Часть шестая

Двойная жизнь

Среда, 19 июля, 7:59 утра

ОДИН – ТЫСЯЧА РАЗ – два – тысяча раз…

Я лежу, вытянувшись, на кровати, одеяло сброшено, гудит кондиционер. Я вся в напряжении: отсчитываю секунды до того, как заорет стоящий на тумбочке будильник. Пока этого не произошло, я могу оставаться в неопределенном, подвешенном состоянии между сном и явью. И можно на время отбросить мысли о том, что вчера рассказала мама. Об отце и его… тех… других людях во Франции.

Двадцать четыре – тысяча раз – двадцать пять – тысяча раз…

Я переворачиваю подушку более прохладной стороной вверх. А ведь мне снилась Франция. Да, я была во Франции. Гуляя в саду среди розовых кустов и лаванды, я ела круассан. У сверкающего бассейна наклонилась, чтобы посмотреть на свое отражение, и увидела девочку с копной светлых непослушных волос, но это была не совсем я, а какой-то странный близнец. Пока я на нее смотрела, ее глаза и рот превратились в зияющие черные дыры, и в этот момент я резко проснулась с колотящимся сердцем, до будильника оставалась целая минута.

Тридцать восемь – тысяча раз – тридцать девять – тысяча раз…

Перевернувшись на бок, оглядываю еще темную комнату. Хоть она не изменилась. Вот мои неаккуратные стопки книг. Разбитое зеркало. Постеры – один с балеринами Дега, другой с сестрами Ренуара. Если бы не сарафан в горошек – счастливый сарафан, брошенный на спинку стула, не альбом фотографий от Макса и не портрет в рамке от тети Лидии на письменном столе, то можно было бы подумать, что ужина в честь дня рождения – и всего, что последовало за ним, – не было.

Пятьдесят восемь – тысяча раз – пятьдесят девять – тысяча раз…

Потом еле слышный щелчок, и радио на тумбочке оживает. Я хоть и ждала этого, но все равно вздрагиваю.

– С до-о-о-обрым утром, Хадсонвилл! С вами «Боб и Боб по утрам». Денек, похоже, будет знойным, температура воздуха поднимется до 38 градусов и выше, а влажность вообще зашкалит. Но дождя так и не предвидится, никакого облегчения…

Вытянув руку, я хлопаю по кнопке, и болтовня прекращается. Несмотря на то что кондиционер старательно гонит холодный воздух, сегодняшний зной уже просачивается в дом. Обычно жара в конце июля – и само слово «зной» – пробуждает во мне какое-то радостное волнение. Чем жарче, тем острее ощущается лето. Мое время года. Обычно я радостно вскакиваю, влезаю в шлепки и выбегаю на солнце. Сегодня же мне не хочется никуда выходить. Сидя на кровати, я почесываю гигантский комариный укус на локте. Хотела бы, как краб, забраться в панцирь и трусливо закопаться в песок.

Раздается стук в дверь, и мама заглядывает ко мне в комнату, я даже не успеваю сказать: «Войдите». Такая уж у мамы привычка.

– Как ты, дружочек? – мягко интересуется она. – Поспать удалось? Я услышала твой будильник.

Совершенно ясно, что сама мама не спала совсем: ее лицо бледное и осунувшееся, под глазами темные круги. Она все еще одета во вчерашнее черное платье, босая, в руке кружка «Хадсонвиллский колледж» с кофе.

Когда мы вернулись из «Оролоджио», я сразу побрела в свою комнату, а мама пошла на кухню варить кофе. Я и не предполагала, что она даже ложиться не будет. Однозначно, мы обе переволновались.

– Я спала, – отвечаю я и чуть содрогаюсь при воспоминании о ночном кошмаре.

– Ты, наверное, очень устала, – говорит мама, шире открывая дверь.

Ро, конечно, рядом с мамой: стоит, насторожившись, возле ее ноги, хвост трубой. Нахмурившись, я с обидой отмечаю, что маму он любит больше, чем меня. Обида есть и на маму. До сих пор. Однако, к моему удивлению, Ро, мягко ступая, входит в комнату и запрыгивает ко мне на кровать. Устроившись у меня под боком, он сворачивается клубочком и начинает мурлыкать. Удивленная, я молча смотрю на его рыжий мех. Неужели сверхъестественное кошачье чутье подсказало ему, что сегодня ко мне лучше отнестись с добротой?

– Смотри-ка, – со смехом говорит мама, подойдя поближе.

Она ставит кружку с кофе на пол и садится на кровать так, что Ро оказывается между нами. В ее глазах сочувствие, и я застываю. Надеюсь, она не рассчитывает на откровенный разговор. В душе у меня сейчас все перепуталось и смешалось, она полна обид и сомнений. Но мама не поднимает тему, которая нависла над нами, как тень.

– Ну как ты, пойдешь на занятия?

Точно. У меня через час занятия по фотографии. Потому-то я накануне и поставила будильник на автомате перед тем, как забраться с заплаканными глазами в постель.

Мой взгляд падает на пол, там лежит полураскрытый рюкзак, из которого выглядывает камера Nikon. Я вдруг понимаю, насколько мне нравится заниматься фотографией: обрезать в фотошопе, проявлять пленку в темной комнате, изучать историю фотосъемки – все это приносит мне радость. Я чувствую приятный трепет, вспомнив слова тети Лидии о том, что я ее лучший студент. От этого хочется прикладывать на занятиях еще больше усилий.

Тем не менее я даже представить не могу, как появлюсь в студенческом городке. Как помашу Максу, будто ему не пришлось стать свидетелем драмы в «Оролоджио». Как сяду рядом с Рен, которой я еще не готова рассказать что-то настолько важное. Как увижу пустой стол Хью, одновременно мечтая и не желая, чтобы он был в классе, а не с родителями в Ди-Си. И конечно, как встречусь с тетей, которая первой расколола скорлупку папиной тайны и добралась до правды.

– Нет, – хрипло отвечаю я. – Думаю, мне надо денек отдохнуть.

Я жду, что сейчас мама начнет поучать меня о том, как важна ответственность. Мне разрешается пропускать школу, если только я по-настоящему заболела. Но мама понимающе кивает.

– Я и сама подумываю отменить дневные занятия, – говорит она, зевая. – Ну, чтобы поспать. – Она гладит Ро по голове и смотрит на меня, чуть улыбаясь. – Или ты хочешь чем-нибудь заняться? Может, кино посмотрим?

Я отрицательно качаю головой. Неужели мама считает, что все будет как прежде? Как нам жить дальше теперь, когда я обо всем узнала? Меня вдруг охватывает возбуждение, как будто зуд от комариного укуса распространяется по всему телу. Мне хочется соскочить с кровати и рвануть отсюда. Скрыться. Впрочем, куда я отправлюсь? В Нью-Йорк-Сити, где можно затеряться среди безымянной толпы? А, знаю. Я могла бы поехать во Францию. У меня вырывается короткий, немного нервный смешок. Мама хмурится. Прежде чем ей удается узнать, что вызвало мой беспричинный смех, на захламленном столе начинает звонить мобильный.

