9

В начале вечера я уселась со своим альбомом для набросков и жестянкой с красками на низкой стене, которая опоясывала террасу. Я нашла в одной из пристроек банку из-под джема, чтобы налить в нее воду, и пыталась передать на бумаге парковые кедры за разоренным садом, с лесистыми уступами, высящимися вдали.

– Мило, – заметил Питер, и я подскочила от неожиданности. Он смотрел через мое плечо. – Но вы уверены, что ничего не упустили?

Мы вместе посмотрели на открывавшийся пейзаж, где, опустив головы и жуя траву, стояли поодиночке или сбившись по две, по три коровы. Потом посмотрели на мое художество – совершенно бескоровное. Я перевернула страницу, пряча его, хоть и знала, что листы слипнутся и рисунок будет загублен.

– Не люблю коров, – сообщила я.

– Заметно.

– Эти их прямоугольные туши. И то, как у них головы качаются. И то, как они на тебя пялятся. Пустым взглядом. И как тяжело слоняются там и сям. Ужасно.

– Смотрите, чтобы Кара вас не услышала. Она их обожает.

– Я знаю.

Он сел рядом со мной и позвенел в воздухе большим металлическим кольцом с дюжиной старомодных ключей:

– Хотите посмотреть дом?

Восточное всхолмие, которое, по-видимому, открывалось перед гостями Линтонса, пока они ехали по аллее в экипаже или в автомобиле, казалось неприглядным и мрачным: оно пряталось в своей собственной тени всегда, кроме раннего утра. Архитектор словно бы приберегал самое лучшее – по части света, пейзажа, портика – для тех, кто решится войти в дом. Парадная дверь посреди фасада была небольшая, к тому же ее покрывали пятна: застывший раствор наверху, между камнями фронтона, выкрошился, и вода из прохудившейся водоотводной трубы сочилась наружу. Казалось, камни расшатались, как зубы в щербатом рту, и я забеспокоилась, не слишком ли сильно Питер трясет дверь, пытаясь заставить ключ повернуться. Он провел меня в главный вестибюль. За распахнутой дверью виднелся пол с черно-белой плиткой, могучий камин, стены, обшитые деревянными панелями, а наверху с трех сторон – нарисованная галерея.

Питер поиграл выключателем, но помещение осталось темным.

– Я уже несколько дней пытаюсь добиться, чтобы на первом этаже работало электричество, – сообщил он. – Где-то в подвале накрылся распределительный щит, но мне, черт побери, все никак не удается его отыскать.

Я стояла посреди вестибюля, среди кусочков штукатурки, шрапнелью усеивавших пол, и медленно кружилась, глядя вверх.

– Видите? – спросил он, тоже поднимая глаза и делая широкие восторженные жесты. – Эта галерея – trompe l’oeil только с двух сторон. А на третьей стороне – настоящая галерея, только ее заколотили досками.

На стенах поверху кто-то изобразил ограждение, пилястры и витые штукатурные арки. Но, присмотревшись, я действительно поняла, что на стене, которая располагалась напротив парадной двери, балюстрада вполне реальная, только просветы между ее столбиками нарисованы на досках – чтобы создать тени и иллюзию глубины, мнимого коридора, который тянется позади.

– Зачем так делать? – удивилась я. – Эта галерея была бы как раз напротив ваших комнат, верно?

– Да. Кто знает, может, военные ее забили.

– Они не стали бы возиться с ее маскировкой, не подлаживались бы под trompe l’oeil.

– Нет, – согласился он. – Думаю, не стали бы. Тогда не знаю. Нам сюда.

Он провел меня в еще одну темную комнату. Под ногами хрустел мусор, и эхо от этого звука заставляло предположить, что помещение порядочных размеров, с высоким потолком, с далеко разнесенными стенами. Я услышала, как отщелкиваются шпингалеты: Питер открыл пару жалюзи, высотой вдвое больше меня, и вечернее солнце полилось в зал через двустворчатые окна до пола, выходившие на террасу и цветник.

– Голубая гостиная, – торжественно объявил он.

Гостиная оказалась пуста, если не считать прислоненного к стене гигантского зеркала, грязного, в ржавых пятнах. Мельком увидев свое отражение, я встала к зеркалу спиной и посмотрела на зияющую дыру, где следовало бы располагаться камину.

– Вырвали с корнем, проклятые вандалы, – пояснил Питер.

Он открыл другую пару жалюзи и французских окон, потом следующую. Снаружи уже наступали сумерки: запахи дня исчезали, слышалось пение черного дрозда.

