Часть четвертая

Не рассказывай

Пятница, 14 июля, 9:13 утра

– ВСЕМ ПРОЙТИ НА ПОСАДКУ! Экспресс в Нью-Йорк отходит в 9:15!

Я улыбаюсь этому объявлению, садясь на место у окошка и устраивая рюкзак на коленях. Интересно, во время посадки на рейс до Франции все было бы так же: сильный поток кондиционированного воздуха, запах кофе, вокруг приглушенные голоса, в груди взволнованно бьется сердце?

Конечно, это не самолет, а поезд – серебристый «Метро-Норт», и сейчас он отправится со станции Хадсонвилл, но не за границу, и все это не так уж волнующе. Однако я не была в Нью-Йорке после своей декабрьской поездки с Руби и с нетерпением жду возвращения туда, особенно сегодня, при совсем других обстоятельствах.

– Итак, класс! – обращается к нам тетя Лидия из середины прохода. – Готовы к большой экскурсии? Сейчас я раздам билеты.

Внимательный взгляд ее карих глаз перескакивает с сиденья на сиденье, уверена, она считает пришедших. Зайдя в вагон, раскрасневшаяся и довольная, что не опоздала, я тоже пробежалась взглядом по рядам и отметила, что ни Хью, ни Рен еще нет. Теперь же я смотрю в окно, готовясь увидеть, как они вдвоем, возможно, даже держась за руки, по ступенькам сбегают на серую платформу.

В последние три дня на занятиях было полно потрясающих открытий: я теперь знаю, что дагеротип – это один из первых предшественников черно-белой фотографии, изобретенный французским художником в девятнадцатом веке. Я научилась заряжать скользкую пленку в старый фотоаппарат и работать с более сложными настройками на камере Nikon. Я узнала, что начало фотографии было положено очень давно с помощью камеры-обскуры (в переводе с латыни «темная комната») – ящика с отверстием. И оказывается, само слово «фотография» по-гречески означает «светопись» или «рисование светом». Когда тетя Лидия это сказала, у меня по спине побежали мурашки. Светопись.

Но я пока не поняла, есть ли что-то между Хью и Рен. И совершенно не научилась с ним разговаривать.

Даже пересела в классе на первую парту, как учительская любимица, лишь бы оказаться подальше от этих двух и, конечно же, повнимательнее слушать отличные лекции тети Лидии. И все равно я начинаю прислушиваться, когда замечаю, что на последнем ряду Хью что-то шепчет Рен или она ему.

Вчера, когда тетя Лидия привела нас в фотолабораторию, чтобы показать пинцеты для отпечатков и проявочные ванночки, я наблюдала за Хью и Рен, стараясь определить, не стоят ли они в этой темной тесной комнате слишком близко друг к другу. В какой-то момент Хью поглядел в мою сторону, и я так быстро отвернулась, что опрокинула бутылку с проявителем – хорошо, что закрытую. Супер.

Сейчас, не веря своим глазам, я смотрю, как на платформу влетает Рен – одна, мелькают неясные очертания: темное длинное платье, ярко-красные волосы. Через секунду слышно, как она, тяжело дыша, вбегает в вагон. Звучит резкий свисток, и поезд трогается. Платформа постепенно уплывает, у меня внутри все обрывается. Хью не пришел?

– Успела! – тетя Лидия одобрительно приветствует Рен, пока та идет по проходу.

– Еле-еле, – отвечает Рен, ее голос приятнее, чем я думала.

Потом она плюхается на сиденье рядом со мной. Только не это. Я вся напрягаюсь, но не могу удержаться и все же прямо спрашиваю:

– А где Хью?

Рен, которая возится с молнией на своей отделанной бахромой сумке, переводит взгляд на меня. Может, и выгибает бровь, но из-за челки не поймешь. Она как непроницаемая завеса. Я впервые замечаю, что глаза у Рен потрясающего темно-лилового цвета.

– Его похитили инопланетяне, – сухо отвечает она, уголок рта у нее чуть приподнимается. – Вчера вечером дом мэра всосал НЛО. Не слышала?

Я лишь изумленно смотрю на нее и молчу. Мы покачиваемся вместе с поездом.

– Да нет, – тут же сдается Рен, на лице ее появляется улыбка. – Он уже в Нью-Йорке. Накануне уехал к двоюродному брату, придет прямо в музей. – Открыв сумку, она роется в ней. – Черт! У тебя было такое лицо…

– Я… – Мотая головой, я невольно смеюсь. – А я не поверила.

– Да ладно? – спрашивает Рен, и я впервые точно уверена, что она выгнула под челкой бровь.

– Держите, девушки. – Тетя Лидия появляется в проходе возле Рен и протягивает наши билеты туда и обратно. Коротко улыбнувшись мне, она разворачивается и двигается к своему месту, которое ближе к голове вагона. Сейчас, когда час пик прошел, в залитом солнцем поезде тихо, почти все места занимает наш класс.

– Твоя тетя – прекрасный преподаватель, – говорит Рен, все еще копаясь в сумке.

– Что? – я смотрю на нее с удивлением.

– Она классная, – повторяет Рен, кивая в сторону передних сидений. – В прошлом году я ходила на курс фотографии при Ассоциации молодых христиан, но не узнала и половины того, что знаю теперь.

– Откуда… откуда ты знаешь, что это моя тетя? – Я запинаюсь и, насторожившись, отодвигаюсь к окну.

Я думала, что умело и тщательно оберегала свою тайну. По правде говоря, это было несложно: с той странной встречи в «Лучше латте, чем ничего» тетя несколько отдалилась. Она больше не звала пить кофе и в классе ко мне не обращалась. Я и благодарна ей, и обеспокоена одновременно.

Достав из сумки толстую потрепанную книгу в мягкой обложке – сборник стихов Эмили Дикинсон, Рен пожимает плечами.

– Да это же очевидно, – откликается она.

– Что очевидно? – продолжаю допытываться я. К нам подходит контролер, чтобы прокомпостировать билеты. – Мы ведь даже не похожи.

Мама и тетя Лидия – брюнетки, а я унаследовала цветовой тип отца – светлые волосы и глаза. А внешне я вообще ни на кого из родни не похожа.

Рен, задумавшись, склоняет голову набок.

– Ну, есть небольшое сходство, – объясняет она, забирая у контролера свой билет. – В выражении лица. К тому же Лидия с первого дня, еще не успев ни с кем познакомиться, знала, как тебя зовут. Плюс сказала, что ее сестра преподает философию. А я помню, как на день профориентации в четвертом классе приходила твоя мама, она рассказывала о своей работе, и я еще подумала тогда, что профессия у нее клевая.

