ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Барабаны грохотали всю ночь — видимо, перед сражением ваганда старательно призывали на помощь своих языческих духов. В селении ваниоро все обстояло в точности наоборот, прямо по словам поэта: „тих был наш бивак открытый“. Оборонные работы закончились только к трем пополуночи, и руководство экспедиции собралось в палатке, за колченогим самодельным столиком. В плошке чадил, плавая в масле, фитилек, и на его свет из темноты летела насекомая погань.

На этот раз главные новости принес Дрейзер. Пока мы возились с ремонтом „Гочкиса“ и обустраивали минные горны, немец проводил время в беседах с ваниоро. Он, единственный из нас (не считая, разумеется, Кабанги), мог немного изъясняться на местном наречии, а потому я с самого начала отправил его собирать слухи, сплетни — словом, все, что могло пригодиться.

И ведь как в воду глядел! После заката в селение вернулись трое лазутчиков, отправленных во вражеский стан. Разузнали они куда как больше наших пластунов — главным образом, потому, что понимали, о чем галдят возле костров супостаты-ваганда и их союзники. Длинное перечисление названий племен и вождей ничего нам не дало, разве что удалось уточнить примерную численность: около восьми сотен, и из них пятьсот — собственно, войско Мванги. Лазутчики сумели даже выяснить, сколько ружей имеется в стане неприятеля — для этого они наблюдали за плясками у костров и считали счастливых обладателей чудо-оружия, хваставших перед соплеменниками. Я так и не понял, как лазутчики отличали одного владельца ружья от другого, так что приходилось верить на слово — огнестрельный арсенал неприятеля насчитывал два с половиной десятка стволов. Учитывая манеру обращения негров с оружием — не больно-то и страшно, особенно в сравнении с исправным „Гочкисом“ и десятком отличных винтовок в наших руках.

За оружие взялись все, включая Кабангу, Дрейзера и мадмуазель Берту с ее слугой. Я, попытался отговорить девушку от столь явного безрассудства — для приличия, а по правде говоря, больше для успокоения совести. Но она и слушать ничего не желала: „Милый Леонид, в плену у дикарей меня ждут ничуть не меньшие бедствия, чем любого из вас. А, может, кое-что и похуже. Так что и не думайте спорить — я, как и вы все, буду защищать собственную жизнь!“ Я бросил уговоры — в конце концов, стреляла она превосходно, не уступая в этом остальным членам экспедиции. А трехствольный льежский штуцер штучной работы, составлявший гордость ее дорожного арсенала, казался куда более грозным оружием, нежели мой „Мартини-Генри“ или „Винчестеры“ казачков.

Стюард Жиль вооружился карабином системы американца Спенсера с хитроумным трубчатым магазином на семь патронов центрального боя, спрятанным в прикладе. Запасные магазины к карабину, числом десять, он носит на ременной перевязи, в особом шестигранном пенале, обшитом черной кожей.

Кабанга же с самого озера Виктория-Ньяза таскал винтовку системы Крнка, выданную ему, как проводнику экспедиции — и гордился ею чрезвычайно.

Кроме винтовок, имелись и револьверы: „Кольты“ у нас с Антипом, поручика и забайкальцев, громоздкий флотский револьвер системы „Галан“ у кондуктора Кондрата Филимоныча и английские „бульдоги“ у Берты и стюарда. Готовили и холодное оружие — казачки уселись у костерка возле штабной палатки, извлекли из сумок точильные бруски и принялись править заточку шашек и кинжалов-бебутов. Забайкалец Фрол забрал заодно шашку и у Садыкова: „Дай-кось навострю клинок, вашбродие, пока вы разговоры разговариваете…“

Но я отвлекся. Самые важные сведения Дрейзер, как водится, приберег под конец: лазутчики-ваниоро заметили возле походного шатра Мванги белого человека! Это был не араб, а самый настоящий европеец (арабов в этих краях нередко называют „белыми“, поскольку сами обитатели саванн черны, как смазной сапог), одетый в европейское же, сильно потрепанное платье. Но, что весьма характерно — без оружия. Это показалось мне важным, поскольку указывало на то, что незнакомец — скорее всего, пленник дикарей, а не добровольный союзник дикарей, а их пленник.

Но долго гадать нам не пришлось. Лазудчики подползали к шатру негритянского короля достаточно близко, чтобы разглядеть все подробности, и по их описаниям немец уверенно опознал пленника: им оказался не кто иной, как виновник крушения „Руритании“, француз-механик Рюффо!

Конечно, это могло быть и случайностью. Рюффо мог попасть в плен к дикарям, и теперь Мванга таскает его за собой, рассчитывая с его помощью выжать максимум пользы из „небесных сокровищ“, которые, как уверяли те же лазутчики и являются главной целью набега. Меня это насторожило: конечно, упавшие с неба диковины дирижабля представляются дикарям огромным богатством, чтобы затевать ради этого самую настоящую войну? Вот и Кабанга уверял, что боевые действия такого масштаба случаются нечасто, обычно дело ограничивалось отдельными стычками и грабительскими налетами разбойничьих шаек.

И еще вопрос: почему начало военной кампании в точности совпало с появлением экспедиции? Ведь Рюффо как и Дрейзер, угодил в плен к дикарям уже давно, сразу после своего чудесного спасения с гибнущей „Руритании“. Конечно, Мванга мог и не сразу узнать как о ценном пленнике, так и о неожиданном богатстве, свалившемся на голову ваниоро; мог потратить время на приготовления в военной кампании — но все равно, такое совпадение представлялось мне крайне подозрительным.

И, как оказалось, не мне одному. Остальные члены нашего „штаба“, урядник Ерофеич и поручик Садыков, вполне разделяли эти сомнения. Мы согласились, что хорошо бы подробно расспросить негодяя Рюффо — и о том, по чьему наущению он подстроил гибель воздушного корабля, и о том, что он делал после катастрофы и, наконец, главное: с чего это он так вовремя оказался в стане ваганда, да еще и при особе дикарского короля?

Заполучить француза живым, так, чтобы тот был годен для обстоятельной беседы — это, доложу я вам, задачка не из легких. Заняться этим предстоит забайкальцам: после того, как ваганда откатятся прочь от селения, наши пластуны предпримут вылазку и в неизбежной суматохе постараются захватить механика. А нам остается молится, чтобы негодяй не схлопотал до тех пор пулю или удар ассагаем, каковые, без сомнения, с лихвой заслужил своими поступками…»

I

Генерал-лейтенант Никифораки, начальник штаба Отдельного Корпуса Жандармов, любил ходить по Петербургу пешком. Особенно в такие вот деньки, когда небо бездонно-синее, но уже нет летней жары и с Финского залива тянет морской свежестью. Вот и сегодня на встречу с градоначальником Треповым он отправился пешком — положенная ему по должности карета катила по набережной Фонтанки шагах в двадцати позади, и генеральский адъютант, стоя на подножке, тревожно озирался — в столице нет-нет, да случались вылазки нигилистов.

Эверт тоже любил такие прогулки. На ходу ему думалось особенно хорошо; он и в кабинете нередко вскакивал со стула и принимался ходить из угла в угол, рассуждая при этом вслух. Никифораки знал эту особенность подчиненного и нередко превращал променады в рабочие совещания.

Как, например, сейчас.

— Так что у нас, барон, с этим болгарским репортером? Так-таки ничего не нашли?

— Совершенно ничего, Антон Николаич, только время зря потратили. Наверняка доплыл до берега — там всего ничего было, полсотни саженей. Мне бы сразу отправить пару взводов — прочесывать местность вблизи от места гибели шхуны. Так нет же, четыре дня кряду шарили по дну да по прибрежным кустам, искали тело! А когда стало ясно, что мерзавец улизнул, искать стало поздно: за три дня он не то, что до Гельсингфорса или Або — до Стокгольма вполне мог дойти.

Никифораки шагал, слегка косолапя, как ходят старые кавалеристы. На ходу он то и дело раскланивался со встречными прохожими — хорошо одетыми прохожими обоего пола, с, офицерами, по-уставному бравшими под козырек. Публика попроще, издали увидав генеральский мундир, предпочитала освободить тротуар, угодливо кланяясь издали. На нерадивых грозно цыкали городовые, вытягивавшиеся при приближении высокого начальства во фрунт.

— Ничего не поделаешь, барон, теперь поисками этого господина займутся другие. Найти-то его в любом случае надо…

Эверт кивнул и нахмурился. Он тяжело переживал свой провал.

— А как обстоят дела с экспедицией Смолянинова?

— Последние сведения о них получены из Дар-эс-Салама, по телеграфу. С тех пор — ни слуху, ни духу. Недавно в Кронштадт прибыл «Гайдамак», и на его борту — историк, Рукавишников. Он сел на клипер в Адене, и при нем были александрийские находки экспедиции.

— Находки? — генерал замедлил шаг (адъютант зашипел на кучера генеральской кареты, и тот послушно придержал четверню), и с интересом взглянул на помощника. — Что-нибудь особо интересное?

— Да как вам сказать… пока это все лишь предположения. Мы устроили Рукавишникова в одном укромном местечке, в Ораниенбауме, подальше от посторонних глаз — пусть возится со своими «свинцовыми книгами», или как он их там называет… В любом случае, до возвращения экспедиции говорить о чем-либо не имеет ровно никакого смысла.

Никифораки остановился, облокотившись на чугунный парапет. Фонтанка бурлила жизнью: до самого Аничкова моста по обоим берегам громоздились живорыбные садки — особые баржи с жилой надстройкой, откуда круглый год велась торговля рыбным товаром: судаками, лещами, сигами, окунями, кóрюшкой. Бревнами лежали на досках палуб белужьи туши, ушлые приказчики зазывали покупателей к чанам с осетровой икрой.

Дух от рыбных садков шел густой, ядреный: пахло рыбой, солью, морскими водорослями, дровяным дымом из кирпичных печек, сложенных прямо на судах. Кое-где на баржах были устроены коптильни, и от них аромат свежекопчёной корюшки волнами плыл вдоль набережной.

— Ну, хорошо, барон, пусть работает, авось и выйдет какой толк. Только вы уж приглядывайте за ним, душевно прошу! Недаром ведь англичане подняли в Александрии такой раскардач — значит было из-за чего пупы рвать! Кто знает, может, и здесь решатся побеспокоить господина Рукавишникова?

Эверт недобро усмехнулся.

— Побеспокоить — на тот же манер, что Мировича? А и пусть пробуют! Право же, Антон Николаевич, я бы только обрадовался. У меня там такая охрана — иначе как полным батальоном при поддержке артиллерии их не одолеть. Я даже подумывал пустить слушок о том, где держат Рукавишникова и его александрийскую добычу — а ну, как клюнет кто-нибудь чересчур любопытный?

Генерал немного подумал.

— Пожалуй, не стоит, дорогой барон. У нас и без того сейчас забот полон рот.

Эверт согласно кивнул.

— Да, кстати, Антон Николаич, вы уже решили, что делать с нашим гостем?

— С руританцем-то, с Пернштейном? — удивился Никифораки. — А что ему сделается? С тех самых пор отдыхает от трудов праведных у нас, на офицерской гауптвахте.

— На офицерской, значит? А я-то боялся, вы его упрячете в Алексеевский равелин.

Генерал добродушно хохотнул. Для заключения в это мрачное узилище, предназначенное для личных врагов российских императоров, нужно что-то посерьезнее жиденького подозрения в шпионаже.

— Ну, мы же не звери. К тому же, думаю, он не соврал: руританцы, в отличие от их соседей, австрияков, ни разу не были замечены в шпионаже на территории Российской империи. Так что дело, я полагаю, действительно в исчезновении графа Румели.

Эверт покосился на шефа.

— Так может его вообще отпустить?

— Ну, так далеко мое человеколюбие не заходит. Выделили ему вполне приличную комнату с окном на внутренний двор. Книги дают, газеты, прогулки три раза в день. Обеды таскают из ближайшего трактира, вино — специально распорядился, чтобы по первому требованию. Не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А в перерывах режется с караульными офицерами в штосс и, как мне доложили, уже проиграл под запись пятьсот рублей…

Его слова заглушил пронзительный свисток — мимо, с трудом протискиваясь мимо рыбных садков, проковылял черный пароходик, волокущий за собой доверху груженую дровяную баржу. Никифораки проводил его взглядом.

