34
Прошлое нереально. Оно – просто история, которую мы рассказываем сами себе.
А иногда, рассказывая эту историю, мы лжем.
Я любил мою младшую сестренку. Больше всего на свете. Но та сестренка, которую я любил, ушла. Я видел, как, возвратившись после пропажи, сестренка ходила по дому странной, шатающейся походкой – так, словно ее собственное тело не подходило ей по размеру, – и не видел в ней Энни. Я видел нечто, что выглядело как Энни и говорило голосом Энни. Однако это была подделка. Ухудшенная копия.
Иногда мне хотелось закричать на родителей: «Да как же вы не видите? Это не Энни! Что-то случилось, и ее больше нет. Произошла ошибка. Ужасная ошибка. И теперь это нужно отправить туда, откуда оно пришло. Это существо живет в ее теле и смотрит ее глазами, однако взгляните в эти глаза, и вы поймете, что там внутри – не Энни».
Однако я этого не делал. Потому что мои слова прозвучали бы совершенно безумно. А я не хотел, чтобы моим родителям свалилось на голову еще и это. Не хотел стать тем, что окончательно разрушит нашу семью. Мне нужно было во всем разобраться. Сделать все правильно. Поэтому в один прекрасный день перед уходом в школу я дрожащей рукой поднял трубку телефона и набрал номер врача. Стараясь говорить как можно естественнее, я представился мистером Торном и сказал, что хочу записать свою дочь на прием. Сотрудница регистратуры оказалась весьма деловитой, но, очевидно, не слишком внимательной. Она рявкнула, что может записать нас на четыре тридцать. Поблагодарив ее, я сказал, что это будет просто отлично.
Вернувшись из школы, я сказал отцу, что по пути домой вспомнил, как мама говорила, что записала Энни к врачу. К счастью, отец не успел еще прикончить даже вторую банку пива. Когда он начал ворчать, я ответил, что, если на то пошло, он может сказать маме, что решил отменить запись. Это сработало. Отец не хотел вывести маму из себя и нарваться на скандал. Натянув куртку, он крикнул Энни, чтобы она спускалась. Я сказал, что поеду с ними. По дороге я купил в магазине мятных леденцов и предложил их отцу. Он взял два.
Врач был толстяком с испещренным красными венами носом и несколькими сухими волосками на блестящей лысине. Он был довольно приветлив, однако выглядел уставшим, и я заметил, что у его ног стоял уже сложенный саквояж. Врач явно собирался уходить домой.
Он осмотрел Энни, посветил ей в глаза и постучал молоточком по коленке. Энни сидела в кресле неподвижно, словно кукла чревовещателя. Закончив осмотр, врач терпеливо объяснил, что не нашел у нее никаких физических отклонений. Однако она перенесла психологическую травму. Ее не было два дня, которые она провела неизвестно где. Возможно, в месте, из которого не могла выбраться. Кто знает, что с ней произошло? Кошмары, от которых она писалась в постель ночью, странное поведение днем – всего этого следовало ожидать. Мы должны быть терпеливыми. Дать ей время. Если улучшений не будет, врач пообещал направить нас к терапевту. Улыбнувшись, он добавил, что сомневается, что это понадобится. Энни была еще маленькой. А маленькие дети очень быстро восстанавливаются. Врач был уверен, что очень скоро она вновь станет собой.
Поблагодарив доктора, отец пожал ему руку. Его собственная рука заметно тряслась. Я был рад, что купил мятных леденцов. Мы отправились домой. По дороге Энни в очередной раз описалась.
Психологическая травма. Нужно дать ей время. Врач был уверен.
А я – нет. Я считал сказанное им полной чушью. Вдобавок я по какой-то причине чувствовал, что у нас нет этого времени.