– А-а, – только и могу сказать я, про себя удивляясь тому, что Рен меня разоблачила. И что она помнит день профориентации. Я, правда, тоже его помню. Тогда я хотела, чтобы перед классом выступил папа – мне, девятилетней, казалось, что художник звучит гораздо более клево, чем философ, – но он в то время работал во Франции. Помню, были родители Рен, они оба адвокаты, что, казалось, было слишком обыденным для уже тогда странной Рен. – Просто я не хотела, чтобы об этом знали, – добавляю я торопливо.

Поезд изгибается на повороте, слышен скрежет. Я вцепляюсь в подлокотники. «Хью тоже знает?» – гадаю я, мои щеки горят.

Открывая книгу, Рен снова пожимает плечами.

– А чего смущаться? – отвечает она. – Зачем беспокоиться из-за того, что подумают другие?

Я наблюдаю за Рен, пока та читает. Солнечные блики, мелькающие в окнах поезда, вспыхивают в ярких волосах. Длинное темное платье выглядит бесформенно и похоже на ночную сорочку викторианской эпохи. Ногти обкусаны, на запястье старинные громоздкие часы с кожаным ремешком. Рен ни на кого не похожа. Я вдруг понимаю, что ей не важно, что подумают другие. Многие утверждают, что их это не заботит, но в случае с Рен я точно знаю, что это так и есть.

А для меня важно, теребя плетеные браслеты, признаюсь себе я. Для Руби очень важно. Я недавно пришла именно к такому выводу. Я оглядываю то, что на мне сейчас надето. Это белый льняной сарафан, который в прошлом году мне отдала Руби, разобрав свой шкаф. Я хотела взять сарафан во Францию, авиакомпания наконец вернула мне мой чемодан-путешественник. Сейчас мне даже жаль, что утром я не надела что-нибудь другое.

Я лезу в рюкзак, отодвигаю в сторону камеру Nikon, блокнот и кардиган, который мама предложила взять буквально перед выходом из дома, хотя воздух уже нагрелся до тридцати градусов. Телефон провалился на самое дно, хватаю его и смотрю на экран. От Руби ничего нет.

Вздыхаю. А чего я ждала? Моя лучшая подруга теперь официально встречается с Остином Уилером. Эту новость она сообщила во вторник, когда я после практики по фотошопу забежала в «Лучше латте, чем ничего».

– Лето, чтобы влюбиться! – верещала она, обнимая меня. Напряжение, которое было между нами накануне, видимо, забылось.

С тех пор мы целую неделю не разговаривали. Обычно летом мы с Руби все время вместе. По выходным, разложив покрывало, мы проводили по полдня в Сосновом парке. Или пробирались в бассейн Ассоциации молодых христиан и плавали там, пока подушечки пальцев не становились как чернослив, а волосы насквозь не пропитывались хлоркой. Гоняли вдвоем на великах и ели фруктовый лед, который таял и тек по рукам, отчего браслеты становились липкими. Смотрели в кинотеатре по несколько фильмов подряд, думая, что нам можно все, ведь мы там раньше работали. Руби оставалась у нас ночевать, мы включали в комнате кондиционер на полную катушку, и пальцы у нас на ногах становились ледяными.

Вчера мы могли бы делать что-то из этого, но я сидела дома одна. Мама пошла на ужин с коллегой, Элис гостит в Калифорнии у Инез. Читать не хотелось, на Netflix смотреть было нечего, а инстаграма я сознательно избегала, чтобы не видеть, как там разворачивается история «лета любви» Руби и Остина.

Я сидела на террасе по-турецки и доедала холодный ло-мейн из «Сычуаньской кухни». Ро, свернувшись клубочком неподалеку, время от времени шипел, просто чтобы напомнить, что недолюбливает меня. На небе сверкали звезды, а меня все мучила мысль о том, что таким и будет мое хадсонвиллское лето. Я злилась на отца, от него ничего не было с Четвертого июля.

Теперь же я с грустью смотрю в окно. Поезд петляет вдоль Гудзона, держа направление на юг. Здесь, на значительном расстоянии от Хадсонвилла, широкая река ярко сверкает на солнце своей голубизной. Я так и знала: на нашем городе лежит проклятье серости.

Рядом Рен перелистывает страницы. Я снова поворачиваюсь к ней.

– Нравится книга? – интересуюсь я, желая отключиться от мыслей об отце и Руби и притупить боль в груди. Поезд подъезжает к станции с вывеской «ТАРРИТАУН».

Рен кивает.

– Обожаю Эмили Дикинсон. Например, вот это. – Она поворачивает книгу текстом ко мне.

Я читаю напечатанные слова, это начало стихотворения:

 

Я чувствую в моем мозгу

Разрыв – истлела нить…

 

– Ну да, – соглашаюсь я, хотя и не очень понимаю смысл. Поэзия почти всегда ставит меня в тупик. Отчасти именно из-за этого в тот роковой день в девятом классе на меня произвел такое впечатление блестящий доклад Хью о Роберте Фросте. Мне тогда достался поэт Уолт Уитмен, и мне было трудно разобраться в его странных стихах о травах и астрономах. Промямлив свой доклад, я получила за него четверку с минусом.

– А ты знаешь, – повернув книгу к себе, продолжает Рен, – что Эмили Дикинсон была затворницей? Никогда не выходила из дома. И не выезжала из родного города Амхерста в Массачусетсе. Ее в юности считали странной. – Рен замолкает, переворачивает еще одну страницу. – Это ведь потрясающе, не находишь? Настолько глубоко понимать мир, никогда его так и не увидев?

– Да, наверное, – говорю я, а сама смотрю на обложку книги: там дагеротип (теперь-то я это знаю!) поэтессы – бледной молодой женщины с вдумчивым взглядом, на ней темное платье, волосы собраны в узел. Интересно, Рен симпатизирует «странной» Эмили Дикинсон? Хотя теперь Рен мне не кажется такой уж необычной. Вернее, она чудна́я, но в хорошем смысле. И суперумная.

Поэтому она нравится Хью? Я вдруг задумываюсь, нахмурив брови. А нравится ли она Хью? Интеллектуально они, очевидно, подходят друг другу. И я подавляю неприятный укол ревности.

– В Амхерсте живет мой парень, – продолжает Рен, медленно переворачивая еще одну страницу. – Я видела ее дом, когда ездила к нему на весенних каникулах. И даже сходила к ней на могилу. Это хоть и мрачно, но очень клево.

