев и три дня. Далеко не сразу проходишь рукоположение. Требуется много времени. Почти столько же, сколько нужно, чтобы выучиться на врача.

– Все равно, четырнадцать лет – это много. Вполне хватит, чтобы понять, что это не для вас.

– Думаете, если кто-то так долго чем-то был, он уже не может стать чем-то еще? Вы не слушали мою проповедь. – Он невесело рассмеялся.

– Нет, я слушала. Конечно, мы все можем измениться, мне просто кажется, что вам не надо так спешить.

– Вот как?

Мне было неловко от его взгляда: казалось, он видит все, что у меня внутри. Я постаралась прикрыть свое смущение банальностями:

– Но я уверена, что вы много делаете для своих прихожан. Городу нужен священник.

– Нужен ли? Я все надеюсь, что паствы станет совсем мало. Тогда мне самому не придется принимать решение. Его примут за меня.

– Может, вам лучше просто перейти куда-нибудь еще?

– Я не могу им помочь, – произнес он. – Не мог помочь силой медицины и не могу помочь силой веры. И вот еще что. Беда в том, что они хотят слишком большой помощи, слишком щедрого прощения. Иногда у меня такое ощущение, словно каждый из них откусывает от меня по кусочку, дюйм за дюймом, клетку за клеткой, пока наконец не наступит момент, когда – пуф-ф! – Он поднял руку, свел пальцы вместе и тут же растопырил их, словно что-то подбрасывая. – И то, что останется, воспарит. Иногда, мисс Джеллико, я ненавижу их. И их вечные нужды. Ну разве это не ужасно? Когда звонит телефон или кто-то стучится в дверь пастората, у меня внутри просто все обрывается и мне хочется только одного – спрятаться. Да-да, именно так: спрятаться от моей собственной паствы в моем собственном церковном дворе. Они жаждут прощения, но кто я такой, чтобы говорить им, что все будет хорошо?

Меня разбудили крики. Я лежала в постели и слушала: голос Кары, потом – голос Питера. Слов было не разобрать. Я попыталась снова уснуть, но раздались звуки, словно бы что-то бросали или сшибали со стола, с треском хлопнула дверь, по всему дому прогрохотали шаги. На террасе Кара кричала Питеру что-то по-итальянски, снизу вверх. Я вылезла из кровати, завернулась в одеяло и села на пол возле окна, прислонившись спиной к стене. Если уж они ведут себя так громко, можно и прислушаться. Впрочем, я не была уверена, что если они перейдут в ванную, то у меня хватит силы воли не поднимать половицу и не подсматривать за ними в глазок.

– Ну пожалуйста, давай не будем опять все это обсуждать, – взывал к ней Питер из дома.

– Ты никогда мне не верил! – откликнулась Кара.

– Возвращайся в кровать. – В голосе Питера слышалась усталость.

– Ты думал, это Падди, да? Ты всегда думал, что это Падди.

– Не важно, что я думал.

– Вот именно, не важно.

– Но ты же понимаешь, что это невозможно, – увещевал ее Питер сверху. Я чувствовала, что он пытается сдержаться. – Это просто мысль, она появилась у тебя в голове, ты сама не заметила как.

Казалось, его слова еще больше ее разъярили, и она завопила:

– А как насчет Марии? Как ты это объяснишь?

Я мельком подумала: кто такая эта Мария?

– Черт возьми, это просто сказка! – крикнул Питер. Она его все-таки рассердила. – Это выдумка. Там все неправда.

Видимо, после этого Кара в гневе удалилась: какое-то время раздавался только голос Питера, звавшего ее. Потом окно закрылось, и его шаги застучали по дому. Я вернулась в постель и больше ничего не слышала.

Оранжерея, выстроенная под прямым углом к дому, являла собой его маленькую стеклянную сестрицу. Шесть колонн ее портика были тоньше и не имели таких затейливых украшений, и ступени, ведущие к бывшему классическому саду-цветнику, – где живые изгороди одичали, а гравийные дорожки между ними заросли, – были более узкими и короткими. В библиотеке Британского музея я читала, что эта оранжерея стала первой теплицей, где дождевую воду с крыши направляли во внутренние колонны, чтобы потом поливать растения.