— К тому же, есть одна мысль: а что, если мы отправим его назад, к моему коллеге герру Гольдстайну?

— Признаться, я и сам об этом подумывал…

Генерал с хитрецой взглянул на Эверта. В углах глаз появились сразу веера веселых морщинок, отчего он и правда, сделался похож на одесского грека.

— Что, не терпится выяснить, куда делся граф Румели?

Эверт не собирался отрицать очевидное.

— Да ведь и вам не терпится, Антон Николаич! К тому же, нам без этого все равно не обойтись. Сдается мне, к этому господину много всяких любопытных ниточек сходится…

Генерал немного подумал, потом оттолкнулся от парапета и махнул рукой, призывая карету. Предупредительный адъютант распахнул дверцу.

— Прошу барон, садитесь… Значит, на том и порешим. И вот что еще: не хотите ли отправиться с ним?

Этого Эверт никак не ожидал.

— С ним? В Руританию?

Карета качнулась, набирая ход.

— А куда же? Впрочем, чутье подсказывает мне, барон, что вы там долго не задержитесь.

— Но если я уеду, кто будет опекать наших гардемаринов?

— Они, насколько мне известно, пока еще они кадеты — гардемаринские нашивки получили только на время корабельной практики. Да вы не волнуйтесь, барон, не оставим их без внимания! Есть в Корпусе один толковый офицер: с начала нового учебного года его назначат воспитателем роты, где состоят Смолянинов и Румели, а к лету он подаст рапорт о переводе на корабль — он получит назначение на то самое судно, которому предстоит отправиться за экспедицией Смолянинова. А пока суд, да дело, присмотрится к ребятам, познакомится. Так что не волнуйтесь, все в порядке будет с вашими подопечными!

Карета свернула на Аничков мост, и кучер щелкнул кнутом, пуская четверню вдоль Невского крупной рысью. Эверт немного помолчал, глядя на зеркальные окна кофеен, витрины модных лавок, на толпы прохожих, заполняющих в погожий день тротуары главного проспекта Империи.

— Что ж, вы меня вполне успокоили ваше высокопревосходительство. Так, когда мне отправляться?

II

Фортуна определенно повернулась к Божидару Василову темной стороной — афедроном, как сказали бы его петербургские знакомые. С те пор, как болгарин привел к изобретателю Мировичу наемного убийцу, все пошло наперекосяк. Еще недавно он был солидным журналистом, корреспондентом европейских изданий, завсегдатаем артистических салонов и дорогих рестораций — и вот, устроенная, сытая жизнь рухнула в одночасье! Безумный бег по ночному Петербургу, огни судов в Маркизовой луже и гигантское облегчение, когда паровой катер ткнулся носом в борт поджидавшей их шхуны шведских контрабандистов…

Увы, радоваться было рано — и суток не прошло, как шхуну догнали, прижали к мелководьям под финским берегом, поймали в прицелы корабельных орудий. А потом — взрыв под кормой, палуба с размаху поддает под пятки, и он летит в темноту, в пенный водоворот на месте тонущего судна…

Божидар даже под страхом смерти не смог бы вспомнить, как он сумел добраться до берега. В памяти остались лишь отдельные картинки: серый, весь в склизких мутно-зеленых водорослях бок гранитного валуна, низкий берег, заросший жидким осинником. И снова бег, слепой, отчаянный, прочь от мерещащихся за каждым перелеском разъездов пограничной стражи. Сердце когтил обессиливающий страх, в голове колотилась единственная мысль: «Догонят! Схватят! А дальше — суд, кандалы, каторга, и печальный, хотя и закономерный финал карьеры тайного агента: сибирские свинцовые рудники, на которых, как говорят, люди сгнивают заживо за один-единственный год…»

От туфель и сюртука он избавился еще в воде — тяжелая ткань тянула на дно, обувь сковывала движения, не давая выплыть. К счастью, кармашки поддетого под платье потайного пояса были предусмотрительно набиты ассигнациями: пятисотенными «петрами», сотенными «катеринками» и разномастными банкнотами британских коммерческих банков. Кроме бумажек имелось золото — полуимпериалы с отчеканенным профилем Александра II-го и финские монеты в десять и двадцать марок с двуглавыми орлами и надписями латиницей.

Кроме денег, в непромокаемых клеенчатых кармашках хранились двуствольный жилетный пистолет системы Генри Уилера и паспорт на поддельное имя. Оружие Божидар приобрел в Петербурге, в лавке на Литейном, польстившись на уговоры приказчика — тот битых полчаса расписывал исключительно мощный бой этой несерьезной с виду игрушки и надежность продукции знаменитой фирмы «American Arms Company».

Паспорт передал ему Лидделл. Согласно этому документу, он был отнюдь не болгарским репортером, а наоборот, урожденным жителем Херсонской губернии, мещанином греческого происхождения, православным, проживающим в настоящее время в Санкт-Петербурге…

Остаток ночи Божидар переждал в стогу, а наутро подкрался к огородам какой-то мызы и, поминутно замирая от малейшего шороха, стянул сохнущие на заборе портки и вязаную душегрейку. Заодно, подчиняясь внезапному импульсу, прихватил прислоненные к стене сарая удочки с лесой из конского волоса и поплавками из крашеных бутылочных пробок. Остатки городского платья увязаны в небольшой узелок, портки закатаны до колен — на смену репортеру пришел то ли местный рыбак, то ли дачник, пытающийся найти отдохновение на природе от городской суеты. Под мышкой «дачник» нес аккуратный узелок — но не с буханкой хлеба, парой луковиц и завернутыми в бумагу копчеными корюшками, как подумал бы любой встречный. Нет, в узелке, завернутый в грязные, прорванные на коленях брюки, прятался от посторонних взоров портфель крокодиловой кожи, в котором Лидделл держал похищенные у Мировича бумаги.

Башмаки и приличное платье болгарин приобрел в очередной, и там же пережил несколько леденящих кровь мгновений, когда лицом к лицу столкнулся с конным разъездом пограничной стражи. Но те не обратили на Божидара никакого внимания — то ли, не успели поднять тревогу, то ли его вовсе не собирались искать, сочтя утопшим.

Так что сутки спустя Божидар возлежал на софе, в номере приличной, хотя и не самой дорогой гостиницы Гельсингфорса. По дороге он еще раз сменил обличье и теперь выглядел вполне респектабельно: то ли мелкий коммерсант, то ли служащий солидной купеческой конторы из южных губерний, совершающий деловую поездку по Великому княжеству Финляндскому. Первый этап его сумасшедшего бегства остался позади; видение сибирской каторги заметно поблекло, уступив место способности трезво мыслить и рассуждать.

А по здравому рассуждению выходило, что дела обстоят не так уж и скверно. В Петербург, да и вообще, в Россию дорога Божидару, конечно, заказана. Не беда — перед тем, как поселиться в гостинице, он зашел на телеграф и отправил условленную депешу на условленный же адрес. Жандармам, которые заинтересовались бы телеграммой, ее текст не скажет ровным счетом ничего, а вот некий господин, поживающий в Стокгольме, на улице Вэстерлонггάтан в доме номер семь, получив это послание, все поймет и немедленно предпримет меры для вызволения попавшего в беду агента. В том, что это будет сделано, репортер не сомневался ни на минуту: бумаги, ради которых и была затеяна эскапада с убийствами, погонями и перестрелками, в его руках, и он намерен потребовать в обмен на них не только гарантий безопасности, но и солидную сумму в британской валюте.

Стокгольмский адрес он получил от Сондерса, во время их последней встречи в Софии вместе с другими подобными адресами — в Копенгагене, Варшаве, Львове. Англичанин подробно проинструктировал, как следует действовать в случае вынужденного бегства, и репортер не сомневался: только благодаря этим наставлениям он до сих пор не за решеткой, в полицейском участке, а то и где похуже. Дополнительную уверенность в благополучном исходе давало и то, что ни стокгольмский адрес, ни содержание инструкций Лидделлу известны не были. И теперь, даже в том почти невероятном случае, если оккультист захвачен живым, он не сможет навести ищеек на его след.

Странное дело — теперь, когда опасность, вроде бы, отступила, и Божидар получил возможность хотя бы ненадолго отвлечься от своих невзгод, его все сильнее терзало ощущение бессилия. Когда надо было бежать, скрываться, лихорадочно выискивать единственно верный спасительный ход — он чувствовал себя, до некоторой степени, хозяином положения. Но теперь, когда инструкции «нанимателя» выполнены в точности и замок в двери гостиничного номера щелкнул, отрезая его от окружающего мира, оставалось только одно: ждать посланца, который должен был решить, наконец, его судьбу. В город Божидар не выбирался, обед заказал в номер из крошечного ресторанчика при гостинице, но все равно, любой шум в коридоре — шаги, скрип тележки, развозящей по номерам блюда, хихиканье горничных — заставлял его вздрагивать от страха, сжиматься в комок, тиская вспотевшей ладонью неудобную рукоять «Дерринжера». А он-то надеялся вволю отоспаться после дикого напряжения этих дней!

С превеликим трудом удерживаясь от того, чтобы заказать из гостиничного буфета бутылку коньяка и надрызгаться для успокоения нервов, Божидар принялся прикидывать, как, если припрет, он будет выбраться из города. Например, сесть на финский пароходик совершающий регулярные рейсы до Або. А то и вовсе нанять рыбацкую шхуну, добраться на ней до Ревеля или даже до Риги, а там рукой подать до германской границы. Впрочем, болгарин осознавал, что не решится на подобный риск, разве что дела пойдут совсем уж скверно.

С этими мыслями репортер провалился в сон. Из-под подушки торчал уголок портфеля — когда-то дорогого и солидного, а теперь безжалостно замызганного, исцарапанного, но по-прежнему, хранящего в кожаной утробе единственный шанс на спасение.

* * *

— Итак, вы утверждаете, что Сэмюэль Лидделл погиб на ваших глазах?

Божидар поежился — беседа все больше походила на допрос. Не так он представлял себе встречу с долгожданным спасителем, не так! Не было ни ободряющих похлопываний по плечу, ни заверений в беспокойстве о его, Божидара, участи… Эмиссар Сондерса сидел на стуле прямой, будто проглотил собственную трость. В движениях пальцев и выражении лица не угадывалось ровным счетом никаких эмоций — как и в глазах, спрятанных за круглыми стеклышками пенсне. На собеседника он смотрел, как лондонский клерк смотрит на чернильный прибор на своем столе. Впрочем, внешность гостя имела мало общего с клерком — скорее, он походил на представителя солидной похоронной конторы: черный сюртук и брюки, черный, как антрацит, котелок, аккуратно пристроенный на бюро, крупный черный агат в золотой булавке, прихватывающей черный же галстух.

— Никаких сомнений, мистер…э-э-э?

— Я бы предпочел пока обойтись без имен. — ответил «гробовщик». — Впрочем, можете называть меня «герр Шмидт». Это имя я назвал швейцару при входе.

Визитер старательно выговаривал фразы, имитируя шведский говор, но репортера, отлично разбиравшегося в акцентах любого уголка Европы, обмануть было трудно: гость — природный англичанин, скорее всего, из Лондона.

Он явился утром, всего через три дня после того, как телеграмма с воплем о помощи ушла в Стокгольм. Слегка поклонился Божидару — тот вспотел, услыхав стук в дверь, и встретил долгожданного визитера, сжимая в правой ладони, за спиной, «Дерринжер». К счастью, гость не стал протягивать руки для приветствия и проследовал в комнату, едва удостоив хозяина номера взглядом.

— Можете быть уверены, Лидделл погиб. — повторил репортер, пытаясь натянуть на физиономию приличествующую случаю грустную мину. — Это случилось на моих глазах, так что никаких сомнений быть не может.

— Но, как я понимаю, вы знаете, где сейчас те документы, что он держал при себе?

«Еще бы ты этого не понимал, — неожиданно зло подумал болгарин. — Не будь в телеграмме условленной фразы, означающей, что бумаги Мировича у меня, ты бы и шагу не сделал из своего Стокгольма!»

Но вместо этого ответил:

— Разумеется, знаю, герр Шмидт! На шхуне мы все время держались рядом, и когда русские взорвали судно, он успел перебросить портфель с бумагами мне. Больше я Лидделла не видел, а документы — вот они!

