10

Следующие несколько дней я ела только с Питером и Карой. Погода оставалась теплой, и я старалась поменьше бывать в своей чердачной комнате, под свинцовой крышей которой стояла жара – даже при открытом окне. Я приноровилась к их режиму, привыкнув вставать поздно и завтракать в тени портика: персики и кофе, пирожные и инжир, яйца и копченая селедка. Обычно мы даже не возились с походным столом и временными стульями, а просто рассаживались на ступеньках, Кара прислонялась головой к ногам Питера, и все мы курили, созерцая загубленные газоны, буйно разросшиеся клумбы, деревья вокруг озера. Если мы и разговаривали, то разговоры эти состояли из наших с Карой историй о том, как жилось в Линтонсе, когда здесь все кишело прислугой, когда к парадным дверям то и дело подкатывали экипажи и когда отсюда можно было без всяких помех видеть озеро.

Дня два мне казалось каким-то чудом, что им явно нравится мое общество и что с ними я могу расслабиться. Я недоумевала, почему раньше со мной никогда такого не бывало. Может, я сама изменилась? Но через какое-то время я привыкла и перестала это замечать. И была счастлива.

Во вторник после завтрака Питер объявил:

– Пойду-ка я, пожалуй, очищу немного мост от зарослей.

Он встал, потревожив привалившуюся к нему Кару.

– Как, прямо сейчас? – прикрыв рукой глаза от солнца, она подняла на него взгляд.

– По-моему, неплохая мысль. – Я потянулась. – Мне не помешает размяться.

– А по-моему, это тяжелая работа, – заметила Кара, вновь устраиваясь удобно на ступеньках.

– Почему бы тебе не пойти с нами? – Питер слегка толкнул ее ногой. – У воды прохладнее. Можешь посмотреть, как мы работаем.

Она уставилась на нас так, словно решила: мы что-то замышляем. Он протянул к ней руку, и она со вздохом позволила, чтобы он помог ей подняться.

Мы захватили кое-что из инструментов, которые Питер нашел и наточил, и уже миновали ниссеновские бараки, когда Кара произнесла:

– Вообще-то, я, наверное, прокачусь в город. Нужно купить что-нибудь на обед.

Это прозвучало с каким-то вызовом Питеру: мол, попробуй-ка уговорить меня пойти с вами на мост.

– Ты уверена? – спросил он.

Я смотрела в пространство между ними, пытаясь понять то, чего они не высказывают вслух.

– Уверена, – ответила она, обертывая вокруг моей шеи мешок, который несла в руке: получилось что-то вроде шарфа. – Не надо такого испуганного лица, Фрэн. – Она улыбнулась. – И не волнуйся, – обратилась она к Питеру, – я вернусь через часок-другой. А если не вернусь, можешь высылать поисковый отряд. – Видя, что мы не улыбаемся, она добавила: – Господи помилуй, я просто сгоняю на велосипеде в город.

И она быстро зашагала назад, к дому.

Когда мы добрались до моста, Питер с энтузиазмом заметил, что он вполне может оказаться палладианским, и добавил что-то насчет размаха пролетов и итальянского изящества балясин. Меня это не убедило, и поначалу я вяло выдергивала побеги плюща и обрубала кое-какие веточки, словно это было совершенно безнадежное занятие. Но энергия и возбуждение Питера меня быстро заразили, и я начала получать удовольствие от физической работы, так что через какое-то время мне уже было не важно, какого рода мост мы расчищаем. Мы трудились часа два-три, заговаривая друг с другом, лишь когда кому-то из нас требовалась помощь или после того, как мы освобождали очередной кусок. Когда мы собрали вещи и двинулись обратно к дому, я оглянулась. Там, где мы выдрали растения, камень белел ярче, арки казались более четкими и элегантными, и я решила, что он, может, и прав: не исключено, что мы все-таки открыли настоящий палладианский мост.

