27

Лав права: Моника, похоже, самая расслабленная телочка на побережье – да что уж там – в мире. Правильно я сделал, что завербовал ее. Она всегда спокойная и невозмутимая. Как верно подметила Лав, можно влепить ей пощечину – она все равно не перестанет улыбаться. Роман с Форти у них закрутился легко и непринужденно, и мы с Лав теперь свободны. Моника – абсолютная посредственность; у нее каштановые волосы, разделенные слева на косой пробор, и длинная, закрывающая пол-лица челка, которую она постоянно поправляет, откидывает, зализывает, заправляет за ухо. Будь моя воля, давно взял бы ножницы и отстриг ее к черту! Терплю: Моника – моя спасительница, укротительница Форти. Он клюнул на нее, на ее невозмутимость и покладистость, и даже пытался нахваливать мне ее готовность к экспериментам в постели, но я сказал, что мне неинтересно слушать про низкую чувствительность ее нервных окончаний. До сих пор пытаюсь забыть его слова на прошлой неделе: «Я могу даже поссать на нее, старик. Прямо на лицо!».

Моника – лютая калифорнийка, будто живьем сошедшая из клипа «Бич бойз». Она постоянно улыбается и заставляет Форти пить кокосовую воду. Днем. Наверное, глухой полночью ее внутренние демоны вырываются наружу, и она одна в ванной в остервенении режет себе вены… Хотя, возможно, я ошибаюсь и есть люди, у которых вообще нет демонов. Моника всегда в одном и том же приподнятом настроении и в отличной форме: не опухает, не блюет, не злится, не капризничает, не жрет буррито вместо суши. Всегда на расслабоне.

Однажды вечером мы плаваем в бассейне на надувных матрасах, потягиваем коктейли и смотрим кино (ну да, такое вот оно, Лето Любви, – будто разворот из модного журнала и мы звезды).

– Точно! – вдруг вскрикивает Лав. – Меня только что осенило: мы – «Друзья». Вы – Моника и Чендлер, мы – Рейчел и Росс.

Моника тут же поддакивает, хотя сама наверняка ни одной серии целиком не смотрела. Форти заявляет, что сестра уже достала его своей болтовней о «Друзьях», а я соскальзываю в воду и вознаграждаю ее за гениальное озарение.

Родители Лав еще в Европе, Майло отчалил к своей Лорелее в Эхо-Парк, Форти нанял замену для Моники, чтобы той не нужно было следить за чужим домом и она могла проводить время с ним. До конца лета осталось всего четыре недели. Мы отдыхаем и наслаждаемся жизнью: летаем на вертолете на острова, на личном самолете – в Вегас, плаваем в бассейне, едим в бассейне. Моника приносит «курогруди» с фермерского рынка. Вот оно, счастье. Я хочу, чтобы оно длилось вечно.

Но чертов Шекспир был прав. В воздухе появилась прохлада – и с каждым днем становится все заметнее. С пляжей схлынули толпы, и идиоты в «Интеллигенции» как один нацепили нелепые шарфы. Это знак. Грядут перемены. Наше райское лето подходит к концу.

Дни становятся короче. Лав кутается в пледы и снова ищет в Интернете «щенков» и «ботинки». Каждый день в «Аллеи» привозят горы коробок с обувью. Они громоздятся на кухне, в спальне, на нашей террасе. Лав распаковывает их, меряет, но не носит, да и настоящих щенков заводить не спешит.

Она говорит, что это ее любимое время года, когда во все музыкальные подборки для «Кладовки» она обязательно включает песню «Boys of Summer». Я пытаюсь доказать ей, что это полный абсурд, ведь в Калифорнии снега, о котором поет Дон Хенли, не бывает. Она смотрит на меня и говорит, что я, похоже, обгорел. В последнее время я все чаще слышу замечания в свой адрес. Отвечаю, что намазался кремом, да и солнце печет не сильно. Между нами появилось какое-то напряжение, которого еще вчера в помине не было. Неужели вместе с летом кончится и любовь…

– Джо, – говорит Лав, – намажься еще.

– Да всё в порядке.

– Нет! – Она закатывает глаза. – Солнце очень яркое.

– Мне не печет.