И подтолкнул к гостю потрепанный крокодиловый портфель.

Божидар тактично умолчал о том, что видел герметиста уже после взрыва, в воде. Несчастный захлебывался и готов был вот-вот пойти ко дну. Увидав рядом, в воде, болгарина, Лидделл, протянулся к нему — в правой руке он сжимал портфель. Божидар схватил за ручку, вырвал портфель у англичанина… скрюченные пальцы Лидделла вцепились в рукав, но репортер оттолкнул руку. Последнее что он видел — остекленевшие, полные ужаса глаза и пузыри воздуха, вырывающиеся из его разинутого в немой мольбе рта.

— С вашего позволения, я это заберу. — «гробовщик» потянулся за драгоценным портфелем, но Божидар перегнулся через стул и схватил драгоценное вместилище документов.

— Не так быстро, герр Шмидт, не так быстро! Сначала обсудим кое-какие условия.

Глаза за стеклами пенсне в упор уставились на репортера. Божидар отметил, что посланец Сондерса мигает редко, медленно, словно курица или рептилия.

«Не ожидал, скотина?»

— Я не понимаю… — произнес «гробовщик». Всякие следы шведского акцента исчезли. Теперь он говорил как истинный кокни, появившийся на свет Божий под перезвоны Сент-Мэри-ле-Боу. — Вы что же, намерены…

— Я намерен получить в обмен на эти бумаги новый паспорт, желательно, бразильский или Североамериканских Штатов, а так же пять тысяч американских долларов наличными! И не пытайтесь совать мне чек и потчевать байками о счетах в швейцарских банках!

Задерживаться в Европе он не собирался ни на один лишний день.

— Да, именно так! Я не желаю более играть в ваши шпионские игры! Мы с Сондерсом условились…

— Без имен, я же попросил! — неожиданно резко перебил «гробовщик».

— …мы условились, что я буду присылать из Петербурга еженедельные обзоры столичных событий и, кроме того, окажу некоторую помощь мистеру Лидделлу! А вместо этого — какая-то нелепая авантюра с погонями, стрельбой и горой трупов! Нет уж, пусть этим развлекается кто-нибудь другой, а с меня довольно!

— Боюсь вы все же не понимаете. — сказал англичанин. Он терпеливо дослушал Божидара, и отвечал мягко, даже ласково, будто объяснял что-то несмышленому ребенку.

— Если вы хоть на шаг отойдете от указаний, данных известным вам лицом, сведения о вас немедленно попадут в руки русских жандармов. И даже если сумеете выбраться из Гельсингфорса, эти господа не простят вам похищения чертежей и примутся искать. И, будьте уверены, отыщут — хоть в Финляндии, хоть в Болгарии, хоть на островах Фиджи. А там, либо похитят и вывезут в Россию, либо допросят на месте, да и пристукнут!

— Но, как же тогда…

От уверенности Божидара не осталось и следа. Мягкий голос «герра Шмидта» действовал на него гипнотически, как шипение змеи на кролика.

— А вот так! Вы имели неосторожность сесть за карточный стол с очень серьезными людьми, мой болгарский друг. Теперь уж не жалуйтесь — не вам решать, когда можно бросить карты и покинуть эту игру!

Спустя четверть часа они вышли из гостиницы и направились в сторону Старого рынка — туда, где к гранитным набережным напротив торговых рядов швартовались пароходики, ходившие из Гельсингфорса в Выброг, Або, Ревель, Ригу. Божидар едва поспевал за долговязым посланцем Сондерса, изо всех сил пытаясь отогнать соблазн — выдернуть из кармана «Дерринжер», разрядить оба ствола в спину, обтянутую похоронным сюртуком, выхватить из обмякших рук крокодиловый портфель — и переулками, прочь из города, прочь из России, на другой конец света!

Но ничего подобного он сделать, конечно, не мог. На улице ясный день, вокруг толпы народу, полно военных, да и городовые на каждом углу. И не в них, по большому счету, дело: после такой выходки его будут искать не только русские жандармы, но и люди Сондерса. И найдут, в этом Божидар не сомневался ни на секунду. А потому, покорно шагал вслед за «герром Шмидтом», припоминая, сказанное им напоследок: «Да вы не волнуйтесь, мистер Василов, мы все понимаем, и не собираемся предъявлять вам претензий — усталость, нервы, тут любой сорвался бы. Могу вас обрадовать: известное лицо высоко оценило ваши услуги, и намерено предложить новое, и весьма перспективное во всех отношениях дело!»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Любопытно, подумал Смолянинов, кто состоит у Мванги в советниках — может, это негодяй Рюффо решил проявить себя на несвойственном ему поприще? Хотя, наверняка он неплохо разбирается в военном деле, раз уж числился на «Руритании» не только механиком, но и канониром. Но с тем же успехом это может оказаться какой-нибудь араб, выходец из Египта, или подданный занзибарского султана, знакомый с азами европейского военного искусства.

Но, кем бы ни был неведомый советник, воспользоваться его рекомендациями в полной мере дикари не смогли. После того, как взрывы минных горнов смели с гласиса первую волну атакующих, ваганда и их союзники поспешно отступили к ручью и там и принялись подбадривать себя рокотом тамтамов и пронзительными воплями «Ни-ан-зи! Ни-ан-зи!» Концерт этот продолжался около получаса, после чего вперед двинулось что-то, отдаленно напоминающее цепь застрельщиков. Мванга, надо думать, собрал всех воинов, вооруженных ружьями, и выслал их вперед, с приказом обстрелять засевшего за колючей изгородью неприятеля.

Задумка, что и говорить, была недурна, а вот исполнение подкачало: вместо того, чтобы развернуться на рубеже прицельного огня редкой цепью и открыть стрельбу, дикари сбились в кучку и припустили вверх по склону, размахивая ружьями и оглашая окрестности боевым кличем. Смолянинов видел, как спотыкаясь, бегут вслед за ними в густой траве малолетние «оруженосцы» — мальчуганы с глиняными плошками, полными тлеющих угольев. В зубах у каждого зажата сухая ветка, которой предстояло исполнить роль фитиля.

Видимо, чернокожие «егеря» намеревались добежать до рва и с самой его кромки, в упор, угостить засевшего за кустами врага свинцом. Но не успели они преодолеть и половины дистанции, когда над изгородью засверкали вспышки — с убойной дистанции в полторы сотни шагов винтовки белых не оставляли несчастным ваганда ни единого шанса. После трех залпов полегло не меньше половины застрельщиков, а остальные, вопя, кинулись в отступ, так и не сделав ни единого выстрела. «Оруженосцы», побросав дымящиеся плошки, рванули за ними, и малое время спустя пологий склон охватило пламя — высушенная свирепым африканским солнцем трава вспыхнула, как порох. Из ревущего огня доносились крики, полные мучительной боли — там заживо сгорали раненые дикари, во множестве оставшиеся на «гласисе».

Пожар дал обороняющимся некоторую передышку — Мванга не решился наступать сквозь завесу пламени. Прошло не менее часа, прежде чем дым развеялся, и тамтатмы вновь погнали негритянские орды в бой.

На этот раз их подпустили поближе, шагов на пятьдесят, и только потом Садыков скомандовал «Пли!». Разом ударили винтовки экспедиции и ружья ваниоро, толпа дикарей будто налетела на невидимую стену. Первые ряды безжалостно выкашивало пулями; задние, почуяв неладное, замялись, притормозили стремительный бег, и тут во фланг прерывисто, телеграфным ключом застучал «Гочкис». Смолянинов увидел, как вспухают один за другим ватные комки разрывов и вспомнил жалобы кондуктора на слабую начинку гранат. Сейчас это было неважно: может, легкие снарядики, и давали мало осколков, но в плотной толпе это не имело ровно никакого значения: каждая из полуторадюймовых гранат, даже не успев разорваться, пронизывала по два-три человеческих тела, пробивая в толпе кровавые бреши.

Револьверная пушка захлебнулась очередью — закончились патроны в коробе, и Антип торопливо принялся набивать его новыми. Сквозь грохот стрельбы и нестройные вопли дикарей до Смолянинова донесся матерный рык Кондрата Филимоныча: «А ну…, шевелись…, лярва лейбгвардейская, твою в душу…, пока нас тута всех…, к гребаной матери…, не перекололи, как поросей!»

Пауза, потребовавшаяся для перезаряжания, подарила нападавшим несколько драгоценных секунд — ваганда опомнились, взвыли с утроенной силой и всей массой качнулись вперед, заполняя своими телами и без того неглубокий ров, оставляя кровь и клочья кожи на шипах изгороди. В центре уже кипела ожесточенная схватка: ваниоро встречали сигающих через препятствие врагов ассагаями, палили в упор из ружей, метали ножи-пинга. Смолянинов заученными движениями отжимал вниз скобу «Мартини-Генри», выбрасывая стреляную гильзу, втискивал в овальный паз на затыльнике очередной патрон и стрелял, стрелял — навскидку, почти не целясь. Внезапно огромный, на голову выше других, негр со свирепой, физиономией, выглядевшей особенно жутко из-за продетых в ноздри и губы резных костяшек, перепрыгнул через изгородь и занес для удара огромный, формой напоминающий лосиный рог, заржавленный трумбаш. Начальник экспедиции попятился, нашаривая «Кольт», но тут над ухом оглушительно бабахнуло, раз, другой — и гиганта унесло, будто кто-то внезапно и очень сильно дернул за веревку, привязанную к его поясу. Смолянинов оглянулся — сзади, шагах в трех, стояла Берта, и нижняя пара стволов штуцера курились дымком. Он хотел поблагодарить девушку, но та подняла ружье и выстрелила еще раз, из верхнего «берданского» ствола. Часто захлопал «Спенсер» Жиля — верный слуга, страховавший, как и положено, госпожу на этом кровавом сафари, расчищал бруствер от запрыгнувших на него дикарей. Смолянинов опомнился, торопливо зарядил винтовку и вскинул к плечу, выискивая цель. Но ваганда уже откатывались прочь, густо устилая гласис телами цвета эбенового дерева.

— Прекратить огонь! — заорал Садыков (на время баталии Смолянинов передал ему все командные полномочия) — Береги патроны, ребята, они и так шикарного драпака задают!

Пальба разом прекратилась. Смолянинов оглянулся — все ли целы? Урядник Ерофеич… Фрол… оба, вроде, невредимы. А вон и Пронька: выскочил на край рва и отрет вслед улепетывающим ваганда какую-то похабщину, азартно размахивая шашкой. С клинка веером летят красные брызги, вокруг громоздятся изрубленные тела — здесь самые невезучие из дикарей добрались-таки до забайкальцев и сцепились с ними врукопашную.

Кондрат Филимоныч, облокотившись на казенник, трясет в воздухе правой рукой — даже его лапище, привыкшей управляться с якорными канатами, гандшпугами и налитыми свинцом вальками весел, нелегко беспрерывно вертеть тугую ручку митральезы. Вот и Антип: стоит, прижимая к груди, словно охапку дров, полдюжины тускло-желтых гочкисовских унитаров. Проводник Кабанга выглядывает из-за его плеча: ослепительно-белозубая улыбка до ушей, «крынка» на плече, патронташ через плечо: берегитесь, суахельские девки, идет гроза саванны!

Смолянинов приник к окуляру латунной трубки-телескопа, закрепленной слева от ствола винтовки. В длину это приспособление ненамного уступало стволу и требовало крайне бережного обращения — чтобы не сбились тонюсенькие волоски, перекрестием отмечающие прицельную точку.

Внизу, у ручья, там, где скапливалось перед атакой воинство ваганда, толпилось сотни полторы негров. Между ними, на небольшом возвышении, стоял сам Мванга, легко узнаваемый по вычурному головному убору. Дикарский король энергично размахивал руками и пронзительно орал; в правой ладони он сжимал длинноствольный пистолет, один из тех, что Смолянинов преподнес ему во время визита в Рубагу. Все ясно: собирает вокруг себя бегущих, сулит награды храбрецам и лютую кару трусам и нерешительным.

А это кто? Смолянинов невольно вздрогнул: по левую руку от Мванги стоял тот, кто сейчас был нужен им больше всего: низкорослый, чернявый тип в сильно потрепанной европейской одежде — и белый!

