В холодное морозное утро зимы 1897 года я проснулся оттого, что меня кто-то тряс за плечо. То был Холмс. Свечка в его руке освещала его взволнованное лицо, и я с одного взгляда увидел: что-то неладно.

– Вставайте, вставайте, Ватсон! – воскликнул он. – Игра началась. Ни слова! Живо одевайтесь и едем!

Через десять минут мы оба сидели в кебе, который гремел по безмолвным улицам по направлению к Чэринг-Кросской станции. Забрезжил бледный зимний рассвет, и мы смутно различали случайную фигуру раннего работника, проходившего мимо нас, как неясное пятно в опаловом лондонском тумане. Холмс сидел молча, закутавшись в свою большую шубу, и я был рад последовать его примеру, потому что воздух был крайне холодный, и мы выехали натощак. Только выпив горячего чая на станции и усевшись в кентский поезд, мы настолько оттаяли, что Холмс мог говорить, а я слушать. Он вынул из кармана записку:

– Гопкинс семь раз призывал меня, и каждый раз приглашение его вполне оправдывалось, – сказал Холмс. – Полагаю, что все его дела попали в нашу коллекцию, и я должен согласиться, Ватсон, что вы обладаете известным даром выбора, который искупает многое, что не нравится мне в ваших повествованиях. Ваша несчастная привычка смотреть на все с точки зрения повести, а не как на научное упражнение, погубила то, что могло бы быть поучительной и даже классической серией наглядных опытов. Вы только слегка касаетесь крайне тонкой и деликатной работы и останавливаетесь на сенсационных деталях, которые могут волновать читателя, но никак не быть для него поучительными.

– Почему же вы сами не пишете? – спросил я с некоторой горечью.

– Напишу, милый Ватсон, напишу. В настоящее время я, как вам известно, изрядно занят, но я намерен посвятить закат своей жизни составлению руководства, в котором сосредоточится, в одном томе, все искусство сыскного труда… Нам предстоит расследовать, по-видимому, убийство.

– Так вы думаете, что этот сэр Эстас умер?

– Полагаю, что да. Письмо Гопкинса свидетельствует о значительном возбуждении, а он не принадлежит к людям, поддающимся эмоциям. Да, я думаю, что произошло насилие, и что тело оставлено до нашего освидетельствования. Из-за простого самоубийства он не послал бы за мною. Что же касается освобождения дамы, то, по-видимому, ее заперли в ее комнате во время трагедии. Мы переносимся в высший свет, Ватсон: толстая бумага, монограмма Э. Б., герб, живописный адрес. Я думаю, что Гопкинс не посрамит своей репутации, и что нас ожидает интересное утро. Преступление было совершено до полуночи.

– Откуда вы это знаете?

– По расписанию поездов и расчету времени. Обратились к местной полиции, ей надо было снестись со Скотланд-Ярдом, Гопкинс должен был поехать туда и, в свою очередь, послать за мною. На все это потребовалась добрая часть ночи. Ну, вот мы и приехали на Чизльхерстскую станцию, и скоро выяснятся все наши сомнения.

Сделав мили две по узким деревенским тропинкам, мы добрались до ворот парка, которые открыл нам старый привратник с искаженным лицом, носившим отпечаток большого волнения. Аллея шла по величественному парку между двумя рядами старых вязов и оканчивалась у низкого обширного дома с колоннами у фасада в стиле Палладио. Центральная часть дома, вся покрытая плющом, была, очевидно, очень древняя, но большие окна доказывали, что были произведены новейшие переделки, а одно крыло дома казалось совершенно новым.

На пороге нас встретила юная фигура и бодрое оживленное лицо инспектора Стэнлея Гопкинса.

– Я очень рад, что вы приехали, мистер Холмс. И вам также, доктор Ватсон, я очень рад! Но, право, если бы мне пришлось начинать сначала, то я не стал бы вас беспокоить, потому что с тех пор, как дама пришла в себя, она дала такие ясные показания по этому делу, что нам немного остается работы. Помните Левптамскую тайну?

– Как, трое Рандлей?

– Именно: отец и два сына. Это дело их рук. Я в этом не сомневаюсь. Они две недели тому назад поработали в Сайденгаме, их видели, и мы имеем описание их наружности. Несколько смело – отважиться на второе дело столь быстро и столь близко, но совершили его они, в этом не может быть сомнения. И на этот раз дело пахнет виселицей.

– Так сэр Эстас, значит, умер?

– Умер, ему проломили голову кочергой от его же собственного камина. Сэр Эстас Бракенстоль – один из богатейших людей в Кенте. Леди Бракенстоль в будуаре. Какой она, бедняга, испытала ужас. Когда я впервые увидел ее, она показалась мне почти мертвою. Я думаю, что вам лучше повидать ее и выслушать ее рассказ о происшедшем. Затем мы вместе осмотрим столовую.

Леди Бракенстоль нельзя было назвать обыкновенной женщиной. Редко приходилось мне видеть такую грациозную женственную фигуру и такое красивое лицо. Она была блондинка с золотистыми волосами, голубыми глазами, и цвет ее лица, вероятно, был бы изумительным, что свойственно такого рода блондинкам, если бы от только что испытанного ею ужаса не осунулись и не исказились ее черты. Она страдала не только душевно, но и физически, так как над правым ее глазом была безобразная синяя опухоль, которую ее горничная, высокая суровая женщина, усердно смачивала уксусом с водой. Дама лежала обессиленная на кушетке, но ее быстрый наблюдательный взгляд, брошенный на нас, когда мы вошли, и бдительное выражение красивых черт ее лица доказывали, что ужас, испытанный ею, не повлиял ни на ее умственные способности, ни на присутствие духа. На ней был надет широкий голубой капот, вышитый серебром, но на кушетке рядом с нею висело черное вечернее платье, отделанное цехинами.

– Я передала вам обо всем, что случилось, мистер Гопкинс, – сказала она утомленным голосом. – Разве вы не можете это повторить за меня? Впрочем, если вы находите нужным, я расскажу этим господам, что случилось. Были они в столовой?

– Я нашел лучшим, чтобы они сначала выслушали вашу милость.

– Я рада буду, когда вы распорядитесь обо всем. Ужасно подумать, что он все еще лежит там.