– Кто бы это мог быть, – ворчу я, торопливо вставая с кровати. Одно короткое мгновение я позволяю себе помечтать о том, что это Хью. Но если вернуться в реальность, то это, скорее всего, тетя Лидия звонит узнать, как я.

Я беру телефон со стола, и от увиденного на экране у меня перехватывает дыхание. «НЕИЗВЕСТНЫЙ». Точь-в-точь как в аэропорту несколько недель назад. Я сразу понимаю, что опять звонит папа. И я опять отвечаю.

Раздается треск, звук соединения линий через океаны.

– Алло? – говорю я, крепко прижимая сотовый к уху.

Мама и Ро наблюдают за мной с кровати.

– Саммер? – говорит папа, его голос хриплый и прерывистый, будто он тоже ночь не спал. – Хорошо, что я тебя застал.

Почему? Мое сердце колотится в бешеном темпе. Он знает, что я знаю о… нем и о них? Или он в полном неведении и просто звонит, чтобы с опозданием поздравить свое солнышко с днем рождения?

– Солнышко, – продолжает папа, заметно волнуясь. Слышен звук зажигалки и выдох. Я понимаю, что отец курит. Даже не знала, что он курит. Наверное, это очень по-французски. – Как я понимаю, ты узнала, что… я… все эти годы кое-что скрывал от тебя.

Ах вот как он об этом говорит? Во мне вспыхивает злость. Не правда ли, папа – художник до мозга костей? Замять факты, завернуть пустоту в красивый фантик. На ум приходит слово «аферист». Оно ему подходит. Подходит больше, чем все предыдущие эпитеты, придуманные для великого Неда Эверетта.

– Откуда… ты узнал? – спрашиваю я сквозь зубы. И смотрю на маму. Она смущенно наблюдает за мной.

– Мне позвонила мама несколько часов назад, – объясняет отец. Интересно, сколько сейчас во Франции времени? Но я слишком расстроена для того, чтобы посчитать. – И я набирался смелости позвонить тебе, солнышко, – признается он с коротким смешком, как будто речь идет о забавном недоразумении.

– Я выйду пока, – шепчет мама, поднимаясь с Ро на руках.

Я смотрю на нее и беззвучно прошу остаться, но она быстро выходит из моей комнаты, а потом я слышу, как закрывается дверь маминой спальни.

– Я не из храброго десятка, – продолжает папа на другом конце. – Поэтому я и попросил тебя не прилетать во Францию, понимаешь? – Он глубоко вздыхает. – Ну, то есть я на самом деле был в Берлине, когда позвонил тебе в аэропорт. Сейчас я вернулся во Францию. – Он говорит бессвязно. – Но дело в том, что я тогда испугался. Понял, что, наверное, еще не пришло время тебе об этом рассказать. Запаниковал. – Он делает паузу. – Прости.

У меня голова идет кругом. Он просит прощения за внезапную отмену поездки? Или за… все? Я чувствую, что он наконец-то честен и открыт. Но достаточно ли этого? Нет. Недостаточно. «Прости» не сотрет тяжести от осознания горькой правды. «Прости» не сможет изменить тот факт, что Fille не я и никогда не была мной.

– Мне пора идти, – выпаливаю я. Такое чувство, будто я задыхаюсь. Кондиционер превратил мою комнату в морозильник. Здесь можно замерзнуть насмерть в середине лета. – Больше не могу разговаривать, – говорю я отцу.

– Саммер, ну пожалуйста, – умоляет он. – Не вешай трубку. Нам нужно общаться. До сих пор мы не общались. В этом-то и проблема…

– Нет, – огрызаюсь я, дрожа всем телом. Раньше никогда не грубила отцу, но сейчас, кажется, нет правил. – Проблема в том, что ты лгал и изменял.

Папа молчит, и я гадаю, что он будет делать – отругает меня за неуважение или первым повесит трубку. Хорошо, если повесит. Но вместо этого он бормочет:

– Все-таки лучше было бы по скайпу. Мы бы видели друг друга. И ты могла бы даже… – он откашливается, – если хочешь, конечно… увидеть Элоиз. И Вивьен. Все стало бы более… реальным.

К горлу подкатывает тошнота. Вивьен. Значит, так зовут ту женщину, художницу из Парижа. А Элоиз, конечно… она. Та, мысли о которой я гнала прочь. Даже знать не хочу, как она выглядит. Обрывки изображений – светлые кудряшки и голубые глаза – проносятся в голове, как мозаика из фрагментов картины.

Все. Хватит. Я мысленно закрываюсь от отца.

– Я не хочу, чтобы это было реальным, – говорю я ему. И сразу же, не успев раздумать и не дав ему что-либо ответить, прерываю вызов.

Я стою у письменного стола, не могу отдышаться. Смотрю на телефон в дрожащих руках. Жаль, что я ответила на звонок. Что было бы, не ответь я на его звонок тогда, в аэропорту? Наверное, полетела бы во Францию и столкнулась бы со всем тем, что пытаюсь вытолкнуть из сознания сейчас. Но так или иначе, правда меня догнала.

Рассеянно просматривая телефон, я натыкаюсь на сообщение, которое Руби прислала мне вчера вечером, и читаю его снова: «С днем рождения. Надеюсь, нам скоро удастся поговорить». Вопреки всему именно это я хочу сегодня сделать. Сев на край кровати, я начинаю набирать ответ.

* * *

Когда я около полудня выхожу из дома, жара на улице градусов под сорок. Хорошо, что кинула в рюкзак солнцезащитный крем и обложила приготовленные бутерброды пакетами со льдом. Волосы я собрала на макушке в узел, на мне солнечные очки, синяя майка на тонких бретельках, шорты и вьетнамки. Кроме того, после некоторых раздумий я все-таки надела на запястье один из плетеных браслетов Руби. Но только один. Это был компромисс.

Забравшись на велик, я оглядываюсь на тихий дом. Перед уходом я заглянула в мамину комнату. Мама спала и выглядела безмятежной, в ногах у нее свернулся клубочком Ро. Я понимала, что для нее возможность раскрыть секрет, который пришлось хранить так долго, стала в какой-то мере облегчением.

Я еду в горку по Рип-Ван-Винкль-роуд и слушаю пение цикад. Пот струится по спине. Поворачиваю направо, на Олений холм, затем налево, на Вашингтон-Ирвинг-роуд, где живет тетя Лидия. Миную ее просторный дом белого цвета, там они с мамой выросли. Забавно, что они родились и выросли в Хадсонвилле и взрослыми вернулись сюда жить и работать, а бабушка с дедушкой перебрались во Флориду.

