Часть пятая

Дочь

Вторник, 18 июля, 2:04 дня

Я СТРЕМИТЕЛЬНО ВЫБЕГАЮ из отцовского дома, вьетнамки шлепают по брусчатке, из груди вырываются рыдания. Дождь прекратился, но брызги из луж оставляют пятна на ногах и на подоле голубого сарафана. Ну и ладно. Все, чего мне хочется, это убраться отсюда.

Я бегу по Рю-дю-Пэн. Мимо проносятся размытые очертания булочной и пастельных домиков. Мое плохое предчувствие, появившееся в первый день, подтвердилось. Улица Боли, что ни говори. Если бы я только знала… Если бы я только знала, что папа собирается под пристальными взглядами Элоиз и Вивьен вывести меня из кухни, усадить в гостиной и мягким голосом рассказать все эти невозможные вещи, я бы в тот день не выходила из такси. Даже не села бы в самолет в Нью-Йорке.

«Я тебе звонил, – сказал папа уже в гостиной, когда я расплакалась. – Наверное, ты была в аэропорту или даже в самолете. Я струсил. Хотел сказать тебе, чтобы ты не прилетала. Подумал, может, твоя мама права и тебе еще рано знать правду. А я так или иначе был в Берлине. Поездку лучше было отложить. Но ты не ответила на звонок».

Я не ответила на звонок. Я несусь мимо фонтана с купидонами, воспоминание о звонившем телефоне гонится за мной, не отпускает. В аэропорту я не ответила на звонок, а папа, который был на другом конце линии, пытался помешать мне прилететь во Францию. Если бы я ответила на звонок, все было бы хорошо. Я бы не знала того, что знаю сейчас.

Спотыкаясь, я бегу по бульвару Дю-Томп, и мне все равно, заметят ли прохожие, что я в слезах, что мне плохо. Я уже не чувствую ни стыда, ни неловкости. Слова папы, те, что он сказал до того, как я заплакала, сказал быстро, будто ударил сплеча, они все крутятся у меня в голове, резкие, безобразные.

Видишь ли, Элоиз – моя дочь.

ВИДИШЬ ЛИ, ЭЛОИЗ – МОЯ ДОЧЬ.

ВИДИШЬ ЛИ, ЭЛОИЗ – МОЯ…

На бегу я случайно задеваю за поводок, на котором гуляет пудель. Хозяин собаки кричит на меня по-французски. Я не обращаю внимания. Чем быстрее бегу, тем скорее доберусь до Жака. А чем быстрее я доберусь до Жака, тем скорее избавлюсь от тех слов, сказав их вслух. Я просто выплюну их изо рта, чтобы они перестали звенеть в ушах. В боку начинает колоть, легкие горят, когда я наконец добираюсь до Café des Roses. Мокрые уличные столики пусты: как пошел дождь, все поспешили внутрь.

Я вхожу в кафе. Здесь далеко не так красиво и не так очаровательно. Зал маленький, тесный, окна не пропускают достаточно света. На кремовых стенах картины в рамах, на них выгоревшие розы. Посетители за столиками смотрят на меня с опаской, но я прохожу мимо них к двери, что ведет в кухню…

– Саммер!

Из кухни выходит Жак, у него в руках торт. Он круглый, покрыт белой глазурью, на ней красным выведены слова Joyeux aniversaire!

– Где ты была? – спрашивает он, чуть нахмурившись. – Я начал волноваться.

Я тупо смотрю на свой именинный торт. Ой. Я опоздала на обед. Мои сладкие шестнадцать. Поднимаю глаза на Жака, и тогда он замечает: по моим щекам бегут слезы, лицо покрылось пятнами, вдохи и выдохи перемежаются всхлипами. Темно-синие глаза Жака тревожно расширяются. Руби как-то говорила, что, когда девочки плачут, мальчики начинают психовать. Ничего. Пусть Жак психует, сколько хочет. Ему все равно не распсиховаться так, как сейчас распсиховалась я. Можем даже устроить соревнование.

– Qu'est-ce qui se passe? – бормочет он, делая шаг ко мне. – Что с тобой? Идем, – добавляет Жак, не давая мне времени на ответ. Одной рукой он держит торт, другую протягивает мне. – Сначала тебе надо сесть, да?