Она вздрогнула и на один момент закрыла лицо руками. Когда она сделала этот жест, широкие рукава капота опустились и обнажили ее руки до локтей. Холмс вскрикнул:

– Вы получили еще и другие ушибы, мадам! Что это такое?

На белой округлой руке выделялись два ярко-красных пятна. Она поспешно спустила на них рукав.

– Это ничего. Это не имеет отношения к отвратительному происшествию прошлой ночи. Садитесь, пожалуйста, и я расскажу вам все, что знаю. Я жена сэра Эстаса Бракенстоля, замужем около года. Полагаю, что бесполезно мне пытаться скрывать, что наше супружеское счастье было не из завидных. Боюсь, что все наши соседи скажут вам это, если бы я и попыталась утверждать противное. Может быть, отчасти и я виновата. Я была воспитана в более свободной, менее условной атмосфере Южной Австралии, и мне непривычна эта английская жизнь с ее приличиями и натянутостью. Но главная причина заключается в факте, очевидном для всех, а именно, что сэр Эстас был закоренелый пьяница. Неприятно провести и один час с таким человеком. Можете ли вы себе представить, что значит для уважающей себя женщины быть связанной с таким человеком день и ночь? Утверждать, что такой брак связывает, – это кощунство, преступление, низость. Я говорю, что эти ваши чудовищные законы навлекут проклятие на страну, небо не потерпит, чтобы вечно совершалось такое злодеяние…

Она выпрямилась, щеки ее раскраснелись, и глаза метали искры из-под страшного пятна на брови. Но сильная ласковая рука горничной снова уложила ее голову на подушку, и леди разразилась страстными рыданиями. Наконец она снова заговорила:

– Расскажу вам то, что произошло прошлой ночью. Вам, может быть, известно, что вся прислуга спит в новом флигеле. В этом центральном строении помещаются жилые комнаты, с кухней позади и нашей спальней наверху. Моя горничная Тереза спит над моей комнатой. Никого тут больше нет, и ни один звук не может возбудить тревогу у спящих в дальнем флигеле. Это, должно быть, хорошо было известно ворам, иначе они не поступили бы так, как оказалось. Сэр Эстас удалился к себе в половине одиннадцатого. Прислуга уже разошлась по своим комнатам. Одна только моя горничная еще не легла и дожидалась в своей комнате, на самом верху, – не понадобятся ли мне ее услуги. Я просидела до начала двенадцатого в этой комнате, углубившись в чтение. Затем я прошлась по комнатам, чтобы посмотреть, все ли в порядке, прежде чем идти наверх. Я имела привычку делать это сама, так как не всегда можно было положиться на сэра Эстаса. Я вошла в кухню, затем в буфетную, в оружейную, в биллиардную, в гостиную и, наконец, в столовую. Подойдя к окну, которое завешено толстыми занавесками, я вдруг почувствовала, что на меня подуло, и заключила из этого, что окно открыто. Я отдернула занавес и очутилась лицом к лицу с широкоплечим пожилым человеком, только что вошедшим в комнату. Окно – большое, французское, образующее, в сущности, дверь, выходящую на лужайку. У меня в руках была свечка, при свете которой я увидела за первым человеком двух других, тоже собиравшихся войти в окно. Я отшатнулась, но человек в туже секунду напал на меня. Сначала он схватил меня за запястье, а затем за горло. Я открыла рот, чтобы крикнуть, но он нанес мне страшный удар кулаком в лицо, и я упала. Я, должно быть, была несколько минут без сознания, потому что, когда пришла в себя, то увидела, что они сорвали шнурок со звонка и крепко привязали меня им к дубовому креслу, которое стоит в конце обеденного стола. Я была так крепко связана, что не могла пошевельнуться, а платок, которым был завязан мой рот, не давал мне возможности издать ни одного звука. В этот-то момент в комнату вошел мой несчастный муж. До него, очевидно, долетели подозрительные звуки, и он явился подготовленным к какой-нибудь сцене подобного рода. Он был в рубашке и брюках, со своей любимой палкой из терновника в руке. Он бросился на одного из разбойников, но другой – пожилой человек – нагнулся, схватил с каминной решетки кочергу и нанес ему страшный удар. Он упал, не издав ни одного стона, и больше не шевелился. Мне снова сделалось дурно, но опять-таки я, должно быть, была без чувств всего несколько минут. Когда я открыла глаза, то увидела, что они собрали серебро из буфета и откупорили стоявшую там бутылку вина. У каждого из разбойников было по рюмке в руках. Сказала ли я вам, что один из них был пожилой человек с бородою, а двое остальных – молодые, безусые парни? То мог быть отец с двумя сыновьями. Они разговаривали между собою шепотом. Затем они подошли ко мне и убедились, что я все еще крепко связана. Наконец они ушли, заперев за собою окно. Прошло не менее четверти часа, прежде чем мне удалось освободить свой рот. На мои крики явилась ко мне на помощь горничная. Вскоре и остальные слуги забили тревогу, и мы послали за местной полицией, которая связалась с Лондоном. Вот, господа, положительно все, что я могу сказать, и надеюсь, что меня больше не заставят повторять эту тяжелую историю.

– Не предложите ли вы какие-нибудь вопросы, мистер Холмс? – спросил Гопкинс.

– Я не стану больше испытывать терпение леди Бракенстоль и отнимать у нее время, – ответил Холмс. – Прежде чем перейти в столовую, я бы хотел услышать, что вам известно? – обратился он к горничной.

– Я заметила этих людей прежде даже, чем они вошли в дом, – сказала она. – Сидя у окна своей комнаты, я увидела при лунном свете трех мужчин, стоявших у ворот, но в то время мне ничего не пришло в голову. Час или больше спустя я услышала крики своей госпожи, сбежала вниз и увидела ее, бедную овечку, как раз так, как она говорит, а его на полу, испачканном его кровью и мозгом. Этого достаточно было, чтобы лишить рассудка женщину, привязанную там, и с платьем, испачканным в его крови. Но мисс Мэри Фрезер из Аделаиды никогда не была лишена мужества, и леди Бракен-столь из Аббэй-Грэнжа не изменила своего характера. Вы достаточно долго допрашивали ее, господа, а теперь она отправится в свою спальню со своей Терезой для отдыха, в котором она сильно нуждается.

С материнскою нежностью сухощавая женщина обняла свою госпожу и вывела ее из комнаты.