Смолянинов перевел перекрестье прицела обратно на Мвангу, чуть подвыбрал спуск и задержал дыхание. Дождался паузы между ударами сердца и легонько, словно касаясь спускового крючка не пальцем, а лепестком нежнейшей розы или крылом бабочки, нажал.

В Петербурге, готовясь к экспедиции, Смолянинов заказал для своей «Мартини-Генри» особые, дорогие патроны — не из латунной фольги, какие производят в Британии, а американские, системы Эдварда Боксера, с цельнотянутыми латунными гильзами и навеской бездымного хлопчатого пороха. Тупоносые безоболочечные пули, обернутые для улучшения обтюрации в промасленную бумагу, сохраняли убойную силу на полутора верстах — а сейчас до цели было никак не больше двухсот шагов.

Мванге такая пуля угодила точнёхонько в солнечное сплетение. На мгновение несчастный замер — Смолянинов увидел в телескоп, как из раны толчком выплеснулась кровь — и медленно завалился на спину. Над долиной повисла мгновенная тишина, а потом поле боя огласил горестный вопль, исторгнутый сотнями негритянских глоток. Смолянинов замахал, подзывая урядника, но тот уже сам бежал к начальству. За ним шагал, держа на плече «винчестер», Садыков.

— Ловко ты его снял, Иваныч! В самую евонную черномазую душу!

— Ерофеич, бери своих станишников и давайте за Рюффо! Он где-то там, возле Мванги ошивается. Боюсь, как бы его не пристукнули в суматохе. Поспешайте, душевно вас умоляю!

Урядник с готовностью мотнул головой и свистнул, призывая казаков. Минуты не прошло, как все трое серыми тенями скользнули через ров и растворились в почерневшей траве, среди мертвых тел, усеивающих гласис.

— Полагаете, Леонид Иваныч, так уж необходимо рисковать людьми из-за этого негодяя?

Смолянинов уловил в голосе Садыкова плохо скрытый упрек: мало того, что грубо нарушили отданный по всей форме приказ о прекращении огня, так еще и командуют через его голову его же подчиненными! И зачем, спрашивается, было вручать ему командование — чтобы тут же продемонстрировать злостное неподчинение? Решительно никакого понятия о службе у этих штатских. Да и урядник хорош — сейчас бросился исполнять! Нет, чтобы дождаться, как это предписано уставом, распоряжения начальника воинской команды…

— Да вы не серчайте, поручик! — виновато сказал начальник экспедиции. — Каюсь, был неправ, но и вы меня поймите: совершенно не было времени для соблюдения субординации. Очень нам сей фрукт нужен: ведь он, подлец, к гадалке не ходи, знает, кому понадобилось подстраивать катастрофу…

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Садыков переживал напрасно — особого риска, как выяснилось, не было ни на синь пороху. Чернокожие дикари могут сражаться с яростной отвагой, но если уж они дрогнули и побежали — остановить их невозможно, будут бежать, пока не свалятся от истощения сил. После гибели Мванги, остатки его воинства задали, по образному выражению поручика, „шикарного драпака“, и забайкальцы добрались до брошенного лагеря без помех. Горстки дикарей, попадавшиеся им на пути, в ужасе разбегались — слава непобедимых „леопардовых воинов“ гремела в саванне повсюду, а ежели, кто особо нелюбопытный еще о них не слыхал, то имел возможность увидеть все собственными глазами во время штурма. Если, разумеется, остался бы при этом в живых.

Я писал, что негры, раз поддавшись панике, не способны остановиться? Так и есть; но в отличие от османского редифа или курдских башибузуков, при бегстве с поля боя они не станут отвлекаться даже для такого почтенного занятия, как мародерство и грабеж. Но эта дикарская особенность, по-видимому, совершенно чужда и обитателям Старого Света: вместо того, чтобы спасаться вместе с ваганда, негодяй Рюффо решил под шумок заглянуть в шатер Мванги. Там его и застали за обшариванием сундуков и ларей забайкальцы, и я искренне жалею, что не видел физиономии француза, когда, тот, захлопнув крышку очередного, плетеного из пальмовых листьев короба, узрел щербатую улыбку урядника Ерофеича поверх барабана „Кольта“. Надо, впрочем, отметить, что добыча негодяя оказалась до обидного ничтожной — видимо, его представления о королевских сокровищах сильно разнились с таковыми у покойного негритянского сатрапа.

Надеюсь, читатель простит, что я не стану подробно описывать, как казаки доставили пленника в селение ваниоро — привязанным руками и ногами к длинной жердине, на манер подстреленной на охоте косули. Опущу и то, как Рюффо выкручивался, не желая отвечать на вопросы, пока мы не устроили ему очную ставку с Дрейзером. На этом упрямство француза закончилось, и он принялся выкладывать все, что знал. Признаюсь, когда он, наконец, заговорил, у меня гора упала с плеч — более всего я боялся, что для развязывания языка придется прибегнуть к услугам урядника: „Ты, Иваныч, тока мигни — энтот злыдень все, как есть выложит, всю подлинную правду, до словечка!“ Если кто не знает — смысл слова „подлинная“ мало отличается от страшноватого смысла другого похожего слова, „подноготная“: „длинником“ на Руси называли кнут, которым орудовали на допросах заплечных дел мастера.

Итак, спасшись с погубленного дирижабля, Рюффо, как и Дрейзер, угодил в плен, но не к местным торговцам, а к арабам, из числа тех, что наведываются в эти края с севера, за слоновой костью. Белый пленник показался им редкостным товаром, и спустя неделю Рюффо был обменян в Рубаге на дюжину первоклассных бивней. Оказавшись при дворе Мванги, негодяй сделал стремительную карьеру, поднявшись до должности личного советника и смотрителя королевского огнестрельного арсенала — навыки механика пришлись тут очень кстати. Разумеется, француз не собирался задерживаться в Рубаге— ему не терпелось добраться до Европы и получить обещанную, и весьма солидную плату. Но именно с возвращением и вышла заминка.

Помнится, узнав о подстроенном Рюффо крушении дирижабля, я удивился: как европеец, человек цивилизованный и несомненно, высоко ценящий свою жизнь, решился подвергнуть себя такому риску: ради всего лишь денег, пусть и очень больших? Ведь дело не только в том, что диверсию придется произвести на высоте нескольких сотен футов над землей: даже ухитрившись уцелеть после крушения воздушного корабля, злоумышленнику предстояло в одиночку выбираться из самого сердца Черной Африки!

Сейчас мое недоумение развеялось: Рюффо, как выяснилось, планировал угробить дирижабль над плато Огадėн, далеко к северо-востоку от земель ваниоро. Там он вполне мог рассчитывать на спасение — среди кочевавших по плато племен сомалúсов через арабских и занзибарских торговцев был пущен слух о потерявшемся на плато белом путешественнике. За его спасение полагалась необычайно щедрая награда: ружьями, свинцом, порохом и особо ценимыми в этих диких местах шелковыми тканями. Кроме того, в европейские фактории, расположенные поблизости от места предполагаемого крушения „Руритании“, заранее были посланы люди с заданием: обеспечить спасение и доставку в Европу ценного агента. Так что Рюффо мог быть доволен — ради его спасения денег не жалели.

Француз так ни разу и не усомнился, что в провале этого хитроумного плана виноват ураган, заставивший „Руританию“ отклониться от курса. Но мы-то знали, что Леньяр и не собирался придерживаться официально заявленного маршрута: вместо того, чтобы лететь на юг, к Дар-эс-Саламу, дирижабль повернул на юго-запад, и шел этим курсом, пока не потерпел катастрофу севернее озера Альберт-Нианца. Так что злоумышленник, оказавшись на твердой земле, с удивлением обнаружил, что находится в нескольких сотнях миль от тех мест, где можно было рассчитывать на помощь.

Положение казалось безвыходным — но только не для такого отчаянного авантюриста, каким был Симон Рюффо! Мало кто сумел бы отыскать выход, попав в такой переплет. Рюффо сумел. Дождавшись очередного каравана, собиравшегося посетить, кроме Рубаги, еще и немецкие торговые фактории на восточном берегу озера Виктория-Ньяза, он уговорил караванщиков переслать через европейских колонистов послание в Дар-эс-Салам. Там, в воздухоплавательном парке, сооруженном в ожидании прибытия „Руритании“, у механика имелся верный человек.

Ожидание продлилось несколько бесконечных месяцев. Но в послании, доставленном занзибарскими торговцами, оказалось совсем не то, чего ожидал Рюффо: ему было приказано найти обломки дирижабля и раздобыть бортовой журнал, документы Клода Леньяра, а так же все, что имеет хоть какое-то отношение к цели экспедиции. Для этого следовало использовать положение, которое Рюффо к тому времени успел приобрести при дворе негритянского сатрапа.

В конце послания имелась приписка: любой ценой надо и уничтожить русскую экспедицию, отправившуюся в направлении озер Виктория и Альберт-Нианца. И не просто уничтожить — нанимателей Рюффо интересовали любые документы и в особенности, артефакты, которые могли иметь при себе путешественники. Могу представить, как злился Рюффо, ведь мы были, считай, у него в руках! Мы покинули Рубагу за считанные дни прибытия депеши и, получи он ее суть раньше, нам пришлось бы по-настоящему туго.

Пока экспедиция оставалась в Рубаге, Рюффо всячески избегал встречи с нами. Но на всякий случай, он собирал сведения о пришельцах — к тому моменту он уже худо-бедно выучился говорить на наречии ваганда, а мы, ничуть не скрывались и повсюду расспрашивали о летучем корабле и свалившихся с небес белых людях.

За то время, пока Рюффо находился в Рубаге, он ни словом не обмолвился о крушении „Руритании“. Мванга узнал о нем от своих лазутчиков, почти одновременно с прибытием депеши, предназначенной для француза. Негодяй и это сумел обратить к своей пользе: он с три короба наплел королю о бесценных сокровищах, оставшихся на месте падения воздушного корабля, в результате чего Мванга, и без того собиравшийся воевать с ваниоро, спешно двинул войско в поход. Заодно Рюффо раскрыл королю глаза на „коварные замыслы“ белых путешественников: они-де коварно его обманули, прикинувшись друзьями, а на самом деле собираются присвоить свалившееся с неба богатство, а заодно, предать самого Мвангу мучительной смерти. Так что, обратись мы тогда за помощью к нему, а не к ваниоро, экспедицию, скорее всего, ждала бы неминуемая гибель.

Дальнейшее в общих чертах известно. Но оставался главный вопрос: о личности нанимателя Рюффо. Мы просто обязаны были выяснить, кому понадобилась страшная катастрофа, унесшая жизни стольких храбрых, талантливых людей — Клода Леньяра, его брата Пьера, воздухоплавателей из экипажа „Руритании“ и археологов, коллег Дрейзера! К тому же, можно не сомневаться: таинственный злоумышленник виновен не только в гибели воздушного корабля, но и в похищении графа Николы Румели. И если он еще жив, то сведения о похитителе, может статься, помогут спасти графа!

К сожалению, вдохновитель этих преступлений действовал поистине с иезуитской хитростью. Рюффо ничего не мог сообщить нам о его личности; механик имел дело лишь с доверенным помощником неведомого злодея. Еще в Париже, незадолго до окончания строительства „Руритании“, Рюффо познакомился с неким господином. Тот представился репортером малоизвестного британского издания, но француз, проживший некоторое время в Англии, уверенно опознал в нем выходца из южноафриканских колоний. Звали „репортера“ Сондерс; судя по тому, с каким размахом этот человек планировал свои операции, он располагал огромными средствами, и не менее впечатляющими возможностями из числа тех, которые невозможно приобрести даже за полновесные британские фунты.

Рюффо тогда остро нуждался в деньгах: он крупно проигрался на скачках и по уши влез в долги. Жалование, получаемое в Воздухоплавательном парке, не покрывало даже процентов по задолженности, так что впору было впадать в отчаяние. Рюффо уже подумывал о бегстве; он и на участие в перелете согласился единственно для того, чтобы улизнуть таким образом от кредиторов. Южноафриканец же предложил оплатить все его долги; кроме того, он посудил после выполнения задания крупную сумму в британских фунтах и паспорт Североамериканских Штатов. Рюффо долго не раздумывал: во Франции его ждали долговая тюрьма и нищенское существование, за океаном же он мог начать жизнь с чистого листа, с новым именем, не испытывая недостатка в средствах. Неудивительно, что механик сказал „да“.