В довершение всего я был причастен к гибели Криса. Или, точнее, был в какой-то мере. Церемония прощания состоялась в крематории. Она казалась совершенно нереальной. Я все ждал, что, обернувшись, увижу Криса с его привычно растрепанной копной светлых волос. И он начнет объяснять мне, что температура в печи составляет от 1400 до 1800 градусов по Фаренгейту, что тело полностью сгорает за два с половиной часа и что за неделю в крематории сжигают около пятидесяти тел.
Мама Криса сидела в первом ряду. Других родных у него не было. Его отец бросил их, когда Крис был еще совсем маленьким, а старший брат умер от рака еще до рождения Криса.
У его мамы были такие же буйные светлые волосы, как и у него. Она была одета в бесформенное черное платье и держала в руках стопку носовых платков. Но она не плакала. Лишь смотрела прямо перед собой. Иногда она что-то бормотала, и в такие мгновения на ее лице появлялась улыбка. И от этого мне было еще хуже, чем если бы она рыдала в голос.
После я видел ее еще несколько раз. Она все так же носила траур. Я чувствовал, что должен ей что-то сказать, однако не знал что. Каждый раз, когда я проходил мимо дома Криса, занавески на окнах были задернуты. А через пару недель на доме появилась табличка «Продается».
Теперь после школы я бесцельно бродил по деревне. И ноги неизменно приводили меня к «блоку». Глядя на него, я размышлял о том, каково это – так быстро упасть с крыши. Люди оставляли на месте гибели Криса цветы и гостинцы. Один из них даже был от Хёрста. Соблазн разорвать его на клочки и втоптать в землю был практически невыносимым.
Однако я этого не сделал. Как и никогда не сказал никому, что видел его в тот день.
Смерть Криса вогнала меня в какой-то ступор. Я спрятал сумку в сарае, однако не знал, что с ней делать. Я просто не мог думать. Мои мысли были в беспорядке. Каждый раз, когда я вспоминал о сумке, я видел Криса, лежащего на земле. Его тело выглядело странно сдувшимся, и из-под него вытекала густая темная кровь. Крови было много. А затем я неизменно начинал думать о своей сестре.
Иногда я размышлял о том, не схожу ли с ума. Возможно, с Энни было все в порядке. Возможно, это с моим мозгом что-то случилось в результате удара головой о ступени. Возможно, я просто все выдумал.
Сконцентрироваться на учебе было тяжело. Иногда я даже забывал поесть или помыться. Мои блуждания по деревне с каждым днем становились все дольше. Однажды поздно вечером меня остановил полицейский и велел мне идти домой. Было уже почти двенадцать.
Я просыпался по нескольку раз за ночь, судорожно хватаясь руками за воздух – так, словно это могло помочь мне сбежать от моих кошмаров. В одном из них Крис и Энни стояли на заснеженном холме. За их спинами мерцало ярко-розовое небо. Солнце было черным, и его окружал серебристый ореол, словно при затмении. Крис и Энни вновь выглядели чудесно, как это было при их реальной жизни.
Их окружали снеговики. Большие, круглые, пушистые белые снеговики с длинными руками из прутиков и угольками вместо глаз и криво улыбавшихся ртов.
– Ты не должен здесь находиться, – рычали они на меня. – Здесь нет никого, кроме снеговиков. Уходи. Уходи!
Солнце мгновенно скрылось за горизонтом. Крис и Энни исчезли. Ярко-розовое небо, забурлив, приняло темно-багровый оттенок. На меня посыпались снежинки. Однако они были не белыми, а красными, и не снежинками вовсе, а каплями крови. Огромными каплями крови, которые обжигали, подобно кислоте. Я рухнул на землю. Моя кожа растворялась, обнажая кости. Кости, растворяясь, утекали в землю. А холодные черные глаза снеговиков смотрели, как я превращаюсь в ничто.
На следующее утро я уже знал, что мне нужно делать.
Надев свою школьную форму, я вышел из дома в обычное время. Однако в моей сумке лежали не только школьные принадлежности. Под учебниками было скрыто кое-что еще.