– Она при леди Бракенстоль в течение всей ее жизни, – пояснил Гопкинс. – Была ее кормилицей и приехала с нею из Австралии в Англию восемнадцать месяцев тому назад. Ее зовут Терезой Райт, и она такая прислуга, какую вы не каждый день найдете на большой дороге… В эту дверь, пожалуйста, мистер Холмс!

С лица Холмса сошло выражение живого интереса, и я знал, что вместе с исчезновением таинственности исчезла для него и вся прелесть дела. Оставалось еще совершить арест, но кто такие эти обыкновенные мошенники, чтобы он пачкал свои руки о них? Я прочел в глазах своего друга нечто похожее на досаду, которую должен испытывать ученый специалист, видящий, что его пригласили лечить корь. Однако же зрелище в столовой Аббэй-Грэнжа было достаточно любопытным, чтобы привлечь его внимание и снова вызвать неподдельный интерес.

Это была очень большая и высокая комната, с резным дубовым потолком, дубовыми панелями и изящными украшениями из оленьих голов и старинного оружия по стенам. На дальнем от дверей конце – французское окно, о котором мы слышали. Через три меньших окна с правой стороны вся комната была освещена холодным зимним солнцем. Налево находился большой глубокий камин с массивной нависшей дубовой доской. Возле камина стояло тяжелое дубовое кресло с ручками и перекладинами крест-накрест внизу. Через резьбу проходил красный шнур, прикрепленный обоими концами к нижним перекладинам. При освобождении дамы шнур был спущен с нее, узлы же оставались не развязанными. Эти детали только впоследствии обратили на себя наше внимание, потому что в данную минуту все мысли наши были всецело поглощены страшной фигурой, распростертой на тигровой шкуре, служившей ковром у камина.

Это было тело высокого, хорошо сложенного мужчины лет сорока. Он лежал на спине, с лицом, обращенным вверх, и белыми зубами, оскаленными над короткой черной бородкой. Его обе сжатые в кулаки руки были закинуты над головою, и на них лежала тяжелая палка из терновника. Смуглые, красивые, орлиные черты его лица были искажены судорогой мстительной ненависти, которая придавала его мертвому лицу ужасно враждебное выражение. Он, очевидно, лежал в постели, когда произошла тревога, так как на нем была щегольская вышитая ночная рубашка, а из брюк высовывались голые ноги. Его голова была страшно разбита, и вся комната свидетельствовала о неистово свирепом ударе, уложившем его. Рядом с ним лежала тяжелая кочерга, согнутая от удара. Холмс осмотрел ее и страшную рану, которая была ею нанесена.

– Могучий должен быть этот старший Рандль, – заметил Холмс.

– Да, – подтвердил Гопкинс. – У меня есть некоторые сведения о молодце, он – хладнокровный и жестокий негодяй.

– Вам не представится затруднения поймать его?

– Ни малейшего. Мы уже раньше искали его и получили сведения, что он будто бы уехал в Америку. Теперь же, когда нам известно, что шайка здесь, то не вижу, каким образом она может ускользнуть от нас. Мы уже сообщили во все порты, и до сегодняшнего вечера будет предложено вознаграждение за их поимку. Что смущает меня – это то, что они могли совершить такой сумасшедший поступок, зная, что дама может сообщить их приметы, и что мы не преминем узнать их по ее описанию.

– Совершенно верно. Можно было бы ожидать, что они заставят также и леди Бракенстоль замолчать навеки.

– Они, может быть, не видели, – подал я мысль, – что она пришла в себя.

– Весьма вероятно. Если она казалась им в обмороке, то им незачем было лишать ее жизни… А как насчет этого бедняги, Гопкинс? Я, кажется, слышал о нем кое-какие странные истории.

– В трезвом виде он был добрый человек, но чистый дьявол в пьяном или, вернее, в полупьяном виде, так как он редко доходил до конца. В таких случаях казалось, что черт поселялся в нем, и он был способен на все. Я узнал, что он, невзирая на свое богатство и титул, два раза чуть не попался в наши руки. С большим трудом замят был скандал, возбужденный тем, что он смочил собаку керосином и поджег ее, и дело еще тем было сквернее, что эта собака принадлежала миледи. Затем он бросил графин в горничную – Терезу Райт, тут также вышли неприятности. В сущности, между нами будет сказано, в доме будет приятнее без него. Что вы теперь рассматриваете?

Холмс стоял на коленях и очень внимательно рассматривал узлы красного шнура, которым была связана миледи. Затем он тщательно исследовал потертый конец шнура, оборвавшийся, когда ночной вор потянул за него.

– Когда этот шнурок был сорван, звонок должен был громко раздаться в кухне, – заметил Холмс.

– Никто не мог услышать его. Кухня находится в самом заднем конце дома.

– Каким образом вор мог знать, что никто не услышит звонка? Как отважился он так легкомысленно дернуть за шнурок звонка?

– Вот-вот, мистер Холмс. Вы ставите именно тот вопрос, который я несколько раз задавал себе. Не может быть никакого сомнения в том, что вору был хорошо известен дом и его обычаи. Он, должно быть, прекрасно знал, что вся прислуга спит, несмотря на такой сравнительно ранний час, и что никто не мог услышать звонка в кухне. Следовательно, он должен был находиться в сговоре с одним из слуг. Это очевидно. Но тут восемь слуг, и все они добропорядочные.

– Если все одинаково хороши, – сказал Холмс, – то можно подозревать горничную, в голову которой хозяин бросил графин. Но это значило бы допустить измену госпоже, которой эта женщина, по-видимому, предана. Ну, да это второстепенный пункт, и, когда захватите Рандля, то вам нетрудно будет найти его соучастника. Рассказ миледи, по-видимому, вполне подтверждается (если он нуждается в подтверждении) каждой подробностью, которые мы видим теперь.

Холмс подошел к французскому окну и открыл его настежь.

– Тут нет никаких следов, но почва тверда как железо и нельзя было их ожидать. Я вижу, что эти свечи на камине горели.

– Да, при их свете и со свечкой миледи воры разыскивали добычу.

– Что они взяли?

– Взяли-то они немного, всего с полдюжины серебряных вещей из буфета. Леди Бракенстоль полагает, что они сами были так смущены смертью сэра Эстаса, что не ограбили дом, как, наверное, намеревались сделать.