– Утащили даже колокольчик, которым вызывали слуг, – добавил он.

За обнажившимися кирпичами из какой-то дыры в стене торчал провод. Мы одновременно развернулись от всего этого к зеркалу и оба отразились в нем, пятнистые, в сепиевых тонах, без улыбки. Мне показалось, что мы слишком долго смотрели друг другу в глаза через зеркало, прежде чем я отвела взгляд.

– Как-то это не соответствует всему прочему неоклассицизму. – Питер взмахнул рукой, показывая на обои. – Может быть, какая-нибудь леди Линтон увлекалась павлинами.

Стены покрывали обои в китайском стиле, теперь уже истрепавшиеся, выцветшие в местах, куда чаще падало солнце, более темные за дверью в главный вестибюль и вокруг бывшего камина. Пагоды, цветы, птицы, вручную нарисованные на шелке. Павлины в окружении цветочных гирлянд и апельсинов с ямочками на боках.

– Кто же мог так с ними поступить? – ужаснулась я.

– Поступить? Что вы имеете в виду?

– Кто-то вырезал им глаза.

– Бог ты мой, – произнес Питер, озираясь. – Я и не заметил. Кто-то это проделал со всеми.

Каждого из нарисованных павлинов ослепили, каждый круглый глаз удалили острым лезвием. Мы бродили от стены к стене, дотрагиваясь до изуродованных птиц, вслух недоумевая, кому могло хватить злобности для того, чтобы не полениться притащить стремянку и вырезать глаза даже у тех, которые были изображены под самым потолком.

– Не желаете сократить нашу экскурсию? – спросил Питер. – Остальное можно осмотреть в другой день.

Зрелище было неприятное, но мне хотелось идти дальше. Через следующую дверь он провел меня в смежную комнату, тоже пустую, а потом в две другие. Он везде открывал жалюзи.

– Музыкальный зал, – провозгласил он, стремительно шагая по голым половицам.

За дверцей, таящейся у задней стены, оказался коридор с низким потолком, расположенный под промежуточной площадкой парадной лестницы. Этот коридор, темный и полный паутины, выходил через похожую дверцу в обеденный зал, с остатками еще одного сводчатого потолка. В углу Питер распахнул буфет и показал мне шахту кухонного лифта.

– Я читала, что за столом здесь могло усесться сорок персон, – сообщила я. – Видимо, короли, принцессы и кинозвезды.

Подойдя к камину, Питер пошатал мраморную плитку облицовки.

– Моя работа была бы гораздо легче, если бы они лучше заботились об этом доме.

– А представляете, сколько труда требовалось, чтобы постоянно доставлять пищу, стелить постели, следить, чтобы в каминах горел огонь? – сказала я.

Он приложил ухо к стене:

– По-моему, тут все заражено пестрым точильщиком. Не слышали, как эти злодеи пощелкивают в стенах по ночам? Иногда я из-за этого шума уснуть не могу.

– Готовясь приехать сюда, я нашла список обитателей Линтонса. – Я прошла к окну, выходящему на подъездную аллею, и потерла грязное пятно на стекле. – Двадцать четыре человека: горничных, дворецких и кухарок – чтобы содержать в порядке дом, где живут пятеро аристократов. Как вы думаете, они все набивались в чердачные комнаты? Марта и Эдит вставали первыми, чтобы вычистить каминные решетки. Джейн шла на кухню согреть на плите молоко для детских бутылочек. Через несколько лет дослужилась до горничной. Надеялась, что Стивен Хиппс, младший дворецкий, сумеет скопить достаточно деньжат, чтобы сделать ей предложение.

Я взглянула на Питера, но он только пожал плечами, явно не желая поддерживать этот разговор. Он открыл еще одну дверь, и я потянулась за ним в коридор, а оттуда – в кабинет. Письменного стола не было, но одну стену по-прежнему занимали полки, а в углу стоял металлический шкаф для документов. Ящики из него кто-то вынул и составил друг на друга рядом.

Все-таки я снова заговорила:

– Когда вы в первый раз пришли наверх, на чердак, вы сказали, что там когда-то жил старый слуга. Дворецкий или нянька.

– Вот как? – рассеянно произнес Питер.

Он вынимал из ящика пожелтевшие листы, бегло проглядывал и выпускал из рук. Пока один документ планировал на пол, он уже брал другой.

– И викарий тоже говорил про кого-то из старой прислуги. Вы не знаете, кто это был?