Оказавшись на улице и поспешно отойдя от дома, я направился не в школу, а к старой шахте. Сломанный забор починили. Теперь на нем красовалось еще больше предупреждающих знаков «Опасность», «Вход воспрещен» и «Вторжение преследуется по закону». Предполагалось, что периметр шахты будет патрулировать один из членов сельсовета, чтобы дети больше не лазали на ее территорию. Однако, приближаясь тем утром к огороженной зоне, я никого не видел. Да и сам забор не выглядел таким уж надежным. Он по-прежнему качался, а в металлической сетке виднелись дыры. Мне не понадобилось много времени, чтобы найти такую, в которую я мог проскользнуть. Однако мой школьный блейзер зацепился за кусок острой проволоки. Дернув его посильнее, мне удалось высвободиться, однако я понял, что он порвался. Я выругался. За разорванный блейзер мама мне голову оторвет. Точнее, оторвала бы раньше. Сейчас она, вероятно, этого даже не заметит.
Я начал с трудом взбираться по холму. В то утро он выглядел по-другому. Было холодно, но в небе сияло солнце. Территория шахты от этого ярче не становилась, однако солнечный свет слегка сглаживал наиболее острые из ее углов, делая пейзаж менее унылым. Это заставило меня встрепенуться. Где же люк? У подножия следующего крутого холма или того, что был расположен за ним? Остановившись, я начал оглядываться. Однако чем пристальнее я всматривался, тем более неуверенно себя чувствовал. Меня начала охватывать паника. Нужно было спешить. Я не мог опоздать в школу.
Сделав было несколько шагов в одном направлении, я передумал и двинулся в другую сторону. А затем – в третью. Все вокруг выглядело совершенно одинаково. Дерьмо! Что бы сделал Крис? Как он нашел вход? И тогда я вспомнил. Крис не находил входа. Это вход нашел его.
Я стоял на месте, тяжело дыша. Я не пытался ни размышлять, ни искать что-либо взглядом. Я просто позволил себе быть здесь и сейчас.
А затем я пошел вверх по склону расположенной слева от меня возвышенности, спустился с нее и тут же начал взбираться на другой, еще более крутой холм. С него мне пришлось почти сползать по каменистому склону. Внизу была маленькая, скрытая кустарником ложбина. Здесь, подумал я. Люка я не видел. Передо мной были лишь каменные обломки. Однако я знал, что он там. Чувствовал его. Я почти ощущал, что земля гудит у меня под ногами.
Я двигался осторожно, стараясь не всматриваться в землю. Не выискивать его специально. И это сработало. Внезапно я сумел различить его очертания. Нагнувшись, я понял, что люк был приоткрыт. Щель была достаточно широкой, чтобы я сумел просунуть в нее пальцы и приподнять крышку. С удовлетворением поняв, что мне хватало на это сил, я вновь ее опустил. Я не собирался спускаться туда прямо сейчас. Я не мог прийти в школу перепачканным с ног до головы грязью и угольной пылью. Нельзя было, чтобы кто-то вообще что-либо заметил и начал здесь все разнюхивать.
Надо будет вернуться позже. Когда стемнеет. Когда я смогу сделать то, что следовало, не рискуя быть замеченным.
Поэтому пока что я вытащил из своей сумки то, что принес, и хорошенько спрятал это в кустах. Затем, опасаясь, что, вернувшись, не смогу вновь отыскать люк, я достал специально прихваченный красный носок и натянул его на одну из веток. Сойдет. Первая часть моего плана была выполнена. Поднявшись, я отправился в школу.
День тянулся медленно, но в то же время проносился слишком быстро, как всегда бывает, когда ты чего-то ждешь и одновременно этого боишься. Вроде похода к стоматологу или к какому-то другому врачу. Впрочем, я бы с радостью позволил вырвать себе зуб – лишь бы не делать то, что мне предстояло сделать этим вечером.