Именно тетя Лидия познакомила моих родителей. Папа, молодой начинающий художник из Огайо, приехал читать лекции на кафедре изобразительного искусства Хадсонвиллского колледжа. Мама говорит, что тетя Лидия сразу же дала ему мамин номер. Тетя была уверена, что они влюбятся друг в друга. И они влюбились. Несмотря на то, что мама была серьезной и основательной, а папа – легкомысленным и беззаботным.

Я сворачиваю с Вашингтон-Ирвинг-роуд на Пайн-стрит. Интересно, тетя Лидия жалеет, что это из-за нее папа появился в маминой жизни и что все вышло вот так? Впрочем, если бы она этого не сделала, то я не родилась бы. И от этой мысли, несмотря на жару, меня пробирает дрожь.

Добравшись до Соснового парка, я оставляю велосипед у забора и с рюкзаком на плече иду по газону. Народу совсем немного: несколько детей, играющих в салочки в тени сосен, и мороженщик. Над пустой сценой-раковиной летают стрекозы. Вытряхнув плед из рюкзака, расстилаю ее на свежеподстриженной траве. Сажусь и наношу на руки и ноги солнцезащитный крем. Лезу в рюкзак за бутербродами и тут слышу знакомый голос.

– Ты вовремя.

Это Руби. Прикрывая ладонью глаза от солнца, она идет ко мне. На ней босоножки на платформе, широкополая шляпа и сиреневая майка, заправленная в шорты с завышенной талией. У нее обеденный перерыв, коричневый фартук остался в «Лучше латте».

– В кои-то веки, – отвечаю я, и на моем лице против моей воли появляется полуулыбка.

Руби тоже чуть улыбается и нерешительно садится рядом. Воспоминания о ссоре висят над нами в душном воздухе.

– Так нечестно! Ты меня толкнул! – кричит один из детей на газоне. Мороженщик, зевая, проверяет телефон.

– Итак, – спустя мгновение начинает Руби, снимая шляпу и проводя рукой по своим темным прямым волосам. – Как ты себя ощущаешь в шестнадцать?

Я протягиваю ей бутылку холодной воды и завернутый в фольгу бутерброд.

– По-другому, – отвечаю я, и это чистая правда. Я на самом деле повзрослела. И не только потому, что мне стало больше лет.

Руби кивает, медленно разворачивая бутерброд. Ей исполнилось шестнадцать еще в апреле. По гороскопу она Телец, то есть бык. Правда, сегодня ведет себя значительно более робко, не так по-бычьи напористо, как всегда.

Развернув бутерброд, я откусываю побольше. Сделала его из того, что нашла в холодильнике: это индейка, авокадо и салатные листья на цельнозерновом хлебе. Вкусно. Раньше, когда мы с Руби устраивали частые пикники в Сосновом парке, мы приносили бутерброды по очереди. Если был мороженщик, на десерт брали мороженое, а потом снимали одежду и оставались в купальниках и, намазавшись солнцезащитным кремом, загорали, валяясь на подстилке.

Мы и сейчас здесь, на подстилке, но, за исключением бутербродов и кокосового запаха от солнцезащитного крема на моей коже, все по-другому.

– Я знаю, – прерывает молчание Руби, – почему ты захотела сегодня встретиться. – Голос у нее мягкий, она кладет бутерброд на покрывало.

– Знаешь? – Я удивленно моргаю в ответ, не успев дожевать. На секунду мне кажется, что Руби действительно может знать про отца. Это же всезнающая Руби, которая всегда права.

Она кивает, рассматривая свой наполовину съеденный бутерброд.

– Ты все еще злишься на меня. – Она замолкает, чтобы сделать глоток воды. – Ты считаешь, нам следует, типа, расстаться.

– Что-что? – Меня словно встряхнули, и я снимаю солнечные очки, как будто хочу получше рассмотреть Руби. – Нет, – говорю я.

Конечно, боль от нашего последнего разговора свежа. Но она притупилась, потускнела на фоне семейных проблем. В тот пятничный вечер в «Лучше латте» я думала, что все самое страшное уже произошло, и даже представить себе не могла, что́ мне уготовила судьба.

– Руби, ты ошибаешься, – продолжаю я. – Случилось… кое-что еще. Я поэтому хотела встретиться.

– А-а, – говорит Руби. С некоторым удовлетворением я отмечаю удивление на ее лице. Подсознательно она считала, что вся моя жизнь вертится вокруг нее. В какой-то степени так оно и было.

– У отца во Франции тайная семья, – выпаливаю я на одном дыхании.

Фраза повисает в воздухе, прозвучав так же нелепо, как и в моей голове. Слово «семья» оставляет на языке ядовитый привкус. Я откладываю бутерброд.

– Погоди. – Руби смотрит на меня, раскрыв рот, ее и без того большие глаза становятся огромными, лицо сереет. – Что ты сказала? – Она переходит на шепот.

Такой реакции, такого шока я ожидала, когда рассказала Руби про маму с Максом. Впрочем, теперь, в ретроспективе, эта новость не кажется такой уж шокирующей. Теперь я знаю, что такое настоящий шок.

Я глубоко вздыхаю. И среди сосен и играющих детей, под палящим полуденным солнцем, рассказываю все. И почему мама так странно относилась к моей поездке во Францию, и почему папа в самую последнюю минуту все отменил. Рассказываю и о другой девочке, не называя ее имени, и о «моей» картине, и о тете Лидии, и о том, что сказала утром по телефону отцу.

Я говорю, Руби слушает, и я понимаю, что таким образом объясняю случившееся – вернее, пытаюсь объяснить – самой себе. Но пока воспринимаю рассказ как историю о ком-то еще, о другой Саммер.

Закончив, я присасываюсь к бутылке с водой: в горле пересохло. И когда Руби заключает меня в крепкие объятия, я чуть ли не падаю в траву, потому что она застала меня врасплох.

– Боже мой, Саммер, – шепчет она, крепко сжимая меня. – О боже мой!

– Угу, – говорю я, тоже обнимая ее.

Мы обе липкие от пота, и я – как заметила Руби – все еще очень злюсь на нее. Но как же хорошо схватиться за кого-то, чтобы удержаться и не уплыть далеко вверх, в пространство.

– И как теперь? – спрашивает Руби, отстраняясь от меня, в ее голосе дрожь. – Что будет с тобой, с мамой, с… – Она замолкает. Обычно Руби сразу говорит, что мне делать. Сейчас же она, похоже, растеряна не меньше меня.

– Понятия не имею. – Я вздыхаю. Не могу представить себе будущее. Живу одной минутой. – Похоже, что та жизнь, которая мне знакома, она… окончена, наверное. – Так излишне драматично обычно выражается Руби, но в моем случае, кажется, именно это и следует сказать.

– Даже не могу себе это представить, – бормочет Руби, качая головой. – Все время… все время… пока мы… росли? – Я киваю, разделяя ее изумление. – Но твой… папа, – запинается она, – он всегда такой приятный.