Кара уже вернулась, когда мы пришли вымыть руки в раковине их ванной комнаты. Пуская воду, я отчетливо осознавала, что над моей головой – сводчатый потолок со стеклянным оком. Но я не стала смотреть вверх. На столе в гостиной лежала форель (по словам Кары, она получила ее в подарок от рыболова, мимо которого проезжала на велосипеде), яйца, купленные прямо у ворот какой-то фермы, а также сыр и хлеб, которые она выпросила у жены фермера, и сигареты для всех нас.

Мы отнесли еду, немного вина и одеяло в тень тутового дерева – покривившегося, покрытого наростами, одиноко возвышавшегося посреди бывшего газона: остатки клумб и вымощенных кирпичом дорожек по-прежнему угадывались по его краю, хотя теперь трава здесь огрубела и доходила до колена. Мы пообедали, Питер откупорил вторую бутылку, а когда мы и с ней покончили, то улеглись на траву и заснули. Когда я проснулась, Кара сидела и курила. Она сообщила, что Питер ушел в дом составлять опись подвальной кладовки, но я бы скорее предположила, что он продолжает составлять каталог здешних вин. Я подумала, что надо бы подняться наверх и почитать свои заметки или, может, заняться описанием грота, но теплый день, узор лиственной тени над нами и выпитое вино совместными усилиями убедили меня остаться. Я позволила Каре продолжить ее рассказ – даже без всяких моих просьб.

– После того как Питер уехал из Ирландии, жизнь более или менее вернулась в обычную колею. Дермод занимался готовкой и уборкой, Изабель беспокоилась насчет денег, а я думала, что мне никогда отсюда не вырваться, и, когда становилось совсем уж невмоготу, бегала через поля к Падди. Иногда я ему позволяла брать меня за руку – но не больше. Единственной переменой стало то, что я устроилась работать у мисс Лэндерс, слепой женщины, которая жила в городе. Два раза в неделю я приходила к ней домой: вскрывала ее почту, составляла под ее диктовку ответы на письма, помогала с чеками, надписывала конверты. А еще мне приходилось от корки до корки читать ей «Путь женщины». Тогда у нас в Ирландии выходил такой журнал, здесь я его ни разу не видела. А потом она диктовала письма в редакцию – по поводу статей, которые я только что зачитала. Она была пожилая католичка, но совсем не походила на других старушек, которых я знала. Эти ее письма были про пользу полового просвещения для девочек, про то, как контрацепция поможет экономическому развитию Ирландии, про то, что незамужние матери – не какое-то зло. Журнал платил по гинее за каждое письмо, которое публиковал, и каждую неделю мисс Лэндерс надеялась, что они напечатают одно из ее посланий, но они так этого и не сделали – во всяком случае, тогда.

Наверное, я ходила к ней около месяца, прежде чем вернулся Питер. Однажды, подходя к дому, я увидела его машину на подъездной аллее. Я чуть опять не убежала, потому что подумала: если опять его увижу, это только лишний раз все во мне перебудоражит. К тому времени я смирилась с тем, что останусь в Ирландии. Я уже перестала надеяться. Иногда кажется, что так легче жить, правда? Но я, конечно, вошла, и он сидел у нас в гостиной, совсем как в прошлый раз, и, когда я увидела, как он там сидит и улыбается, я еще больше убедилась в том, что люблю его, и я видела по его лицу, что он тоже меня любит.

Оказывается, он мне купил подарок на Рождество – итальянскую кулинарную книгу. Изабель это не понравилось: ей-то он и не подумал ничего привезти. Он сказал, что добыл ее на аукционе, где распродавали вещи из одного большого дома в графстве Килдэр – или вроде того – недели две назад, и, услышав об этом, я просто не могла поверить, что он все это время был в Ирландии и не приехал со мной увидеться. В те времена его работа состояла в том, чтобы разъезжать по всяким огромным домам и убеждать их владельцев продать свою библиотеку или картины. На распродажах он старался купить вещи, на которые, как ему было известно, есть спрос. А еще он высматривал строения с землей, которые можно превратить в отель или гольф-клуб. Он все это делал не для себя, но он никогда не говорил этого Изабель. В ней все еще теплилась надежда, что он купит Килласпи – или женится на ней.

Тень шелковицы успела сместиться, и я передвинулась за ней, чтобы лучше видеть Кару.