Я отрицательно качаю головой, но Жак уже ведет меня к маленькому столику у окна. К нашему столику. На нем красная роза в вазе и две тарелки с bouillabaisse. Как на картинке. Отодвинув вазу, Жак ставит торт на стол. Я провожу ладонью по мокрым щекам и опускаюсь на стул. Жак, поправив белую официантскую рубашку, садится напротив. Он, как всегда, неотразим.

– Bouillabaisse, наверное, немного остыл, – извиняется он, как будто меня сейчас вообще волнует еда.

Я смотрю на рыбный суп, и в животе все переворачивается.

– Элоиз – его дочь, – выпаливаю я.

Вот и все. Я выдыхаю. Я сказала это. Но облегчения нет. Последнее слово продолжает колотиться в мозгу. ДОЧЬ. ДОЧЬ. ДОЧЬ.

Жак опять хмурится.

– Quoi? – спрашивает он. – Что ты говоришь? Я не понимаю.

– Не ты один, – отвечаю я и, вопреки всему, начинаю смеяться.

И это в полном смысле приступ хохота, будто случившееся нелепо и смешно, а не нелепо и ужасно. На меня оборачиваются посетители и официанты: что это за ненормальная среди них?

– Саммер? – Жак встревожился не на шутку. Он прямо-таки ошеломлен и не знает, что делать с сидящей напротив сумасшедшей американкой. Спорим, когда мы вчера ночью ели блины, а потом, сплетя липкие пальцы, бродили по бульвару, он такого не ожидал. Впрочем, я тоже.

Отсмеявшись, я кладу руки на стол. Вдох, выдох. Жак наблюдает, ждет.

– Элоиз, – начинаю я, и имя отдается во рту кислым вкусом. Слоги такие растянутые, чудные. Элоу-и-и-из. Жак кивает. – Она дочь моего отца, – говорю я.

Это ерунда. Как те загадки, которые я в детстве любила загадывать родителям. Шумит он в поле и в саду, а в дом не попадет, и никуда я не иду, покуда он идет. Ответ – дождь. День и ночь ходят, с места не сходят. Ответ – часы. Как Элоиз может быть дочерью моего отца, если дочь моего отца – это я? Ответа нет.

Жак молчит, только глаза еще больше расширяются. Я продолжаю. Рассказываю ему все: как папа, еще будучи женатым на маме, встретил в Париже художницу Вивьен. Как у них с Вивьен родилась девочка Элоиз. Как папа долгие годы держал существование и Элоиз, и Вивьен в тайне от нас с мамой. Как он мотался туда-обратно между Францией и Хадсонвиллом, жил двойной жизнью, пока мама все не узнала и они не разошлись. Как мне ничего не рассказывали. До сегодняшнего дня.

Говорю я отрешенно, будто эта история ко мне никак не относится. Будто все участники – папа с мамой, Вивьен с Элоиз – персонажи научной фантастики, а не живые люди. В то же время я полностью погружена в настоящее. Я вижу, что передо мной молчащий Жак и нетронутые тарелки с bouillabaisse. Я слышу, как вокруг нас говорят по-французски, как разливают кофе и как ложечки постукивают по изящным чашкам.

Я понимаю, что если недалеко от нас сидит человек, который знает английский, то он легко может понять мой рассказ. И я не понижаю голоса и ничего не утаиваю. «Пусть слушают», – думаю я, и во мне поднимается злость. Пусть знают, что великий художник Нед Эверетт – врун и обманщик.

– Помнишь картину отца? – спрашиваю я у Жака, и горло сдавливает. – Ту, что мы видели в галерее? – Самое болезненное я оставила напоследок.

Жак кивает.

– Fille, – говорит он. Это первое, что он произносит с тех пор, как назвал мое имя.

– Fille, – эхом отзываюсь я. В груди колет, слезы обжигают глаза. – Это портрет Элоиз в детстве. Не мой, как я раньше думала. – Голос у меня срывается. – Fille не я. Она.

Когда в гостиной отец, держа дрожащими руками набросок Элоиз, об этом говорил, мне показалось, что пол раскололся и я куда-то провалилась. Будто я на минуту или две перестала существовать. Ведь если на картине не я, то кто тогда я?

