IV
К полуночи «Ерш» встал на траверзе островка Писаари. «Курица» принялась вычерчивать зигзаги поперёк залива — особой спешки пока не было, и фон Недермиллер экономил уголь. Туман густел; несмотря на отсутствие ветра, зыбь с Финского залива нещадно валяла узкое судёнышко. Миноноска попеременно ложилась то на один, то на другой борт и, перед тем как выпрямиться, задерживалась, точно раздумывая — выпрямляться, или валиться в крен дальше? Приходилось хвататься за что попало — размахом качки человека вполне могло вышвырнуть за борт.
Зыбь становилась круче, волны накрывали миноноску, разбиваясь о кафедру-мостик, порой судёнышко двигалось чуть ли не под водой. Гардемарин Смолянинов, вцепившись в полу лейтенантской шинели, не отрывал взгляд от жестяного циферблата креномера. Скоро размах качки достиг тридцати шести градусов на сторону, юноша насчитал по 14 колебаний в минуту. Порой валяло так, что Ивану казалось — утлая скорлупка вот-вот перевернётся.
— Господин лейтенант!
Это Никола Румели: его пост на корме, возле укутанной парусиновым чехлом пушки. Лейтенант поставил гардемаринов-практикантов сигнальщиками — лишние две пары глаз в тумане не помешают.
— С «Ерша» семафорят: «поворот на три румба на вест, ход развить до полного! Неизвестное судно в проливе!»
* * *
«Ерш» трясся всем корпусом — судно била крупная дрожь от работающих чуть ли не вразнос механизмов. В помощь измотанные, еле держащимся на ногах кочегарам дополнительно отрядили матросов, младший инженер-механик Федосеев, хозяин машинного отделения, не вылезал из низов, чередуя молитвы Николе Угоднику с матерными периодами — но всё равно стрелка счётчика механического лага никак не желала переползти за семь с половиной. Где-то там, в тумане, ползла через пролив шведская шхуна; на перехват ей, надрывая машины, торопилась «Аравия». Но уже было ясно, что не поспеть: ходкая посудинка шмыгнёт в лабиринт шхер задолго до того, как с «Аравии» ее заметят. Еще бы, в таком-то молоке…
Капитан-лейтенант Кологерас покрепче ухватился за ограждение мостика. Канонерку мотало всё сильнее. С зюйда шла крупная зыбь, и коечные сетки, заполненные парусиновыми, набитыми пробкой, свертками, не слишком хорошо защищали стоящих на мостике от взметающихся с каждым ударом волн брызг.
— Сергей Алексеевич, мне мерещится, или туман становится реже? И, вроде, ветерок? — обратился к начальнику отряда Посьет. — Определённо — ещё час-полтора и развиднеется!
— Отлично! Следуем тем же курсом, тогда они окажутся между нами и миноноской. Ещё полчаса — и ложимся на курс сближения, зажмём мерзавцев в клещи.
— А не уйдут? — озабоченно спросил капитан-лейтенант. — Что-то уж слишком резвые…
— Не переживайте, Леонид Константиныч, — успокоил командира Никонов. — Шхуна — не военное судно. Это мы, грешные, хоть пару раз за выход даем полные обороты, у нас и кочегары привычны уголь подолгу в топки кидать! Мы и матросов в помощь им даём. Команда своё дело знает, лишь бы механика не подвела. А швед — что с него взять? Машина у них может, и хорошая, да только ходить привыкли все больше экономическим. К долгим авралам кочегары не приучены, надолго их не хватит. А то и машина сдаст, вряд ли они часто бегают, всё больше тишком да ползком…
— Это у кого ещё раньше сдаст. — проворчал Кологерас. — Сами знаете, Сергей Алексеич, у нас поломка за поломкой. Недели не прошло, как холодильники перебирали!
— Типун вам на язык, Леонид Константиныч! Пока, вроде, стучит, спасибо вашему меху!
За мостиком, позади ходовой рубки гудит тонкая, высокая дымовая труба. Временами из нее вырываются огромные клубы черного дыма. Кологерас поморщился: туман — туманом, а все же, мало ли? Того гляди, шлейф угольного дыма увидят на шхуне, и тогда погоня, в лучшем случае, затянется.
— Еремеев! Скажи в кочегарке, зачем так дымят?
Еремеев, сигнальный кондуктор, которому по случаю тумана делать совершено нечего, бодро отвечает «Есть!» и мячиком скатился с мостика. Кологерас проводил его взглядом. Он и сам прекрасно знал, что происходит: отчаявшись поднять обороты, инженер механик велел своим «духам» обливать уголь машинным маслом, прежде чем забрасывать его в топки — отсюда и жирный дым, стелющийся за кормой канонерской лодки. Мера крайняя, но, похоже, вполне оправданная в их положении…
Воленька огляделся. На правом крыле мостика возвышалась коническая железная тумба с револьверной пушкой. Рядом, прикрытые от брызг, выложены на брезент кранцы первых выстрелов — два десятка патронов с латунными гильзами в жестяных коробах-обоймах. Боевая тревога пробита, комендоры бдят у «Гочкиса», и, вздумай шведы шутки шутить, — им не поздоровится.