Операция была тщательно разработана еще в Париже. Сондерс превосходно изучил географию районов, над которыми пролегал маршрут перелета, включая и нравы обитающих там племен. Он, похоже, знал о Черном континенте и его обитателях, куда больше иных европейцев, прославившихся своими путешествиями по Африке.

Последняя встреча Сондерса и Рюффо состоялась в порту Обок, в заливе Таджýра, куда французский пароход „Корсика“ доставил разобранную на части „Руританию“. Сондерс прибыл туда вместе с другими журналистами, освещавшими необыкновенный перелет. Там он передал своему агенту инструкции о том, как следует действовать после крушения, снабдил необходимыми сведениями — и вместе с остальными проводил „Руританию“. Из всех, кто находился в этот момент и в Обоке и на борту воздушного корабля, только эти двое знали, что удивительному творению Клода Леньяра предстоит полет в один конец, без всякой надежды на возвращение…»

III

— …растяжки он перепилил, чтобы конструкция наверняка рассыпалась после взрыва. Теперь жалеет: говорит, если бы не это, вы — то есть мы, — ничего бы так и не узнали.

— Тут он прав, — не стал спорить Смолянинов. — Не разрушься мостик, «Руритания», глядишь, и не разбилась бы, а опустилась спокойно на землю где-нибудь в саванне. Но мне вот что интересно: как он взрыв-то устроил?

Начальник экспедиции довольно скоро обнаружил, что французского, усвоенного в рамках гимназического курса, недостаточно для грамотного ведения допроса. Пришлось привлечь в качестве переводчицы Берту: французский язык был для нее родным, а слабое знание русского девушка с успехом дополняла немецким языком, который Смолянинов знал превосходно.

Берта обратилась к пленнику с длинной французской фразой. Тот торопливо забормотал в ответ.

— У него были динамитные шашки, замаскированные под угольные брикеты. Сондерс привез несколько таких «изделий» в Обок и передал ему до отлета. Говорит — заряды были слабые, рассчитанные только на то, чтобы разрушить трубки в котле, вот он и ждал, когда испортится погода. Чтобы уж наверняка.

— Ясно. — кивнул Смолянинов. — А сам, стало быть, заранее планировал спасаться на пузыре?

Дрейзер в деталях описал их с Рюффо невероятное бегство с гибнущей «Руритании».

Последовал обмен трескучими французскими фразами. Механик энергично мотал головой, даже пробовал для убедительности жестикулировать, но чугунная лапища Антипа (верный смоляниновский «оруженосец» стоял за плечом француза) каждый раз припечатывала его к сиденью.

— Отрицает. Он рассчитывал, что Леньяр после выхода из строя котла, снизиться и пойдет на посадку и при этом наверняка искалечит корабль так, что тот не сможет продолжать полет. Тогда Рюффо мог бы сбежать, найти местные племена и с их помощью захватить то, что останется от «Руританим». Потому и растяжки пилил — опасался, как бы Леньяр не предпринял попытку произвести ремонт прямо в воздухе. А когда ураган начал разламывать дирижабль — испугался что натворил, но было уже поздно. Бегство на пузыре не было заранее предусмотрено, это он в последний момент сообразил, от страха. Клянется, что не желал гибели экипажа…

Смолянинов нахмурился, подумал, потом громко щелкнул пальцами.

— Ну конечно! Это ведь мы решили, что он должен был уничтожить дирижабль! А на самом деле его хозяевам нужны были, как и нам, записки Леньяра и документы экспедиции. Вот, они-то и были главной целью! Хотя не думаю, что Рюффо позволил бы своим товарищам остаться в живых — зачем сохранять свидетелей, способных рассказать о его предательстве?

— Так и есть, мсье Леонид. — подтвердила Берта. — Ему и нападение на ваниоро для этого велели устроить. В записке, полученной из Дар-эс-Салама, прямо было сказано: без документов с «Руритании» никто его из Рубаги вытаскивать не станет, пусть выбирается, как знает. И денег, конечно, не заплатят — вот негодяй и старался!

Эту фразу Берта произнесла по-немецки. Рюффо все понял. Он сильно сгорбился, от чего его тщедушное тело казалось еще меньше, словно у подростка, только глаза сверкали не по-детски злобно из почернелых, глубоких глазниц. Француз переводил взгляд со Смолянинова на Берту и обратно. Крутить головой он не решался — за каждой попыткой неизменно следовала увесистая оплеуха. Антип бдел.

— С взрывом, вроде как, все понятно. — подвел итог Смолянинов. — Ничего не скажешь, хитро задумано: бомбы, замаскированные под угольные брикеты, растяжки подпилены… Вот что: спросите-ка еще раз насчет Сондерса — не верится мне, что он совсем уж ничего о нем не знает…

Не успела Берта задать новый вопрос, как произошло множество вещей. Рюффо рыбкой, нырнул вперед с плетеного короба, на котором он сидел, как на табурете; ладони Антипа впустую сгребли воздух, а механик уже перекатился через голову, вскочил, ежом развернулся на месте — и прыгнул навстречу бывшему лейб-улану. Тот раскинул широко руки, еще не понимая, что случилось, и Рюффо ударил его в грудь высоко вскинутой ногой. От этого удара Антип грузно опрокинулся на спину, с громким стуком врезался затылком во вьючный кофр с экспедиционным барахлом и потерял сознание. Смолянинов рванул из кобуры «Кольт», но было уже поздно — Рюффо обхватил сзади Берту правой рукой. На поясном ремне у женщины болтались пустые ножны — негодяй сумел в прыжке завладеть оружием, и сейчас левой рукой прижимал к горлу девушки охотничий кинжал. Смолянинов так и замер с револьвером в руке, не отрывая взгляда от острия, проткнувшего невесомый шелк — Берта укутывала шею платком, чтобы защитить нежную кожу от палящего африканского солнца.

— Бросай пушку, русский, пока я не нарисовал этой бельгийской шлюшке еще одну улыбку!

Рюффо говорил по-немецки, и в голосе его сквозило неприкрытое торжество. Обезьянью физиономию исказила гримаса радости: не улыбка — злобный оскал щербатого рта! Смолянинов разжал пальцы, «Кольт» со стуком упал на твердо убитый земляной пол.

— Сейчас ты, русский отдашь мне бумаги, о которых мы тут толковали. Потом мы, все трое медленно — медленно, понял? — выходим из хижины, я беру вьючного осла, винтовку с патронами, и мы с дамочкой покидаем селение. А ты, русский, проследишь, чтобы черномазые свиньи стояли столбами, как Лотова жена! Как доберемся до немецкой миссии на озере Альберт, я ее отпущу. Но, не дай Бог, замечу погоню — приколю как поросенка, все ясно, русский?

В углу трудно закопошился Антип. Рюффо боком, волоча за собой Берту, шагнул к нему, примерился пнуть лежащего в голову, но в этот момент полог, прикрывающий вход в хижину колыхнулся и на пороге возник Кабанга.

Француз еще только оборачивался навстречу незваному гостю, а тот уже отпрыгнул в сторону от дверного проема, и в руке его блеснула сталь. Время будто замедлилось: Смолянинов видел, как трумбаш проводника — разлапистый, с тремя крючковатыми отростками, как у индийского солярного креста, — дважды провернулся в воздухе и с громким хряском врубился Рюффо между глаз. Тот повалился на Берту; та вскрикнула, мелькнуло лезвие кинжала, и Смолянинов с ужасом увидел, как светлый шелк окрасился кровью. Он кинулся к ней, подхватил, но Берта и сама уверенно стояла на ногах.

— Не стоит беспокойства мсье Леонид, это всего лишь царапина — задел, когда падал. Надо сделать примочку и все будет в порядке. Жиль, скорее сюда, бездельник, и аптечный саквояж с собой прихвати!

Сразу стало тесно: вслед за стюардом в хижину ворвались Садыков и кондуктор Кондрат Филимоныч. Оба сжимали в руках револьверы. Антип поднялся, наконец, на ноги. По лицу обильно стекали струйки крови, пятная белую солдатскую рубаху, левой рукой он зажимал рану на голове.

— Виноват, вашсокородие, не доглядел! Эк он, вражина, извернулся-то, кто ж мог подумать, что такой прыткой!

— Это сават — сказала Берта, принимая у перепуганного Жиля склянку. — В переводе на русский — «старый башмак», известен также как «марсельская игра». Это особый род уличной борьбы, придуманный матросами: нечто вроде английского бокса, только здесь идут в ход еще и захваты, толчки, удары ногами. Похоже, покойник неплохо им владел. Мой Жиль тоже отличный саватёр, и каном знает. Он и мне показал кое-какие полезные приемы…

Она оторвала от горла платок, плеснула на него из склянки. Остро запахло спиртом.

Кондрат Филимоныч кинулся помогать Антипу, а поручик так и стоял посреди хижины, уставившись на рукоять трумбаша, глубоко застрявшего в переносице Рюффо. Глаза мертвеца уже остекленели. Крови из-под воткнувшегося клинка вытекло на удивление мало, и оттого обветренное, темное от загара лицо механика, обезображенное этим чудовищным дополнением, выглядело бутафорским, ненастоящим — будто изуродованная каким-то вандалом восковая голова из «Кабинета ужасов» на лондонской Бейкер-стрит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«— Таким образом, — заключил свой рассказ Дрейзер, — если эта карта не слишком расходится с истиной, то наша цель, цель „Руритании“, цель графа Николы находится где-то здесь.

И изобразил карандашом нечто вроде овала — примерно посредине между двумя прихотливо извивающимися линиями рек. Я посмотрел на рисунок, затем сверил его с с тем, который извлек из дорожной сумки. Рисунки были очень похожи, только на моем, над изгибами одной из речек мелкими буквами было подписано: „Момбу“. Чуть выше, в „междуречье“ имелась еще одна надпись, покрупнее: „пл. Азанде“.

Имя речки, как и название обитающего в верховьях Уэлле племени, начальник экспедиции позаимствовал из записок Клеймеля; Дрейзер пользовался картой из бортового журнала „Руритании“. Обе карты если не совпадали в точности, то весьма напоминали одна другую, и это внушает некоторую надежду на успех: карта Леньяра составлена Эберхардтом и Рукавишниковым на основе древних манускриптов, моя же — работа недавно побывавшего в этих краях Петра Петровича Клеймеля.

Я собрал совещание, намереваясь обсудить дальнейший маршрут. Первая задача нашей экспедиции, поиски места крушения „Руритании“, с блеском выполнена: найдены и обломки дирижабля, и документы Леньяра, и даже его заметки, касающиеся строительства воздушного корабля. Мало того: спасен единственный оставшийся в живых воздухоплаватель, удалось выйти на след тех, кто погубил „Руританию“. Конечно, настоящих виновников катастрофы придется искать в Европе, но и такая ниточка дорогого стоит…

Что касается второй задачи — честно говоря, я долго сомневался, что поиски следов страны Лемурии имеют хоть какой-то смысл. И окончательное решение — продолжать экспедицию, или возвращаться, — предпочитал оставить на потом, когда в руках у нас будут бумаги с „Руритании“, подтверждающие намерения графа Румели.

Что ж, вот этот момент и наступил.

— Тоже мне, карта… — проворчал Садыков. — По такой прокладывать маршрут — получите форменное „два лаптя правее Большой Медведицы“. А на местности эти два лаптя обернутся сотней верст в обе стороны! Интересно, как граф собирался что-то вообще найти? На этой, с позволения сказать, „карте“, обозначены приблизительные течения рек, а более ничего — ни примерного масштаба, ни линии водораздела, ни папирусных болот, которых, судя по всему, тут в достатке. Господствующие высоты не указаны, караванных троп тоже нет, как и крупных селений этих… как их там…

— Азанде. — подсказал я. Слова поручика меня встревожили: как-никак, тот состоял в Корпусе военных картографов при Генеральном Штабе, а значит, неплохо разбирался в предмете.

Дрейзер потер переносицу. Раньше он носил очки, но во время африканских приключений они потерялись, и теперь бедняга вынужден был склоняться к бумаге, чуть ли не чертя по ней носом — карикатурно-длинным носом прусского студента с забавных картинок в журнале „Нива“.