Из того, что сказала Рен, до меня дошли только слова «мой парень».

– У тебя есть парень? – выпаливаю я. И понимаю, что это прозвучало грубовато, как у Скай Оливейры: «У Тифозной Ренни есть бойфренд?!» Но я имела в виду совсем не это. – Я-то думала ты как бы с Хью встречаешься или что-то в этом роде, – добавляю я. Лицо мое пылает. Что я несу! Саммер, заткнись!

Рот у Рен кривится в ухмылке, которую я уже начинаю узнавать.

– Я не встречаюсь с Хью, – отвечает она, внимательно изучая мое лицо своими темно-лиловыми глазами. Внутри у меня все переворачивается. – Почему ты так решила?

– Я… э-э… да вы все время болтаете и вместе уходите после занятий, и все такое, – поспешно объясняю я. О боже! Если Рен, как Шерлок Холмс, определила, что Лидия – моя тетя, то она уж точно из нашего короткого разговора поймет, что я неравнодушна к Хью.

Тем временем мы подъезжаем к следующей станции, «ЙОНКЕРС», и я всерьез подумываю, не встать ли со своего места, не сойти ли, как ни в чем не бывало, с поезда и не начать ли совершенно новую жизнь в этом самом Йонкерсе.

Рен издает смешок и закрывает книгу.

– Мы друзья. – Она говорит мне это таким тоном, будто я не заметила совершенно очевидного жизненного факта. – Мы подружились, потому что моя мама стала юристом в городской администрации и мы с Хью постоянно вместе попадали на скучнейшие мероприятия. – Она запихивает книгу в сумку с бахромой и снова принимается там копаться. – Хью – классный парень, но не в моем вкусе. И вообще, ему нравится другая девчонка.

Другая девчонка? Сердце буквально выскакивает у меня из груди. Кто? Я обдумываю, не распрощаться ли окончательно с чувством собственного достоинства, спросив напрямую, но Рен достает из сумки мобильник.

– Это Уилл, – объясняет она. От теплых чувств ее голос стал мягче. С экрана на меня смотрит улыбающийся парень с зелеными волосами, с одной стороны они сбриты, а с другой небрежно свисают. Перед собой он держит пальцы в форме сердца, а по руке тянутся строчки, похоже на слова из песни. Рен тоже часто делает такие сердечки. Наверное, у этой сладкой парочки так принято. Кто бы мог подумать! – Правда симпатичный? – спрашивает Рен.

– Очень, – приходится соврать мне и при этом вздохнуть с облегчением оттого, что Хью не во вкусе Рен.

– Мы познакомились прошлым летом на концерте Walk the Moon, – рассказывает Рен, глядя на фото и улыбаясь, – и хотя мы далеко друг от друга, у нас все хорошо. Постоянно скайпимся.

Я в шоке киваю. У Рен есть мобильный и скайп, и это гораздо удивительнее того, что у нее есть парень. Я была уверена, что она бойкотирует технологии. Но это лишь из-за грубых комментариев Скай и ее клонов. Похоже, я совершенно ничего не знала о Рен Д'Амико. Как там тетя Лидия сказала про папу? Неожиданные сюрпризы. И у Рен, оказывается, неожиданных сюрпризов предостаточно.

– У тебя есть инстаграм? – интересуюсь я, с любопытством предвкушая новые открытия.

Рен закатывает темно-лиловые глаза.

– Не-а. Там столько фальши. Люди постят только то, что классно смотрится. И ты никогда не увидишь всю картинку целиком.

Бросаю взгляд на свой телефон. «Фотки – или ничего не было!» – любит повторять Руби. На память приходит тот кадр, где я вместе с Руби и Элис позирую перед вечеринкой у Скай. Пусть это фото существует, но оно не обязательно показывает то, что было на самом деле.

– Наверное, зависит от того, какие фотки размещать, – говорю я. Сама я ничего не постила в инстаграме с начала лета. Хотелось бы разместить что-то настоящее.

– Эй, фотографы! – тетя Лидия обращается к нам, развернувшись на сиденье. – Следующая станция – Гранд-Сентрал-Терминал. Это наша.

Я оторопело смотрю в окно. Деревья, скалы и вода сменились мостами и городскими зданиями. Я и не заметила, что мы почти приехали. Снова бросаю взгляд на телефон и представляю, как пишу Руби: «С Рен Д'Амико реально интересно болтать». И пытаюсь предугадать реакцию, особенно реакцию той, новой Руби.

– А что насчет тебя? – спрашивает Рен, когда поезд ныряет в тоннель.

– Да, я есть в инстаграме, – говорю я рассеянно, убирая мобильник обратно в рюкзак.

Рен смеется.

– Я не о том. У тебя есть парень? – буднично спрашивает она, закрывая молнию на сумке.

– А! – Я мотаю головой и сама не могу сдержать смеха. – Только не на нашей планете.

После нескольких толчков поезд останавливается внутри Центрального вокзала, мы поднимаемся с мест и собираем вещи.

– Ха! – говорит Рен, пока мы вслед за тетей Лидией, ребятами из группы и остальными пассажирами выходим из вагона на платформу. – Я бы предположила, что у тебя, типа, тайный и жутко умный бойфренд где-нибудь в Европе.

– У меня? – я так поражена, что едва не сталкиваюсь с прохожим. – Да ладно! – отвечаю я Рен, пока мы идем по платформе к главному залу.

Я вдруг понимаю, что Рен тоже представляла себе меня каким-то определенным образом. И мы обе заблуждались в отношении друг друга. И мне снова хочется рассмеяться от мысли о том, что Рен могла принять меня за девушку, у которой есть парень из Европы.

А вдруг… Даю себе помечтать. А вдруг я поехала бы во Францию и предсказание Руби волшебным образом стало бы явью? А вдруг я познакомилась бы с молодым красавцем-французом… Нет. Это смешно. Мы в главном зале станции, и я запрокидываю голову, глядя на восхитительный сводчатый потолок. На фоне глубокого сине-зеленого цвета изображены созвездия. Орион, Пегас, Водолей. И Рак, то есть краб, – это я. Достав из рюкзака свой Nikon, делаю снимок внутреннего неба.

– Так, уберите, пожалуйста, фотоаппараты, – говорит тетя Лидия, в ее голосе удивление.

Я понимаю, что мои одногруппники тоже замерли среди бешеного вокзального водоворота людей, подняв камеры вверх. На моем лице расплывается улыбка: как это необычно – вдруг почувствовать свою сопричастность. Тетя Лидия жестом приглашает двигаться вслед за ней к знаменитым бронзовым часам, у которых четыре одинаковых циферблата. Мы сбиваемся в кучку, и она начинает говорить.