– Это, несомненно, так. А между тем, оказывается, что они пили вино.

– Чтобы укрепить свои нервы.

– Именно. Полагаю, что эти три стакана на буфете не трогали?

– Нет. И бутылка стоит так, как они оставили ее.

– Посмотрим. Эге! Это что такое?

Три рюмки стояли вместе, и все были запачканы вином, в одной же из них был осадок винной гущи. Рядом стояла бутылка на две трети полная и тут же лежала длинная, пропитанная вином пробка. Ее вид и пыль на бутылке доказывали, что убийцы наслаждались не простым вином.

Манеры Холмса изменились. Исчезло равнодушное выражение, и снова засветился в его острых глубоко посаженных глазах живой луч интереса. Он взял пробку и внимательно рассматривал ее.

– Чем вытащили они ее? – спросил он.

Гопкинс указал на полуоткрытый ящик. В нем лежало немного столового белья и большой пробочник.

– Говорила ли леди Бракенстоль, что воры воспользовались этим пробочником?

– Нет, вы помните, что она была без чувств в тот момент, когда они откупоривали бутылку.

– Совершенно верно. Само собою разумеется, что этот пробочник не был в употреблении. Бутылка была откупорена карманным пробочником, находившимся, вероятно, в ноже длиною не больше полутора дюймов. Если вы взглянете на верхнюю часть пробки, то заметите, что пробочник втыкался три раза, прежде чем была извлечена пробка. Она не просверлена насквозь. Этот длинный пробочник просверлил бы ее всю и сразу вытащил бы ее. Когда вы поймаете вора, то найдете у него один из таких многопредметных ножей.

– Превосходно! – воскликнул Гопкинс.

– Но, признаюсь, что эти рюмки приводят меня в недоумение. Леди Бракенстоль действительно видела, как трое мужчин пили, не правда ли?

– Да, это она ясно помнит.

– Ну, так нечего больше говорить об этом. Однако же согласитесь, Гопкинс, что эти три рюмки очень замечательны. Что, вы ничего не видите замечательного?.. Ладно-ладно, пусть будет так. Может быть, когда обладаешь специальными знаниями и специальными дарованиями, как я, то склонен отыскивать сложное объяснение, когда под рукою находится более простое. Конечно, обстоятельства с рюмками, должно быть, чисто случайные, и для вас дело, по-видимому, совершенно ясно. Дайте мне знать, когда Рандль будет арестован, а также, если произойдет что-нибудь новое. Надеюсь, что я скоро буду в состоянии поздравить вас с успешным окончанием дела… Пойдем, Ватсон, мне думается, что дома мы можем лучше использовать свое время.

На обратном пути я заметил по лицу Холмса, что он недоумевал над чем-то. Время от времени он делал над собою усилие, чтобы сбросить впечатление, затем его снова одолевали сомнения, и его нахмуренные брови и рассеянный взор доказывали, что он мысленно возвращался в большую столовую Аббэй-Грэнжа, в которой совершилась полуночная трагедия. Наконец в тот момент, когда наш поезд медленно отходил от одной из станций предместья, он, послушный внезапному импульсу, соскочил на платформу и потащил меня за собою.

– Простите меня, дорогой друг, – сказал он, когда мы, стоя на платформе, наблюдали за последними вагонами нашего поезда, исчезавшего за поворотом дороги. – Простите меня, что я делаю вас жертвою того, что может показаться простым капризом. Но, честное слово, Ватсон, я просто не могу оставить дело в таком положении. Все мои инстинкты восстают против этого. Тут все ложно… Все ложно… Я готов поклясться, что все ложно… Рассказ миледи был полный, подтверждение горничной было достаточное, подробности довольно точны. Что могу я поставить против этого? Три рюмки – не больше того. Но если бы я не принял все, как дело решенное, если бы исследовал каждую подробность с тщательностью, которую я бы приложил, если бы мы подошли к делу со свежей головою, и мой ум не был бы затемнен преподнесенной нам готовой историей!.. Тогда разве я не нашел бы чего-нибудь более определенного для своих умозаключений?.. Конечно, нашел бы. Сядем на эту скамейку, Ватсон, до прихода поезда на Чизльхерст, и позвольте мне изложить перед вами мои сомнения. Умоляю вас выбросить из своей головы убеждение, что все сказанное горничной и ее госпожой должно быть обязательно верным. Очаровательная личность миледи не должна затемнять нашего рассудка. Несомненно, в их рассказе есть детали, которые, если мы спокойно взглянем на них, возбудят наши подозрения. Эти ночные воры совершили две недели тому назад в Сайденгаме крупную кражу. В газетах было помещено сообщение об этом и некоторые сведения об их наружности, и, естественно, все это мог вспомнить всякий, кто пожелал бы сочинить историю, в которой должны были бы играть роль воображаемые воры. Само собой разумеется, что мошенники, совершившие какое-нибудь удачное воровство, обычно не пускаются на новое рискованное предприятие. Кроме того, ночным ворам не свойственно действовать в такой ранний час. Им не свойственно ударить даму, чтобы помешать ей кричать, так как это самый верный способ заставить ее кричать. Им не свойственно совершать убийство, когда их достаточно для того, чтобы одолеть одного человека. Им не свойственно удовольствоваться ограниченным грабежом, когда для них доступно гораздо большее. И, наконец, я бы сказал, что таким людям совсем не свойственно оставлять наполовину недопитую бутылку. Какое впечатление производят на вас, Ватсон, все эти несообразности?

– Конечно, это производит странное впечатление. Но каждое из этих действий в отдельности возможно. Самым странным кажется мне то, что дама была привязана к креслу.

– Ну, это, Ватсон, не так поражает меня. Очевидно, что они должны были или убить ее, или же поставить в невозможность тотчас же сообщить другим об их бегстве. Но, во всяком случае, я доказал вам, не правда ли, что в рассказе дамы есть известный элемент невероятности. И тут-то, в заключение, является инцидент с рюмками.

– В чем же дело?

– Можете ли вы взглянуть на них своим умственным взором?

– Я вижу их совершенно ясно.

– Нам сказали, что трое пили из них. Кажется ли это вам вероятным?

– Почему же нет? Вино было во всех рюмках.

– Верно, но в одной только рюмке был осадок. Вы должны были заметить этот факт. Что говорит он вашему уму?