— Мнэ-э-э… честно говоря, я понятия не имею, как граф Румели собирался вести поиски. Не уверен, что и Леньяр был в курсе: ему было предписано отыскать с воздуха подходящую площадку для базового лагеря экспедиции, высадить нас, а самому поворачивать в Дар-эс-Салам, за грузами для экспедиции. Там же предстояло нанять землекопов — нас предупредили, что местных дикарей можно использовать, разве что, как носильщиков. Видимо, граф планировал для начала опросить этих самых азанте на предмет каких-нибудь тайных, священных, а то и запретных мест. Если руины города лемурийцев где-то там, то дикари наверняка не отваживаются в него заходить. А раз так — у них должны быть какие-нибудь легенды, поверья на этот счет…

— Выходит, нам предстоит опрашивать чертову уйму дикарей? — весело изумился Садыков. — Представляю себе эту работенку, особенно с нашим-то знанием здешних наречий!

Идею взять за основу поисков легенды местных племени, выдвинули Рукавишников с Эберхардтом. Последний особенно упирал на пример Шлимана, отыскавшего развалины Трои по указаниям из Гомеровской „Иллиады“. Эберхардт и составил карту, по которой возил сейчас носом Дрейзер.

Я вспомнил о пирамидке из неизвестного материала с одной угольно-черной гранью, что дожидалась своего часа в багаже — о ней, о таинственном Ключе к тайнам Лемурии, Дрейзер не имел ни малейшего представления. Похоже, граф Румели снабдил своих посланцев лишь самыми общими сведениями, собираясь ознакомить с деталями уже на месте. Что и говорить, разумная предосторожность — но сейчас она грозит обернуться серьезным препятствием. Вместо того, чтобы следовать точным указаниям, придется совмещать разрозненные куски информации. И спросить некого — тело Эберхардта похоронено под миллионнопудовой грудой битого камня, граф Никола Румели бесследно исчез, возможно тоже погиб, Рукавишников в Петербурге и, надо думать, с головой ушел в расшифровку „свинцовых книг“… Садыков прав: задача, стоящая перед ними более всего напоминает царево поручение из сказки: „Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что“.

Что ж, как заметил не самый последний русский поэт: „Сказка — ложь, да в ней намёк“. Пойдем.

И принесем, никуда не денемся…»

II

Садыков с Кабангой утащили тело прочь. Ерофеич увел оглушенного Антипа: «Ничо-ничо, голуба, сейчас водочки откушаешь — враз полегчает! Кости целы, а мясо нарастет, чай не впервой, дело наше воинское…» Смолянинов усмехнулся про себя — запасы «белого хлебного вина» были исчерпаны еще на пароходе, по пути в Александрию, и с тех пор приходилось довольствоваться исключительно напитками заграничной выделки. Слава Богу, на «Леопольдине» имелись солидные запасы кубинского рома и бренди, а уже в Дар-эс-Саламе, готовясь к сухопутной части экспедиции, Антип закупил два бочонка можжевеловой водки «джин». Казачки потребляли нерусское пойло без особого энтузиазма, отдавая, впрочем, должное немалой его крепости. Стюард Жиль как-то раз сделал им грог: разбавил джин водой, добавил сахару, корицы, сока, выжатого из лимона и слегка подогрел. Урядник осторожно попробовал подозрительную смесь, после чего долго и матерно выражался о британских моряках, придумавших этот напиток, а так же о некоторых позорных наклонностях самого стюарда и, в особенности, его почтенной матушки.

Хижина опустела — Берта пропустила урядника с Антипом вперед, дождалась, пока они отойдут подальше и заговорила, с первых же слов взяв нить беседы в свои руки. Смолянинов, не ожидавший такого напора, поначалу только кивал да отделывался односложными высказываниями. Однако же Берта, похоже, решила учинить форменный допрос и не собиралась сбавлять тон:

— …не думаете же вы, в самом деле, что я случайно оказалась в Александрии? И, ни с того, ни с сего, воспылала желанием спасти вашу экспедицию? Будто забот у меня других нет!

— Признаться, некоторые сомнения меня посещали. — осторожно ответил начальник экспедиции. — Правда, несколько иного толка, уж очень вовремя вы объявились. Но потом я подумал — зачем англичанам устраивать такую замысловатую игру? Хотели бы нас захватить, взяли бы прямо там, в порту. А подсылать к нам настоящую светскую львицу, да еще и с собственной яхтой — воля ваша, это уж слишком замысловато. Не стоили мы такой сложной игры!

— Благодарю покорно! — фыркнула Берта. — Вот уж не думала, что удостоюсь подобных подозрений! Положительно, я переоценила вашу деликатность, дорогой Леонид: заподозрить меня в том, что я помогаю британцам?! Фи!

— А почему бы и нет? — пожал плечами Смолянинов. Он изо всех сил старался казаться невозмутимым. — Все мы люди, в конце концов, а человек, как известно, слаб. Его можно убедить, запугать, подкупить …

— Подкупить? Меня? Да как вы смеете!

«Похоже, разозлилась всерьез…»

— Знаете, мсье Смолянинов, от полновесной пощечины вас спасает лишь то, что после столь бурных событий недолго и рассудок потерять! И скажите спасибо, что вас не слышит граф Никола!

— Так вы были с ним знакомы? — сощурился начальник экспедиции. — Так-так, уже теплее…

Девушка закусила губу и замолкла. Смолянинов выждал немного и снова заговорил — на это раз подчеркнуто официально:

— Боюсь, что не смогу доверять вам в полной мере, если вы не будете со мной откровенны. Как начальник экспедиции, несущий ответственность за подчиненных, я не могу рисковать…

— А я, значит, могу? — в ее глазах пылал неподдельный гнев. — Я могу мчаться в Александрию, потом месяц напролет торчать в этой проклятой дыре, рискуя, что мной заинтересуются те, кто похитил Николу, и решат избавиться и от меня — так, на всякий случай? Я ведь ровным счетом ничего знала о его планах, и даже имя доктора Эберхарта выяснила уже в Египте…

Смолянинов ощутил болезненный укол ревности.

«Конечно, они, не просто знакомы! Она ведь даже не заметила, что назвала графа по имени — запросто! А даже если и так — мне-то какая с того печаль? Моя забота — экспедиция…»

Получалось, увы, не слишком убедительно.

«Да кто я такой, чтобы претендовать на ее благосклонность? Всего-то третьеразрядный ученый из далекой России; если Берта и дала себе труд вскружить мне голову, то лишь для того, чтобы напроситься с экспедицией. Похоже, для этой девицы все средства хороши…»

— Значит, кое-что вам все же было известно? — осторожно осведомился Смолянинов. Ему не хотелось вызвать новую вспышку ее гнева. — Иначе, с чего бы вам разыскивать именно Эберхардта? Кстати, он ни словом о вас не упомянул…

— А он обо мне и не знал! — тряхнула головой собеседница. — Я так и не решилась обратиться напрямую к Эберхардту — тем более, что его повсюду сопровождал этот ваш Рукавишников. Мне еще в Берлине случалось видеть его в обществе графа — они, помнится, обсуждали переводы с древних языков, я ни слова не поняла из их ученой беседы… Сам Рукавишников меня, конечно, не узнал. — добавила она тоном обиженной гипназистки. — Все вы, ученые одинаковы: вам лишь бы в книги смотреть, а женщина — так, между делом, необязательное приложение!

От неожиданности он поперхнулся и долго прокашливался. Упрек отчасти был заслужен — с тех пор, как экспедиция ступила на африканскую землю, он старательно выдерживал предложенную Бертой дистанцию. Выходит, напрасно?

— …увидев в Александрии Рукавишникова, я сразу поняла, что он неспроста туда заявился, — продолжала меж тем собеседница, — и решила хорошенько к нему присмотреться. А заодно уж и к Эберхардту. Знали бы вы, мсье Леонид, сколько денег ушло на организацию слежки за ними обоими, а заодно и за другими сотрудниками русской консульской миссии!

Начальник экспедиции припомнил мордобой, учиненный в египетской столице кондуктором Кондратом Филимонычем. Собеседница, видимо, угадала его мысли:

— А что мне оставалось? Никола ничего толком не успел объяснить, вот и приходилось действовать буквально на ощупь!

«…вот, опять — „Никола“!»

— … последний раз мы встречались в Париже — сразу после отлета «Руритании». Оттуда граф направился в Берлин, а меня ждал Брест — там стояла «Леопольдина». Перед расставанием мы условились, что через месяц я буду ждать его на Цетине. Яхте, прежде чем добраться до побережья Далмации, предстояло обогнуть пол-Европы, миновать бурный в это время года Бискай, пересечь Средиземное и Адриатическое моря. Времени оставалось в обрез, а потому мы не делали остановок в портах, не считая краткого захода на Мальту. И когда «Леопольдина» отшвартовалась в гавани Цетины, я с ужасом узнала, что граф пропал, возможно похищен, и меня никто больше не ждет! А неделю спустя телеграф принес сообщение: «Руритания» в условленное время не появилась в Дар-эс-Саламе и, скорее всего, сгинула где-то над Африканским Рогом. Признаюсь, на какой-то момент меня охватило отчаяние.

Смолянинов сочувственно покивал.

— Простите, но вы не сказали, зачем…

— …зачем мы уговорились встретиться на Цетине? Дело в том, что Никола не собирался идти в Обок, он планировал встретить «Руританию» в Дар-эс-Саламе. Опасаясь слежки, граф не захотел воспользоваться рейсовым пароходом или фрахтовать отдельное судно, и мы условились, что я на «Леопольдине» заберу его с Цетины. Это не выглядело чем-то необычным, мы не впервые отправлялись вдвоем…

Берта запнулась на полуслове, щеки ее слегка порозовели. Смолянинов сделал вид, что ничего не заметил, хотя внутри сразу заворочалась кровожадным зверем ревность.

«Значит, не впервые? А чего ты, спрашивается, хотел? Граф — блестящий аристократ, авантюрист, богат несметно; репутация его такова, что и не такая дамочка может голову потерять. И нечего ломиться со свиным рылом в калашный ряд…»

Но вместо этого сказал:

— Выходит, вы все же проделали намеченный графом маршрут — правда, с заходом в Александрию.

— Вы правы, Леонид, я действительно собиралась в Дар-эс-Салам. Не знаю, что бы я стала там делать — просто других идей у меня тогда не было, а надо же с чего-то начинать поиски? Но когда в Александрии вы встретились с Рукавишниковым, а потом и с Эберхардтом, то я поняла: эти русские тоже ищут «Руританию», и, похоже, не только ее. Их наверняка интересует и то, ради чего граф собирался лететь через пол-Африки! И тогда я решила присоединиться к вам, благо, это оказалось совсем не трудно!

— Только не говорите, что перестрелку в подземелье тоже устроили ваши люди! — нахмурился Смолянинов. — Эберхард-то погиб на самом деле….

Берта поморщилась.

— Что вы, Леонид, не надо так плохо обо мне думать. Что до этого несчастного — полагаю, в его гибели надо винить тех, кто похитил Николу.

«Она упорно отказывается считать графа погибшим. Или, может, о чем-то догадывается? А ведь похоже на то…»

— …а вот вашему казаку я попалась навстречу, конечно же, не случайно. Жиль следил за вами от самого дворца, чуть на пулю не нарвался…

Смолянинов вспомнил поспешное бегство от дворца и вспыхнувшую за их спиной перестрелку.

— Никола не посвящал меня в свои планы целиком: говорил, что я и сама все узнаю, когда придет время. Думаю, кроме него ни один человек не был в курсе всего, разве что этот ваш Рукавишников.

— Увы. — вздохнул Смолянинов. — Он знал, куда и зачем стремился граф Румели, это ведь они с Эберхардтом и составляли маршрут «Руритании»! Но вот о том, как организован перелет, граф ему не сообщил.

— Вот и я почти ничего не знала. Известно было лишь то, что Никола затеял поиски в самом центре Черной Африки, и намерен добираться туда по воздуху, из Дар-эс-Салама. Полагаю, он рассчитывал, что так за ним уж никто точно не сможет проследить — потому и прибег к помощи Леньяра.

— Об этом мы и сами догадались. Если хотите знать мое мнение: не самая умная затея. Надеяться в таком деле на технику, которую и опробовать-то толком не успели — тут и без всякого злого умысла запросто можно гробануться!