Но вот прозвенел звонок, и я вышел из класса, опасаясь, что кто-то может позвать или остановить меня, но в то же время надеясь на это. Однако никто этого не сделал. Правда, я не спешил, ведь до начал сумерек оставалось еще порядочно времени.
По своему обыкновению, я решил пройтись по улицам. У меня при себе было немного денег, украденных прошлым вечером из отцовского кошелька, так что я купил себе жареной картошки, даже несмотря на то, что не был голоден, и пошел с ней на автобусную остановку; при этом половину порции мне все равно пришлось выбросить.
Побродив еще какое-то время, я уселся на качели посреди пустынной детской площадки и сидел там, пока фонари не начали гаснуть, мигая подобно испуганным оранжевым глазам. Затем я встал и отправился к шахте.
В рюкзаке у меня был фонарь, а на голове – старая отцовская шерстяная шапка, которую я натянул почти до самых глаз. Я осмотрел периметр, стараясь найти признаки присутствия охраны, однако вокруг было тихо и пусто. В то же время все могло измениться в любой момент, потому я решил не мешкать и быстро проскользнул в дыру в заборе.
Даже несмотря на то, что был уже конец октября и темнело рано, я все видел без фонаря и к тому же решил пока не включать его, чтобы случайно не привлечь к себе внимание. Кроме того, у меня было странное ощущение, что я быстрее найду путь в темноте. Пару раз я споткнулся, порвав теперь уже свои школьные брюки, однако ощущение оказалось верным. Спустившись с крутого склона, я сумел различить в сумерках красный носок, темневший на ветке куста.
Получилось. Я вновь был здесь, и меня просто трясло от страха. Я понимал, что либо буду действовать быстро, либо окончательно сдрейфлю. Ободрав себе костяшки, я поднял крышку люка, а затем, достав из кустов фейерверки, засунул их обратно в рюкзак и достал из него фонарь.
В последний раз оглядевшись, я начал свой спуск по ступенькам.
Это не заняло много времени. После того как я зажег фитили фейерверков, я едва успел вскарабкаться обратно по лестнице и закрыть люк до того, как услышал первые приглушенные звуки взрывов. Схватив сумку, я вскочил на ноги. Металлическая крышка люка подпрыгнула в воздух и, бряцнув, вновь легла на место. Вокруг нее поднялась пыль. А затем люк словно ушел в землю.
Я попятился и, не успев сделать и нескольких шагов, почувствовал, как земля задрожала. Ее грохочущий рев будто окатил меня идущей вверх волной. Мне был знаком этот звук. Примерно в то время, когда родилась Энни, на шахте случился обвал. Никто не пострадал, однако я навсегда запомнил этот грохочущий рев, словно где-то глубоко внизу земля обрушивалась сама на себя.
Готово, подумал я. Мне оставалось лишь надеяться, что этого будет достаточно.
Было уже почти восемь, когда я вернулся домой: усталый, грязный, однако ощущавший какое-то непонятное возбуждение. На долю секунды, прежде чем я открыл заднюю дверь, меня охватила безумная уверенность, что все будет хорошо. Я разрушил заклятие, убил дракона, изгнал демона. Энни вновь станет собой, мама будет готовить чай, а отец – читать газеты, подпевая радиоприемнику, как он делал иногда, когда у него было хорошее настроение.
Разумеется, это было бредом. Когда я вошел, отец, как обычно, сидел, развалившись в кресле перед телевизором. Одного вида его кудрявой макушки над спинкой кресла было достаточно, чтобы понять, что он уже отключился. Энни внизу не было, так что я предположил, что она у себя в комнате. Вонь в доме была даже хуже, чем обычно. Зажав рот, я помчался наверх, в ванную.
Однако на лестничной площадке я остановился. Дверь в комнату Энни была широко распахнута. Раньше такого никогда не случалось. Я шагнул вперед.
– Энни?