– План у нас такой, – рассказывает тетя, поправляя палочки в растрепавшемся пучке. – Пойдем пешком до Музея современного искусства, а по пути вы отмечайте виды, звуки и формы города. Фотографируйте, конечно, если хотите, только не отвлекайтесь очень надолго, а то потеряетесь. – Она широко улыбается, а меня охватывает легкая нервная дрожь. – Потом в музее, – добавляет тетя, с энтузиазмом жестикулируя, – вы сравните свое впечатление от города с образами художников. После этого мы пообедаем. Вопросы есть?

Кто-то из студентов колледжа спрашивает о музее. Закусив губу, я рассматриваю часы. Во вторник, когда тетя Лидия сообщила нам об экскурсии на фотовыставку в Музее современного искусства, я сразу же подумала о папе. Его картина с почтальоном, «Разносчик», висит в Музее Уитни: отсюда на такси совсем недалеко. Мне хочется отстать от группы и взглянуть на картину, хотя мы с Руби и видели ее недавно, в декабре. Интересно, будет ли такая возможность?

Теперь, пока тетя Лидия ведет нас к выходу, я решаю, что не стану ради отца разрывать день. Он не захотел, чтобы я стала частью его лета, так почему я должна делать его частью моего? Обида и разочарование бурлят во мне, когда я выхожу на улицу.

Громко сигналят машины, завывают сирены. Воздух густой и липкий. Кажется, здесь жарче, чем в Хадсонвилле, и не только потому, что день сменил утро. Жар буквально волнами поднимается от тротуара. Повсюду толпы людей, все что-то кричат или смотрят в телефоны, умело лавируя в толпе с запотевшими стаканами кофе со льдом и подзывая желтые такси.

Как мне было страшно, когда я стояла здесь с Руби. Однако в этот раз у меня не возникает желания спрятаться. Наоборот, я взволнована, вдыхаю запах крендельков и горчицы, идущий от торгового прицепа на углу. Город искрится от избытка энергии, и я заряжаюсь ею, сжимая в руке свой увесистый Nikon.

Мы двигаемся на запад, и я, направив камеру вверх, делаю головокружительные снимки небоскребов и их сверкающих на солнце шпилей. Столкнувшись с кем-то, я спотыкаюсь. Рен, схватив меня за руку, помогает восстановить равновесие, я ее благодарю. Нелегко двигаться в плотном потоке людей и машин. Но вокруг так много интересного – только успевай замечать и фотографировать.

Вот огромная библиотека на Пятой авеню, перед входом два каменных льва. Вращающиеся двери универмагов – они одновременно засасывают и выплевывают людей. Элегантно одетые женщины – на высоких каблуках, в узких юбках и в больших солнечных очках; дети в колясках едят тающее мороженое. Мы проходим мимо потного мужчины, который продает сумки на тротуаре, мимо тележек с хот-догами и газировкой. Я вспоминаю торговцев из нашего Соснового парка, они будто из другого мира. А ведь это лишь в двух часах езды отсюда.

Мы идем мимо Рокфеллеровского центра с его красочными цветами и флагами и статуей древнего бога Атласа, держащего землю на своих плечах. Когда мы сворачиваем на 53-ю улицу, я замечаю почтальона с голубой тележкой. Остановившись, не свожу с него глаз: так он напоминает папину картину. А вдруг это тот же почтальон, которого столько лет назад увидел папа? Да нет, невозможно. Я все же фотографирую его – он глядит хмуро – и бросаюсь догонять остальных.

Они уже вошли в музей, стеклянное здание, над входом растяжка: MOMA, Музей современного искусства. Попав в большой прохладный вестибюль, я думаю о том, что испытала бы, посетив летом ту самую галерею на юге Франции, что ощутила бы, увидев наконец на стене свой портрет, Fille? Подавив горькие чувства, я присоединяюсь к Рен и к остальным у билетного киоска.

– Прости, – обращаюсь я к Рен, убирая Nikon в рюкзак. – Хотела снять… – я замолкаю, и сердце выскакивает из груди, когда я замечаю, кто стоит рядом с ней.

Хью.

– А, привет, – мямлю я и краснею, тщетно пытаясь сделать «лицо для Хью».

Я и забыла, что мы должны с ним здесь встретиться. Сумку оттягивает моя тетрадь, в ней письмо, которое я написала в первый день занятий и от которого мне неловко.

– Привет, – отрывисто говорит Хью, руки в карманах джинсов. Ему очень идет рубашка в зеленую клетку, с наполовину закатанными рукавами. На плече у него висит Nikon на лямке, и это делает его похожим на опытного фотографа, который собрался снимать диких зверей или что-то подобное.

Внезапно возникает забавное желание подойти к Хью и обнять руками его за шею. Внутри у меня все переворачивается. О чем я думаю? Ведь я даже не знаю, как это делается. А Хью наверняка придет в замешательство и отшатнется от меня с отвращением.

Рен не сводит с меня своих внимательных лиловых глаз. Я опускаю голову и, уставившись на свои потрепанные кеды Converse, убираю волосы с раскрасневшегося лица.

– Как там твой двоюродный брат? – слышу я свой вопрос.

Погодите-ка. Я вздрагиваю от неожиданности. Я говорю с Хью Тайсоном! Добровольно! Ну то есть технически я обращаюсь к кедам. Но вопрос Хью я задала, и голос мой звучал нормально. Как мне кажется.

Откуда взялась смелость? Может, потому что Хью и Рен не встречаются, и я знаю это наверняка. Или потому что Рен приняла меня за девушку, у которой может быть парень-европеец. Что бы там ни было, это значительный шаг вперед. Ведь нам с Хью предстоит в эти выходные вместе работать над заданием. Раньше я от одной мысли об этом приходила в ужас, а теперь мне кажется, что все не так плохо. Поднимаю голову. Хью тоже удивлен. Серо-зеленые глаза за стеклами очков округлились, рот немного приоткрыт.

– Он нормально, – отвечает Хью секунду спустя. Я думаю о том, что только Хью Тайсон сказал бы «нормально» вместо «хорошо». Из-за этого желание обнять его усиливается. – У него был день рождения, – продолжает Хью, поправляя лямку камеры на плече. – Поэтому я и приехал вчера. Мы ходили на бейсбол.

– А у меня день рождения во вторник, – выпаливаю я.