– Налитая последняя рюмка, вероятнее всего, должна иметь осадок.

– Вовсе нет. Бутылка была полна осадка, и невероятно, чтобы две рюмки были чисты, а третья содержала его так много. Тут возможны два объяснения, и только два. Одно заключается в том, что после того, как была налита вторая рюмка, бутылку сильно встряхнули и таким образом в третью рюмку попал осадок. Это не кажется правдоподобным. Нет-нет, уверен, что я прав.

– Так что же вы предполагаете?

– Пили только из двух рюмок, а в третью были слиты остатки их, чтобы произвести впечатление, будто бы трое людей находились в комнате. Таким образом, весь осадок должен был очутиться в третьей рюмке… Не правда ли?.. Да, я убежден, что это так. Но если я правильно объяснил это незначительное явление, то дело переходит из обыкновенного в крайне замечательное, потому что это означает только одно, а именно, что леди Бракенстоль и ее горничная умышленно солгали нам, что нельзя верить ни одному слову их рассказа, что у них есть важная причина скрывать истинного преступника, и что мы должны сами, без их помощи, восстановить истинную картину этого дела. Эта миссия и лежит теперь перед нами. А вот, Ватсон, и чизльхерстский поезд.

Обитатели Аббэй-Грэнжа были очень удивлены нашим возвращением, но Шерлок Холмс, узнав, что Гопкинс уехал с докладом в полицейское управление, завладел столовой, запер изнутри дверь и отдался в течение двух часов тем точным и старательным расследованиям, которые составляли прочный фундамент для возведения блистательных зданий его выводов. Сидя в углу, как студент, заинтересованный демонстрациями профессора, я следил за каждым шагом этого замечательного исследования. Окно, портьера, ковер, кресло, шнур – все было поочередно тщательно рассмотрено. Тело несчастного баронета унесли, но во всем остальном комната была в том виде, в каком мы ее застали утром. Затем, к моему удивлению, Холмс вскарабкался на каминную доску. Высоко над его головой висел обрывок красного шнура в несколько дюймов, который был привязан к проволоке. Он долго смотрел на него вверх, затем, пробуя подойти ближе к нему, положил колено на деревянную планку в стене. Он протянул руку и всего на несколько дюймов не доставал до конца обрывка шнура, но, казалось не столько это, сколько сама планка привлекла его внимание. Наконец он спрыгнул с довольным восклицанием.

– Все в порядке, Ватсон, – сказал он. – Дело наше закончено, и оно будет самое замечательное во всей вашей коллекции. Но, Боже мой, до чего я был тупоумен и чуть не сделал крупнейшего в своей жизни промаха! Теперь я думаю, что с прибавкой нескольких недостающих звеньев цепь моих умозаключений будет полная,

– Вы нашли людей, которых искали?

– Человека, Ватсон, одного человека. Только одного, но страшного. Сильного, как лев. Доказательство – нанесенный им удар, от которого согнулась кочерга. Ростом в шесть футов три дюйма, подвижный как белка и ловко владеющий пальцами. Наконец, замечательно сообразительный, так как весь слышанный нами рассказ – его сочинение. Да, Ватсон, здесь поработала очень замечательная личность. Однако, он оставил на этом шнуре след, который, без малейшего сомнения, приведет нас к нему.

– В чем же заключается след?

– Если бы вы, Ватсон, дернули шнур от звонка, в каком месте ожидали бы вы, что он оборвется? Несомненно, в том месте, где он привязан к проволоке. Почему бы ему было оборваться на три дюйма от нее, как это случилось с данным шнуром?

– Потому что он в этом месте потерт.

– Совершенно верно. Конец, который мы в состоянии расследовать, потерт. Преступник был настолько хитер, что сделал это с помощью своего ножа. Вы не можете этого заметить отсюда, но, если бы вы забрались на каминную доску, то увидели бы, что шнур чисто отрезан, без всяких признаков, что он был где-либо потерт. Можно восстановить то, что произошло. Человеку нужна была веревка. Он не рискнул оборвать шнур из боязни произвести звонком тревогу. Что же он сделал? Он вспрыгнул на каминную доску, не мог достать до самого верха, положил колено на планку (вы увидите отпечаток на пыльной планке) и отрезал ножом шнур. Я не достал дюйма на три до конца обрывка, из чего заключаю, что он на три, по крайней мере, дюйма выше меня. Взгляните на это пятно на дубовом кресле! Что это такое?

– Кровь.

– Несомненно, это кровь. Это одно уже лишает всякого правдоподобия рассказ миледи. Если бы она сидела в кресле в то время, когда совершалось убийство, то откуда явилось это пятно? Нет-нет, ее посадили в кресло после смерти мужа. Я держу пари, что на черном платье окажется соответствующее пятно. Мы еще не достигли Ватерлоо, Ватсон, но это наше Маренго, потому что дело началось с поражения и оканчивается победой. Теперь мне хотелось бы побеседовать с кормилицей Терезой. Надо нам быть пока осторожными, если мы хотим добыть необходимые нам сведения.

Интересная была особа эта суровая австралийская кормилица. Угрюмая, подозрительная, нелюбезная, она не скоро оттаяла от любезного обращения Холмса и его открытой веры всему, что она говорила. Но, в конце концов, и она стала любезнее. Она не пыталась скрывать своей ненависти к покойному господину.

– Да, сэр, это правда, что он бросил в меня графином. Он при мне ужасным словом выругал мою госпожу, и я ему сказала, что он не осмелился бы так говорить, если бы ее брат был тут. Тогда он и бросил в меня графин. Да пусть бы он хоть дюжину их бросил в меня, лишь бы оставил в покое мою красивую пташку. Он вечно жестоко обращался с ней, а она была слишком горда, чтобы жаловаться. Она даже мне не говорит всего, что он делал с нею. Она не рассказывала мне о пятнах на ее руке, которые вы заметили сегодня утром, но я прекрасно знаю, что это следы от уколов длинной шпилькой для шляпки. Хитрый черт, – да простит мне небо, что я так говорю о нем теперь, когда он умер, – но он был чертом, если таковой ходил когда-нибудь по земле. Он был медовый, когда мы впервые встретились с ним полтора года тому назад. Она только что тогда приехала в Лондон. Да, это было первое ее путешествие, она никогда раньше не покидала своего дома. Он прельстил ее своим титулом, своими деньгами и своим фальшивым лондонским обращением. Если она сделала ошибку, то ни одна женщина так дорого не поплатилась за нее… В каком месяце мы встретились с ним? Ведь я вам сказала, что это было вскоре после нашего приезда. Мы приехали в июне, а это было в июле. Они обвенчались в январе прошлого года… Да, она снова спустилась в свой будуар, и я не сомневаюсь, что она согласна будет вас принять, но не требуйте от нее слишком много, потому что она вынесла больше, чем может выдержать человек из плоти и крови.