Питер не включил этот объект в маршрут своей экскурсии, и дверь оставалась на замке, так что мне удалось лишь заглянуть сквозь окна, заляпанные зеленым, чтобы полюбоваться на разбитые плитки пола и ржавеющие железные скамьи. А еще я увидела апельсиновое дерево. Лохматое и нестриженое. Оно было царем оранжереи. Оно вымахало до потолка – до пятнадцати футов. И порывалось расти дальше, словно Алиса в Стране чудес: его ветки уперлись в стекла, так что те треснули. Ствол был около шести дюймов в диаметре, и я решила, что этому дереву лет тридцать, а может, и все пятьдесят.

Я сидела на стене, окружавшей террасу, и зарисовывала восемь арочных окон строения, дорические колонны, двойные стеклянные двери. Мне следовало бы все это обмерить, записать количество разбитых стекол, отметить, какие секции безнадежно проржавели и нуждаются в замене: в общем, сделать архитектурный чертеж, а не какой-то эскиз, пытающийся уловить дух этого сооружения, его свет и тени, его историю. Но я уже перестала всерьез заниматься отчетом для мистера Либермана. Я больше не беспокоилась об этой работе и вообще почти не думала о ней. Иногда я для собственного удовольствия делала набросок какого-нибудь строения, но праздность Кары и Питера заразила меня, и обычно я не давала себе труда выполнять даже такие несложные действия.

– Питер заснул, – сообщила Кара, подходя ко мне сзади. – Ты знала, что он спит с ключами от дома под подушкой? Видимо, боится, как бы я не сбежала.

Я промолчала о том, что мы в саду, все двери наружу отперты и ничто не мешает ей укатить на велосипеде по аллее. Было три часа дня.

– Но смотри-ка! – Она вынула связку ключей из-за спины и позвенела ими. – Я двигалась очень-очень тихо. Я их вытаскивала по чуть-чуть, и мне удалось его не разбудить.

Она села рядом со мной на стену, свесив ноги, как и я, и посмотрела через мою руку на то, что я рисую.

– Как красиво, – заметила она.

Я отодвинула от себя альбомчик и перевела взгляд с него на оранжерею и обратно:

– Думаю, неплохо вышло.

Она предложила мне сигарету. Мои почему-то всегда мялись, и мы над этим неизменно посмеивались.

– Питер подумывает купить фотоаппарат, чтобы ему не нужно было делать никаких чертежей. Но эти штуки дорогие. – Она потерла пальцами, намекая на деньги.

– И потом, надо же будет проявлять пленку, – добавила я.

Мы слегка отклонились назад, задрав лица к солнцу, и сидели так, попыхивая сигаретами.

– Он вечно переживает насчет денег, – произнесла она. – Сколько стоит это, сколько стоит то. – При словах «это» и «то» она взмахивала сигаретой в воздухе. – Вечно жалуется, сколько ему приходится работать, а денег у нас все равно нет. Уверяет, что я их все трачу на еду. Но мои обеды ему нравятся.

Видимо, она забыла, что уже говорила мне это.

– Вот мы и торчим в Линтонсе, вместо того чтобы поселиться в городе – в том же «Хэрроу». Или снять какой-нибудь милый коттеджик. – Она сделала глубокую затяжку, словно готовясь к очередному спору. А ведь совсем недавно, когда мы стояли на верхнем конце луга, она утверждала, что не хочет отсюда никогда уезжать. – Но я знаю, на что он тратит свои деньги. На жену!

Последнее слово она произнесла с презрительной усмешкой – и ударила голыми пятками в кирпичи ограждения.

– Я уверена, что на тебя он тратит столько, сколько может.

Она не ответила: вряд ли мои слова произвели на нее особенно сильное впечатление. Помолчав, она сказала:

– Я беспокоюсь, Фрэн, как бы Питер не вернулся обратно.

– Обратно? Куда?

– К ней, к Мэллори. В один прекрасный день он очнется и поймет, что она способна дать ему то, чего я не могу.

– Я уверена, что этого не будет.

– Думаешь, он меня любит? Как по-твоему, он готов ради меня на все?

Я чуть-чуть помолчала, какое-то мгновение, и подавила в себе желание обернуться и посмотреть вверх, на окно их спальни.

– Конечно готов, – ответила я. – И он конечно тебя любит.

– Да, – отозвалась она. – Думаю, любит. Когда-нибудь мы поженимся, и у меня будет еще один ребенок. Даже два! Три!

Она рассмеялась. Перед нами поблескивал на солнце парк. Коровы снова паслись под кедром.