Он замер, запустив руку в ящик.

– Понятия не имею. Я просто предположил. Кто-то ведь позаботился устроить там ванную. А почему вы спрашиваете?

– А-а, – отозвалась я, – просто интересно, кто жил в этих комнатах до меня. Не важно.

Я видела, что он пытается понять, не обнаружила ли я что-нибудь интересное. Но я совершенно не собиралась рассказывать ему про дырку в полу.

Он отказался от дальнейшего изучения ящиков металлического шкафа, и мы двинулись дальше. Мы заглядывали во встроенные буфеты, сделанные для экономок и горничных, но на полках ничего не было, кроме пыли да пауков. Мы посетили курительную – во всяком случае, так ее назвал Питер, хоть я и не понимала, откуда он это знает. Мы миновали единственный ватерклозет на весь первый этаж. Мы ненадолго остановились в бильярдной, где он показал мне граффити: бомбардировщики и бомбы, свастики, грудастые бабы, вырезанные на оконных рамах и штукатурке. Он старался побыстрее провести меня мимо надписей «Кончай сволочей», «Черчилль – вонючка», «Фрицы, сучьи гадины, трахай всех их в задницу». Неточная рифма заставила меня улыбнуться, и я не стала ему говорить, что в моей жизни было время, когда я, живя с матерью, нарочно ходила в общественные туалеты Кингс-Кросс, чтобы испытать шок, ту жизненную искру, которая электрическим разрядом проходила сквозь меня, когда я читала написанное там на стенах. После бильярдной мы оказались в библиотеке, описав почти полный круг.

Там он открыл жалюзи и французские окна, выходящие на портик и террасу, и я вспомнила, как мы совсем недавно сидели там и в тени, и на солнце – и я совершенно не знала, что за этими стеклянными дверями прячется библиотека.

Снаружи почти совсем стемнело, и в углах комнаты стоял мрак. Две стены от пола до потолка были уставлены книгами, а на полу лежало еще больше – с изломанными переплетами, с вырванными листами. Когда через открытые двери подуло ветерком, страницы на полу с сухим шелестом приподнялись и опали. Чуть выше, чем мог бы дотянуться человек с поднятыми руками, зал опоясывал узкий балкон с железной оградой. На него можно было подняться по винтовой лестнице.

– Добро пожаловать в библиотеку, – произнес Питер. – Архитектурный отдел вон там, наверху. – Он кивнул в сторону балкона. – Но там небезопасно. – Он указал на часть стены с прогнувшимися полками, с которых попа́дали разбухшие от сырости книги. – Скорее всего, сюда проник дождь еще до того, как починили крышу. Я поднимался на балкон, но многие винты, на которых держится эта металлическая конструкция, проржавели. Попробую потом как-то это подпереть и укрепить.

– Тут замечательно, – сказала я.

Мне бы хотелось, чтобы эту комнату сохранили такой, какой она мне предстала (как сохраняли в неизменном виде Сатис-хаус), со всей пылью и пауками, с плесенью, с приостановленным губительным действием воды, сухой гнили и точильщика, но без всяких улучшений и усовершенствований. И чтобы мы с Питером тоже помедлили в этой комнате еще до того, как каждый из нас узнает о другом слишком много. Еще до того, как все случится. Позже я жаждала аккуратности и порядка. Но не в тот вечер.

– И Кара тоже так думает, – заметил Питер.

– Как?

– Я вижу перед собой комнату, которая нуждается в ремонте – или в том, чтобы в ней все своротили и потом выстроили заново. – Он красноречиво помахал руками. – А вы с Карой видите только древность и красоту. Чем больше что-то разваливается, тем больше вам это, черт побери, нравится. Вы обе вечно глядите назад, а надо бы смотреть вперед, в будущее.

– Но все, что у нас есть, все в нас – все это создано прошлым, – возразила я, удивившись его сердитому тону.

– У вас обеих голова забита какой-то сентиментальной чепухой. Призраки, вампиры! – Воздев руки над головой, он расставил пальцы и поднял брови: шутовское привидение. Потом потер лицо ладонями, точно умываясь. – Простите. Вы этого не заслужили. У меня голова не тем занята.

– Ничего страшного, – возразила я.

– Нет-нет, извините, я не хотел так об этом отзываться. Сегодня утром я получил кое-какие скверные новости.

– Я могу чем-то помочь?

– Если только у вас завалялось на банковском счете несколько тысяч.

Помолчав, он рассмеялся, но в этом смехе сквозило отчаяние.