Леди Бракенстоль лежала на той же кушетке, но вид у нее был более ясный. Горничная вошла вместе с нами и снова принялась делать примочки над бровью своей госпожи.

– Надеюсь, – сказала леди Бракенстоль, – что вы пришли не с тем, чтобы снова допрашивать меня?

– Нет, – ответил Холмс своим самым кротким голосом, – я не намерен причинять вам никакой излишней неприятности, леди Бракенстоль. Все, что я желаю, – это облегчить ваше положение, потому что я убежден в том, что вы много претерпели. Если вы пожелаете отнестись ко мне как к другу и довериться мне, то можете увидеть, что я оправдаю ваше доверие.

– Чего вы требуете от меня?

– Сказать мне правду.

– Мистер Холмс!

– Нет-нет, леди Бракенстоль, это совершенно бесполезно. Вы, может быть, слышали о скромной репутации, которой я пользуюсь. Я ставлю ее всю на карту, говоря, что весь ваш рассказ – чистый вымысел.

И госпожа, и горничная, обе с бледными лицами, уставились на Холмса испуганными глазами.

– Вы наглый человек! – воскликнула Тереза. – Вы хотите сказать, что моя госпожа солгала?

Холмс встал.

– Вы ничего не имеете мне сказать?

– Я все сказала вам.

– Подумайте еще, леди Бракенстоль. Не лучше ли будет для вас быть откровенной?

На одно мгновение ее красивое лицо выразило колебание. Затем, под влиянием какой-то новой сильной мысли, оно снова стало похожим на маску.

– Я сказала вам все, что мне известно.

Холмс взялся за шляпу и пожал плечами.

– Очень жаль, – сказал он и, не прибавив ни слова, вышел из комнаты и из дому.

В парке был пруд, и мой друг направился к нему. Пруд был замерзший, но во льду была проделана небольшая полынья для единственного лебедя. Холмс посмотрел на нее и пошел дальше, к сторожке у ворот. Тут он написал короткую записку Стэнлею Гопкинсу и оставил ее у привратника.

– Может быть, я верно угадал, а может быть и нет, но мы обязаны сделать что-нибудь для нашего приятеля Гопкинса, хотя бы для того, чтобы оправдать свое второе посещение, – сказал Холмс. – Я не намерен быть с ним вполне откровенным. Полагаю, что следующей ареной для наших операций должна стать пароходная контора линии Аделаида – Саутгэмптон, которая, насколько мне помнится, находится в конце улицы Пэлл-Мэлл. Есть другая линия, соединяющая Южную Австралию с Англией, но мы обратимся сначала к главной компании.

Карточка Холмса, посланная директору, обеспечила нам немедленный прием, и Холмс очень скоро получил все нужные сведения. В июне 1895 года только один пароход компании прибыл в английский порт. Это был «Гибралтарский Утес», самый крупный и лучший из ее пароходов. Справка в списке пассажиров показала, что на нем прибыла мисс Фрезер из Аделаиды со своей горничной. Пароход этот находится в настоящее время на пути в Австралию, где-то на юг от Суэцкого канала. Служащие на нем те же, что в 1895 году, за исключением только одного. Старший офицер, мистер Джек Крокер, был произведен в капитаны и принимает теперь новый пароход компании «Басс-Рок», отправляющийся через два дня в Саутгэмптон. Он живет в Сандегаме, но, вероятно, приедет сегодня за инструкциями, и мы можем, если желаем, подождать его.

Нет, Холмс не имел желания его видеть, но хотел бы узнать больше о его репутации и характере.

Репутация его была великолепная. Ни один офицер во флоте не мог быть приравнен к нему. Что же касается характера, то он был благонадежен при исполнении своих обязанностей, но когда сойдет со своего судна, то бывает безумно отчаянным малым, горячим, раздражительным, но он честен и добр. Вот суть сведений, с которыми Холмс покинул контору Аделаида-Саутгэмптонской компании. Оттуда он поехал в Скотланд-Ярд, но вместо того, чтобы войти туда, продолжал сидеть в кебе, глубоко погрузившись в размышления. В конце концов, он отправился на Черинг-Кросский телеграф, послал телеграмму, и наконец-то мы вернулись на Бейкер-стрит.

– Нет, я не мог этого сделать, Ватсон, – сказал Холмс, когда мы вошли в свою комнату. – Был бы подписан приказ о его аресте, и ничто на свете не могло бы его спасти. Раза два в своей жизни я чувствовал, что причинил больше зла, открыв преступника, чем он причинил его своим преступлением. Я теперь научился осмотрительности и согласен лучше сыграть штуку с английским законом, чем со своей совестью. Прежде чем действовать, надо еще кое-что узнать.

Вечером к нам пришел Стэнлей Гопкинс. Дела у него шли неладно.

– Я думаю, что вы колдун, мистер Холмс. Право, мне иногда кажется, что вы обладаете сверхъестественными способностями. Каким чудом, например, узнали вы, что украденное серебро находится на дне пруда?

– Я этого не знал.

– Но вы написали мне, чтобы я осмотрел пруд.

– Так вы, значит, нашли серебро?

– Нашел.

– Я очень рад, что помог вам.

– Но вы не помогли мне. Вы еще больше запутали дело. Что это за воры, которые крадут серебро, а затем бросают его в ближайший пруд?

– Это, конечно, несколько эксцентричный поступок. Мне просто пришло в голову, что серебро могло быть взято людьми, которым оно не нужно, которые взяли его только для отвода глаз. А в таком случае естественно было им желать отделаться от него как можно скорее.

– Но почему такая мысль пришла вам в голову?

– Я просто думал, что это возможно. Когда они вышли через французское окно, то увидели как раз перед своим носом пруд с маленькой соблазнительной полыньей. Можно ли было желать лучшего тайника?