– Oh là là, – говорит Жак, и я понимаю, что молча смотрю перед собой и глотаю слезы.

Я перевожу взгляд на него. Он цокает языком и качает головой, глаза все еще широко раскрыты.

– C'est incroyable. Сожалею, Саммер, что тебе пришлось через это пройти. Да еще в день рождения! – Он наклоняется ко мне и берет меня за руку. – Ma pauvre.

Шмыгнув носом, я сжимаю его ладонь, я благодарна ему за мягкость и сочувствие. Я и правда pauvre – жалкая, точно. Странно то, что он вроде не особо удивлен и не поражен.

– Надо признаться, – продолжает Жак, изучая свой bouillabaisse, – я догадывался, что вы с Элоиз – родственники.

– Что-что? – удивленно бормочу я и, отдернув руку, откидываюсь на спинку стула. За окном ветер колышет листья лимонного дерева, капли воды падают на землю. Ненастоящий дождь.

Жак поднимает на меня глаза и пожимает плечом.

– Вы похожи. – Он говорит так, будто это очевидно. – Помнишь вечер, когда я познакомился с тобой? – Он кивает на то место за окном, где произошел наш первый разговор. – Со спины я принял тебя за нее.

Я щурюсь, будто у меня плохое зрение, но в глубине души надеюсь, что зрение подводит его.

– Не может быть, – говорю я. Но потом вдруг понимаю, что пять лет назад я допустила ту же ошибку: подумала, что Элоиз на картине – это я. По спине бегут мурашки. – Почему же ты ничего не сказал?

Он берет с тарелки поджаренный ломтик багета и надкусывает.

– Сначала, – объясняет он, проглотив, – я решил, что это совпадение, ты просто похожа на мою знакомую. Потом я пришел в дом твоего отца и увидел вас с Элоиз вместе… – Он замолкает, снова пожав плечами. – И это уже не казалось совпадением. Я подумал, что вы, наверное, двоюродные сестры, просто не очень любите друг друга.

– Второе – чистая правда, – бормочу я.

Сегодня, когда я, рыдая, прибежала из гостиной в кухню, Элоиз в своей сорочке стояла и смотрела на меня. Вивьен, обхватив голову руками, сидела за дубовым столом. Папа, ошеломив меня своим заявлением, дал понять, что и Вивьен, и Элоиз все знали. Непосвященной была я одна. Распахнув дверь, я слышала, как Элоиз позвала меня, но я бросилась вперед, не желая иметь с ней ничего общего. В этот момент особенно.

– Только никакие вы не кузины, – замечает Жак, набирая в ложку холодного bouillabaisse и пробуя его на вкус. – Вы сестры, non?

– Non, – резко обрываю я, поежившись. Сестры. Даже думать об этом не хочу. – Не говори так, – приказываю я, сознавая, что веду себя как ребенок, которому намного меньше шестнадцати. Глазурь на торте, кажется, засыхает.

– Ладно. – Жак поднимает руки, словно сдаваясь. – Je comprends. C'est une situation très difficile. Très compliquée.

– Oui, – цежу я сквозь зубы.

Ситуация на самом деле очень сложная и трудная. Но Жак, кажется, воспринимает ее относительно спокойно. Откинувшись назад, он кладет руку на спинку стула. На губах Жака играет осторожная улыбка, и я замечаю на его правой щеке ямочку.

Я хмурюсь. Наверное, все-таки есть небольшой языковый барьер. Или культурный. Что бы это ни было, на меня накатывает чувство бессилия. Я хочу вместе с кем-нибудь злиться, поплакаться кому-нибудь.

– Прости меня, – тем временем говорит Жак. Я думаю, что он извиняется за свою невозмутимость, но потом замечаю, что он вытащил из кармана телефон и смотрит на время. 15:00. Три часа. – C'est dommage. Мой перерыв на обед длится всего час, так что я опаздываю, сейчас моя смена. А я предпочитаю никогда не опаздывать, – объясняет он.

Меня охватывает паника. Пусть я разозлилась на Жака, мне не хочется, чтобы он уходил. Как я останусь наедине со своими грустными мыслями здесь, в кафе, в водовороте веселой болтовни? Впрочем, представить себе, как выйду на улицу безжалостно прелестного Ле-дю-Шеман, я тоже не могу. За окном выглянуло солнце, мимо прожужжал шмель.