Я заглянул внутрь. Комната, как обычно, была погружена в полутьму. Свет лишь слегка пробивался через тонкие занавески. Кровать была не застелена. И если внизу вонь была сильной, то здесь она казалась невыносимой. В комнате пахло застоявшейся мочой, сладковато-приторной гнилью и чем-то, похожим на тухлые яйца и рвоту одновременно. Но она была пуста.
Я проверил свою комнату. Тоже пусто. Я постучал в дверь ванной.
– Энни? Ты там?
Тишина. На двери ванной замка не было. Отец снял его после того, как Энни, будучи еще совсем маленькой, однажды там заперлась.
Мы с мамой сидели у двери и пели Энни песенки, чтобы ее успокоить, пока отец возился с замком. Когда он наконец сумел его снять, то мы обнаружили, что Энни уснула, свернувшись клубочком на полу. На ней были лишь подгузник и футболка.
Какое-то время я так и стоял, глядя на закрытую дверь. Затем, взявшись за ручку, которая показалась мне на удивление липкой, я открыл ее и включил свет. У меня все поплыло перед глазами.
Красный цвет. Он был повсюду. На умывальнике. На зеркале. Красные пятна тянулись по полу. Они были яркими, блестящими и свежими.
Не в силах оторвать от них взгляд, я чувствовал, как к моему горлу подкатывает тошнота. Я взглянул на свою руку. Она была вся в багровых пятнах. Развернувшись и выбежав из ванной, я, спотыкаясь, помчался вниз по лестнице. Теперь я видел, что стены и перила тоже были измазаны красным.
– Энни! Папа!
Перепрыгнув последнюю ступеньку, я ринулся в гостиную. Отец все так же сидел в кресле спиной ко мне.
– Папа?
Обойдя кресло, я увидел лицо отца. Его глаза были полузакрыты, а из приоткрытого рта доносилось хриплое дыхание. На нем был старая фуфайка с логотипом группы «Мокрые, мокрые, мокрые». Он выиграл ее в какой-то местной радиовикторине (на самом деле он хотел выиграть отпуск в Испании). Человек порой запоминает нелепые вещи. Как, например, я запомнил, что под портретом Марти Пеллоу расплылось огромное пятно, шедшее прямо от середины груди отца. Оно напоминало вылившиеся из перьевой ручки чернила. Вот только это пятно было слишком большим. И не синим, а красным. Темно-красным. Не чернила. Кровь. Мокрая, мокрая, мокрая.
Я пытался справиться с паникой. Пытался думать. Ранили. Его ранили. Энни пропала. Нужно было звонить в полицию. В 999. Подбежав к висевшему на стене телефону, я схватил трубку и дрожащими пальцами набрал номер. Казалось, гудкам не будет конца. Наконец приятный голос ответил:
– Какая служба вам требуется?
Я открыл было рот, однако слова застыли у меня на языке. Кровь. Красная. Свежая.
– Алло? Какая служба вам требуется?
Ванная. Пятна на полу. Но не просто пятна. Они имели форму. Одно большое, пять маленьких. И так – по всему полу.
Следы. Маленькие следы.
– Алло? Вы еще там?
Я опустил трубку. Сзади раздался какой-то шум. Тихое хихиканье. Повесив трубку, я развернулся.
В дверном проеме стояла Энни. Должно быть, она пряталась в шкафу под лестницей. Она была голой и перепачканной кровью с ног до головы, напоминая дикаря в боевой раскраске. На ее руках и плоской груди виднелись раны. Она пыталась и себя порезать. Глаза Энни блестели, в одной руке она держала большой кухонный нож.
Я старался дышать глубже и не броситься с криком из окна.
Нож. Отец. Мокрые, мокрые, мокрые.
– Энни. Ты в порядке? Я… Я думал, что кто-то вломился в дом.
На ее лице промелькнуло замешательство.
– Спокойно, Энни! Теперь я дома. Я смогу тебя защитить. Ты ведь знаешь это, правда? Я – твой старший брат. Я всегда смогу защитить тебя.