Я пожимаю плечами и чешу свой комариный укус.

– Не все то, чем кажется, – эхом повторяю я сказанные однажды мамой слова. Но глубоко внутри у меня есть крупица желания верить, что папа – человек неплохой.

Руби снова качает головой, она все еще потрясена.

– Жалко, что ты раньше мне не рассказала, – бормочет она. – Ты могла бы сразу же написать мне! И прямо из «Оролоджио» приехать ко мне!

Я вспоминаю пустоту, которую ощущала внутри себя накануне, когда тщетно искала на небе звезды.

– Думаю, мне надо было побыть одной, – отвечаю я, впиваясь пальцами в бутылку с водой. – Кроме того… – Внутри все напрягается. – Наши отношения дали трещину.

Лицо Руби мрачнеет, она кивает, теребя плетеные браслеты.

– Это правда.

Я хватаюсь за собственный одинокий браслет.

– Кстати, я слышала, что и ты на днях была в «Оролоджио», – говорю я. – С Остином, Скай и Генджи. – Во мне больше нет ядовитого чувства, в основном облегчение от того, что можно на время забыть об отце.

Руби смотрит на меня, подняв брови.

– Инстаграм?

Я отрицательно качаю головой.

– Джерри.

– А-а.

– Что, двухнедельный юбилей? – спрашиваю я, отламывая корочку хлеба от своего бутерброда. – С какого времени ведете отсчет? – В глубине души я давно хотела об этом узнать.

Руби опять крутит браслеты вокруг запястья.

– С вечеринки у Скай в честь Четвертого июля. – Она замолкает, а потом начинает говорить быстро-быстро. – Ужин должен был состояться восемнадцатого. Но я попросила Остина сделать на день раньше. Я даже не знала, будешь ли ты там на свой день рождения, но понимала, что нам не стоит идти туда в тот же вечер. – Она нерешительно улыбается. – Ведь это твое место, ты же знаешь.

В горле ком, будто я сейчас расплачусь. Но не знаю, смогу ли: я уже, наверное, выплакала все слезы на год вперед.

– И здесь тоже было наше место, – замечаю я, обводя рукой парк. Дети уже не играют в салочки, они залезли на сцену-раковину и танцуют. – Помнишь?

– Конечно, – бормочет Руби. На ее нижних ресницах застыли слезы. Подводка сейчас потечет. – Ах, Саммер. Прости, пожалуйста.

– Ну что ты, – отвечаю я. – Не ты же велела моему отцу пойти и создать тайную семью. – Это полушутка, как будто за ужасом ситуации я вижу ее нелепость. Может, и вижу. Или увижу когда-нибудь.

Руби грустно улыбается, размазывая по щекам слезы и подводку.

– Я не об этом. Мне неловко за… знаешь за что? За ту пятницу. В «Лучше латте».

Конечно, знаю. Я дергаю за травинку.

– Ты говорила откровенно, – бормочу я. Теперь откровенность я ценю высоко, хоть иногда она и приносит боль.

– Да я… просто сорвалась. – Руби хмурится. Дети смеются чему-то на сцене-раковине. – Придумала себе план на лето…

– Я тоже, – напоминаю я. Сердце сжимается. – Мы обе думали, что я буду во Франции, и строили планы с учетом этого.

Шмыгая носом, Руби кивает. Рядом жужжит муха, и я отмахиваюсь от нее рукой.

– Однако, – добавляю я, – твое лето идет по плану. – Я просто констатирую факт, ни тени злопамятности. – Лето, чтобы влюбиться.

Вдруг, без видимой причины, мои мысли переключаются на Хью. Румянец заливает мне щеки. Руби ничего не замечает.

– Лето любви, – эхом откликается Руби и издает короткий смешок. – Неизвестно даже, дотянем ли мы с Остином до августа! – Она закатывает глаза.

– Серьезно? – интересуюсь я, отважно борясь с тайной радостью от этого признания. Взяв бутерброд, я откусываю от него.

Дети спрыгивают со сцены-раковины и гурьбой несутся к мороженщику. Пожав плечами, Руби тоже берется за бутерброд.

– Он милый, но иногда какой-то туповатый. Не уверена, что мы так уж подходим друг другу. Может, – бубнит она с набитым индейкой ртом, – ты права.

Я едва не давлюсь куском авокадо.

– Я права? – У меня вырывается то ли кашель, то ли смех. – Не ты?

Руби смущенно улыбается. Меня подмывает спросить ее о Скай – права ли я также и на ее счет, но я решаю не рисковать.

– Ну-ка, постройтесь в очередь, – доносится до нас. Это задерганный продавец мороженого пытается разобраться со столпившимися вокруг детьми.

Доедая остатки бутерброда, я набираюсь смелости, чтобы сказать то, что планировала.

– Ты тоже кое в чем была права, – говорю я Руби, которая теперь смотрит на меня. – Наверное, это… нам на пользу. Не проводить каждую минуту вместе. – Мне тяжело в этом признаваться. Но я вспоминаю ощущение свободы, которое испытала, когда в поезде болтала с Рен. Когда отправилась во «Вторую жизнь». Нырнула в водоем. И все это без Руби.

«Ты даже не должна была быть здесь», – сказала мне Руби. А может, она перепутала? Может, я должна была быть здесь. Может, все это было не просто так. Может, мне нужно было оказаться не во Франции, а в Хадсонвилле. Руби кивает, ее нижняя губа дрожит.

– По-моему, нам стоило сделать паузу, – осторожно говорит она. – Но я бы ни за что не хотела, чтобы мы перестали дружить.

Прямо гора с плеч. Я смотрю на голубое небо, припорошенное облаками.

– Ну, – говорю я, размышляя вслух, – наверное, мы как сиамские близнецы, понимаешь? Даже после операции по разделению они все равно остаются близнецами.

Руби прыскает со смеху и кидает в меня скомканной фольгой от бутерброда.

– Ты предлагаешь операцию?

Я пожимаю плечами, впервые со вчерашнего вечера широко улыбаясь.

– А что, неплохая мысль.

– У меня другая мысль, – говорит Руби, надевая шляпу. Кивком головы она показывает на мороженщика, возле которого все еще толпятся дети. – Десерт?

– Десерт, – соглашаюсь я. Мы поднимаемся и идем по траве.

Некоторые из детей уже получили свои рожки и отошли в сторону, их рты и руки вымазаны в разноцветной посыпке и ванильном мороженом. А двое – две светловолосые веснушчатые девочки – еще стоят возле лотка, серьезно изучая ассортимент на полосатом зонте.

Я присматриваюсь. Это те же девочки, которые в этом парке делали колесо Четвертого июля. И напомнили мне нас с Руби. Я не свожу с них глаз. То, что они здесь, – не означает ли это, что у нас с Руби все будет хорошо? Не знаю. Девчушки тем временем покупают себе ванильно-шоколадное мороженое в вафельных рожках и вместе убегают. То, что они здесь, может означать и что-то совсем другое.