Но труднее всего представить себе, как я вернусь в дом отца, как встречусь лицом к лицу с ним, Вивьен и Элоиз. Со всей… семьей. Я содрогаюсь от этого слова. Что я им скажу? Что скажут мне они? Кошмар.

Надо скрыться.

– Давай поедем куда-нибудь, – вдруг отчаянно выпаливаю я, глядя на Жака. – Опять на Ривьеру. Нет, лучше в Париж. Прямо сейчас. Мы же собирались!

– Сейчас? – Жак смеется, потом опять смотрит на мобильный. – Саммер, я не могу. Мама не разрешит…

– Ну пожалуйста, – говорю я, умоляюще сложив руки. Перспектива сесть в поезд и покинуть Ле-дю-Шеман – это единственное, что меня в данный момент привлекает. Всегда хотела увидеть Париж. И мне как раз нужно сейчас оказаться в большом городе, затеряться в безымянной толпе и бродить по старинным улицам, пока ноги не сотрутся в кровь.

Жак вздыхает.

– Хорошо. – Он улыбается, темно-синие глаза живо блестят. – И правда, здо́рово было бы бросить все и уехать. – Во мне теплится надежда. Он поднимается и берет нетронутый именинный торт. – Я уберу еду в холодильник, потом отпрошусь у мамы. Идем со мной. Она наверху, в квартире.

В тот день, когда мы ездили в Канны, я утром встретилась с Жаком у кафе, и он познакомил меня с родителями, месье и мадам Кассель. Мама показалась мне такой же властной и величавой, какой я ее увидела в свой первый вечер в Ле-дю-Шеман, а усатый папа – мягким, тихим человеком. Сейчас я немного нервничаю оттого, что мне предстоит попасть к Жаку домой.

Взяв тарелки с bouillabaisse, я следую за Жаком в кухню.

– Прости, что я ничего не ела, – грустно извиняюсь я.

– Мы припрячем торт для другого раза, – отвечает он, открывая огромный холодильник. – А bouillabaisse придется вылить, – добавляет он с легкой печалью, и мне становится стыдно.

В тесной кухне жарко, официанты выкрикивают заказы, люди в фартуках моют посуду и нарезают мясо. У плиты папа Жака в поварском колпаке, он машет нам рукой, когда мы проходим мимо.

Пока Жак выводит меня через заднюю дверь кухни, я думаю об отце, и это отзывается болью и какой-то жгучей яростью. Интересно, что он сделал, когда я выскочила на улицу, – пошел ли как ни в чем не бывало работать в студию или побежал искать меня? Может, он сел поговорить с Вивьен и Элоиз. Или позвонил маме.

Мама. Взбираясь вслед за Жаком по узкой винтовой лестнице, я осознаю, что ужасно злюсь и на маму. Она знала правду все эти годы, но держала меня в неведении. «Честность работает в обе стороны», – то и дело повторяла она, а это, оказывается, полное вранье. Я вспоминаю, насколько враждебно она относилась к отцу, как не хотела, чтобы я поехала во Францию. Хотя бы это теперь объяснилось. И это единственное, что объяснилось.

Жак отпирает дверь ключом, похожим на ключ от отцовского дома, и мы оказываемся в уютной, загроможденной вещами квартире. Ее пропитали запахи еды из кафе. Мягкие диваны, на пианино семейные фотографии в рамках. На них Жак в разном возрасте и похожая на него миловидная девочка, видимо, его старшая сестра Элен, он рассказывал о ней. Сейчас она в университете в Нормандии.

Мама Жака сидит за обеденным столом и разбирает ворох чеков и квитанций.

– Maman? – нерешительно начинает Жак. Она смотрит на нас поверх очков. – Ты ведь помнишь mon amie, Саммер Эверетт, – продолжает Жак. Он приобнимает меня за талию, что в обычный день заставило бы меня покраснеть, но сегодняшний день не обычный.

Мне с трудом удается сказать мадам Кассель bonjour. Мне не хочется вести светские разговоры. Хочется получить согласие на Париж и уйти. Жак быстро говорит с мамой по-французски. Я улавливаю что-то про поезд до Парижа, про работу, про кафе. Потом отчетливо слышу, как он говорит: «Elle a beaucoup des problèmes avec sa famille». Со вздохом перевожу про себя: «У нее большие проблемы в семье». Что правда, то правда.