Не проходит и часа, как я расплачиваюсь за свою глупость. У меня кружится голова, бросает то в жар, то в холод, кожу саднит. Лав не говорит «я тебя предупреждала», лишь скрещивает руки на груди и надвигает на глаза широкополую шляпу. Я перебираюсь в тень, и она бросает мне вслед, что если б я нанес крем, то не обгорел бы. Но ведь я нанес чертов крем! Просто кто-то легкомысленно оставил тюбик на жаре, и он потерял защитные свойства. Не хочу с ней спорить. Это Лето Любви, и нельзя терять надежду на то, что за ним последует Осень Любви, как бы зловеще это ни звучало. Форти дрыхнет в шезлонге. Моника готовится в доме, будто лежание у бассейна требует какой-то подготовки.

– Осторожнее! – прошу я, когда Лав принимается втирать алоэ в мои покрасневшие плечи.

– Прости, – говорит она и касается легче. – Или лучше сам.

Я забираю у нее крем, хотя сам до спины не достану. Тут что ни делай, настоящий ожог быстро не пройдет, придется терпеть. Ложусь на живот, Лав накрывает меня пледом, целует в затылок и говорит, что ей пора переодеваться.

– Переодеваться?

– Да, я еду на встречу.

– По поводу благотворительности?

Ерошит мне волосы.

– По поводу фильма.

– Вашего с Форти? – спрашиваю я.

Не нравится мне все это.

Не успевает Лав сменить наряд или ответить на мой вопрос, как появляется Майло в футболке с логотипом кафе «Черный пес» в Мартас-Винъярд. Специально, что ли, их выбирает? Ненавижу Новую Англию, где родилась Бек, язвительная и безнадежная, где Эми одурачила меня своими «Шарлоттой и Чарльзом», где Лав потеряла невинность с Майло – непоправимо, неизгладимо и бессмысленно.

– Приболел? – интересуется у меня этот ублюдок, обнимая мою девушку.

– Забыл нанести солнцезащитный крем, – отвечает вместо меня Лав. – Ты рано, Май.

– Прости, – отвечает тот и подмигивает мне: – Алоэ поможет.

Они оба стоят надо мной, и хотя мне безумно больно, я заставляю себя сесть. Кожа словно огнем горит, а это, между прочим, самый большой орган человеческого организма; так недалеко и болевой шок получить.

– Вполне терпимо, – выдавливаю я. – Что случилось, Майло? Где Лорелея?

– Едет в Нью-Йорк, на свадьбу друзей в Хэмптонсе.

Лав легонько поддает ему ногой:

– А ты почему не поехал? У вас вроде все было хорошо.

– И было, и есть! Я собирался. Кто же не хочет погулять в Хэмптонсе?

Я! Я не хочу…

Тут Майло выуживает из кармана бумажку, сложенную треугольником, и протягивает Лав. Она берет ее и смеется:

– Как в детстве! Мы так записочки в школе складывали.

Майло смотрит на нее похотливым взглядом, будто меня и нет. Какого черта он сюда приперся?! Я представляю, как свора бешеных черных псов бросается на него и рвет в клочья.

Лав разворачивает бумажку.

– Боже мой! – шепчет она дрожащими губами, и я в этот момент перестаю для нее существовать.

– Приму это как согласие, – ухмыляется белобрысый урод.

Она бежит к нему босиком и бросается на шею, он кружит ее. А я сижу и смотрю, и даже пошевелиться не могу из-за оглушительной боли. Форти дрыхнет. Я не стану унижаться и просить, чтобы мне объяснили, в чем дело. Наконец Лав хлопает Майло по плечу, и он опускает ее на землю.

Она подбегает ко мне и берет за руки, повторяя без конца:

– Джо, Джо, Джо, Джо!..

А потом приканчивает выстрелом в сердце. Новость омерзительная: Майло получил деньги на съемку фильма по своему сценарию, где главные роли будут исполнять он и Лав.

– Как называется?

– «Щенки и ботинки»!