– Вам с Питером, наверное, нелегко было отдавать ребенка в приемную семью, – заметила я, пытаясь выудить из нее побольше. – Кто это был – мальчик или девочка?

Она сощурилась.

– Если ты не хочешь об этом говорить, ничего страшного, я все понимаю, – забормотала я, вцепившись в край стены руками и готовясь встретить вспышку гнева.

– Нет, я тебе расскажу, – заявила она. – Если ты правда хочешь знать. – И она швырнула окурок вниз, в сад. – Не помню, что я тебе в прошлый раз успела рассказать. Докуда я дошла?

– Вы с Питером поссорились в его зеленой машинке, и ты убежала, а он тебя нашел и привез обратно в Килласпи. – Я по-прежнему оставалась слишком стеснительной, поэтому ничего не сказала про раздевание.

– Ты очень внимательно слушала, – улыбнулась она. И продолжила свою историю: – Кажется, вскоре после того, как Питер уехал в тот раз, то есть уже во второй раз, я два-три дня провела в постели: мне нездоровилось. Пришло и прошло Рождество. Изабель никогда не любила сидеть с больными, так что она позволила Дермоду взять на себя все заботы обо мне, она всегда так поступала. Думаю, в ее детстве у них имелась в семье специальная детская горничная или нянька – еще прежде того, как детей отдавали гувернантке. Я ее не виню: так уж она воспитывалась. Дермод принес мне стакан севен-апа: мы его всегда пили, когда болели. Сначала он его разогревал, чтобы вышли пузырьки, а потом нес мне наверх вместе с вареным яйцом или тостом. Но я не могла ничего есть. Он спросил, явились ли ко мне гости, и я думала, что он имеет в виду – Питер внизу, и чуть не выскочила из постели, хотя чувствовала, что меня вот-вот стошнит. Думаю, у меня был жуткий вид. Но тут я поняла, что он имел в виду месячные, и тут поняла, что их не было, хотя, безусловно, их обычное время уже прошло. Изабель тоже догадалась, в чем дело: за завтраком она увидела, какое у меня изможденное лицо, к тому же я хотела только спать и больше ничего. Мы толком не разговаривали. Она просто поджала губы и предложила устроить свадьбу месяца на два пораньше. Что я могла поделать? Я и с этим планом согласилась.

Но я не могла с ней это обсуждать, так что отправилась к отцу Крегу, но у него не нашлось для меня ответов. Он сказал: то, что я предполагаю, кощунственно. Ну и велел мне, как всегда, несколько раз прочесть «Аве Марию». Когда мне стало получше, я опять начала работать у мисс Лэндерс, писала за нее письма, читала ей вслух журнал, а потом шла домой, сразу поднималась к себе и плакала. Я подумывала тогда покончить со всем, но не могла так поступить с ребенком. Конечно, я думала и о том, чтобы убежать, но в итоге решила, что мне остается только выйти за Падди.

Однажды, уже в январе, в середине дня, возле коттеджа мисс Лэндерс меня подкараулил Питер на своей машине. Сказал, что попросил Мэллори дать ему развод. Я ответила, что он опоздал и что я выхожу замуж за Падди. Он уговаривал меня сесть к нему, чтобы мы спокойно все обсудили или чтобы он хотя бы просто отвез меня домой, но я не соглашалась. Так он и тянулся за мной всю дорогу до Килласпи, словно его машина – катафалк, а я – похоронный агент.

Там он прошел в дом, я не могла его остановить. Изабель к тому времени уже отчаялась от него хоть чего-нибудь добиться, но держалась с ним любезно: спросила, не желает ли он чаю, и позвала Дермода. Потом мы втроем сидели в гостиной и вели вежливую беседу. В жизни не чувствовала себя такой несчастной. Изабель мимоходом сообщила ему, что мою свадьбу решили устроить пораньше. Она ворчала насчет расходов: почему, мол, семья невесты должна за все платить. Питер сначала не понял, почему мы торопимся со свадьбой, а у Изабель хватило вежливости не объяснять, но он все время поглядывал на мой живот, пока я наконец не призналась, что беременна, и Изабель выпрямилась в кресле, словно не догадывалась, а Питер пришел в ярость. «Ты его любишь?» – спросил он про Падди. Я не хотела это обсуждать, мне казалось, что такой разговор ни к чему не приведет. Я уже несколько недель обдумывала, что в этой ситуации можно сделать, и мне казалось, что путь у меня только один. И тут все было не так просто, все совсем не сводилось к ответу, люблю ли я Падди или нет. Но Питер принял мое молчание за отрицательный ответ, протянул ко мне руку и сказал: «Что ж, тогда поедем со мной».