А-а-а! Что? Зачем это говорить? В ответ можно было сказать миллион разных вещей. Например: «Кто играл?» Или проверенное: «Ну класс!» Но не-е-ет. Мне просто необходимо было поделиться бесполезной информацией про день своего рождения. Я ходячая катастрофа!

К счастью, тетя Лидия выбирает именно этот момент, чтобы объявить всем, что можно идти на выставку. Я облегченно вздыхаю и иду вперед, подальше от Хью и Рен, чтобы избежать продолжения унижений. Мне остается только надеяться, что в течение дня Рен не разболтает Хью ничего из того, что я сказала в поезде.

– Держитесь вместе, – говорит тетя Лидия, перед тем как выйти с нашей группой из четырнадцати человек из вестибюля. Мы поднимаемся по лестнице в выставочный зал, обходя других посетителей, те топчутся на месте со своими картами и каталогом выставки. – Представьте, что вы в начальной школе.

Кто-то из студентов смеется. Последний раз я была в этом музее как раз в начальной школе, с родителями. До их развода. Мы тогда знакомились с постоянной экспозицией – с потрясающими картинами Шагала и Матисса, Пикассо и Ван Гога. Мне кажется удивительным, что теперь здесь фотовыставка: я почему-то всегда отделяла фотографии от картин, от «настоящего искусства».

Но выставка – она называется «Манхэттен в фотографиях» – тоже потрясающая, не хуже любого собрания картин. Представлено бесчисленное множество фотографий, черно-белых и цветных, старых и современных. На всех них детали Нью-Йорка: небоскребы, толпы людей, метро, такси. Я вспоминаю свои сегодняшние снимки. Надо будет над ними поработать.

– Посмотрите внимательно, – говорит тетя Лидия, указывая на фотографии в рамах на стене. – Обратите внимание на то, как фотографы работали с углами и линиями, с тенью и светом. С примечательными, незаурядными людьми. Это работы Роберта Франка и Ричарда Аведона, Альфреда Эйзенштадта и Синди Шерман. Запомните этих мастеров. Учитесь у них. У них зоркий взгляд. Вы тоже можете натренировать свой.

Я слушаю тетю и внимательно все рассматриваю. Делаю заметки в телефоне. Если бы я только была хотя бы наполовину такой же усердной в обычной школе! Наверное, и оценки были бы как у Хью Тайсона. В какой-то момент я оказываюсь рядом с тетей Лидией. Мы рассматриваем старую фотографию, на которой высоко над городом обедают строители.

– Знаешь, – признаюсь я ей, меня переполняет чувство благодарности, – экскурсия просто замечательная. – Я говорю совершенно искренне. И вдруг понимаю, что соскучилась по общению с тетей. А после разговора с Рен в поезде я больше не испытываю этого желания так тщательно скрывать наше родство.

– Рада это слышать, ребенок, – отвечает тетя Лидия.

Мы встречаемся взглядами, и да, Рен права насчет сходства в выражении лица. Одно мгновение мне кажется, что тетя собирается сказать что-то еще. Но она отворачивается и идет в другой конец зала, к фото с изображением Бруклинского моста. Я смотрю ей вслед и ощущаю внутри странную пустоту. Может, это мое больное воображение, только мне кажется, будто тетя избегает меня. Но почему?

* * *

На обратном пути в Хадсонвилл, чтобы испытать свою теорию, я в поезде сажусь рядом с тетей. Боюсь, я права: она тут же заявляет, что ей нужно поработать, и всю дорогу, воткнув наушники, зависает в своем планшете. Рен и ее старшая партнерша по учебе, Мод, сидят за нами. Слышно, как они обсуждают достоинства одного винтажного магазина возле торгового центра, где Рен покупает, а Мод продает одежду. Я завидую: им есть о чем поболтать.

Хью еще на одну ночь остался у брата. Прощаясь с нами на Гранд-Сентрал-Терминал, он взглянул на меня и быстро проговорил: «Я в воскресенье тебе напишу». Похоже, эта перспектива его не сильно радует. Во время обеда тетя Лидия раздала нам списки с телефонными номерами нашей группы, чтобы мы на выходных могли связаться с партнерами по заданию. Так что теперь телефон Хью прожигает дыру в кармане моего рюкзака.

Когда мы подъезжаем к хадсонвиллскому вокзалу, солнце похоже на низко висящий в небе красный шар. Стало прохладнее. Выйдя из вагона, я лезу в сумку за кардиганом, теперь я благодарна маме за то, что она предложила его захватить.

– Мама приедет за тобой? – спрашивает тетя Лидия, и это первое целое предложение, обращенное ко мне, с самого отъезда из Манхэттена. Бок о бок мы поднимаемся по ступенькам вокзала в сторону парковки.

– Да, а вот и она, – отвечаю я, указывая на маму, которая ждет в машине.

Мама мигает мне фарами. Интересно, собиралась ли тетя Лидия предложить подвезти меня домой? А еще интересно, остановится ли она у нашей машины поздороваться со своей близняшкой? Но тетя Лидия лишь сжимает мою руку и говорит: «До понедельника, ребенок». И спешит к своему автомобилю, припаркованному чуть дальше.

Нахмурившись, я сажусь в машину к маме и закрываю дверь. В окно вижу, как Рен залезает в родительскую вольво. Будто почувствовав мой взгляд, она оборачивается через плечо, ухмыляется и машет рукой. Я машу ей в ответ, снова удивляясь неожиданной… дружбе? Нет, дружбой это пока не назовешь.

– Дай угадаю, – бодро начинает мама и, глядя в зеркало заднего вида, выезжает с парковки. Даже если ее задело то, что тетя Лидия не подошла поздороваться, виду она не подает. – В Нью-Йорке шум, толпы людей и не очень хорошо пахнет. Но ты это благополучно пережила.

Я улыбаюсь и ставлю рюкзак в ногах.

– Вообще-то мне… понравилось, – отвечаю я. – Даже очень. – Я вдруг понимаю, что мой страх перед большим городом улетучился.

– Ну-ну, – чуть удивляется мама, не сводя глаз с шоссе и поправляя очки. – Надо же!

Я изучаю ее лицо. Она была не очень рада, когда мы с Руби поехали в Манхэттен на зимних каникулах. Да и насчет экскурсии возражала, дважды спросив меня, точно ли тетя Лидия все время будет нас сопровождать. Может быть, мама с ее неумением ориентироваться в пространстве сама боится большого города? Или просто хочет защитить меня от таящейся там, по ее мнению, опасности? А Франция тоже вызывает у нее такие чувства?