Лезвие ножа дрогнуло. Что-то в ее лице изменилось. Теперь она почти казалась моей Энни. Как раньше. Я почувствовал, что мое сердце сжалось.
– Положи нож. Мы со всем разберемся, – сказал я дрожавшим от слез голосом, протянув к ней руки. – Давай же.
Энни улыбнулась. А затем ринулась на меня с полным животной ярости рыком. Однако я был к этому готов. Сделав шаг в сторону, я с силой ее толкнул. Пролетев вперед, Энни зацепилась ногой за каминный коврик и упала. Я выхватил из огня кочергу, но понял, что в этом уже не было нужды. Энни ударилась головой об угол камина и рухнула на пол. Нож выпал из ее руки.
Трясясь, я стоял на месте, почти ожидая, что она сейчас вскочит на ноги и вновь бросится на меня. Однако Энни продолжала лежать неподвижно. Поскольку, что бы ни скрывалось у нее внутри, оно было внутри тела восьмилетней девочки. А восьмилетние очень хрупкие. Они легко ломаются.
Я оглянулся на отца. Нужно было отвезти его в больницу. Я посмотрел на телефон. А затем метнулся на кухню. Отец учил меня водить. Мы с ним не раз ездили по местным дорогам. В те времена в Арнхилле никого не волновало, что за рулем – пятнадцатилетний подросток. Я не был хорошим водителем. Но я знал, как управлять автомобилем.
И знал, где лежат отцовы ключи.
* * *
Отец был тяжелым. Он набрал вес. Дотащив его до двери, я приоткрыл ее и выглянул на улицу. Никого. Занавески на окнах всех соседних домов были затянуты, однако я не мог быть уверен, что из-за одной из них не выглядывает кто-нибудь не в меру любопытный, вроде миссис Хокинс. Впрочем, выбора у меня не было. Придется рискнуть.
С трудом мне удалось доволочь отца до машины. Прислонив его к задней двери, я открыл дверь переднего пассажира, после чего затолкал отца внутрь. Затем я отступил. Мои руки и школьная рубашка были перепачканы кровью. Впрочем, времени беспокоиться об этом не было. Больница находилась в двадцати милях от деревни, в Ноттингеме. Нужно было двигаться быстрее. Я поспешил к водительской двери, но внезапно замер и оглянулся на дом. Энни.
Я не мог просто бросить ее.
«Она пырнула ножом отца».
Она же еще ребенок.
«Уже нет».
Она может умереть.
«И?»
Я не могу бросить ее. Только не это. Я не должен повторить то, что уже было.
Я метнулся обратно в дом. Часть меня ожидала, что Энни там не будет, как в фильме ужасов, когда герой думает, что убил злодея, а тот исчезает, чтобы затем вновь появиться с бензопилой. Однако Энни по-прежнему лежала там, где упала. Голая. Черт! Я помчался наверх. Мое сердце билось, как внутренние часы, напоминая мне, что у меня мало времени. Распахнув стоявший в комнате Энни небольшой белый шкаф, я схватил одну из ее пижам – розовую, с белой овечкой – и ринулся обратно на первый этаж.
Пока натягивал на нее пижаму, Энни не шевелилась, хоть я и слышал ее слабое дыхание. Я поднял ее на руки. Она была легкой, как новорожденный олененок. И холодной. Часть меня не смогла сдержать дрожь отвращения.
Я уже почти был у ворот, когда увидел приближавшуюся по улице тень и услышал тяжелое дыхание. Человек с собакой. Отступив, я спрятался темноте и стал ждать, пока они пройдут. У ворот собака остановилась, но, принюхавшись, резко отскочила назад и потащила хозяина прочь от нашего дома.
– Ладно, ладно. Лису, никак, учуяла?
Нет, подумал я. Не лису. Кое-что другое.