– Но он же не планировал этого делать? – спросила я.

– Нет, но имей в виду: Питер в общем-то никогда не строит планы. Он просто позволяет всему случиться. Правда, мне кажется, Изабель в тот день в гостиной наверняка заметила, как мы смотрим друг на друга, потому что она первым делом произнесла что-то такое: «Вы ведь помните мою дочь Кару? Она только что обручилась с Падди Брауном. Это же так чудесно – весенняя свадьба, не правда ли?»

Помню, как Питер сразу побледнел. Я и в самом деле согласилась выйти за Падди. Тогда мне казалось, что другого выбора нет. Питер встал, пожал мне руку и сказал: «Сердечные поздравления, мисс Калейс». Таким помертвевшим голосом, что я чуть не заревела.

На ужин опять была курица, но я попросила Дермода передать Изабель, что у меня болит голова и я не спущусь. Я не могла видеть этого выражения на лице Питера. Я долго сидела в спальне у окна, пока не услышала, что все легли, и тогда я спустилась вниз в ночной рубашке и оторвала ножку от полусъеденной курицы – Дермод оставил тарелку в кладовке и прикрыл. Я сидела в углу кладовки, дрожала и ела куриную ногу в темноте, и, когда я ее доела, вошел Питер. Я по одному силуэту поняла, что это он.

Он закрыл за собой дверь и сказал: «Собираетесь замуж за Падди, да?» Или что-то вроде. «За этого подпаска». Казалось, он просто убит горем. Я ответила: «Мне нравятся коровы» – просто чтобы его позлить. Я заявила, что Падди не какой-то там подпасок, что у него будет десять голов скота, когда он унаследует ферму. Хотя в глубине души мне была невыносима мысль, что, если я за него выйду, все мое будущее окажется расчерчено раз и навсегда, я словно бы видела свои ближайшие пятьдесят лет вырезанными в камне. Питер сказал: «Вы будете женой фермера в ирландской деревенской глуши. Что же сталось с вашими мечтами об Италии?» Так он пробил трещинку в этой каменной глыбе, совсем маленькую, но ее оказалось достаточно.

Я спросила, предлагает ли он взять меня, но он не ответил, просто сделал еще один шаг ко мне, и мы поцеловались. Это было в первый раз – там, в кладовой. Он сказал, что у меня вкус сливочного масла и жареной курицы. Мне так страстно хотелось, чтобы мы с ним занялись любовью. Я раздвинула ноги, обхватила его под коленями своими лодыжками и потянула к себе, но тут он сказал: «Не сейчас. Не в кладовке».

Кара поймала мой взгляд и озорно рассмеялась, я подхватила ее смех, и наконец мы обе согнулись пополам, представляя все это и трясясь от хохота, а потом опрокинулись навзничь, на одеяло.

– Мы ничего друг другу не пообещали, – произнесла Кара после того, как мы успокоились. – Питер не говорил, что останется в Ирландии, и я не говорила, что разорву помолвку с Падди. А Изабель все надеялась, что Питер либо интересуется ею, либо собирается покупать Килласпи. Ему неловко было ее обманывать, но я хотела, чтобы он оставался у нас в доме, хотела задержать его там как можно дольше. Каждую ночь мы встречались в той же кладовке и отправлялись кататься на его машине. А Падди я сказала, что у меня слишком много дел с мисс Лэндерс.

Как раз в то утро, когда Питер должен был уехать, в канун Рождества, я написала «жена» на запотевшем стекле машины. Я просто предположила, но он тут же потянулся через меня, чтобы стереть это слово, и сказал, что не хочет говорить об этом, о ней. Может, Питер и умеет без остановки молоть языком обо всем на свете, но есть вещи, которые заставляют его, черт побери, просто закрываться, как устрица: всякие эмоции, отношения и вообще реальная жизнь. За всем этим чарующим фасадом – старомодный чопорный пуританин. Я возразила, что он же может получить развод, правда? Неужели мы собираемся с ним и дальше каждый день сидеть в его машине, держась за руки, пока не запотеют стекла? А он сказал, что не понимает, как это я порой веду себя словно настоящая католичка, а когда это мне удобно, позволяю себе побыть протестанткой. А я ответила, что могу, черт побери, вести себя как пожелаю, что это моя религия. Видно, это была наша первая ссора. Мы оба орали, но я хотела одного – дотронуться до него, ну, ты понимаешь, и чтобы он тоже меня трогал в ответ. Однажды я его увидела на лестничной площадке в одном полотенце, – наверное, он думал, что никого из нас нет дома, – и я всю ночь воображала, каково это – спать с ним. Я была уверена, что это случится.