Похоже, Жак вполне убедителен, но мама, не дав ему закончить, отрицательно качает головой.

– Я знаю, Жак, – ради меня мама отвечает по-английски, она говорит с сильным акцентом, – ты думаешь, что с твоей внешностью тебе достаточно показать ямочки на щеках – и ты получишь желаемое. Это явно работает с девочками. – Ее глаза останавливаются на мне, я напрягаюсь. Интересно, скольких девочек до меня Жак приводил знакомиться с мамой? А не все ли равно? Сейчас это наименьшая из моих проблем. – Но со мной это не работает, – сурово продолжает мама, щелкнув языком. – Сегодня никакого Парижа. Иди вниз и займись своими столиками.

У меня от ее слов обрывается сердце. Готовая расплакаться, я поворачиваюсь к Жаку.

– Я поеду одна… – В отчаянии я выдаю первое, что приходит в голову. – Только объясни мне, как отсюда добраться до вокзала… – Я закусываю губу. Конечно, я осмелела в последнее время, но смогу ли я одна поехать в Париж?

Мадам Кассель опять щелкает языком, теперь уже в мой адрес.

– Что ты говоришь, jeune fille? – спрашивает она. – Сейчас ехать в Париж? Доберешься только к вечеру, и куда ты там пойдешь? Где остановишься? – допытывается мадам Кассель, и я с грустью понимаю, что она права. У меня ведь даже ничего с собой нет. Убегая из отцовского дома, я не взяла ни кошелька, ни смены одежды. Ни камеры. Я не могу поехать в Париж без камеры.

– Тогда не поеду… – Мой голос дрожит. – Но и к отцу я вернуться не могу. – Я поднимаю взгляд на Жака, и слез уже не остановить. – И не хочу.

На лице у Жака появляется ошеломленное выражение, он будто бы говорит: «Я не подписывался на все это сумасшествие».

– Не плачь, – выпаливает Жак, что подтверждает теорию Руби.

– Пусть поплачет. – Мадам Кассель поднимается с места и протягивает мне будто бы из ниоткуда появившийся платок. Я сморкаюсь, она похлопывает меня по плечу. – Жак сказал про неприятности в семье. Почему бы тебе не остаться у нас? Можешь чувствовать себя как дома, – говорит она, указывая на один из диванов.

– Правда? – только и удается мне произнести сквозь слезы. Мадам Кассель кивает. Я так глубоко благодарна ей, что готова обнять ее, как будто это моя мама. И вдруг я понимаю, что как бы ни злилась на маму, сколько бы тайн она ни скрывала от меня, мне ее не хватает. Мне хочется услышать ее родной голос, особенно сегодня, в день рождения, после всего случившегося.

– Ну, тогда я пошел вниз, в кафе, – говорит Жак. Он быстро целует меня в щеку – мама следит за ним, как ястреб, – и говорит, что увидится со мной, когда закончится его смена. Когда он исчезает, я должна бы чувствовать себя покинутой, но этого не происходит.

– Нельзя ли воспользоваться телефоном? – интересуюсь я у мадам Кассель, которая вновь взялась за чеки и квитанции. – Звонок международный, и я верну вам деньги…

– Bof! – отмахивается она. – Если хочешь уединиться, позвони из комнаты Элен. – Мадам Кассель указывает рукой вдоль коридора. Горячо поблагодарив ее, я выхожу.

По пути мне попадается другая комната; скорее всего, здесь живет Жак: на стенах футбольные постеры, на полках кулинарные книги. Сильно волнуясь, останавливаюсь на пороге. Я так мечтала этим летом увидеть его комнату, его дом. Но, конечно, не при таких обстоятельствах. Жизнь – странная штука.

Комната Элен не больше моих средневековых покоев в доме у отца, но гораздо уютнее: на стенах развешаны постеры французских фильмов, на постели ярко-желтое покрывало. Осторожно сажусь на постель и беру беспроводной телефон с тумбочки у кровати.