– Все же ты устала, наверное, – говорит мама, когда мы проезжаем мимо автозаправки Shell. – И проголодалась. Я приготовила мясной рулет, так что сегодня тебе не придется доедать остатки еды на вынос. Достанешь из холодильника и разогреешь в микроволновке.

Я кладу руки на живот.

– С обеда еще не проголодалась, – отвечаю маме, смеясь. – После музея мы на метро поехали в «Ломбарди»; насколько я знаю, это старейшая в стране пиццерия. Так вот, тетя Лидия заказала очень вкусные пироги… – Я замолкаю, переваривая мамины слова. – Погоди-ка, – прибавляю я. – Ты и сегодня уходишь? – Меня начинает терзать разочарование.

Мама кивает и крепче сжимает руль. И – что самое странное – она, кажется, краснеет. Такого мне раньше наблюдать не приходилось, но сейчас сомнений нет: по бледным щекам определенно разливается розовый румянец. Только теперь я замечаю красивое черное платье, каблуки и губную помаду.

– И куда же? – К моему разочарованию добавляется смущение.

Мы съезжаем с шоссе, впереди Колледж-авеню. Мама, кашлянув, останавливается на светофоре, хотя он точно желтый.

– Ладно, почему бы не рассказать тебе прямо сейчас, – начинает она.

Мое сердце бьется сильнее. Не рассказывай. Мне хочется ее остановить. Я чувствую: что бы мама ни сказала, это все изменит.

– Я… ну, я начала кое с кем встречаться, – говорит мама, и ее щеки еще больше розовеют. – Пока рано о чем-то говорить, ничего серьезного, – быстро добавляет она. – И я даже не планировала сегодня с ним встречаться, но он купил билеты в филармонию в Олбани, так что… – Мама переводит взгляд на меня, но я молчу. – Считаю, что ты должна об этом знать. Не хотела делать… из этого секрет. – Мама откашливается.

Красный сигнал светофора сменяется зеленым, но мама не трогается. Съеденная за обедом пицца бурлит в животе.

– У тебя… у тебя есть парень? – недоуменно спрашиваю я, заикаясь. Сегодня я задаю этот вопрос во второй раз. Внезапно вспоминается Уилл, зеленоволосый и широко улыбающийся с мобильного Рен. – Это с ним ты вчера ужинала? – спрашиваю я, напрягая мозг в поисках улик. Когда накануне мама вернулась домой, губы у нее тоже были накрашены. – Я думала, ты ходила с коллегой по работе! – добавляю я обвиняющим тоном.

Из машины сзади раздается сигнал, и мама наконец газует.

– Вот ведь, как забавно, – говорит она, бросив на меня взгляд. Потом выдавливает из себя смешок, после которого никогда не происходит ничего действительно забавного. – Я и ходила как бы с коллегой. Ты ведь знаешь Макса?

Макс? Не припомню, кого так зовут. Смотрю в окно. Мы проезжаем по Колледж-авеню, мимо университета. Меня осеняет.

– Макс-охранник? – выпаливаю я. – Он и есть твой парень?

– Да ладно, – сдержанно говорит мама, поворачивая на Рип-Ван-Винкль-роуд. – Я бы пока не стала его называть парнем. Но вообще да, знаю его много лет, да и ты тоже, и он очень приятный человек.

Я не нахожу, что сказать. Просто думаю о Максе, который сидит в своей будке у ворот, в светло-синей униформе и прихлебывает кофе.

– И давно это у вас? – не унимаюсь я, чувствуя себя жертвой предательства, и плотнее запахиваю кардиган.

– Я же сказала – недавно, – говорит мама, когда показывается наш дом. – Он пригласил меня на свидание где-то месяц назад. Сначала я не хотела, а потом…

– Почему передумала? – спрашиваю я безучастно.

– Ну, – откашлявшись, мама заезжает на дорожку перед домом. – Вообще-то… из-за твоей поездки во Францию.

– Ты серьезно? – спрашиваю я, резко повернувшись к ней. – Но почему? Я считала, ты вообще не хотела, чтобы я ехала!

Мама пожимает плечами и паркуется.

– Просто я осознала, что… ну, понимаешь… ведь ты не всегда будешь здесь жить. Однажды, поступив в университет, уедешь. – В ее голосе грустные нотки. Она хочет взять меня за руку, но я отодвигаюсь от нее к двери машины. – Я подумала, что мне не повредят… перемены. – Мама робко улыбается. – Как любит напоминать твоя тетя, я уже давно в разводе.

Я смотрю на темный дом. Итак, если бы я уехала во Францию, маме не грозило бы одиночество. Мне бы радоваться за нее, но… не получается.

– Макс тоже разведен, – продолжает мама. – У нас много общего: он любит читать, нам обоим нравится классическая музыка. Мы будто… открыли для себя друг друга.

– Фу, мам, – мычу я. Наклонившись вперед, закрываю лицо руками. – Не надо, пожалуйста.

Макс и вправду выглядит неплохо для ровесника моих родителей. И тем не менее фу.

– Саммер, ты принимаешь это слишком близко к сердцу, – вздыхает мама.

– А что если все закончится свадьбой? – выкрикиваю я, глядя прямо на маму и давая волю фантазии. – Что если родится ребенок? Тогда у меня появится полубрат или полусестра, а это уже вообще что-то невообразимое…

Мамино лицо становится суровым.

– Хватит этих «а что если»! – перебивает она более резким голосом. – Поговорим об этом подробнее в другой раз. Почему бы тебе не пойти в дом, отдохнуть? Надеюсь, вернусь не поздно.

У меня внутри все обрывается.

– Я не думала, что ты поедешь в Олбани прямо сейчас, – говорю я кисло. Бросаю взгляд на дом. Ро в окне, свернувшись клубочком, сощурил глаза и явно не в настроении. Краем уха слышу, как мама говорит, что сначала поедет к Максу и оставит свою машину там, а оттуда он отвезет их в Олбани…

– А можешь отвезти меня в «Лучше латте»? – перебиваю я.

В это время Руби еще на работе. Она единственный человек, которого мне сейчас хочется видеть, даже несмотря на некоторую натянутость в отношениях. Остается только надеяться, что Остина – и Скай – там не окажется.

Сначала мама собирается возразить, но, к счастью, сжимает губы и трогается с места. Мы молчим, пока она разворачивает машину, проносится по нашей улице, потом по Оленьему холму. Она едет быстрее обычного.

