– Я не знаю, как они выбирают свои цели, – сказала Морин. – Мне всегда было интересно, но, должно быть, не наобум лазаря, потому что за последние семьдесят пять лет никто не сбросил атомную бомбу и не начал мировую войну. Подумайте над тем, насколько это фантастическое достижение. Некоторые люди говорят, что Он приглядывает за нами, другие – что это дипломатия или ВГУ, взаимное гарантированное уничтожение, но я так не думаю. Это – Институт.

Она прервалась, чтобы выпить ещё воды, затем продолжила.

– Они знают, каких детей брать, потому что большинство из них проходят тесты при рождении. Я не должна этого знать, я ведь простая экономка, но я так же хорошо умею слушать, как и доносить. А ещё подглядывать. Это называется BDNF, что расшифровывается как нейротрофический фактор мозга. Мишенью становятся дети с высоким BDNF, за ними наблюдают и потом забирают в Институт. Иногда возраст детей достигает шестнадцати лет, но в основном младше. Если у детей действительно высокий BDNF, то их стараются забрать как можно скорее. У нас бывали и восьмилетние.

«Это объясняет, почему там был Эйвери, – подумал Люк. – И близнецы Уилкокс».

– Их готовят в Передней Половине. Часть подготовки выражена в инъекциях, часть в том, что доктор Хендрикс называет огнями штази. Некоторые поступающие дети имеют телепатические способности – читают мысли. Другие – телекинетики, управляют материей. После инъекций и воздействия огней штази некоторые дети остаются прежними, но у большинства наблюдается небольшое усиление той или иной способности, которыми они владеют. И только некоторые дети, которых доктор Хендрикс называет розовыми, получают дополнительные тесты и уколы, от которых у них иногда развиваются обе способности. Я слышала, как однажды доктор Хендрикс сказал, что способностей может быть больше, и их открытие может всё изменить к лучшему.

– И ТП и ТК, – пробормотал Люк. – Так случилось со мной, но я скрыл это. Во всяком случае, попытался.

– Когда они готовы… для работы, их перемещают из Передней Половины в Заднюю. Они смотрят фильмы, в которых раз за разом появляется один и тот же человек. Дома, на работе, на отдыхе, на семейных собраниях. Затем им показывают визуальный триггер, который возвращает огни штази, а также объединяет их вместе. Понимаете, … так это и работает… когда они разрознены, их способности невелики даже после усиления, но когда они вместе, их сила возрастает… этим словом пользуются математики…

– По экспоненте, – сказал Люк.

– Не помню. Я устала. В общем, эти дети используются для устранения определённых людей. Иногда это выглядит, как несчастный случай. Иногда, как самоубийство. Иногда, как убийство. Но всегда к этому причастны дети. Политик Марк Берковиц? Это тоже сделали дети. Джангир Гафур, который якобы случайно взорвал себя, изготавливая бомбу в провинции Кундуз два года назад? Тоже дети. И много других за время моего пребывания в Институте. Шесть лет назад это был аргентинский поэт, который проглотил щёлочь – казалось бы, причём тут он, но должна быть какая-то причина, потому что мир всё ещё цел. Однажды я слышала, как миссис Сигсби, большой босс, сказала, что мы как люди, которые постоянно заделывают дыры в лодке, иначе она утонет, и я ей верю.

Морин ещё раз протёрла глаза и подалась вперёд, пристально глядя прямо в камеру.

– Они нуждаются в постоянном притоке детей с высоким BDNF, потому что Задняя Половина «расходует» их. Дети испытывают головные боли, которые постоянно усиливаются, и каждый раз, когда они видят огни штази или доктора Хендрикса с бенгальским огнём, они теряют часть своей сущности. В конце, когда их отправляют на Овощебазу – так персонал называет Палату А, – они похожи на детей, страдающих от деменции или прогрессирующей болезни Альцгеймера. Им становится всё хуже и хуже, пока они не умрут. Обычно от пневмонии, потому что они специально держат Овощебазу в холоде. Иногда, будто… – Она пожала плечами. – Боже, будто они просто забывают, как дышать. Чтобы избавиться от трупов, в Институте есть современный крематорий.

 – Нет, – тихо сказал шериф Эшворт. – Ох, нет.