Берта нетерпеливо дернула плечиком — технические подробности ее явно не интересовали. Смолянинова не оставляло чувство, что женщина что-то недоговаривает, и чем старательнее она убеждала его в своей неосведомленности, тем больше он проникался уверенностью: знает! Знает, но почему-то считает нужным молчать…

— Вам не следует опасаться меня, Берта. — сказал он со всей возможной проникновенностью. — Поймите, это, наконец, глупо: если бы я собирался причинить вам вред, у меня была тысяча возможностей это сделать! К тому же, бумаги графа здесь.

И похлопал по запечатанному кофру, в котором хранилось самое важное из их добычи: бортовой журнал «Руритании» с указаниями графа Николы Румели о маршруте экспедиции, дневники и чертежи Леньяра. С некоторых пор к ним присоединились и записки Эберхардта с примечаниями Рукавишникова, и лишь драгоценный ларец с Ключом-пирамидкой Смолянинов держал при себе, ни на минуту не расставаясь с загадочными артефактами.

— … к тому же и деться вам особо некуда, не так ли? Так что, подумайте — если ли смысл и дальше секретничать?

Берта снова закусила губу. Смолянинов уже успел выучить, что это означало, что их очаровательная спутница находится в крайней степени озадаченности.

«Думай, голубушка, думай! Хочешь ты этого или нет, а придется тебе и дальше сопровождать экспедицию — если, конечно, не пожелаешь топать к побережью вдвоем со своим Жилем…»

— Ну, хорошо, раз вы так настаиваете… — медленно произнесла Берта. — Собственно, и скрывать-то мне особенно нечего — так, кое-какие соображения, не знаю даже, чем они могут вам пригодиться.

— Вы расскажите, а там уж вместе разберемся — чем. — пообещал Смолянинов. — Дело это непростое и может статься, нам не хватит для успеха как раз той крохи сведений, которой вы упорно не желаете поделиться!

Она упрямо мотнула головой.

— Да нечем мне делиться, сколько можно повторять! Единственное, пожалуй: когда мы примерно полгода назад посетили Берлин — графу опять что-то понадобилось в библиотеке Королевского музея, — у него состоялась встреча с весьма подозрительным господином. Тот назвался доктором Бауэром, то ли из Вены, то ли из Праги, сейчас уж и не припомню. Якобы он крупный знаток герметических манускриптов и разыскивает их по всей Европе — задумал написать фундаментальный труд в этой области.

— Герметизм? — Смолянинов озадаченно поскреб основательно заросший подбородок. — Это, кажется, раздел эзотерических знаний?

— Именно так, мсье Леонид. Мне это не показалось чем-то подозрительным, но граф, стоило гостю упомянуть о герметизме, возбудился чрезвычайно и сразу же выставил визитера за дверь. Никогда не видела, чтобы он был так груб, во всяком случае, с людьми образованными, из приличного общества; со слугами-то Никола церемонится не привык, нравы у них, в Румелии простые. А Бауэра он чуть ли не взашей вытолкал — а вытолкав, отправился в самую известную из берлинских частных сыскных контор и нанял там агента с заданием разузнать как можно больше об этом типе.

— И как, удалось ему что-нибудь выяснить?

— Да как вам сказать… В гостинице он остановился под другим именем — назвался доктором Мирабилисом. И оставил владельцу заведения визитку члена эзотерического ордена «Золотая Заря», со штаб квартирой — угадайте где? В Лондоне! Узнав об этом, граф окончательно вышел из себя и хотел немедленно навестить Бауэра-Мирабилиса. К счастью, они разминулись буквально на несколько минут, а то уж и не знаю, что учинил бы Никола — до того он был разъярен. Вам ведь известна его репутация…

Газеты, на все лады перемывавшие косточки пропавшему графу Румели, достаточно писали о его крутом нраве.

Смолянинов задумался, привычно скребя ногтями в бороде. Берта посмотрела на этот жест с несколько брезгливым выражением, и, Леонид Иванович немедленно одернул ладонь.

«За спиной, что ли руки держать…?»

— Вот и Эберхардт весьма неодобрительно отзывался об оккультистах. Не думаю, что это совпадение — по-видимому, он сообщил графу нечто такое, что заставило того относиться к этим господам с изрядной долей подозрения.

— Подозрения — это еще слабо сказано! — хохотнула Берта. — Отыщи Никола тогда этого «оккультиста» — тут бедняге и конец, прибил бы собственными руками!

«Знать бы еще, что рассердило графа Румели настолько, что он перестал сдерживаться. Вот и в письме к сыну граф упомянул о посланце оккультного ордена, который сильно ему досаждал, и это тоже происходило в Берлине! Что ж, письмо до некоторой степени подтверждает рассказ Берты — она ведь никак не могла знать, о его содержании. Или могла? В самом деле, что мешало графу Румели поведать своей пассии о принятых им мерах предосторожности — раз уж он доверил ей все остальное?»

— Как я понимаю, больше граф с Мирабилисом не встречался?

— Сыщики из берлинской конторы пытались пройти по его следу, но ни в Вене, ни в Праге такого человека не оказалось. Видимо, адрес был вымышленным, как и само имя.

— Вы ведь видели Мирабилиса в тот раз, в Берлине? Можете поподробнее его описать?

Берта снова прикусила губу, на этот раз всего на несколько мгновений.

— Худощав, не слишком высок, но и коротышкой его не назовешь. Волосы — темные, вьются, носит дымчатые очки, а потому глаз я разглядеть не смогла. Что еще? Нос прямой, лицо сужается к подбородку, но не вытянутое. Если бы не эти дурацкие темные стекла, его вполне можно было бы принять за священника. Одет в черный сюртук очень строгого покроя — такие носят по всей Европе, это вам ничего не даст. Ах да, трость! Она у него весьма приметная — черная, тяжелая даже на вид, с массивной серебряной ручкой в форме какого-то мифического существа — то ли тритона, то ли морского змея. Я тогда еще подумала: и охота таскать такую тяжесть?

— Может быть, акцент?

— Затрудняюсь ответить точно, но точно не из Франции. На немца или австрийца тоже не слишком похоже. Англичанин, возможно голландец — это уже ближе.

— Мирабилис, Мирабилис… — Смолянинов снова взялся за подбородок — все же, так легче думалось. — В переводе с латыни это означает «чудо-доктор». Смахивает на цирковой псевдоним, что довольно странно для человека, желающего выглядеть серьезным оккультистом. Несолидно, я бы сказал, отдает профанацией…

Берта с независимым видом пожала плечами, но отвечать не стала — мол, сказала все, что знаю, а дальше сами решайте.

— Пожалуй, вы правы… — помолчав, сказал Смолянинов. — Сейчас нам это все мало что дает. Вот окажемся в Европе, и можно будет поискать этого «Чудо-доктора» — глядишь и потянется ниточка! Впрочем, можно и сейчас кое-что предпринять…

И потащил из полевой сумки-планшета листок бумаги и копировальный карандаш — он обзавелся новомодной новинкой, чтобы обходиться в дороге без перьев и чернил. Послюнявил кончик карандаша, от чего на губах появились лиловые отметины, и совсем было собрался писать, но вместо этого извлек из сумки свет странное приспособление, состоящее из двух наложенных друг на друга кружков плотного желтого картона. Кружки вращались на латунной оси; по краям их были нанесены цифры и буквы латинского алфавита и кириллицы.

В ответ на немой вопрос Берты Смолянинов пояснил:

— Это шифровальный круг системы генерала Альберта. Во время недавней войны конфедератов и аболиционистов в Североамериканских Штатах, такая вот штучка была в кармане у каждого связиста или разведчика. Служит, как вы уже догадались, для составления тайнописи.

— Любопытная вещица… — Берта протянула руку и Смолянинов отдал ей «шифровальный круг». — А как она действует?

— Видите ли, самые известные шифры построены на том, что каждая из букв алфавита заменяется какой-либо цифрой, символом, а то и другой буквой. Если записать таким образом сообщение — тот, кто знает, какими символами вы пользовались, с легкостью сможет его прочитать.

— Знаю, как же! — обрадовалась Берта. — Я росла в монастырском пансионе, во Франции, так мы с подружками частенько баловались тайнописью! У многих из нас были свои шифры. Мы с Гретой Бергенхейм, помнится, составили свой из цветов и фигурок птиц и животных…

— Да, но вот беда, такие шифры — их еще называют «перестановочные» — довольно легко разгадать. Дело в том, что буквы встречаются в тексте с неодинаковой частотой — например, буква «А» попадается куда чаще, чем «У». Остается только подсчитать количество тех или иных символов в тайнописи — и все, текст, считайте, расшифрован. Причем, чем больше в нем слов, тем проще это сделать.

— Но, как же так… — растерялась Берта. — Выходит, шифры бесполезны? Но я определенно слышала, что ими пользуются и военные и дипломаты!

— Разумеется, пользуются! Только у них в ходу более сложные системы — например, так называемая «линейка Сен-Сира». В ней реализован шифр де Виженėра с переменным сдвигом. При его использовании одни и те же буквы замещаются разными знаками, а сдвиг определяется по ключевой фразе или слову. Такое сообщение расшифровать намного труднее. «Колесо Альберта» действует по схожему принципу: на кромках кругов нанесены буквы, и если провернуть их, так, чтобы…

Этим устройством перед отправлением снабдил Смолянинова барон Эверт — и настрого велел зашифровывать все мало-мальски важные депеши. Начальник экспедиции собрался пуститься в пространные объяснения, но вовремя заметил, что собеседница уже успела потерять нить рассуждений и вот-вот заскучает.

— Сейчас я помощью «колеса Альберта» зашифрую подробный доклад в Петербург, насчет Мирабилиса. Если повезет, к нашему возвращению в Россию «чудо-доктора» разыщут, и мы узнаем, что ему понадобилось от графа Николы!

— Но, как же вы собираетесь отправить письмо, мсье Леонид? Я, конечно, знаю Африку не так хорошо, как вы, но и моих познаний достаточно, чтобы понять: ближайшая почтовая контора в Дар-эс-Саламе, в нескольких сотнях миль отсюда. Или вы все-таки решили вернуться?

— Ни в коем случае! — горячо запротестовал начальник экспедиции. — Да это у нас и не получится — между нами и озером Виктория-Ньяза лежат земли враждебных ваганда, иначе, как с большой стрельбой через них не пройти. Я собираюсь оставить письма лютеранскому пастору, который живет у ваниоро. Самим дикарям я бы доверять поостерегся, кто знает, чего от них, голозадых, ожидать, а тут — почему бы и нет? Насколько мне известно, этот достойный господин регулярно сносится с христианской миссией на восточном берегу озера, а уж оттуда письмо легко переправят и в Дар-Ээс-Салам. Переправляли же он корреспонденцию Рюффо, в конце концов… Так что, если повезет, месяца через два послание будет в России. Кстати, если пожелаете — можно отправить с этой оказией и вашу корреспонденцию. Только уж не взыщите, я сначала я ее просмотрю — мы сейчас не в том положении, чтобы рисковать.

Берта явно хотела ответить колкостью, но сдержалась.

— Вот, стало быть, и славно! Вы тогда пишите, а я найду Садыкова — он, помнится, сетовал, что теперь нескоро сможет отправить домой письмецо. Пусть порадуется, а то когда еще выпадет такой случай…

III

Из переписки поручика Садыкова

с мещанином города Кунгура

Картольевым Елистратом.

Бонифатьевичем.

Привет тебе, друг мой дорогой Картошкин! Ежели мои письма попали к тебе до Рождества — стало быть, все сложилось именно так, как я и надеялся. Привалила нам удача — удалось отправить с оказией довольно обширную корреспонденцию в Россию. Ну, я уж стесняться не стал — выгреб из походного ранца все те письма, что ожидали своей участи с самого озера Виктория, перетянул крест-накрест суровой ниткой и подписал получившийся пакет твоим кунгурским адресом. Будет мне урок — никогда не загадывать наперед!