Уложив Энни на заднее сиденье машины, я рванулся к водительской двери и прыгнул за руль. Мои руки тряслись так сильно, что мне удалось вставить ключ в замок зажигания лишь с третьей попытки.
К счастью, двигатель завелся с первого раза. Это было настоящим чудом. Я включил передачу и внезапно вспомнил о ремне безопасности. Пристегнув его, я поехал по улице, усердно стараясь держаться в своей полосе, но при этом не цеплять бордюры. Это отвлекало меня от мыслей о том, что я буду делать, если отец умрет по дороге, или как мне следовало действовать, если этого не случится.
Мне нужна была история. Я вспомнил о том, что сказал Энни: кто-то вломился в дом. В это они поверят. Непременно поверят. А если отец выживет, то правду расскажет уже он.
Я выехал из деревни. Черная проселочная дорога вилась подобно лоснящейся змее. Фонарей не было, лишь светоотражающие элементы мерцали во тьме. А я все никак не мог найти кнопку включения дальнего света. С боковой дороги вырулила машина, пристроившись за мной. Почти вплотную. Я посмотрел в зеркало заднего вида, но ее фары слепили меня. Что, если это полиция? Что, если они отследили звонок в 999 и теперь преследуют меня? Однако машина мигнула поворотником и, сигналя, обогнала меня.
Я взглянул на спидометр. Всего 35 миль в час на дороге, где можно было ехать со скоростью 60. Не удивительно, что он так на меня разозлился. К тому же, двигаясь слишком медленно, я привлекал к себе внимание. Поэтому, несмотря на непроглядную тьму и свои трясущиеся руки на руле, я заставил себя сильнее нажать на педаль газа. Стрелка спидометра доползла до сорока. Затем до пятидесяти. Я вновь посмотрел в зеркало заднего вида.
И встретился взглядом с Энни.
Мои руки дернулись, и шины задели обочину. Сражаясь с рулем под аккомпанемент визжавшей резины, я сумел вернуть машину на асфальт. Отец тяжело завалился на меня. Дерьмо! Я забыл пристегнуть его ремнем. Одной рукой я оттолкнул его обратно на сиденье, продолжая другой рукой удерживать руль.
Вдруг Энни бросилась на меня с заднего сиденья. Цепляясь пальцами за мое лицо, она схватила меня за волосы и дернула мою голову назад. Я попытался отшвырнуть ее свободной рукой, однако хватка Энни неожиданно оказалась сильной. Я чувствовал, как ее ногти рвали мою плоть; корни моих волос трещали. Сжав руку в кулак, я с силой ударил ее в лицо. Она отлетела назад.
Я успел схватиться за руль как раз вовремя: справа от меня мелькнули фары промчавшейся навстречу машины. Твою мать! Я еще сильнее нажал на газ. Я должен добраться до больницы. Должен. Скорость достигла уже семидесяти. Я увидел, что Энни вновь поднимается. Я попытался ударить ее локтем, однако она поднырнула под него и вцепилась мне в глаза. Я заорал. Из глаз полились слезы. Я не мог разглядеть ничего, кроме перемежавшихся света и тьмы.
Убрав одну руку с руля, я попытался сбросить с лица ее пальцы. Моя нога соскользнула на педаль газа. Двигатель взревел. Машину занесло, и я почувствовал, что асфальт под колесами сменила трава.
Машину тряхнуло. Энни разжала свои пальцы, и я увидел впереди огромную черную тень. Дерево. Попытавшись ухватиться за руль, я вдавил педаль тормоза в пол, но было уже поздно.
Удар. Чудовищной силы. Скрежет металла. Мое тело швырнуло вперед, и я врезался носом в руль. Ремень безопасности дернул меня назад. Это на миг оглушило меня. Что-то пролетело мимо меня, пробив лобовое стекло. Боль. Моя грудь. Мое лицо. Моя нога. «Моя нога!» – услышал я крик и понял, что он – мой собственный.
Мрак.