Так или иначе, в этом крошечном автомобильчике наш спор перерос во что-то такое мерзкое и ужасное, что я открыла дверцу и убежала. Просто удрала. Лил жуткий дождь. Питер двинулся за мной, но я не остановилась. Я услышала сквозь шум ливня, как он кричит: «Куда ты?» Но я все бежала. И на бегу я ему закричала: «В Италию!» Но вряд ли он меня услышал.

Я не понимала, где нахожусь. Когда мы катались и Питер доезжал до развилки или перекрестка, я всякий раз говорила «направо» или «налево» по настроению, так что под конец мне уже казалось, что мы заблудились в ирландской сельской глуши, но он всегда точно знал, в каком мы месте, и всегда мог отвезти меня прямиком домой. Но я выскочила из машины, совершенно не представляя, куда мы заехали. Была зима, стоял жуткий холод, и, хотя я упорно двигалась вперед, я насквозь промокла и продрогла – и вся тряслась. Но я все шла и шла. Я собиралась идти до тех пор, пока не свалюсь в канаву, и потом, на другой день, или на следующей неделе, или еще когда-нибудь, мой труп найдут, и все почувствуют свою вину – Питер, Изабель и Падди. Но я беспокоилась насчет Дермода: за ним кто-то должен был приглядывать. Так я брела целый час, уже стемнело, дождь не унимался. Наконец я увидела, что навстречу едет машина с включенными фарами. И поняла, что это зеленый спортивный автомобильчик, тот самый. Ну да, Питер рассердился на меня за то, что я убежала, но больше всего этот простофиля боялся, как бы я не простудилась и не умерла. Я так замерзла, что даже говорить не могла. Он достал из багажника то самое одеяло, усадил меня спереди и включил обогрев на полную, но я все равно тряслась, потому что продрогла до костей, и, честно говоря, я думала, что и правда могу помереть. Я попыталась снять мокрую одежду, но пальцы онемели и не слушались, так что Питеру пришлось самому меня раздевать, прося поднять то руки, то зад, и потом он завернул меня в одеяло и просто обнял. Это непросто было сделать – перегнувшись через ручной тормоз и рычаг передач, да еще с этими одноместными сиденьями. Я по-прежнему мерзла, но была уверена, что теперь-то он займется со мной любовью, ведь он уже видел меня без одежды, он сам меня раздевал. Но как только я перестала дрожать, он сразу отвез меня обратно в Килласпи, домой.

Глубоко вздохнув, она перевернулась на живот и положила голову на сложенные руки.

– Для тебя это не слишком личное, Фрэнсис? Пожалуйста, скажи, если это чересчур личное.

– Нет-нет, – ответила я. – Это ничего. Я хочу сказать – нормально.

На самом-то деле это было очень даже личное. Я никогда не задумывалась о том, как другие могут выглядеть под одеждой или какой сложной и запутанной может оказаться жизнь других – с виду такая простая и совершенная.

– Я-то ведь обожаю эти наши беседы, – призналась она.

Как-то в середине дня, после того как мы поели, попили и поспали под тутовым деревом, я повела Питера с Карой в усыпальницу. Мы взобрались на вершину башни и обозрели окрестности, но их больше интересовал нижний уровень, где располагались гробницы. Я показала им проломленные грудные клетки каменных жен.

– Две жены? – Кара внимательно изучала их лица. Мы захватили с собой свечи, и тени за нашей спиной растягивались и выгибались, когда мы двигались по комнате.

– Видимо, сначала одна, потом другая, – пояснила я. – Не одновременно.