Насколько я знаю, с самого развода мама ни с кем не встречалась. И меня, как бы эгоистично это ни прозвучало, все устраивало: безопасно и стабильно, мама всегда рядом. Я думала, что папа тоже ни с кем не встречался. И возможно, во мне теплилась малюсенькая, по-детски наивная надежда на то, что они с мамой однажды снова сойдутся. Или, по крайней мере, оба по разные стороны Атлантического океана останутся одинокими. Это было бы… справедливо.

– Послушай, Саммер, – говорит мама, когда мы оказываемся у «Лучше латте». Уже взявшись за ручку двери, я оборачиваюсь к ней. – Ты еще многого… не понимаешь. – Она снова откашливается. – Я не про Макса, а… ну, ты знаешь.

– Нет, мам, я не знаю, – огрызаюсь я в ответ, распахивая дверь. Меня накрывает дежавю: я вспоминаю нашу ссору перед тем, как я уехала в аэропорт. Такое чувство, будто мы с мамой все топчемся и топчемся на одном месте. Схватив рюкзак, я пулей выскакиваю из машины.

– Саммер! – кричит она мне вслед, но я уже несусь по тротуару к кафе.

– Саммер, – приветствует меня Руби, будто мамино эхо. Стоя за прилавком, она поднимает взгляд от сообщений в телефоне.

Кроме Руби и еще одного бариста, в «Лучше латте» никого. Уже почти сумерки, время ужина, так что люди идут или в паб Пи-Джея, или в «Сычуаньскую кухню», или, если хотят чего-то более изысканного, в «Оролоджио». А некоторые и вовсе сидят дома и готовят детям мясной рулет. Кофе никто не покупает. Здесь приятно пахнет ванилью и кофейными зернами, но пусто и настроение меланхолическое. Или это у меня одной такое.

– Что случилось? – спрашивает Руби, пока я бреду к ней. С глухим стуком уронив рюкзак на пол, я кладу локти на прилавок.

– Так сразу и не расскажешь, – вздыхаю я.

– Полчаса хватит? – спрашивает Руби и убирает мобильный в карман коричневого фартука. – За мной приедет Остин, потому что – представляешь, как это романтично? – он хочет заранее спланировать празднование нашего двухнедельного юбилея. – Она широко улыбается.

Я бы, может, и улыбнулась в ответ, если бы не эта дурацкая фраза – «двухнедельный юбилей».

– Так… – Руби кивает в сторону кофемашины. – Хочешь чего-нибудь? Мокко со льдом?

Я мотаю головой.

– Специальное предложение ко Дню Бастилии? – Она жестом указывает на меловую доску.

– А что там? – интересуюсь я, мгновенно отвлекаясь от мрачных мыслей, и читаю написанные голубым, белым и красным мелом слова:

«Специальное предложение ко Дню взятия Бастилии! Кофе со вкусом французской ванили, со льдом и взбитыми сливками, политый черничным и малиновым сиропом. О-ла-ла!»

– Четырнадцатое июля – День независимости во Франции, – механически начинает Руби, она явно объясняла это сегодня многим покупателям, но вдруг замечает мое убитое выражение лица. – Господи, Саммер. – Она хлопает себя по лбу, плетеные браслеты скользят по руке. – Прости, пожалуйста. Тебе сейчас, наверное, ничего французского не хочется.

– А знаешь что? – Я пожимаю плечами. Во мне просыпается какое-то безрассудство. – Именно это и закажу. Звучит противно, но меня и так уже тошнит, почему бы не добавить?

– Э-э, ладно, – обеспокоенно говорит Руби и берет пластиковый стакан.

– Эй, Руби, – второй бариста окликает ее с другого конца прилавка. Это бородатый парень, тот, что в понедельник подслушивал наш разговор. – Давай я сделаю, а ты иди, расслабься с подружкой. Серьезно. У меня в Candy Crush все жизни кончились, надо хоть чем-нибудь заняться. – Грустно взмахнув мобильником, он подходит и берет у Руби стакан.

– Правда? Спасибо тебе, Брайан! – горячо благодарит она, темно-карие глаза победно блестят. Руби, конечно, не влюблена в Брайана, но ничего не может с собой поделать: флирт с парнями для нее неотъемлемая часть жизни.

Брайан любезно берется за приготовление напитка, а Руби, поднырнув под прилавок, усаживается вместе со мной за столик в нише.

– Ну, рассказывай, – приказывает Руби. Протянув руку ко мне, она сжимает мою кисть.

Мы так давно не разговаривали наедине (ну, если не считать бариста Брайана), подруга такая родная, и рядом с ней так комфортно, что у меня на глаза сразу наворачиваются слезы. Стараясь не разрыдаться, я рассказываю ей о маме с Максом.

– Только у меня одной нет летнего романа, – заключаю я и вытираю нос рукавом кардигана. Очень привлекательно.

Брайан приносит и ставит передо мной напиток, предложенный в честь Дня взятия Бастилии. Выглядит он чудовищно: колышущееся сооружение из взбитых сливок и сиропа. Бариста, заметив мое шмыганье носом, поспешно удаляется обратно за прилавок.

– Надо же, – бормочет Руби. – Твоя мама ходит на свидания? – Подняв со стола запечатанную соломинку, которую Брайан положил рядом с моим напитком, она начинает крутить ее в руках. А потом добавляет: – Молодец!

Я в шоке и не знаю, что ответить. «У-у, бедняжка!» – надеялась услышать я. Или: «Как ужасно, безумие какое-то!» Или: «Давай проведем выходные у меня, чтобы тебе двое суток не встречаться с мамой». А тут – «Молодец!»

– Что-что? – наконец вырывается у меня.

– Я говорю, она молодец, – повторяет Руби, вздернув подбородок. – Вот бы и моя мама с кем-нибудь встречалась. А она постоянно работает и переживает за нас с Раджем. А папа, между прочим, уже целый год женат!

– Да-а, но только… – Я протягиваю через стол руку, чтобы вырвать соломинку у лучшей подруги. Разорвав бумагу, опускаю соломинку в стакан. – Это твоя семья. У меня по-другому. Наши семьи, Руби, разбиты по-разному.

– Ладно, – говорит Руби и поднимает руки так, будто я на нее нападаю. – Слушай, я знаю, что вы с мамой близки. Ну прямо как «Девочки Гилмор»…

– Я бы так не сказала, – протестую я, хотя мне и приятно.

– Ой, да ладно, – продолжает Руби, проведя рукой по черным блестящим волосам. – Эти ваши посиделки под звездами, вечерние перекусы, увлекательные разговоры об открытом космосе и тому подобное? – Руби замолкает и глядит на меня в упор. Я впервые понимаю, что она, возможно, завидует нам с мамой. – Но надо иногда давать людям немного свободы.