Набираю международный код – мама заставила меня выучить его перед поездкой во Францию, – затем домашний номер. Я немного волнуюсь: неизвестно, как мама отреагирует на мои слова – начнет оправдываться, расстроится, разозлится? Но я не хочу ничего от нее скрывать, нужно наконец поговорить начистоту. Я теперь понимаю, почему мама иногда вела себя странно и сильно волновалась, оберегая меня. Как же тяжело, наверное, жить с таким секретом.

В трубке гудки. Я высчитываю разницу во времени, но мысли путаются. В Хадсонвилле должно быть часов девять утра. Маме еще рановато уходить в колледж.

– Алло, – наконец отвечает она.

Я делаю глубокий прерывистый вдох и говорю:

– Это Саммер.

– С днем рождения! – Мама рада и в то же время будто чего-то опасается, как чувствует: что-то случилось. – Как проводишь его?..

– Мам, – перебиваю я, сглотнув. – Я уже знаю. Знаю про папу. Он мне все рассказал.

– Ох, – тихо выдыхает мама. Но, клянусь, в этом голосе слышится облегчение.

* * *

В тот же вечер – после длинного разговора с мамой, когда мы обе то плакали и возмущались, то просили прощения и вдавались в объяснения, после того как мама предложила мне поменять билет домой и улететь раньше, а я честно ответила, что еще не решила, как поступить, – я ужинаю с Жаком и его родителями.

Они обычно едят поздно вечером за столом возле кухни, когда кафе закрыто. Месье Кассель приготовил простой холодный салат из пасты пенне со свежей кукурузой, помидорами, ломтиками огурцов и сваренными вкрутую яйцами, заправленный оливковым маслом и солью, а к нему деревенский хлеб с маслом. Ко мне, наконец, вернулся аппетит, я целый день ничего не ела и теперь умираю с голоду. Ем с жадностью, успевая при каждом удобном случае говорить спасибо месье Касселю.

Судя по всему, Жак к этому времени рассказал обоим родителям про мои «семейные проблемы»: месье и мадам Кассель исключительно ласковы и внимательны, подливают мне в стакан минеральную воду, едва она успевает закончиться, а к концу трапезы с большой помпой приносят из кухни именинный торт.

Пока Жак и его родители поют мне «Joyeux anniversaire» на мелодию «С днем рождения», я думаю о том, как это необычно – и невероятно – праздновать не с мамой, и не с Руби, и даже не с папой (хотя он ведь здесь, в городе), а в незнакомой семье, намного более благополучной, чем моя, даже в ее лучшие времена. Но, по правде сказать, весь сегодняшний день прошел необычно и невероятно. Так что такое завершение в каком-то смысле логично.

Я берусь за кусок замечательного торта с ванильным кремом и уже собираюсь выразить Жаку свое восхищение его кулинарными способностями, как вдруг он говорит:

– Я говорил с Элоиз.

Едва не подавившись, я кашляю, и мадам Кассель любезно похлопывает меня по спине.

– Когда? – Я уставилась на Жака и требую ответа.

Он, по своему обыкновению, лишь отстраненно пожимает плечами.

– Она вечером заходила в кафе, – объясняет он. – Без Колетт и Томаса. Одна. Сказала, что ее отец… ваш отец… – Теперь уже настала очередь Жака покрыться румянцем и прочистить горло. Мадам и месье Кассель переглядываются. Интересно, как много они знают? – Он очень волнуется, потому что не знает, куда ты ушла, – завершает фразу Жак.

– Хорошо, – бормочу я, не сводя глаз с куска торта на конце вилки. Пусть папочка поволнуется. Пусть ему будет плохо.

Жак делает глоток воды.

– Элоиз решила, что ты могла прийти сюда, ко мне, вот и зашла. – Он теперь смотрит прямо на меня. – Она тоже очень расстроена.

– Хорошо, – говорю я опять, хотя во мне и просыпаются угрызения совести. Я откладываю вилку. – Что ты ей сказал?

– Правду, – снова пожав плечами, говорит Жак. – Что ты наверху, у нас дома, и не хочешь видеть отца. Вот она и ушла.

– Угу, – отвечаю я. Хорошо, что Жак не отправил Элоиз наверх, за мной. – Я по-прежнему не хочу видеть отца, – добавляю я, отодвигая тарелку. – И остальных тоже.