– Нет, – сказала она, не отрывая от них глаз. – Конечно, не одновременно. У этой очень грустный вид. Интересно, это первая или вторая?

Нагнувшись к каменному лику, она поцеловала изваяние в губы, немного задержавшись в таком положении. Это действие показалось мне очень интимным, даже более личным, чем все, о чем она мне рассказывала, и я отвернулась, поймав взгляд Питера, стоявшего в другом конце зала. Он слегка пожал плечами, и его свеча померкла, когда он опустил руку в грудную полость другой женщины и заглянул внутрь: хирург, обследующий сердце.

– Что ты делаешь? – вскрикнула Кара. – Нельзя так делать.

Она подошла и потянула его за руку, но он не поддался.

– Ничего там нет, – объявил он. – Пусто.

По пути к дому Кара отстала от нас. Она брела, срывая верхушки травы и измельчая их между пальцами, мысли свои она держала при себе. Мы с Питером обсудили гизанты в склепе и пришли к выводу, что жен, видимо, похоронили вместе с их ювелирными украшениями и кто-то вскрыл им полость, чтобы добраться до этих штук. Я рассказала ему о надгробии Томаса Кьюэ в Саутуарке, выполненном в виде трупа, и мы поболтали о гробнице Алисы де ла Пол в оксфордширской церкви: вверху – ее роскошное изваяние, а внизу – простенькая скульптура, изображающая покойницу.

– Надо бы нам ее навестить, – предложил Питер. – Как-нибудь съездить туда. Принести ей дань уважения.

– Это было бы замечательно.

– Пожалуй, дотуда всего-то часа два езды.

– Я бы с радостью.

– Кстати об украшениях… – начал он.

– Как насчет завтра? – перебила я. – Или послезавтра?

Я так и представляла себе идеальное утро, проведенное вместе с Питером: осматриваем старинную церковь, потом легкий обед, а потом еще два часа обратной дороги, и я снова буду сидеть рядом с ним в машине.

– Кара потеряла свое обручальное кольцо. Вы, наверное, его не видели?

– Обручальное кольцо?

Я вспомнила, как оно скакало по поверхности озера.

– Говорит, что сняла его, когда мылась в ванной, но я там везде искал. Даже трубу под раковиной развинтил, но его там нет.

– Нет, – сказала я. – Простите. Я не видела. Оно ценное?

– Обладает разве что сентиментальной ценностью, – произнес он. – Думаю, она захочет, чтобы я купил ей другое.

Назавтра, тоже в середине дня, Кара с Питером пригласили меня прогуляться, и мы втроем отправились через поместье, мимо высоченных кедров, под которыми обычно паслись коровы. Я обрадовалась, что на этот раз их здесь не было: может, на другое пастбище ушли, а может, их повели доить.

Кара взяла Питера за руку, и мы обсудили, что будем есть на обед и продержится ли еще теплая погода: в общем, всякие пустяки, о которых болтают между собой друзья. Когда Питер отпустил ладонь Кары, она подхватила меня под локоть и отцепилась, лишь когда мы дошли до какой-то колючей проволоки, которую Питер приподнял, чтобы мы прошли. Мы гуськом двинулись по тропинке, идущей посреди луга, который поднимался вверх, к лесистым уступам. Добравшись до ворот в дальнем его конце, мы остановились. Я слегка запыхалась, материнский бюстгальтер по-прежнему меня довольно сильно стискивал. Мы молча повернулись посмотреть туда, откуда пришли. Справа от нас над деревьями небольшого перелеска виднелась верхушка башни усыпальницы, а впереди шел уклон к озеру и гроту, все здесь отливало зеленью и золотом, громоздились купы разросшихся деревьев, а вокруг их отломившихся сучьев вымахала трава и крапива. Вдали белые колонны Линтонса сияли, точно в камне таилось нечто живое, а позади вздымался темный лес, окружавший пейзаж и смыкавшийся за нашей спиной.