– Ох, – произнесла я. – Извините.

Я подумала про его жену, о которой мне рассказывала Кара, и про алименты, которые подъедают его финансы. Интересно, не жалеет ли он, что ушел от нее?

Потом, чтобы прервать молчание, я спросила:

– И вы правда думаете, что мы с Карой видим призраков?

– Думаю, вы были бы только рады этому.

– Кара их видела? Тут, в доме?

– Вы шутите? Она видит привидений на каждом углу. Бесплотные фигуры в зеркалах, дети, которые глядят из окон, лик Христа в облаках. – Он рассмеялся. – И вообще, она готова увидеть все что угодно, лишь бы это помогло ей справиться.

Мы стояли совсем близко – возле винтовой лестницы, в темноте. Я пыталась разглядеть выражение его лица.

– С чем справиться?

Я была уверена, что уже знаю ответ, но надеялась, что Питер откроется передо мной так, как он не может или не хочет открыться перед Карой. Вдруг он скажет мне, в общем-то по-прежнему чужому человеку, как трудно ему было отказаться от их ребенка. Я готова была выслушать, помочь. Я чуть не протянула к нему руку.

– Она не во всем такая, какой кажется. Вы наверняка это уже поняли.

Нет, я ничего еще не поняла. По ночам в моей комнате не с кем было поговорить о событиях прошедшего дня, как это делала когда-то мать, делясь со мной своими обидами на отца, пока я лежала рядом в постели, пытаясь уснуть, – и как делали Питер и Кара, обсуждая меня. Я была уверена, что они меня обсуждают.

Я взяла с полки какую-то книгу, раскрыла, уставилась на строчки, не читая.

– Правда?

Я хотела, чтобы он мне все рассказал, но чтобы мне самой не пришлось ни о чем спрашивать.

– Дом, в котором она выросла, немного похож на этот, – произнес Питер. Он сел на ступеньку винтовой лестницы, и я услышала, как металл скрежетнул по металлу: дрогнула одна из опор балкона. – Без библиотеки и бильярдной, но тоже безрадостный и разрушенный. Половина совершенно выгорела во время пожара. Она не жила над лавчонкой в маленьком ярмарочном городке в Дорсете, как я с родителями. Она родилась для более высоких свершений.

Я перелистнула страницу книги.

– Над лавчонкой? – переспросила я. Мне хотелось побольше узнать о нем, а не о Каре.

– У моего отца была антикварная лавка, – объяснил он. – Буфеты, обеденные столы, столовое серебро и прочее в том же духе. Он любил встречаться с покупателями, продавать им что-нибудь этакое, что им и в голову не пришло бы приобрести. Я-то всегда предпочитал иметь дело с владельцами вещей: где уговоришь, где поторгуешься. Для меня самое интересное – это найти где-нибудь на чердаке потрепанную дрянь, которая, как выясняется, стоит целое состояние.

Я вспомнила, как мы с отцом ездили по всяким загородным местам – еще до того, как он нас бросил. Посещали роскошные дома, осматривали сады, над которыми поработали специалисты, заглядывали в лавки древностей, надеясь наткнуться на любопытные книги. Мы отправлялись с Паддингтонского вокзала на раннем поезде и сходили в каком-нибудь ярмарочном городишке. Если в этот раз отец охотился за книгами, я ждала, пока он пороется в ящиках, которые торговец специально держал для него в задней комнате. Иногда он покупал одну книгу, иногда – весь ящик. Я не помнила названий городков, но невольно задумалась: может, когда-нибудь мы с отцом звонили в колокольчик, висящий над дверью «Антикварной лавки Робертсона» – или как она там называлась? Может быть, мы посещали этот магазинчик, теплый и весь отполированный изнутри. Отец мог поболтать с владельцем о провенансе, а после заключения сделки мистер Робертсон мог крикнуть наверх, чтобы подали чай, и его светловолосый сын, на год-два младше меня, принес бы его нам, очень стараясь, чтобы чашки не дребезжали на блюдцах.

– Ну, могу вас уверить, что на чердаке в Линтонсе никаких сокровищ нет, – заявила я Питеру. – Не считая нескольких дохлых мышей.

– Вряд ли за них удастся много выручить на аукционе. Правда, мы в «Сотбис» однажды продали дюреровскую гравюру с Адамом и Евой. Там у ног Евы свернулась кошка, а Адам наступил мыши на хвост.

Питер достал сигареты и вытряс одну из пачки.