– Итак… – врывается Руби в мои мысли, протягивая мне мой рожок. Она знает, что́ я люблю. – А вот интересно. Тебе не любопытно узнать о ней?

Я моргаю.

– О ком?

Руби, заметно нервничая, откусывает верхушку своего шоколадно-миндального рожка.

– О той… другой девочке, – произносит она, повторяя мои слова. И смотрит с опаской. – Из Франции? – добавляет она. – О Той-Кого-Нельзя-Называть?

– А-а, – вздрагиваю я.

Сама не знаю как, но мне удалось выбросить ее – и отца – из головы. Теперь они врываются назад. Я крепко сжимаю рожок в кулаке. «Нет, – хочется соврать мне. – Хочется узнать? О ней? Нисколечко».

– Да, – признаюсь я, правда прорывается наружу. – Она… она… – Я не могу произнести слово «сестра». Или «полусестра». Даже в мыслях. – Она загадка, – заключаю я. И это тоже правда.

– У тебя тает, – говорит Руби.

И я замечаю, что мороженое стекает мне на пальцы. Тогда я берусь за шоколадно-ванильный завиток и, даже несмотря на туман тревоги, наслаждаюсь великолепной сладкой прохладой. Это и есть вкус лета.

– Ну, а ты собираешься перезвонить отцу? – мягко интересуется Руби, ее тон далек от командного. По парку гуляет теплый ветерок, он поднимает поля ее шляпы и выдувает локоны из моего узла на макушке. – Он ведь тебя просил? Вдруг… это поможет?

Час назад я бы огрызнулась в ответ, сказав, что Руби ничего не понимает и что я никогда и ни за что не буду больше иметь дело с отцом. Но сейчас, стоя вместе с ней возле лотка с мороженым, я чувствую, что моя уверенность пошатнулась. Я не знаю, что делать.

Стоит перезвонить отцу? Принять решение. Мне это так тяжело дается. Дети, в том числе и две светловолосые девчушки, проносятся мимо нас и с лакомством в руках выбегают из парка. Им весело, у них еще все лето впереди, до августа и до начала занятий в школе еще целая вечность. Чем ты младше, тем медленнее идет время; кажется, что мир больше и что все по плечу. Ребята забираются на велосипеды и самокаты и исчезают в голубом мареве дня. Интересно, не отправились ли они в то самое место для купания?

В заднем кармане вибрирует телефон, и я вздрагиваю. Сообщение. Прошу Руби подержать рожок и достаю мобильный. Сердце прыгает в груди. «Привет, Саммер. Надеюсь, ты прекрасно провела день рождения и презентация в классе прошла хорошо. Уверен, что ты сделала все как надо. Я снял классные кадры в Ди-Си. Обязательно покажу, когда вернусь. До завтра. Хью».

Не могу сдержать улыбки на лице. Это так похоже на Хью – подписаться, будто я не сохранила его номер в телефоне еще в Нью-Йорк-Сити. При мысли о Нью-Йорке я улыбаюсь еще шире. Может быть, мы с Хью как-нибудь съездим туда вместе. «До завтра», – написал он, конечно, имея в виду занятия по фотографии. Но слово «завтра» очень многообещающее. Слово с большим потенциалом, как поцелуй в щеку.

– Ну, чему это ты там улыбаешься? – требует ответа Руби. Она придвигается ко мне с рожками в обеих руках. – Если бы могла, отобрала бы мобильник.

Теперь к моей улыбке добавляется румянец.

– Мне пришло сообщение от Хью, – объясняю я, забирая у Руби свой рожок и крепко держа мобильник второй рукой.

От удивления Руби выпучивает глаза.

– От Хью Тайсона? Шутишь?

Я отрицательно качаю головой, похрустывая рожком. Среди всей этой суеты я и забыла, что не рассказала Руби ни про Хью, ни про водоем, ни про что.

– Почему ты так спокойна? Что происходит? – спрашивает Руби. Теперь уже ее мороженое тает, стекая по рукам, а она изумленно смотрит на меня. – Это ведь тот Хью Тайсон, да? Сын мэра? Симпатичный ботаник? Ты притворялась, что терпеть его не можешь, только чтобы он не догадался, что влюблена в него по уши? И он запросто шлет тебе сообщения?

Я смеюсь.

– Да, это тот самый Хью, – отвечаю я, а у самой внутри все замирает при мысли о нем. – Это… совсем другая история.

– Похоже, что да, – говорит Руби, ее глаза все еще широко раскрыты. И прежде чем я успеваю ей помешать, она, вытянув шею, заглядывает мне в телефон. Но не для того чтобы прочитать сообщение Хью, а для того чтобы посмотреть, сколько времени.

– Тьфу, – фыркает она. – Надо же, мне пора возвращаться в «Лучше латте» именно сейчас. Как несправедливо.

– Ее я расскажу тебе в другой раз, – говорю я, кладя телефон обратно в задний карман шортов.

Руби смотрит на меня с тревогой, ее брови приподняты.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она запихивает в рот остатки рожка и наклоняется ко мне, чтобы еще раз обняться. Вот он, знакомый цветочный аромат. Потом, отступив назад, она говорит, что напишет и что в эти выходные Элис возвращается домой, так что нам надо встретиться. Потом Руби машет мне, спеша к выходу. Я машу ей в ответ.

Только когда Руби уже садится на велосипед и уезжает, я понимаю, что мы не сказали: «Люблю тебя дважды». Но это, наверное, ничего. Трещинка между нами может появиться, я это теперь понимаю, но может и зарасти. Отпустить Руби не значит потерять ее. Доев свой рожок, я иду назад, чтобы собрать вещи. Складываю все в рюкзак и покидаю Сосновый парк, твердо зная, куда сейчас отправлюсь. Я еду в сторону Оленьего холма и, свернув на Ривер-эллей, несусь мимо худосочных деревьев.

Как видно, те дети из Соснового парка купаться не поехали. Уединенное местечко безмятежно, точно как в тот день, когда меня привел сюда Хью. Я сбрасываю шлепки и, усевшись на плоские гладкие камни, опускаю ступни в холодную реку, это настоящее спасение от жары. Водопад журчит, я делаю снимки и размышляю.

Так проходит несколько часов. Солнце подобрело и уже не палит так нещадно, как раньше; по небу несутся облака. Вода плещется у моих щиколоток, становясь то прохладнее, то теплее. День начинает плавно перетекать в ранний вечер.

К тому времени, когда я опять сажусь на велосипед и отправляюсь в сторону дома, решение уже принято. У меня не остается ни сомнений, ни колебаний, когда я добираюсь до Рип-Ван-Винкль-роуд. Слезая с велосипеда, я все же про себя отмечаю, что сомневаться не всегда плохо. Если бы не сомнения, люди бы никогда не смогли избавиться от своих обид, секретов или страхов.