Пока мы стояли так, переводя дух, из-за деревьев вышли четыре оленя. Они скользили через луг всего в нескольких футах от нас и, оказавшись прямо перед нами, замерли и повернулись к нам. Они наклонили морды, и можно было разглядеть даже, как раздуваются и опадают их ноздри, нюхающие воздух, но я знала, что они впитывают именно запах Кары, именно за Карой следят своими темными глазами, именно в сторону Кары разворачивают уши. Никто из нас не шевельнулся, и через несколько мгновений животные двинулись по лугу дальше и вскоре растворились в траве на дальней его стороне.

– Хотела бы я навсегда остаться в Линтонсе, – произнесла Кара.

Я достала из кармана шортов пачку сигарет и толчком выбила одну. Она оказалась порванной, из нее сыпался табак. Я извлекла другую, но и она была такая же.

Питер рассмеялся и достал собственную пачку.

– Последняя, извините, – сказал он, раскуривая ее для меня. – Даже без нормальной кухни, без стульев, без бокалов, из которых можно пить вино? – поинтересовался он у Кары.

– Да, даже без этих штук, – ответила она. – Они не нужны, когда у нас есть все это. Весь этот потрясающий день.

Какое-то время мы молча созерцали пейзаж.

– Думаете, мистер Либерман не заметит, что мы не уехали? – спросила я.

– Можно спрятаться под кроватями, если он придет нас искать. – Питер протянул мне сигарету, и я подумала о его губах, в которых она побывала, прежде чем взяла ее своими.

– Мы можем накинуть на головы простыни и напугать его, чтобы он убрался, – заметила Кара.

– К сентябрю он вообще забудет, что покупал дом в Гэмпшире, – добавил Питер.

Я передала сигарету Каре.

– Может, вернемся тем путем, через лес? – Кара кивнула в сторону, где скрылись олени.

Сигарета совершила еще один круг, и мы двинулись через луг вниз.

Под деревьями оказалось прохладнее, земля была сухая, заросшая папоротником и полная кроличьих нор. Мы совсем чуть-чуть углубились в лес и вдруг ощутили тухловато-мускусную вонь. Поглядывая друг на друга, мы сморщили носы, но продолжили идти вперед.

Лис попался в капкан, изуродовавший его переднюю левую лапу. Он испуганно съежился, завидев нас, и поджал хвост. Вокруг его рта была кровь, и мне не хотелось думать о том, что он делал, пытаясь освободиться. Запах был очень едкий, и я предположила, что его выделили какие-то железы лиса, когда тот попал в ловушку.

– Я думала, такие капканы теперь запрещены, – заметила я.

Кара осторожно приблизилась, и лис стал подпрыгивать, извиваясь вокруг металлических зубьев капкана и своей плененной лапы и издавая пронзительное паническое тявканье.

– Запрещены, – мрачно подтвердил Питер.

Кара опустилась на корточки.

– Ш-ш-ш, – сказала она лису.

– Держись подальше, – посоветовал Питер. – Они невероятно больно кусаются.

– Ш-ш-ш, – повторила она.

И лис снова лег на землю, опустив нос, насторожив уши и наблюдая за ней. Плечо пойманной лапы изогнулось под неестественным углом.

– Он слишком серьезно ранен, – произнес Питер. – Отойди.

– Помоги мне открыть капкан. – Кара протянула руку к лису, который теперь успокоился – по крайней мере, стал дышать не так часто.

– Даже если мы сумеем открыть, он не выживет. Я уже такое видел. Мы ему не поможем.

– Ничего, ничего, – утешающе ворковала Кара, обращаясь к пленнику, и янтарные глаза следили за ней.

Кара поднесла к его носу ладонь: я видела, как точно так же делают с лошадьми, которые катают туристов в экипажах по Гайд-парку.

– Мы не можем просто так его бросить, – сказала я, и Питер посмотрел на меня, плотно сжав губы.

Я знала, о чем он думает. И я протянула ему нож для образцов, который по-прежнему носила в ножнах, прикрепленных к поясу шортов, купленных в магазине «Армия и флот».

Питер присел между Карой и капканом и перерезал лису глотку. Животное не издало ни звука.

Но Кара вскрикнула:

– Нет!