– Ах! Тайник – вот это лучше! – воскликнул Стэнлей Гопкинс. – Да-да, теперь я все понимаю! Было еще рано, народ ходил по дорогам, они боялись, что их увидят с серебром, а потому опустили его в пруд, намереваясь вернуться за ним, когда пруд очистится ото льда. Прекрасно, мистер Холмс, это лучше вашего предположения об отводе глаз.

– Совершенно так, вы напали на восхитительную мысль. Я не сомневаюсь в том, что мои идеи были совсем дики, но вы должны согласиться, что серебро, в конце концов, найдено.

– Да, сэр, да. Это все дело ваших рук. Но меня прескверно осадили.

– Осадили?

– Да, мистер Холмс. Шайка Рандлей арестована сегодня утром в Нью-Йорке.

– Боже мой, Гопкинс! Это, конечно, несколько противоречит вашему предположению, что они прошлой ночью совершили убийство в Кенте.

– Это чистый рок, мистер Холмс, настоящий злой рок. А все-таки есть и кроме Рандлей шайка в три человека, или, может быть, образовалась новая шайка, о которой полиция не имеет еще сведений.

– Совершенно верно, это вполне возможно. Как, вы уходите?

– Да, мистер Холмс, я не успокоюсь, пока не доведу этого дела до конца. Вы не можете дать мне какой-нибудь намек?

– Я же дал вам один.

– Какой?

– Да об отводе глаз.

– Но для чего, мистер Холмс, для чего?

– Это, конечно, вопрос. Но я рекомендую вам поразмыслить над ним… Вы не хотите остаться обедать?..

Когда мы пообедали вдвоем, Холмс снова заговорил о деле. Он закурил трубку и протянул свои ноги в туфлях к веселому огню камина. Вдруг он посмотрел на часы.

– Я ожидаю дальнейших сведений, Ватсон.

– Когда?

– Сейчас, через несколько минут. Вы, вероятно, находите, что я сейчас дурно поступил со Стэнлеем Гопкинсом?

– Я полагаюсь на вашу рассудительность.

– Очень трогательный ответ, Ватсон. Смотрите на дело так: то, что мне известно, то неофициальное, а что ему известно – то официальное. Я имею право выводить свои личные заключения, а он не имеет этого права. Он должен все обнаруживать, иначе он будет изменником долгу службы. В сомнительном деле я бы не хотел подставить его в такое тяжелое положение. Итак, я оставляю при себе свои сведения, пока не выясню до конца этого дела.

– Когда же это будет?

– Время настало. Вы сейчас будете зрителем последней сцены замечательной драмы.

Послышался шум на лестнице, затем открылась наша дверь, и в комнату вошел красивый человек, настоящее олицетворение мужества. То был высокий молодой мужчина с золотистыми усами, голубыми глазами, загорелый от тропического солнца и с мягкой походкой, доказывавшей, что эта громадная фигура столь же ловка, как сильна. Он запер за собою дверь, и теперь стоял перед нами со сжатыми кулаками, тяжело дыша от старания подавить овладевшее им волнение.

– Садитесь, капитан Крокер. Вы получили мою телеграмму?

Посетитель опустился в кресло и вопросительно смотрел то на одного из нас, то на другого.

– Я получил вашу телеграмму и пришел в назначенный вами час. Я слышал, что вы были в конторе. От вас нельзя убежать. Я готов выслушать самое худшее. Что вы намерены делать со мною? Арестовать меня? Ну, говорите! Вы не можете, сидя тут, играть со мною как кошка с мышью.

– Дайте ему сигару, Ватсон, – сказал Холмс. – Возьмите-ка ее в рот, капитан Крокер, и не позволяйте своим нервам овладеть вами. Я бы не стал тут сидеть и курить с вами, если бы думал, что вы обыкновенный преступник, вы можете быть вполне уверены в этом. Будьте со мною откровенны, и мы в состоянии будем сделать кое-что хорошее. Будете хитрить со мною, я вас раздавлю.

– Чего вы от меня хотите?

– Правдивого отчета обо всем, что случилось прошлой ночью в Аббэй-Грэнже. Правдивого отчета, понимаете, без всяких добавлений и без всякой утайки. Мне так много уже известно, что, если вы хоть на один дюйм отклонитесь от прямого пути, то я свистну в окно в этот полицейский свисток, и тогда дело навсегда выскользнет из моих рук.

Моряк подумал немного. Затем он ударил себя по ноге своей большой загорелой рукой.

– Пойду на риск! – воскликнул он. – Я верю, что вы человек, способный сдержать свое слово, притом белый человек, и я расскажу вам все. Но сначала я вот что скажу. Поскольку дело касается меня, то я ни о чем не сожалею и ничего не боюсь. Я бы повторил все снова и гордился делом своих рук. Да будет проклята эта скотина: если бы у него было столько жизней, сколько у кошки, то и тогда они все были бы в моих руках! Но дело в леди, в Мэри… Мэри Фрезер (никогда не назову я ее тем проклятым именем). Когда я подумаю, что навлек на нее неприятность, я, который готов отдать свою жизнь, чтобы вызвать улыбку на ее дорогом лице, то это превращает мою душу в ад. А между тем… Как мог я иначе поступить? Я расскажу вам все, господа, а затем спрошу вас, как мужчина у мужчин, мог ли я поступить иначе.

Я должен вернуться немножко назад. Вам, по-видимому, все известно, а потому вы, вероятно, знаете, что когда я встретился с нею, она была пассажиркой, а я старшим офицером на «Гибралтарском Утесе». С первого же дня, когда я увидел ее, она стала для меня единственною женщиной в мире. В течение этого плавания я с каждым днем все более и более любил ее, и с тех пор я много раз во мраке ночной вахты становился на колени и целовал палубу этого парохода, потому что знал, что ее милая ножка ступала по ней. Она никогда не была моей невестой. Она вполне честно обращалась со мною. Я не имею права жаловаться. Вся любовь была только с моей стороны. От нее же я видел только товарищеское отношение и дружбу. Когда мы расстались, она была свободна, я же никогда больше не буду свободен.

Когда я в следующий раз вернулся из плавания, то услышал о ее замужестве. Что ж, почему бы ей было не выйти замуж за того, кто ей нравится? Титул и деньги – кому они лучше пристали, как не ей? Она рождена для всего прекрасного и изящного. Я не горевал о ее замужестве. Я не такая эгоистичная собака. Я рад был, что она нашла свое счастье и не связала своей судьбы с моряком без гроша. Вот как я любил Мэри Фрезер.