Из слабенького оконного вентилятора на нас дует теплый воздух. За окном, в ночи, люди прогуливаются вдоль бульвара Дю-Томп, едят мороженое и смеются. Это другой, чуждый мне мир.

Мадам Кассель откашливается и опять переглядывается с мужем.

– Если ты все еще сильно расстроена, chérie, – говорит она мне, – то переночуй у нас. Ты ведь знаешь, комната Элен свободна.

Я еще даже не подумала об этом, я вообще не заглядывала дальше настоящего момента, в котором я сижу, развалясь, в плетеном кресле. Я понимаю, что навязываюсь Касселям. А при мысли о ночи в доме Жака мое лицо заливает краска. Но в то же время предложение мадам Кассель приносит мне облегчение. Чем дольше я скрываюсь, тем лучше.

«Ты не сможешь избегать отца вечно, ты же понимаешь, – по телефону сказала мне мама, когда я объяснила, откуда звоню. Конечно, пришлось вскользь упомянуть Жака, но мама, к счастью, не стала вдаваться в подробности. – Если даже решишь завтра улететь в Хадсонвилл, – продолжала она, – тебе все равно придется снова с ним увидеться».

«Но не сегодня», – думаю я. Принимая приглашение переночевать, я миллион раз говорю Касселям merci. Пока они убирают со стола тарелки и остатки торта, я замечаю, что Жак чем-то смущен. Не хочет, чтобы я осталась? Он кажется каким-то отстраненным, будто сам не свой. Может, потому что до сегодняшнего дня мы проводили время легко и приятно: маковые поля, поездки на мопеде… И вдруг ворвалась я, принеся с собой мглу, будто туча в середине лета.

Месье Кассель уходит закрывать кафе, а мы с Жаком и его мамой идем наверх. Жак говорит, что смертельно устал. Он и правда выглядит утомленным, наверняка из-за всех этих событий. Быстро целует меня в щеку и уходит в свою комнату спать. Мадам Кассель выдает мне зубную щетку, и я опять благодарю ее за невероятное гостеприимство, а она лишь отмахивается со словом bof.

В комнате Элен я в своем голубом счастливом сарафане обессиленно падаю на желтое покрывало. Я слишком устала для того, чтобы искать в шкафу ночную сорочку или пижаму. С закрытыми глазами я думаю о пустой спальне в доме отца – убогая кровать, на стене сюрреалистичная картина Вивьен, лунный свет из окна. Что происходит в доме? Как там Элоиз после возвращения из кафе, еще не легла спать?

Переворачиваюсь на живот. Сон не идет. Может, еще раз позвонить маме? Но ведь Касселям придется платить. Было бы здорово написать Руби. Несмотря ни на что – ни на ее #двойноесвидание в инстаграме, ни на то, что мы так долго не разговаривали – мне ее не хватает. Конечно, я без нее проживу. И мне не нужны ее советы – или даже указания – на каждом шагу. Но было бы здорово снова пообщаться.

Наконец я засыпаю, и мне снится дом и Руби. Мы с ней стоим возле «Лучше латте, чем ничего», через дорогу на солнце искрится река Гудзон. Во сне мимо нас на велосипеде проезжает Хью Тайсон, и мы друг другу улыбаемся. Потом мне снится, что мы с мамой сидим на крыльце, а над нами звезды. Когда я просыпаюсь, в окно просачивается рассвет. И само собой появляется решение, на этот раз обходится без лишних колебаний. Уеду в Хадсонвилл пораньше. Возможно, даже сегодня, если будет рейс. Но не потому, что решаю убежать от папы. Даже наоборот. Мне действительно надо его увидеть.

Протерев глаза, я встаю и, неслышно ступая, выхожу из комнаты Элен. В квартире тихо и темно. Я чищу зубы и старательно приглаживаю волосы руками. Выйдя из ванной, я буквально натыкаюсь на Жака.

– Salut, – говорит он, сонно улыбаясь. Он хорош в трусах-боксерах и тонкой серой майке с изображением футбольного мяча.

– Доброе утро, – отвечаю я по-английски и улыбаюсь в ответ. – Я тебя не разбудила?

Он мотает головой, темные волосы падают на глаза.