Мое лицо горит. Руби имеет в виду не только маму, так ведь? Избегая ее взгляда, я перевожу глаза на стакан с напитком. Интересный был бы кадр, пара к фотографии мокко со льдом. Я вдруг осознаю, как много Руби обо мне не знает! Не знает, что сегодня я была на фотовыставке в Нью-Йорке вместе с Хью и Рен. В понедельник здесь же, в «Лучше латте», я пыталась защитить Рен от нападок Скай. А ведь это было до того, как я узнала Рен.

Я пальцем рисую круг на деревянном столе. Вдруг появляется противное желание сказать колкость или даже как-то обидеть Руби.

– Наверное, надо было довериться кому-нибудь другому, – говорю я тихо. – Может, Рен Д'Амико. Та бы поняла меня лучше.

А ведь это, пожалуй, правда, думаю я. Руби хмурится:

– А при чем здесь Рен Д'Амико?

– Ну… – во мне снова шевелится безрассудство, – твой кумир, Скай, конечно, против, но Рен классная, понятно? – Я уже почти кричу, и бариста Брайан, наверное, слышит, но мне все равно. Теперь я выложу все до конца, все то, что накопилось между мной и Руби за последние десять дней. – Сомневаюсь, что Рен бросила бы лучшую подругу, – продолжаю я, закипая. – Она не оставляла бы без ответа ее сообщения, не отказывалась бы проводить с ней время, чтобы вместо этого подлизаться к популярным…

– Так вот что ты обо мне думаешь, – перебивает Руби. Лицо ее потемнело, став почти таким же фиолетовым, как ее милый сарафан под фартуком. – Я тебя не бросаю! – продолжает она срывающимся голосом. – Да, я много времени провожу с Остином…

– Хватит притворяться, – с усилием говорю я. – Дело не только в этом.

У Руби отвисает челюсть. Я вся дрожу. Вот почему мы с ней раньше не ссорились: я всегда уступала ей. Она права, а я нет. Разногласия не замечались. На них ставился крест. Но это было раньше. Уголки рта у Руби опускаются, она некоторое время молчит.

– Я просто хотела… перемен, – бормочет она. – Ты даже не должна была…

Она замолкает на полуслове, как и в прошлый раз. На тех же словах. «Ты даже не должна была…» По моей спине пробегает холодок.

– Продолжай, – требую я, глядя прямо ей в лицо и обхватив себя руками. – Закончи предложение.

– Ты даже не должна была остаться здесь этим летом, – выдыхает она сквозь стиснутые зубы. Она опускает взгляд в стол и подпирает лоб ладонью. – Ты должна была улететь во Францию.

Я резко откидываюсь на спинку дивана в кабинке, будто меня покинули последние силы. Я испытала почти что облегчение, услышав, узнав.

– Я подумала, что… это на пользу, – продолжает Руби скороговоркой, все еще опустив лицо, – расстаться на какое-то время. Мы же всегда вместе, замкнулись в своем мирке. – В поднятых на меня глазах стоят слезы. – Хотела посмотреть, как будет в разлуке. Знала, что тебе не понравится, – добавляет она, ударив ладонью по столу. – Я знала, что ты закатишь глаза, если я скажу, что мне нравится Остин и я хочу с ним встречаться. Знала, что ты надуешься, если я скажу, что Скай не такая уж плохая…

– Хуже нее нет, – бормочу я.

– Вот видишь? – восклицает Руби и качает головой. – Поэтому я и пригласила к Скай на вечеринку Элис, я знала, что она проще к этому отнесется.

Я медленно киваю, в горле ком. Теперь понятно, почему Руби так хотела, чтобы я уехала во Францию, почему так расстроилась, когда папа все отменил. Она переживала не за мое лето, а за свое.

– Теперь понятно, – говорю я, глядя через стол на Руби, будто сквозь пелену. – Моя поездка во Францию была для тебя возможностью. Освободиться от меня.

Руби промокает глаза:

– Саммер, не надо так говорить…

– Не волнуйся, – перебиваю я. Тон у меня холодный, что мне совершенно несвойственно. – Я больше тебя не удерживаю.

В кармане ее фартука вибрирует телефон. Она достает его и смотрит на экран. Потом поднимает на меня глаза, ее нижняя губа дрожит.

– Это Остин, – сообщает Руби сдавленно. – Ждет меня на улице. Мне пора.

– Иди, – говорю я.

«Иди» – так сказала Руби, когда мы подъехали к аэропорту. Дрожа всем телом, несмотря на кардиган, надетый поверх старого сарафана Руби, я наблюдаю, как она поднимается, снимает фартук и, поднырнув под прилавок, оказывается возле Брайана, который усиленно делает вид, что занят телефоном. Я смотрю в окно на улицу. Уже темнеет. Остин ждет в своем синем кабриолете. Не один: на заднем сиденье Скай и ее парень, Генджи Танака. Подняв руки вверх, они танцуют под песню, которая доносится из приемника. Идеальная летняя картинка.

– Желаю хорошо провести время с новыми друзьями, – ехидно говорю я, когда Руби с сумочкой выходит из-за прилавка. Я веду себя мелко, ничтожно, но почему-то это придает мне сил, будто я – это сразу два человека.

– И тебе с твоими тоже, – отвечает Руби не менее язвительно, хотя ее щеки мокрые от слез. У меня лицо тоже мокрое, и слезы все еще бегут к подбородку.

Руби поворачивается и выходит из кафе. Впервые за десять лет мы с ней расстались, не сказав «Люблю тебя дважды». И тишина звенит в ушах, как комар. Не двигаясь, я сижу в пустом кафе, в спину дует кондиционер. Из телефона Брайана доносится дребезжащая мелодия игры. На столе нетронутое специальное предложение ко Дню Бастилии, по стакану текут взбитые сливки. Я наклоняюсь и делаю глоток. Вкус ужасный. Слишком сладко и очень горько. Будто мою беду перегнали в жидкую форму. Отодвигаю напиток. Вот тебе и День взятия Бастилии.

Я вытираю щеки основанием ладони, и грубые плетеные браслеты – браслеты Руби – царапают мое лицо. С грустью я снимаю их и рассматриваю обнажившуюся бледную полоску кожи. Наверное, вот так себя и чувствуют при расставании с близким. Или при разводе. Ощущение потери вперемешку с чувством свободы. Предстоит длинное лето – лето без Руби. Меня переполняют испуг и, как ни странно, ликование. Самое страшное уже случилось. Так что теперь возможно практически все.