Я проскальзываю в дом. Там работает кондиционер, и уже стало слишком холодно. Я выключаю его и открываю окна в гостиной. На диване дремлет Ро. Пока я сидела у водоема, пришло сообщение от мамы: она написала, что все-таки отправилась на занятия и придет не очень поздно, и спросила, все ли со мной в порядке и куда я убежала. Я ответила, что все хорошо и убежала я недалеко.

Я бросаю рюкзак и темные очки в своей комнате. И сразу же принимаюсь разбирать захламленный стол в поисках мятого клочка бумаги, оставленного здесь несколько недель назад. Обнаружив его, я иду с ним в пустую мамину спальню. Отряхнув шорты, сажусь на краешек постели и, набрав в легкие побольше воздуха, беру в руки телефонную трубку.

Я звоню папе на мобильный, но вызов переадресуется на голосовую почту. Взглянув на мамины часы, я понимаю, что во Франции полночь. Наверное, папа спит. Я прерываю вызов, подумывая о том, что, наверное, лучше позвонить завтра. Но нет. Я набралась смелости, и нужно довести дело до конца. Кроме того, думаю я с сухой иронией, почему бы не поднять отца с постели, разбудив звонком? Он же своим звонком перевернул для меня все с ног на голову и заслуживает того же самого. Теперь я звоню ему на домашний номер, сердце бьется все сильнее с каждым гудком. Первый, второй…

– Allô?

Отвечает девочка, как и в прошлый раз. Голос у нее по-прежнему тонкий и мелодичный, но теперь в нем слышатся нотки волнения. Даже стресса. У меня по спине пробегает холодок. Это она. Другая… девочка. Кто же еще. Конечно, она ответила по телефону и в прошлый, и в этот раз. Она живет во Франции, в папином доме. В своем доме.

– Allô? – повторяет она немного раздраженно.

Картинка, которую я гнала от себя весь день, снова появляется в сознании: длинные белокурые локоны, голубые глаза, белое платье. Подростковый вариант Fille. Но картинка эта неотчетливая, будто в дымке. Призрачная. Она и есть как призрак. Ее существование для меня неочевидно, нереально. И она меня преследует.

Я молча сижу на кровати, зажав в руке трубку. Я потеряла дар речи.

– C'est qui? – настойчиво интересуется призрак.

Я знаю, что это значит, запомнила фразу, когда перед поездкой учила французский онлайн. «C'est qui?» значит «Кто это?». Кто я? Я Саммер Эверетт. Дочь Неда Эверетта. Всю жизнь я думала, что единственная, и ошибалась. Но я не только дочь. Я еще хороший фотограф. Хороший друг. Я иногда опаздываю, иногда прихожу раньше времени, иногда вовремя. «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей», как написал Уолт Уитмен в одном стихотворении.

Ничего этого я не говорю. Не произношу я и своего имени. Когда я открываю рот, то вопреки всему произношу ее имя.

– Элоиз?

Слышу, как она судорожно вдыхает воздух. Я и сама удивилась. Пока я не произносила ее имени, она была неосязаема. Но теперь я эту грань перешла.

– Да, – отвечает призрак, то есть Элоиз. Из ее голоса полностью исчезло раздражение, сейчас в нем недоверие. Она переходит на шепот.

– Саммер?

Опять холодок по спине. Ну правильно. Она же про меня знает. «А они про нас знают?» – я задала этот вопрос маме, стоя у «Оролоджио» и еще не отойдя от потрясения. «Да, знают», – был мамин ответ. Теперь понятно, почему, когда я в прошлый раз позвонила и представилась, Элоиз отнеслась ко мне так холодно. Для нее я была призраком, безликой заокеанской тайной.

– Да, – отвечаю я.

Эти «да» повисли между нами, как нить, за которую мы обе держимся. Взаимное подтверждение. Она знает, что я знаю. Я знаю, что она знает. Каждая из нас знает о существовании другой. Секрет раскрыт.

– Ты хочешь поговорить с… ним? – спрашивает Элоиз, неловко запнувшись на словах «с ним». Интересно, как она называет моего – своего – нашего – папу. Наш папа. Эти слова никогда не начнут звучать естественней.

– Он не спит? – спрашиваю я хрипло, снова проверяя время на маминых часах.

– Нет, – тихо отвечает Элоиз. – Мы еще не ложились.

Мы. Сердце сжимается. Элоиз не одна. У нее мой папа и ее мама. У нее полная семья. Не то что у меня. «Несправедливо», – так сказала тетя Лидия. Я судорожно сглатываю.

– Он наверху, – продолжает Элоиз. – Мне его позвать?

Глядя в мамино окно на Рип-Ван-Винкль-роуд, я представляю себе дом в Ле-дю-Шеман, где я чуть было не провела лето. Видимо, двухэтажный. Элоиз сидит или стоит на нижнем этаже; интересно, где именно? На память приходят фотографии из путеводителя: брусчатые улицы и подсолнуховые поля. Есть ли брусчатая улица за ее окном? Есть ли сад с подсолнухами?

Я вспоминаю свой кошмар, где был сад и призрачное лицо в бассейне. Как и положено снам, он поблек и утратил свою силу с приходом дня.

– Я… одну минутку, – говорю я. Любопытство берет верх. Я позвонила отцу, но вдруг мне суждено было пообщаться с Элоиз? – Можно тебя кое о чем спросить? – со страхом добавляю я и, чтобы успокоиться, вдавливаю ступни в мамин кремовый коврик. – Что… он тебе рассказывал? Про меня?

– Э-э, – говорит Элоиз и замолкает. И я понимаю, что у нее самой куча вопросов. – Не очень много. Знаю, что ты живешь в Нью-Йорке.

Как уважительно она произносит «Нью-Йорк»! Я закатываю глаза.

– Не в самом Нью-Йорк-Сити, – объясняю я. – Но это не очень далеко.

Приукрасить – это в духе папы.

– А-а, – говорит Элоиз, нотки разочарования – или даже неодобрения – слышатся в ее голосе.

Может, в ней есть немного снобизма? Однако на меня веет какой-то теплотой, будто мы давно знакомы. Оттого, что мы… родственницы? О боже. Мы родственницы. Голова кругом.

– И еще я знаю, что вчера был твой день рождения, – продолжает Элоиз, а я пытаюсь сосредоточиться на ее словах. – С днем рождения, – чуть натянуто добавляет она.

– Спасибо, – отвечаю я также натянуто, будто это самый обыкновенный вежливый разговор. – А когда день рождения у тебя?

– Двенадцатого июня, – отвечает она.

Летний ребенок, как и я. Но она Близнецы. Рожденные под этим знаком должны быть двуличными, что звучит не очень, но необязательно так уж плохо. У каждого человека есть разные лица для разных людей. Каждый человек таит в себе противоречия.