– Non. По утрам я всегда просыпаюсь в одно и то же время. – Он замолкает. Насколько же мы с Жаком все-таки разные: он, несмотря на благодушный характер, очень пунктуальный, а я. ну, я есть я. – Ты немного пришла в себя? – спрашивает он.

Я рукой изображаю движение «более или менее» и по-французски произношу выученную благодаря Жаку фразу Comme ci comme ça. Жак смеется.

– Все равно спасибо, – серьезно добавляю я и смотрю ему в глаза. – За то, что помог пережить вчера.

Жак пожимает плечами.

– Рад, что мог быть полезен, – говорит он, хоть я и понимаю, что для него все это было чересчур. Он все еще выглядит устало.

– И спасибо тебе за. все остальное, – продолжаю я. – За наши приключения.

Жак улыбается, и на его щеках появляются ямочки. Мы стоим в коридоре его квартиры, смотрим друг на друга. Я невыспавшаяся, сарафан мятый, в брызгах грязи, а про волосы и говорить нечего. Однако между нами пробегает искра: та самая, прежняя искра, что уже вспыхивала до вчерашнего дня. Но, быстро возникнув, она тут же гаснет, как залп салюта.

– Ты домой? – спрашивает Жак, проводя руками по волосам.

Я киваю. Хоть и не знаю, какой дом он имеет в виду: папин или настоящий, но уточнять не хочется. В любом случае это прощание. В другой жизни, если бы удалось остаться в счастливом неведении относительно папы и его тайной семьи, все могло бы быть иначе и с Жаком. Я бы осталась во Франции, мы бы вместе поехали в Париж. Целовались бы у Эйфелевой башни. Может, я бы даже звала его бойфрендом – mon petit ami. Сердце екает при этом «а вдруг», но я тут же грустно улыбаюсь. А может, ничего бы и не было.

– Au revoir, – говорю я, делая шаг к Жаку. Беру его за руку.

– À bientôt, – отвечает он. Я знаю, что это значит «до скорого», не такое окончательное прощание. А ведь и правда: кто знает, что нас ждет в будущем?

Жак подносит мою руку к губам и целует. Потом наклоняется и целует меня по-настоящему. Отвечая на поцелуй, я обвиваю руками его шею. Запоминаю, какие у него губы, какие на ощупь волосы. Всего этого я не забуду. На минуту кладу голову на теплую грудь Жака. А потом ухожу, попросив Жака передать родителям мою благодарность.

– Надеюсь, в твоей семье все будет хорошо, – говорит Жак, провожая меня до двери.

«Я тоже на это надеюсь», – думаю я, спускаясь по винтовой лестнице. Выхожу через кафе, здесь месье Кассель, пора открываться. Да и все остальные заведения на бульваре Дю-Томп уже ожили, хозяева поднимают решетки и поливают тротуар мыльной водой. В утреннем свете все кажется розовым.

Я иду, и мне грустно – уже скучаю по Ле-дю-Шеман, хотя еще не уехала. Я прохожу мимо закрытого бутика, в витрине которого выставлены красивые платья, мимо TABAC с потухшей красной вывеской. Церковные колокола отбивают семь утра. Поворачивая у фонтана с купидонами, я подставляю руку под струйку воды, будто на счастье.

Рю-дю-Пэн еще не проснулась, слышно только пение птиц. Замирая от страха, подхожу к дому отца. Булочная открыта – пахнет подходящим тестом, и я заглядываю внутрь. У меня с собой нет евро, так что pain au chocolat мне не купить. Я просто тяну время. Бернис занята у печи, и я вспоминаю о папином наброске, который так и не нашла. Заметив меня, она улыбается и как ни в чем не бывало говорит: «Bonjour, Саммер!» Для нее действительно ничего не изменилось. Что бы ни надломилось, ни обрушилось в мире, Бернис будет здесь вынимать из печи свежий хлеб. И это утешает.

Не успевает Бернис выбрать мне pain au chocolat, как над дверью тренькает колокольчик. Булочную заполняют ранние покупатели, они болтают по-французски о багетах и круассанах. Пользуясь случаем, я проскальзываю сквозь них, как рыбка в воде, и выхожу на улицу. Здесь, расправив плечи, я перехожу дорогу и иду к папе.