Кара вдруг подхватила связку ключей, которую положила сбоку, и встала:

– Хочешь сейчас посмотреть оранжерею?

– Подожди, – сказала я. – Я не понимаю. Кто был отец ребенка – Падди?

Я с трудом поднялась на ноги, но Кара уже прошла полтеррасы.

– О, Фрэнсис! – В ее голосе явственно слышалось раздражение. – Конечно нет! – крикнула она через плечо, тем самым завершая первое действие пьесы, опуская занавес и оставляя меня в ожидании второй половины рассказа.

В оранжерее было душно, в воздухе стояло множество запахов – растительности, почвы, перезрелых плодов. Сквозь листья, сквозь клейкий сок, капавший мне на кожу и одежду, я пробралась под ветками на середину, на более открытое пространство, где меня ждала Кара. Она не смотрела на меня, молча демонстрируя досаду – как экскурсовод перед туристами, которые вечно задают бессмысленные вопросы и постоянно отстают.

На полу, в различных стадиях разложения, лежали маленькие серые холмики, и я поняла, что это апельсины, что дерево годами плодоносило и роняло фрукты на каменные плитки: природа надеялась, что какие-то семена прорастут. Я помахала рукой перед лицом, чтобы отогнать мушек и ос, жужжавших вокруг гниющих плодов. В оранжерее не нашлось ни единого саженца апельсина: главное дерево забирало себе всю воду и свет. Но тут росло и кое-что другое: по полу змеился вьюнок, а всю заднюю стену, сделанную из кирпича, когда-то побеленную и покрытую подпорками-шпалерами, занимали огромные мохнатые плети плюща, почти скрывавшие ее под собой. Многие из железных сидений вдоль стен помещения проржавели насквозь, и в каменном покрытии пола зияли дыры: видимо, когда-то под полом шли отопительные трубы, снабжавшие оранжерею теплом.

– Осторожно, – предупредила я Кару, – ноги береги! – Под моими туфлями хрустели осколки стекла – там, где несколько разбитых окон в крыше провалились внутрь. – Может, тебе лучше обувь надеть?

– Все в порядке, – отозвалась Кара, шагая дальше с таким видом, словно ей ничто не могло повредить.

– Как дерево ухитрилось выжить, за ним ведь никто не ухаживал? – Я пыталась втянуть ее в беседу о пустяках, чтобы отвлечь от желания поссориться, которое – я была уверена – в ней закипало.

Она резким движением головы показала на то место, где сломанные желоба свисали с потолка:

– Нашло способ. Все всегда найдет способ выжить, если он есть.

– Видно, сюда проникал дождь и поливал его, – предположила я. – Смотри-ка, тут на ветках еще остались апельсины. – Я указала пальцем, и она бросила взгляд в ту сторону – на три округлых плода с выщербленной шкуркой, почти утративших форму. – Это горький апельсин, померанец. Citrus aurantium.

– Я недавно один попробовала, – сообщила Кара. – У них не очень-то приятный вкус.

– Скорее всего, эти уже старые и немного высохли. Их надо было снять несколько месяцев назад. Если из них удастся выжать хоть какой-то сок, придется добавить побольше сахара. Кажется, из них в основном делают мармелад.

– Вчера я тут еще кое-что нашла. Кроме апельсинов. Хочешь посмотреть? – Голос у нее по-прежнему звучал сердито.

– Ну конечно. Пожалуйста. – Я же говорила так, словно пыталась отвлечь ребенка, готового раскапризничаться.

Она привела меня к дальнему углу у задней стены. Плющ кольцами и прядями свешивался с потолка. Кара сдвинула его в сторону.

– Смотри, – показала она.

– Что тут такое?

Я увидела часть кирпичной стены, поверх которой скрещивались стебли плюща, опутанные паутиной с застрявшими в ней опавшими листьями, не успевшими долететь до пола.

– Смотри внимательней, – произнесла она.

За всем этим плющом я разглядела притолоку деревянной двери. Оборвав зеленые листья и сравнительно мягкие веточки, я обнажила ее сильнее: показались металлическая пластинка врезного замка и нижняя петля. Вместе мы принялись выдергивать плющ, пока над дверью не показалась табличка, где кто-то от руки написал краской: «Музей».