– А-а… – только и могу выдавить я, потому что нормальных слов у меня не осталось. Значит, все это время она искала не собак и обувь. Нет, конечно, она любит щенков и любит ботинки, однако самодовольного урода с его гребаным кино любит больше. Он – третий двойняшка! Подставил ее первого мужа, чтобы того посадили в тюрьму, утопил второго, затаившись под водой с аквалангом… Точно-точно! Форти просыпается, зевает, тянется за «Вдовой Клико». Майло – злодей, причем, мать его, терпеливый. А Лав – актриса.

– Погоди, я не понял. Ты собираешься играть? – спрашиваю я.

Майло зажигает сигарету и сдвигает свои «вайфареры» на белобрысые кудри.

– Лав – великолепная актриса, – влезает он. – Но она собой не торгует. За деньги ее не купить, понимаешь? «Щенки и ботинки» – наш общий ребенок, наше детище. Он перевернет кинематограф. Это девяносто пять страниц откровенного секса и разговоров. Хоррор без единой капли крови. Панегирик человеческому сердцу. Фильм про чувства, как в старом добром Голливуде. Барри Штайн сравнил его с «Большим разочарованием», только теперь покойник – это мы, все наше общество.

Умопомрачительное дерьмо! Я оглядываюсь на Форти – у наших фильмов хотя бы сюжет есть! – но он даже не смотрит на меня. Он в команде Майло. И очень скоро я понимаю, почему. Ушлый белобрысый урод пригласил его в качестве продюсера, и вот уже они бьют по рукам, и Майло заявляет, что без Форти, без его гениальных идей и прозрений он никогда не написал бы такую проникновенную историю. Я ненавижу всех. Всех! И кожу свою в придачу. Лав заворачивается в пляжное полотенце – будто ей отчего-то вдруг срочно захотелось прикрыться. Она поменялась. Превратилась в жеманную актрису с фальшивой улыбкой и неестественными ужимками.

– Наше славное дитя, – тянет она, как чертова кукла.

Где?! Где моя прежняя милая Лав?

– Где будем снимать? – интересуется Форти, потирая руки.

– В Спрингс. Мы нашли там классный дом.

– Чудненько. – Он кивает, а Лав шепчет с экзальтированным восторгом:

– Неужели это наяву?

Моя спина горит, сердце в огне. Счастливая троица принимается рассказывать о своем гребаном кино, будто я их спрашивал. А меня гложет мысль, что можно сколь угодно сильно любить женщину в настоящем, однако нельзя вернуться в ее прошлое и переписать его. «Щенки и ботинки» – ребенок, которого Лав и Майло будут делать, пока я торгую старыми книгами.

Появляется Моника: волосы выпрямлены, живот подтянут – всё как всегда. Форти сообщает ей радостную новость, и она ожидаемо приходит в восторг. Они хотят отпраздновать это грандиозное событие и притаскивают две бутылки шампанского. Теперь я даже рад своему ожогу: можно хотя бы не притворяться, что мне весело. Лав трогает мой лоб.

– Похоже, у тебя жар, милый. Классический солнечный ожог. Тебе лучше прилечь.

Моя девушка пошла бы вместе со мной наверх, но теперь Лав – актриса, и поэтому она хочет остаться. Форти предлагает таблетку от боли, а Майло выпроваживает меня под предлогом, что мне лучше быть подальше от солнца – подальше от них.

Лав нетерпеливо отводит меня наверх, по пути разглагольствуя о том, что она не прям вот актриса-актриса, а их «Щенки и ботинки» не прям вот кино-кино.

– В Голливуде теперь так уже не снимают. Это будет камерная история любви.

История любви, мать ее!

– Супер, – откликаюсь я.

Она скрещивает руки, превращаясь в классическую калифорнийскую стерву.

– Ты не рад за меня?

– Что ты, очень рад! Просто, боюсь, меня сейчас стошнит.

Она морщится:

– Прости, конечно; постарайся дотерпеть до ванной. Одного моего парня как-то вырвало прямо в кровати, так потом ее пришлось выкинуть – запах никак не выветривался.