Она толкнула Питера, и тот с корточек повалился в папоротник. Я в ужасе смотрела, как она прижимает руки к шее лиса и как между ее пальцами толчками сочится звериная кровь: один толчок, другой, потом все медленнее. Когда она встала, ладони у нее были все вымазаны красным, и я даже на какую-то секунду подумала, что Питер и ее порезал.

– Сволочь ты, – произнесла она.

Питер сел на земле, согнув колени и глядя на нее снизу вверх. Лицо его выражало жалость и больше ничего.

– Я могла бы его спасти, – прошептала она.

Они смотрели друг на друга, словно соревнуясь – кто первый отведет взгляд.

– Нет, – ответил он. – Было уже слишком поздно.

Она развернулась и пошла прочь, потом побежала и исчезла из виду еще до того, как Питер успел подняться.

– Не надо нам пойти за ней? – спросила я.

– Нет. Оставим ее на какое-то время в покое. Так будет лучше. – Он сорвал несколько листьев папоротника и вытер мой нож, прежде чем вернуть его. – Спасибо. Не всякая женщина носит с собой нож. По крайней мере, среди моих знакомых женщин таких нет.

Я посмотрела на лиса. Его глаза уже остекленели, мышцы расслабились. Меня совсем не удивило, что смерть так быстро его изменила.

– А не надо нам его похоронить? – спросила я.

– Скоро кто-нибудь придет и съест его.

– По крайней мере, этот капкан уже захлопнулся, больше не сработает. Бедный старый лис.

Я отвернулась, чтобы он не видел, как я вытираю влагу под глазами. Мне хотелось и дальше выглядеть этакой женщиной с ножом – кем-то более стойким и умелым, чем Кара.

Мы некоторое время брели молча, а когда вышли из-за деревьев, оказалось, что мы ближе к огороду, чем я думала.

– Вы уже были на молочной ферме? – спросила я.

– Я думал, там все заколочено, – ответил Питер.

– А я отодрала одну панель обшивки. Могу вам показать, если хотите. Скорее всего, ее выстроили как еще одну садовую причуду, она слишком уж маленькая, чтобы приносить какую-то практическую пользу, но внутри все сделано потрясающе подробно. В центральной комнате сводчатый потолок, это своего рода уменьшенная копия обеденного зала, а на концах потолочных балок вырезаны пучки дубовых листьев. Там очень красиво.

– Судя по всему, да, – отозвался он, но я понимала, что он меня почти не слушает.

Мы приблизились к высокой кирпичной стене, окружавшей огород: к ней вела тропинка, по которой местный фермер гонял коров в парк и обратно. Мы дошли до угла – здесь тропа разветвлялась: слева был вход на огород и на ферму, а прямо – ворота в само поместье. Мы помедлили на этой развилке, и потом я двинулась налево, но Питер, прикрыв глаза от солнца, смотрел прямо.

– Вон она, – сказал он.

Вдали Кара стояла среди коров, которые, видимо, вернулись вместе с фермером, пока мы занимались лисом. Ощутив непривычную вспышку обиды, я поняла, что Питер все время, пока мы сюда шли, думал о Каре.

– Ничего, если я?.. – произнес он.

– Конечно-конечно. – Я старалась говорить весело. – Идите, вам надо к ней.

Не отвечая и не прощаясь, он перебрался через воротца и трусцой припустил к ней, громко ее окликая. Положив локти на верхнюю перекладину воротец, я увидела, как Кара развернулась, когда он к ней подбежал. Даже на таком расстоянии я заметила сердитое выражение ее лица. Она подняла руку, и я уже подумала, что на щеке у него может остаться кровавый след, но он поймал ее за кисть и притянул к себе. Она явно смягчилась, и он нагнул голову, чтобы поцеловать ее, и она ответила на поцелуй. А потом, словно пожалев о том, что сделал, Питер первым отстранился.

Я возвращалась тем же путем, каким мы пришли, свернув потом налево, к усыпальнице. На груди у каменных женщин обнаружились два букета увядающих маргариток и татарника, которые кто-то набрал в поле. Я не знала, кто их тут положил – Питер или Кара.