– Ты приедешь когда-нибудь во Францию? – в свою очередь спрашивает Элоиз. В ее тоне напряжение. Озабоченность. Будто она одновременно боится того, что я приеду, и хочет этого.

– Не знаю, – честно отвечаю я. Скользя взглядом по стенам комнаты, натыкаюсь на цитату из Гераклита. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды». – Этим летом не приеду, – уверенно говорю я. – Может быть, в другой раз.

Перспектива познакомиться с Элоиз – и с ее мамой – пугает, но уже не так, как вчера вечером. Элоиз молчит. Теперь моя очередь. С языка готов сорваться миллион вопросов. Может, спросить, не собирается ли она в Америку? Или часто ли она ходит в музей, чтобы взглянуть на Fille? Знает ли она, что я считала эту картину своим портретом? Как она относится к папе: любит, или терпеть не может, или и то и другое? Ненавидит ли она меня? Нравится ли ей рисовать – красками или карандашом – или фотографировать?.. Но прежде чем я успеваю о чем-то спросить, я улавливаю отдаленный мужской голос, он что-то говорит Элоиз. Папа.

– Подожди, не вешай трубку, – говорит Элоиз мне, потом обращается к нему. – Да, это Саммер. – Наверное, между собой они общаются по-английски. Вот почему она так свободно говорит. – Хорошо, – с неохотой говорит ему Элоиз. Потом обращается ко мне: – Он хочет поговорить с тобой.

Я киваю, будто она меня видит, и распрямляю спину.

– Не покажется… – Элоиз колеблется, явно ломая над чем-то голову, но потом все же выпаливает свой вопрос. – Не покажется ли тебе странным, если я добавлю тебя в инстаграме?

Мои брови ползут вверх. Я не ожидала такого вопроса. Но, опять же, я ничего этого не ожидала.

– Это было бы странно, – отвечаю я. – Но и все остальное тоже странно.

И я смеюсь – просто ничего не могу с собой поделать. И Элоиз тоже смеется. И нет более подходящей реакции на этот абсурд, чем смех. Никогда бы не подумала, что буду сидеть здесь, на маминой постели, и болтать с девочкой из Франции, которая совершенно случайно оказывается… Моей полусестрой.

Я наконец позволяю этой мысли завладеть сознанием. Теперь можно выдохнуть. Не уверена, что принимаю эту мысль, но хотя бы могу прокручивать ее в голове. Полусестра. Все-таки Элоиз мне не чужая. Моя полусестра. Сестра-призрак. Только она теперь не такая уж и призрачная.

– Пока, Саммер, – говорит Элоиз.

– Au revoir, – отзываюсь я. И мне кажется, будто это в каком-то смысле только начало разговора. Нам нужно задать друг другу еще столько вопросов.

Элоиз передает трубку отцу. И уже через секунду он на связи.

– Привет, – начинает он, в голосе облегчение и усталость. – Услышав внизу звонок, я молил Бога, чтобы это была ты. – Он замолкает. – Может, по скайпу поговорим?

– Нет, – отказываюсь я. Специально не стала по скайпу звонить.

– Ну хорошо, – быстро соглашается папа, хоть он и разочарован. – Рад, что вы с Элоиз немножко поговорили.

– Да-а, – отзываюсь я. Пальцем ноги я провожу линию на мамином коврике. Непонятно почему, глаза наполняются слезами. Значит, рано я решила, что выплакала все на год вперед.

– Я знаю, что обидел тебя, – мягко начинает папа. – И маму тоже. – Это признание только усиливает желание разреветься. – Понимаю, что извинениями всего не поправишь. А мне много чего предстоит поправить. Много чего выстроить заново. Но я бы очень хотел снова завоевать твое доверие. – Он сглатывает слюну. А вдруг он тоже плачет? Эта мысль немного пугает меня.

Родителям плакать не положено. И бояться не положено. Врать тоже. Правда ведь? Мне казалось, я знаю все правила. Но выяснилось, что правил нет.

– Пока не могу себе этого представить, – говорю я папе, вытирая влажные щеки.

– Понимаю, – отвечает он, вздохнув. – Давай постепенно, шаг за шагом. Знаешь… – Я жду продолжения. Не исключено, что будут еще неожиданные сюрпризы. Неожиданные сюрпризы. Тетя Лидия точно сформулировала. – Я мог бы приехать в Хадсонвилл этим летом. Например, в начале августа. Что ты насчет этого думаешь?

– То есть через две недели? – спрашиваю я, глядя в мамино окно. Небо подсвечено розово-оранжевым, скоро сядет солнце. Интересно, как будет здесь с папой. – А зачем?

– Я думаю, нам будет полезно увидеться, – объясняет папа. – Лично. Поэтому-то я и хотел, чтобы ты прилетела во Францию, – продолжает он. – И при личной встрече я бы рассказал тебе наконец всю правду. Хватит уже мне вести двойную жизнь.

Двойная жизнь. Прямо как в фильме про шпионов. Криминал, темные делишки. И это про моего папу, про его дела. Он пытался вести двойную жизнь, но оказалось, что это невозможно. В конце концов приходится выбирать, по какой дороге пойти.

– Саммер? – зовет папа, потому что я молчу. – Ты не будешь возражать, если я приеду? – спрашивает он. – Скажу сразу, когда я разговаривал с твоей мамой, то поделился с ней этой мыслью, и она вроде не возражает… – Он осекается, но явно не теряет надежды.

– Я не против, – наконец говорю я. Что сейчас мне еще остается – только быть не против. Это не значит, что я простила отца или поняла его действия. Но я готова дать ему возможность высказаться.

Выдохнув, отец благодарит меня. Говорит, что завтра позвонит маме обсудить детали и забронирует билет.

– Ты ведь знаешь, я люблю тебя, – говорит он. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отвечаю я. Не могу сказать: «Я тоже тебя люблю». Пока не могу.

Повесив трубку, я рассеянно бреду в свою комнату. Кладу распечатку папиного письма с номером телефона на стол. Смотрю на постер Ренуара с сестрами у фортепиано и чувствую укол в груди. Картина больше не кажется мне по-детски наивной. Но, наверное, пришло время перемен. Я снимаю постер со стены, там теперь пустота. Надо придумать, что туда повесить.

Поставив руки на бедра, я оглядываю комнату и замечаю свое отражение в треснутом зеркале. Вот она я: развалившийся узел на макушке, мокрые щеки, лицо как с картины Пикассо, голубая маечка, одинокий плетеный браслет. Фрагментарная картинка отражает, как прошел день. Разговор с папой, с Элоиз – все это сейчас у меня перед глазами.