Но всякая радость обычно норовит обернуться полнейшей своей противоположностью. Так уж устроена жизнь, и сетовать на сие обстоятельство — значит уподобляться сибирскому самоедину, который сечет веточкой деревянного божка за неудачу на охоте, али еще какую невзгоду. Вот и мы, вместо того, чтобы повернуть домой, продолжаем путешествие к истокам реки Арувими, и далее, в Восточное Конго. Места там глухие, можно сказать — дикие; даже Петр Петрович Клеймель, чьи записки и карты вели нас до сих пор подобно ариадниной нити, описал их весьма неточно и приблизительно.

«Вольно же им, сбесяся, бегать!» — подумаешь ты, и будешь, не вполне прав. Потому как ведет нас не только побуждение, называемое обыкновенно научным любопытством, но и прямой долг. Прости, дружище Картошкин, что не могу открыть тебе все планы: письма мои, в отличие от докладов, что шлет в Санкт-Петербург начальник экспедиции господин Смолянинов, отнюдь не зашифрованы хитрой американской машинкой, а наоборот, написаны самым простецким языком. А значит, могут быть прочитаны любым прохвостом, к которому попадут в руки. Надеюсь, что когда-нибудь, сидя у камелька, я смогу поведать тебе захватывающие истории о нашем путешествии во всех подробностях — но для этого нам предстоит еще пересечь половину африканского континента, следуя с Востока на Запад, и добраться до побережья Атлантического моря-окияна.

Позволю себе, впрочем, небольшой намек. Надеюсь, ты не забыл наше с тобой краткое увлечение трудами известной спиритуалки и теософички мадам Блаватской? Помнится, дама сия, вместе с прочими пречудесными и преудивительными откровениями высказала как-то мысль и древнем континенте Му, называемом иначе Лемурией.

Как ты, должно быть, помнишь, я никогда не жаловался на память. Вот и теперь я почти в точности могу воспроизвести ту часть текста, в которой упомянутая выше мадам рассуждает о загадочном исчезнувшем континенте:

«Лемурия, как назвали мы Материк Третьей Расы, была тогда гигантской страной. Она покрывала всю область от подножия Гималайских гор, отделявших её от внутреннего моря, которое катило свои волны через то, что мы знаем, как нынешний Тибет, Монголию и великую пустыню Шάмо, называемую иначе Гоби; от Читтагонга в западном направлении к Хардвару и в восточном к Ассаму. Оттуда, от внутреннего моря, Лемурия распространялась к югу через то, что известно нам сейчас как Южная Индия, Цейлон и Суматра; затем, охватывая на своем пути, по мере продвижения к югу, Мадагаскар с правой стороны и Тасманию с левой, она спускалась, не доходя несколько градусов до Антарктического Круга; и от Австралии, которая в те времена была внутренней областью на Главном Материке, она вдавалась далеко в Тихий океан за пределы Рапа-Нуи (Теапи или острова Пасхи), ныне лежащего на 26° южной широты и на 110° западной долготы.

…Швеция и Норвегия составляли часть Древней Лемурии, а также и Атлантиды со стороны Европы, так же точно, как Восточная и Западная Сибирь, и Камчатка принадлежали к ней со стороны Азии».

Изначально поиски следов обитателей Лемурии не значились в целях нашей экспедиции. Но иного выхода у нас, похоже, нет: дорога, которой мы сюда пришли, лежит через земли враждебных ваганда, которые наверняка захотят отомстить нам за своего убиенного короля. Так что путь наш лежит на запад. А коли уж где-то в тех краях, согласно имеющимся у нас предположениям, и скрываются руины города лемурийцев — почему бы и не заглянуть туда по дороге? «Бешеной собаке семь верст не крюк», как говаривал когда-то наш садовник Еропка.

Нынешние ученые географы смеются самой возможностью существования континента Му — но не так все просто в подлунном мире, дружище Картошкин. И здесь, в Черной Африке я, чем дальше, тем яснее понимаю, сколь ограничены наши знания об окружающей действительности. И, вполне может статься, что мне в скором времени доведется в самом деле, прикоснуться к загадке Лемурии, ежели будет на то воля Божья. Так что, не откажи, дружище Картошкин: найди свободную минутку, да и поставь свечку за старого своего гимназического приятеля — чтобы была ему и его спутникам удача на их нелегком пути, и чтобы вернулись они однажды к родным очагам, не претерпев по дороге слишком уж большого ущерба своему здоровью, а то и самой жизни.

С тем странствие наше по Черной Африке продолжается, и Бог весть, когда закончится…

Писано в сентябре сего, 188… года,

в селении негритянского племени ваниоро.

ЭПИЛОГ

Над скаковым полем повис неумолчный гул. Публики полно: праздные зеваки, завсегдатаи тотализатора, жучки-букмекеры, знатоки разнообразных «трио», «квартетов» и «квинтетов плюс». Дамы в шляпках, цилиндры, офицерские кепи, котелки. Крики, крики — горестные, разочарованные, восторженные, и все, как один, полные неподдельного азарта высшей, девяносто девятой пробы. Поверх гомона раздается дробная россыпь галопирующих копыт; тому, кто стоит в первом ряду, возле ограждения дорожек, слышны звяканья подков друг о друга, когда группа всадников, стоя на стременах над нелепыми, размером со школьную тетрадку, жокейскими сёдлами, проносится мимо.

Вот они, вытянулись в линейку, все, как один в белых бриджах из плотного шёлка, в двухцветных кургузых камзольчиках. Первый, в лимонном и синем, посылает лошадь на препятствие из берёзовых жердей. Рыжая легко, без натуги берёт барьер, зависнув над ним в длинном прыжке. Трибуны ревут, а впереди уже виден финишный столб ипподрома Лоудерри — заезд окончен! Скаковые лошади такой же символ Империи, как золотые кругляши соверенов, как привычка исчислять стоимость некоторых приобретений — фамильных драгоценностей, скаковых лошадей, яхт, — не в фунтах стерлингов, а в гинеях; такой же, как махины броненосцев на Спитхедском рейде. Корабли, золото и… скачки. Вот оно, зримое великолепие ДЕРЖАВЫ, простирающей свою длань над половиной мира.

Паддок, как и скаковое поле, тонул в сентябрьском тумане — старая добрая английская погода! В это молоке всхрапывают лошади, скрипит кожа, брякает металл — это служители рассёдлывают скакунов, участвовавших в завершившемся заезде.

Двое джентльменов прогуливались вдоль паддока. А где ещё наслаждаться прелестями скакового уикенда, как не здесь, где это великолепие особенно близко, только руку протяни?

— «Принцесса Индии» могла прийти первой, если бы её не придержали перед последним препятствием! — горячился высокий, с благородным лицом с аккуратной седоватой бородкой. — Куда смотрят распорядители скачек? Это же очевидное мошенничество, так и уничтожают истинно спортивный дух! Кому захочется делать ставки, если игра сыграна заранее, и результаты известны?

Его собеседник — с дымчатыми очками на простоватом, слегка заостренном лице пресвитерианского пастора, — еле заметно улыбнулся.

— Вот уж не думал, Уильям, что вы продемонстрируете здесь, на скачках, такой азарт. Хотя, конечно, в жизнь — это в определенной степени тоже игра: ходы и ставки предугаданы заранее, но в последний момент вмешивается некий фактор и все расчёты летят к черту. И куш срывает тот, у кого хватит хладнокровия дождаться финала и не бросить игру, не так ли?

Уэскотт скривился, как от зубной боли:

— Я понимаю вашу иронию, профессор. Вы хотите сказать, что наша игра, что в России, что в Африке, не вполне проиграна и Братство рано поддалось панике?

— Наша игра вовсе не проиграна, Уильям. Скажу больше: мы не потерпели даже временной неудачи. Пожертвовано несколько второстепенных фигур, противник принял эти жертвы, не догадываясь, что партия просчитана на много ходов вперед.

— Ваша страсть к шахматам хорошо известна, профессор. Не могу не заметить: в этой благородной игре, в отличие от скачек, нет места случайностям. А ведь именно они порой всё и определяют, когда речь идёт о человеческих страстях!

— Вы ошибаетесь. Случайностям есть место везде. Даже великие шахматисты — всего лишь люди. Они могут быть нездоровы, подвержены житейским треволнениям… да мало ли? Истинное мастерство не в том, чтобы исключить случайности, а в том, чтобы ставить их себе на службу.

— И чем же нам послужит этот нелепый казус на Балтике? — осведомился Уэскотт. — Ведь тут речь идёт именно о случайности: чем ещё можно объяснить то, как легко русские отыскали наших агентов в тумане, в лабиринте прибрежных шхер? Меня уверяли, что это невозможно — и какова цена этим уверениям?

— Если это и случайность, то, несомненно, счастливая. Теперь русская охранка не сомневается, что пресекла враждебную вылазку. Они, конечно, усилят меры безопасности, но это будет уже, как говорят охотники, «в пустой след»: мы своей цели добились, не так ли? Первый приз, документы сербского изобретателя, в наших руках, а ведь это главное, не так ли?

Высокий пожал плечами, потом неохотно кивнул.

— Кстати, что с вашим агентом в Африке? — продолжил профессор. — От него есть какие-нибудь известия?

— Мы получаем депеши через евангелистскую миссию на озере Виктория. Сейчас сентябрь; в этом году сезон дождей несколько запаздывает — так что, по крайней мере, до октября нечего и надеяться. За это время русская экспедиция углубится в совершеннейшую глушь. Туда не то что миссионеры — даже арабские купцы с севера, из Судана не рискуют забираться.

— Я слышал, в Судане сейчас неспокойно. — поддакнул профессор. — Но продолжайте, прошу вас…

— А что тут продолжать? Самое худшее уже произошло: наш агент потерпел фиаско, русские добрались до обломков «Руритании» и завладели документами графа Румели. А значит, и древними манускриптами, которые тот обнаружил в Александрии. Для нашего Братства это страшный удар!

Профессор поморщился.

— Я давно заметил, что вы склонны впадать истерику по пустякам, дорогой Уильям. Во-первых, мы не можем знать этого наверняка. Во-вторых, согласно моим сведениям, граф Румели сделал лишь первый шаг к поискам… как там вы изволили выразиться? — «сокровища мудрости древней расы». Да-да, и не надо выкатывать на меня глаза! Его находки — не более, чем ключ к тайне, поисками которой и занят сейчас мистер Смолянинофф. А значит, для вас ничего еще не потеряно! Пусть ищет, а мы уж постараемся, чтобы его находки достались кому надо!

Уэскотт замер. Уголок его рта непроизвольно дернулся.

— «Согласно вашим сведениям»? И что это за сведения, позвольте поинтересоваться?

— А это уже не ваше дело, милейший доктор Уэскотт! Помните, у Экклезиаста: «Умножая знания, умножаешь печали?» Или, как говорят наши русские друзья — «Меньше знаешь — крепче спишь»? Советую вам задуматься над этим.

Уэскотт резко выпрямился.

— Братство не будет иметь с вами дело, если вы не дадите разъяснений — и не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас! Я требую, чтобы вы уважали законные интересы Братства!

Профессор поглядел на собеседника с интересом — наверное, так ученый-энтомолог смотрит на редкий экземпляр жужелицы.

— Значит, желаете получить разъяснения? Ну что ж… только не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Возмущение в глазах оккультиста сменилось опасливым недоумением.

— Видите ли, Уильям, мне удалось лично познакомиться с графом Румели. Это случилось не так давно, сразу после нашей встречи в «Колледже Каббалы». Кстати, пришлось представиться адептом вашего ордена Золотой Зари, уж не посетуйте… Так вот, тогда граф не пожелал со мной беседовать, и пришлось принять меры, чтобы разговор этот все-таки состоялся.

— «Принять меры»? — Уэскотт перешел на свистящий шепот. — Так это, значит, вы… значит, граф Никола вовсе не мертв? Или…

Профессор шутливым жестом поднял палец к губам. При этом его лицо добродушного пастора расплылось в неуместной улыбке.

— Умоляю, будьте сдержаны, дорогой друг. Я весьма высоко ценю наше знакомство, но если вы все вынудите меня ответить на эти вопросы — придется принять меры, чтобы вы, ненароком, не сболтнули где-нибудь лишнего.

— Вы что же, угрожаете мне? — взвился Уэскотт, но собеседник уже его не слушал:

— Смотрите, Уильям, вот-вот дадут старт новому заезду! Пойдемте посмотрим, чем на этот раз порадует нас «Принцесса Индии»?

notes

Назад: ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дальше: Примечания