– Персонал в Задней Половине работает долгими вахтами. Несколько месяцев находится в Институте, затем несколько месяцев вне, потому что атмосфера там – вредная. Но поскольку ни у одного сотрудника нет высокого BDNF, воздействие на них происходит медленнее. А некоторые, кажется, совершенно не восприимчивы.

Она остановилась, чтобы глотнуть воды.

– Там есть два доктора, которые работают почти всё время, и оба сходят с ума. Я знаю, потому что была там. Экономки и уборщики работают короткими сменами между Задней Половиной и Передней. Как и работники столовой. Это далеко не всё, что там происходит, но это всё, что я сейчас могу сказать. Мне нужно идти, но я хочу кое-что показать тебе, Люк. Тебе и тем, кто может смотреть вместе с тобой. На это тяжело смотреть, но я надеюсь ты сможешь, потому что я рисковала жизнь, чтобы добыть это.

Она судорожно вздохнула и попыталась улыбнуться. Люк начал плакать, поначалу беззвучно.

– Люк, решение помочь тебе сбежать, было самым трудным в моей жизни, даже на пороге смерти, после которой меня без сомнения ждёт ад. Это было трудно, потому что теперь лодка может затонуть, и в этом будет моя вина. Мне пришлось выбирать между твоей жизнью и жизнями миллиардов людей по всей планете, которые зависят от работы Института, даже не подозревая об этом. Я выбрала тебя вместо всех них, и да простит меня Бог.

Экран стал синим. Таг потянулся к клавиатуре ноутбука, но Тим перехватил его руку.

– Стой.

Последовала череда помех, обрывки звука, а затем началось новое видео. Камера плыла по коридору с толстым синим ковром на полу. Был слышен повторяющийся скрежет, и периодически изображение затемнялось, будто срабатывал затвор объектива.

«Она записывает видео, – подумал Люк. – Снимает через дыру или разрез в кармане своей формы. Скрежет – это шелест одежды вокруг микрофона».

Он сомневался, что мобильные телефоны ловят сигнал в глухих дебрях северного Мэна, и, тем не менее, в Институте они были строго запрещены, потому что камеры по-прежнему работали. Если бы Морин поймали, она лишилась бы не просто зарплаты или работы. Она по-настоящему рисковала своей жизнью. От этого слёзы потекли сильнее. Люк почувствовал, как офицер Галликсон – Венди – приобняла его. Он благодарственно прильнул к ней, но продолжал неотрывно смотреть на экран ноутбука. Наконец, появилась Задняя Половина – то, чего он избежал, и где сейчас несомненно находился Эйвери, если ещё был жив.

Камера миновала открытые двойные двери с правой стороны. Морин на мгновение повернулась, показывая кинозал с двумя дюжинами мягких кресел. Там сидело несколько детей.

– Эта девочка курит? – спросила Венди.

– Да, – сказал Люк. – Думаю, в Задней Половине им тоже разрешено иметь сигареты. Девочка – одна из моих друзей. Её зовут Айрис Стэнхоуп. Они забрали её до того, как я сбежал. Интересно, жива ли она? И если да, то способна ли ещё мыслить?

Камера снова повернулась к коридору. Мимо прошла пара детей, взглянув на Морин без особого интереса. Появился санитар в красной форме. Его голос был приглушён карманом, в котором Морин спрятала телефон, но слова были различимы: он спрашивал, рада ли она вернуться. Морин спросила, похожа ли она на сумасшедшую, на что он засмеялся. Он сказал что-то о кофе, но из-за громкого шелеста ткани, Люк не расслышал.

– Это у него там пистолет? – спросил шериф Джон.

– Это электродубинка, – ответил Люк. – Как тайзер. На них есть бегунок для увеличения напряжения.

– Ты гонишь! – сказал Фрэнк Поттер.

Камера миновала ещё одну пару открытых двойных дверей, в этот раз слева, переместилась на два-три десятка шагов вперёд и остановилась у закрытой двери с красной надписью: Палата А. Морин сказала тихим голосом: «Это Овощебаза».

В кадре появилась её рука в синей латексной перчатке. Она держала ключ-карту. За исключением ярко-оранжевого цвета, карта показалась Люку похожей на ту, что он украл, хотя он полагал, что сотрудники Задней Половины относились к ним гораздо бережнее. Морин приложила карту к электронной панели над ручкой, раздался звуковой сигнал, а затем она открыла дверь.

По ту сторону был ад.