Естественно, я не сержусь и даю слово не блевать в комнате. Она советует мне принять холодный душ и лечь в постель. Обещает скоро проведать и поспешно сбегает по лестнице. Я слушаю, как удаляются ее шаги. Через пару минут мне на почту прилетает сценарий «Щенков и ботинок» в формате «только для чтения». Вечеринка внизу набирает обороты. Раздается музыка, Лав включает «Boys of Summer». Читать творение Майло я сейчас не могу, к тому же во входящих еще одно сообщение – уведомление от «Гугла» о новой статье в «Бостон глоуб». Вот черт! Мир вокруг рушится! Моя кожа, моя жизнь, моя любовь – все в опасности. В отчаянии я падаю на кровать, которая мне даже не принадлежит.

Перехожу по ссылке в сообщении, и у меня перед глазами возникает – кто бы вы думали? – доктор Ники Анжвин собственной персоной. Тюрьма ему к лицу. Волосы аккуратно пострижены, ушел лишний вес, лицо подтянулось. Он рассказывает репортеру, что благодаря опыту работы психоаналитиком достаточно легко переносит тяжести заключения – ну да! – а потом заявляет, что переносить их осталось недолго: скоро найдут настоящего убийцу. Власти уже отследили всех бывших пациентов Ники, кроме одного, чье имя не может быть сообщено широкой публике по соображениям конфиденциальности. Черт! Они ищут меня! Меня! Вернее, мое альтер эго, Дэнни Фокса. Именно под этим именем я сидел на бежевой кушетке в бежевом кабинете доктора Анжвина. Но это все равно я!

Факты весьма тревожные: полицейское управление Нью-Йорка ищет пациента Х. Доктор сообщил журналистам, что тот показался ему «милым парнем, совсем молоденьким, лет двадцати с небольшим». А еще этот старый козел заявил, что я был помешан на девушке. Дальше следовал абзац, пожалуй, худший из всех, что мне доводилось читать в газетах:

«Доктор Анжвин считает, что пациент X вышел на него через Джиневру Бек».

Доктор Ники – журналюги, как всегда, наврали: никакой он не доктор, а всего лишь магистр, – собирает свою команду. Многие его бывшие клиенты объединяются в Интернете, чтобы найти пациента X и доказать невиновность своего мозгоправа. Его бывшая жена тоже не сидит сложа руки: рассказывает газетчикам, как ее муж трепетно ухаживал за помидорами в саду и никогда бы не поднял ни на кого руку. Вот стерва!

Где же, мать вашу, врачебная тайна? Среди тридцати двух комментариев под статьей мне бросается в глаза один – от пользователя с ником Адам Мэйуэзер, – где он сообщает, что пациент X представился доктору как Дэнни Фокс. Вот! Вот почему, черт побери, приходится убивать! Если щадить людей, жизнь ничему их не учит. Они возвращаются, вылезают из прошлого, окрепшие, обнаглевшие, одержимые жаждой мести, окруженные сторонниками. Чертовы газетчики! И чертов я! Зачем было называть фамилию? Бросаю ноутбук и бегу в ванную, чтобы умыться холодной водой. Меня рвет. Там меня и находит Лав, на полу без сил. Она опускается на колени.

– Бедняга…

– Не, всё в порядке. – Я делаю над собой усилие и встаю. – Обычный ожог. Ты как?

– Если я скажу, что великолепно, это прозвучит слишком чудовищно? – тянет она. Ее голос изменился, и мне это не нравится. В нем появились какие-то кардашьянные нотки.

– Хочется прыгать от радости, понимаешь? – добивает меня Лав.

– Ага.

Вот так и сходят на нет летние романы. Тихо сдуваются, как гелиевые воздушные шары в больнице.

Она целует меня в затылок и уходит. Поясняет в дверях, что не хочет сама расклеиться, – будто я заразный, будто можно подхватить чертов солнечный ожог, как ветрянку.

– Надеюсь, завтра тебе будет лучше. В театре БНГ устраивают вечеринку в память о Хендерсоне. Надо раскручивать «Щенков и ботинки». Как думаешь, к этому времени поправишься?

Раньше она просто пожелала бы мне выздоровления – потому что, когда любишь, желаешь человеку лучшего. Теперь она актриса и ведет себя как модная стерва Андреа из «Дьявол носит “Прада”». Мне такая Лав не по душе. «Как думаешь, к этому времени поправишься?» – что за сволочной вопрос! Разве так ведут себя любящие женщины? Разве они брезгливо стоят в дверях и отводят глаза? Меня тошнит.