Ну-с, так я никогда не думал, что снова увижу ее. Но в последнее плавание я получил повышение и, так как новый пароход не был еще спущен на воду, то мне пришлось прождать месяца два со своим экипажем в Сайденгаме. Однажды, гуляя, я встретил Терезу Райт, ее старую горничную. Она рассказала мне о ней, о нем, обо всем. Говорю вам, господа, что это чуть не свело меня с ума. Как смела эта пьяная собака поднять руку на ту, башмаки которой он не достоин был лизать! Я опять встретил Терезу. Затем я встретил саму Мэри, и снова встретил ее. А потом она не хотела больше встречаться со мною. Но на днях я получил уведомление, что через неделю должен отправиться в плавание, и решил, что увижусь с нею в последний раз перед уходом в море. Тереза всегда была мне другом, она любила Мэри и ненавидела мерзавца почти так же сильно, как и я. От нее я узнал обычаи дома. Мэри имела обыкновение сидеть за книгой в своем маленьком будуаре внизу. Я пробрался ночью туда и постучался в окно. Она не хотела впускать меня, но я знал, что она в глубине своего сердца любит меня и не может оставить меня стоять на дворе в морозную ночь. Она шепнула мне, чтобы я обошел кругом и подошел к большому окну фасада. Я нашел его открытым и вошел в столовую. Снова услышал я из ее уст такие вещи, от которых кровь закипела у меня в жилах, и снова я проклял животное, которое грубо обращалось с любимой мною женщиной. Ну-с, господа, я стоял с нею у окна, даже не прикоснувшись к ней, беру небо в свидетели. Вдруг он, точно сумасшедший, ворвался в комнату, обругал ее самыми грязными словами, какими только может мужчина обругать женщину, и ударил ее по лицу палкой, которую держал в руке. Я схватил кочергу, и между нами завязался честный бой. Взгляните на мою руку, куда попал его первый удар. Тогда настал мой черед, и я с ним разделался как с гнилой тыквой. Вы думаете, что я раскаиваюсь? О, нет! Тут был вопрос жизни – не его или моей, но гораздо больше: ее жизни или его, ибо как мог я оставить ее во власти этого сумасшедшего?.. Вот каким образом я убил его. Поступил ли я дурно? Ну-с, господа, скажите, как поступили бы вы на моем месте?

Она закричала, когда он ударил ее, и на этот крик прибежала вниз старая Тереза. На буфете стояла бутылка вина; я откупорил ее и влил несколько капель в рот Мэри, так как она была полумертвая от потрясения. Затем я сам выпил немного. Тереза была холодна как лед, и план был составлен ею и мною. Мы должны были устроить так, чтобы казалось, будто убийство совершено ночными ворами. Тереза повторяла сочиненную нами историю своей госпоже, а я вскарабкался наверх и отрезал шнур от звонка. Затем я привязал ее к стулу и растрепал конец шнура, чтобы он казался естественно оборванным, иначе стали бы удивляться, каким образом вор мог взобраться туда, чтобы отрезать его. Сделав это, я собрал кое-что из столового серебра, чтобы убедить других в совершенном воровстве, и покинул женщин, приказав им произвести тревогу через четверть часа после моего ухода. Я бросил серебро в пруд и отправился в Сайденгам, чувствуя в первый раз в своей жизни, что я сделал действительно доброе дело. Вот истина, мистер Холмс, полная истина, хотя бы она стоила мне жизни…

Холмс некоторое время молча курил. Затем он подошел к нашему посетителю и пожал ему руку.

– Вот какого я мнения, – сказал он. – Я знаю, что каждое слово ваше – правда, так как вы вряд ли произнесли хоть одно слово, которое было бы мне неизвестно. Только акробат или моряк мог достать с планки шнур, и никто, кроме моряка, не мог сделать узлы, которым шнур был привязан к креслу. Только один раз в своей жизни эта леди вступала в контакт с моряками. Это было во время ее путешествия из Австралии в Англию, и мужчина, совершивший убийство, должен был принадлежать к ее обществу, так как она всячески старалась выгородить его и тем доказать, что любит его. Видите, как легко было мне найти вас, раз я попал на верный след.

– Я думал, что полиция никогда не будет в состоянии проникнуть в нашу хитрость.

– Полиция и не проникла в нее, и, по моему убеждению, никогда и не проникнет. Теперь слушайте, капитан Крокер. Дело очень серьезное, хотя я охотно допускаю, что вы действовали под влиянием сильнейшего раздражения, до которого может быть доведен человек. Может быть даже, что ваш поступок будет признан законным, как вызванный самозащитой. Однако же это надлежит решить британскому суду присяжных. Между тем, я так симпатизирую вам, что если вы согласитесь исчезнуть в двадцать четыре часа, то обещаю, что никто этому не помешает.

– А затем все выйдет наружу?

– Конечно.

Моряк побагровел от гнева.

– Что это за предложение вы, мужчина, делаете мужчине? Я достаточно сведущ в законах, чтобы знать, что Мэри будет взята как соучастница. Неужели вы думаете, что я брошу ее одну терпеть всю эту муку, а сам увильну? Нет, сэр, пусть делают со мною самое худшее, но ради самого неба, мистер Холмс, найдите какой-нибудь способ, чтобы Мэри не была привлечена к суду.

Холмс вторично протянул свою руку моряку.

– Я только испытывал вас. Я беру на себя большую ответственность, но я сделал Гопкинсу намек и, если он не способен им воспользоваться, я ничего не могу больше сделать. Послушайте, капитан Крокер, мы поступим по закону. Вы – подсудимый. Вы, Ватсон, британский суд присяжных, и я никогда не встречал человека более достойного быть его представителем. Я – судья. Теперь, господа присяжные, вы слышали показания. Находите ли вы подсудимого виновным или невиновным?

– Не виновен, милорд, – ответил я.

– Глас народа – глас Божий. Вы оправданы, капитан Крокер. Я не опасен для вас, пока официальное следствие не отыщет какого-нибудь другого «преступника». Вернитесь через год к миледи, и да оправдает ваша жизнь с нею приговор, произнесенный вами сегодня.