Я поставила книгу обратно на полку.

– Как вы думаете… можно мне? – Я протянула руку к пачке.

Питер поднял брови, молча извлек еще одну сигарету и зажег ее для меня.

– Вы работали в «Сотбис»? – спросила я, стараясь не кашлять.

– Недолго. Я оказался там сразу после школы. Хитростью добился рекомендательного письма к председателю аукционного дома. Отец не очень-то обрадовался, когда узнал.

– Он не был вами доволен? Не гордился?

– Он хотел, чтобы я унаследовал после него лавку. Но, бог ты мой, покупатели свели бы меня с ума. Эти женщины в жемчугах и с помадой, размазавшейся по зубам. И мужчины, явившиеся из Лондона в надежде провести моего отца. В любом случае мне просто требовалось вырваться из этого городишки. Он меня душил. – Питер сделал характерный жест.

Я опустила голову. Казалось, он уловил мое воспоминание о собственном отце.

– Значит, вы были беспокойный молодой человек? – спросила я.

– Видимо, да. Хотя, мне кажется, самой беспокойной всегда была Кара. Она вечно рвется к чему-то большему.

Мне так и хотелось добавить: «Как и все мы, правда?» Мне хотелось рассказать ему, каково мне было с матерью в Лондоне все эти годы. Про эту перемену в ней, про затхлые комнаты, про скуку, которую облегчали книги и самообразование, про ее стоны – сначала недовольства, потом от боли. Но вместо всего этого я спросила:

– Вы за нее переживаете?

– Да не особенно. – Тон его был серьезным. – Я имел в виду, что она очень уязвимая. Надеялась на одно – получила другое. – Он встал и шагнул ко мне. – На самом деле я хотел попросить вас помочь. Я знаю, Фрэн, что могу вам доверять.

Я ждала продолжения, подперев ладонью одной руки локоть другой, но, смутившись словно демонстративно выставленной сигареты, тут же опустила руку. В тот момент я готова была согласиться на все.

– Кара видит мир иначе, чем вы и я. Она может говорить всякие вещи… – Он помедлил, явно обдумывая свои слова. – О том, что произошло… Ей нравится пересказывать заново, менять всякие подробности. Так уж она себя ведет. Вы же знаете, ирландцы – прирожденные сказочники.

– Какие вещи? – спросила я.

Он вынул из-под своей подошвы страницу, выпавшую из книги, и сдул с нее пыль.

– Я пытаюсь ее убедить еще раз к кому-нибудь обратиться, но она упорно сопротивляется.

– Вы имеете в виду – к врачу? И вы хотите, чтобы я ее уговорила? Я не уверена, что…

– Нет-нет.

Он поднял ладонь, словно призывая меня подождать, и в темной комнате я различала лишь его зажмуренные глаза. Он трижды чихнул, и всякий раз звук чиханья сопровождался каким-то не то лаем, не то кашлем. Шмыгнув носом, он похлопал себя по карманам. Я вынула из шортов чистый, аккуратно сложенный платок и протянула ему.

– Спасибо. – Он высморкался и убрал платок в собственный карман. – Я просто хочу попросить вас за ней присматривать. – Он понизил голос. – Дайте мне знать, если она скажет или сделает что-нибудь… глупое. Я не могу постоянно за ней следить.

– Глупое? – опять переспросила я. – В каком смысле глупое?

– Не знаю, – ответил он, но мне подумалось, что на самом-то деле он отлично знает. – Всякое такое.

Я бы попыталась добиться от него более внятного ответа, но тут мы услышали, как нас зовет Кара. И когда я посмотрела через дверной проем в сад, оказалось, что солнце уже зашло и небо стало розовато-лиловым.

Мы снова ели за нашим походным столом, попивая вино мистера Либермана из эмалированных жестяных кружек и допоздна болтая о домах, где они какое-то время жили, в Эдинбурге и в Глазго, и о тех местах, где бывал Питер. Вкус у сигарет был отличный.

Я наблюдала за Карой, высматривая в ней признаки уязвимости, о которой упомянул Питер и которую я сама видела через глазок и в церкви, но в тот вечер я ничего такого в ней не заметила. Она была полна жизни, она была счастлива, и это счастливое сияние, которое от нее исходило, окутывало нас всех. Я наблюдала и за Питером: не станет ли он говорить со мной как с кем-то более близким, не будет ли он иначе относиться ко мне после наших взаимных откровений в библиотеке? И я решила, что так и есть, что он действительно ведет себя со мной по-другому.