Я вспоминаю, что накануне вечером тетя Лидия рассказала мне о нашем последнем задании: это будет автопортрет. Ко мне – удивительное дело – приходит вдохновение, и я лезу в рюкзак. Достав камеру, я нацеливаю ее на отражение в зеркале и делаю снимок. Автопортрет. Саммер, осколки. Я улыбаюсь. В этом что-то есть. Получается, мне не нужно, чтобы папа нарисовал мой портрет. И чтобы тетя Лидия сфотографировала меня, хотя мне очень нравится подаренное ею фото. Я могу сама себя запечатлеть.

Уже начинает темнеть, когда я с камерой и телефоном сажусь за стол. Подсоединив камеру к ноутбуку, я загружаю на него все фотографии. Будто передо мной разворачивается в обратном порядке мое лето: вот место для купания, вот почтальон в Нью-Йорк-Сити, вот мокко со льдом. Но лето ведь не кончилось. Я могу сделать еще много фотографий.

Отправив несколько фоток себе на телефон, в том числе и автопортрет, я загружаю их в инстаграм. Если Элоиз все-таки добавит меня, то сможет их увидеть. Просматривая ленту, я слышу сильный раскат грома. Отложив сотовый, я встаю и вглядываюсь в темноту за окном. Вдруг начинается ливень, вода льется с неба, громко падая на землю, будто выплескивается из гигантских ведер. Кажется, на сегодня в прогнозе не было дождя.

Я спешу из своей комнаты, чтобы успеть закрыть окна в гостиной. Но они уже закрыты. Наверное, мама вернулась. Неудивительно, что я ничего не слышала: я была погружена в телефонный разговор и в фотографии.

– Мам? – зову я, заглядывая в кухню.

В углу Ро лакает из миски воду, но мамы нет. Может, она у себя? Посмотрев в забрызганное дождем окно, я пытаюсь разглядеть крыльцо. Мама там, сидит на мягкой скамейке.

– Мам? – повторяю я взволнованно, когда открываю дверь и выхожу. Наверное, надо было захватить зонт, но на крыльце сухо: крыша над ним достаточно большая, чтобы защитить его от стихии. Дождь потоками льется со всех сторон.

– Иди сюда, – говорит мама и машет мне. У нее на коленях скрепленные листы бумаги и отточенные карандаши. Наверное, проверяла здесь работы студентов, она часто так делает летом. – Смотри, как классно! – говорит она, когда я подхожу. – Можно наблюдать грозу.

Я устраиваюсь рядом. Воздух прохладный, и я растираю руки. От удара молнии небо белеет, это похоже на гигантскую фотовспышку. Снова раздается сильный раскат грома, и кажется, что содрогается весь дом. В тот вечер, когда я чуть не улетела во Францию, была такая же мощная и дикая гроза. Сказать маме, что я говорила с отцом? И согласилась на его приезд в Хадсонвилл? И что по телефону познакомилась с Элоиз? Все это может подождать, хотя бы до завтра. А сейчас хочется просто сидеть и молчать под раскаты грома. Это настоящее облегчение.

– Я виделась с Лидией, – через некоторое время говорит мама. Сняв очки, она вытирает стекла подолом розовой блузки. – Она спрашивала о тебе. Хоть и предполагала, что ты не придешь на занятия, но все-таки беспокоилась.

Спасибо тете за понимание, за заботу. Мне так надо поговорить с ней, по-настоящему поговорить, и поскорее. Хочу услышать историю про маму и папу с ее точки зрения. Вообще надо получше ее узнать. Очень надеюсь, что все это получится.

– И что ты ей сказала? – спрашиваю я маму. Поставив босые ноги на скамью, я обнимаю руками колени.

Мама, взглянув на меня, гладит мою руку.

– Сказала, что с тобой все в порядке. Будет все в порядке.

Я киваю. Молния огромным трезубцем раскалывает небо. Я представляю себе тетю Лидию. Наверное, она у себя дома, тоже наблюдает за молнией. Может, даже хочет ее сфотографировать. А Руби тоже видит? А Хью, если уже вернулся из Ди-Си? Остин? Скай? Весь Хадсонвилл?

В каком-то смысле гроза разразилась только для нас с мамой. Вспоминается старая поговорка: молния никогда не попадает в одно место дважды. Я знаю, это скорее не о молнии, а о том, что ничего не повторяется.

– Как ты думаешь, – продолжает мама, пытаясь перекричать дождь, – не стоит ли тебе поговорить с кем-то… с профессионалом? – Она снова смотрит на меня.

– Типа, с психотерапевтом? – Я вопросительно смотрю на нее. Когда родители Руби развелись, ее и Раджа сразу же направили на сеансы психотерапии. Тогда я им почти завидовала.

Мама кивает, взгляд ее карих глаз задумчивый.

– Мне лично это помогает. Подумай на всякий случай.

– Обязательно, – обещаю я.

Изучая мамин профиль, я беру ее за руку. Конечно, я еще не совсем простила маму. Но, как сказал папа, надо двигаться вперед постепенно, шаг за шагом.

Во время разговора с Элоиз я переживала, что у нее полная семья. А теперь я понимаю, что и у меня тоже. У меня есть мама. А у мамы я. У нас есть тетя Лидия, Макс и все остальные, кто нас поддерживает. Все вместе мы составляем одно целое.

– Смотри, – вдруг говорит мама, ее глаза расширяются. Она указывает вперед, и я перевожу взгляд туда.

Гроза прекратилась. Закончилась так же быстро, как и началась. Несколько дождевых капель падает с деревьев на землю, в лужах отражается лунный свет. Вечер тихий и безветренный.

– Разве… разве это возможно? – спрашиваю я у мамы, глядя на нее в полном изумлении.

Мама пожимает плечами.

– Все возможно, – говорит она.

Я разглядываю знакомую улицу, красивую и сверкающую после грозы. Она не такая, как обычно. Я вспоминаю, что Рен рассказывала про Эмили Дикинсон: та никогда не покидала родного города, но очень глубоко понимала мир. Наверное, не важно, куда ты едешь, важно, что ты видишь.

Мое лучшее лето. Я связывала его с Францией. Но если бы можно было прокрутить время назад, поменяв дом на Францию, согласилась бы я? Теперь уже не уверена. Если бы я улетела во Францию, то так бы и не увидела водоема, не попала бы на курс фотографии, не научилась бы не бояться Хью Тайсона. Запрокинув голову, я вглядываюсь в небо. Облака рассеялись, и во всей своей красе показались звезды. Их так много – они заполняют все иссиня-черное небо.

– Расскажи, мам, – говорю я, будто снова стала маленькой и прошу сказку. – Расскажи мне какую-нибудь теорию. Вроде той, что о параллельных вселенных.

Мама – она тоже глядит на небо – тихо смеется.

– Ну, – начинает она, – некоторые философы, некоторые ученые считают…

У меня по спине пробегает приятный холодок, когда я слушаю маму, глядя на звезды. Там, наверху, так много неизведанных тайн! Да и здесь, внизу, тоже их немало. Всех их мне никогда не узнать, но, наверное, это нормально. Пожалуй, так и должно быть.