* * *
Погоня продолжалась уже полтора часа. Шхуна упрямо шла прежним курсом, и каждый оборот винтов приближал её к болотистому, испещрённому мелкими заливчиками, островками, мелями и каменистыми косами, финскому берегу. Он опасно близко, но ни канонерка, ни остальные участники туманной гонки не сбавляли хода. На мостике царила напряжённая тишина, изредка прерываемая короткими репликами. «Аравия» следовала мористее, параллельным курсом, на случай, если контрабандистам придёт в голову повернуть в открытое море. Дистанция между судами сокращалась, но, увы, слишком медленно. В корпусе от вибрации на волне открылась течь — пока помпа справлялась, но…. Алексеев скривился, велел не разводить паники и добавить оборотов.
А туман, и правда, поредел, прав Посьет! Залив просматривается уже кабельтовых на двадцать, с зюйд-веста катят короткие, злые валы, канонерка с шумом врезается в них под острым углом. От каждого удара корпус дрожит всеми заклёпками.
Воленька Игнациус поднялся на мостик. Пелену тумана будто отдёрнули в сторону движением гигантской руки. Впереди по курсу в сероватой дымке тонет финский берег, а на правой раковине, милях в полутора, отчаянно дымит трубой небольшое судёнышко — шхуна улепётывала со всех индикаторных сил своей машины, внезапно обнаружив за кормой сразу двух очень сердитых преследователей.
— Артиллерийская тревога! Расчёты к орудиям!
Тревожно забила рында, по доскам палубного настила заухали матросские башмаки. Наводчик, не дожидаясь, когда заряжающий втиснет в приёмное окошко казенника жестяной короб с патронами, разворачивал револьверную пушку, ловя цель.
— Игнациус, шляпа! Дистанцию до цели!
Воленька вздрогнул, завертел винты микрометра Люжоля, склонился к таблице.
— Есть, господин капитан-лейтенант… до цели две тысячи… простите, сейчас…. одиннадцать кабельтовых, семь саженей… с половиной!
Прислуга возилась возле короткой, будто обрубленной, толстенной в казённой части одиннадцатидюймовой пушки. Подали холщовые, похожие на белые диванные валики, пороховые картузы — полузаряды. Воленька торопливо вспоминал, что полагается делать в этом случае — разевать рот или затыкать уши? Как бы, в самом деле, не оглохнуть…
— Бам-м! Бам-м! Бам-м!
Хоть «Гочкису» и далеко до главного калибра, но уши гардемарину Игнациусу заложило основательно. Наводчик навалился на обтянутый кожей плечевой упор, второй номер резко крутанул ручку, и револьверная пушка захлопала предупредительной очередью. Конечно, при такой качке снаряды улетят куда угодно, только не в цель — но вспышки и дым выстрелов со шхуны заметят наверняка.
На шхуне стрельбу и правда, заметили — судно изменило курс, подставляя погоне корму. Дым повалил гуще.
— Леонид Константиныч, надо сбросить ход. Опасно, сядем!
— Гардемарин, попробуйте определить дистанцию во-о-он до того мысочка. Тут где-то мель должна быть, крайне неприятная…
Воленька поднял микрометр, гадая, как он будет определять показания — ведь при измерении дистанции методом Люжоля требовалось замерить по шкале прибора высоту видимого предмета, например, мачты, после чего, определить по таблице дистанцию. А на мысе что прикажете измерять — деревья? Так Бог знает, как искать их в таблицах!
Посьет перестал черкать карандашом и замер. И без того бледное лицо его побелело ещё сильнее, и…
Хрр-ясь! С пронзительным скрежетом «Ерш» налетел на препятствие. Канонерка ещё несколько мгновений ползла вперёд, сильно задирая нос; все, кто был на мостике, повалились с ног. Воленька с размаху влепился в Посьета, успев заметить, как наводчик револьверной пушки, нелепо размахивая руками, улетает через леер в мутную от взбудораженного ила воду Транзундского плёса.
V
«Курица» стала сдавать: помпа не справлялась, в щели разболтанного ударами волн корпуса хлестала вода. Растяжка передней трубы лопнула, и теперь жестяной цилиндр, отчаянно извергающий клубы чёрного дыма болтался при каждом размахе качки.
«Ерш» остался позади — невезучая канонерка прочно засела на песчаной банке. Запоздало громыхнул главный калибр, крупная латунная картечь с визгом пролетела в опасной близости от миноноски. От грот-мачты шхуны полетели клочья парусов, но ход она не сбросила: лишь, рыскнув на курсе, выкатилась влево за пределы сектора обстрела страшной одиннацатидюймовки. С канлодки снова затарахтел «Гочкис», но снаряды лишь вспенили воду в безопасном отдалении.
Усталость отчаянная: удерживаться на мотающемся туда-сюда низком, почти вровень с водой, судёнышке — это почти цирковой трюк. Но не до того: впереди, примерно в кабельтове маячит корма беглянки. На высоких оборотах вода хлещет через щели в обшивке с удвоенной силой, «Курица» садится носом. Скрепя сердце, лейтенант скомандовал убавить обороты и крутанул штурвал. Нос покатился влево, наводчик кормовой пушки поймал шхуну в прицел, и… Удар, тряска, снаряд уходит «в молоко» — миноноска с разгону проскребла днищем по песчаной отмели и проскочила на чистую воду. К толчкам волн добавилась неприятная вибрация.
— Вал погнуло! — проорал машинный кондуктор. Свесившись вниз, он пытался разглядеть что-то в буруне под кормой. Фон Недермиллер выругался, возвращая судно на курс. Форштевень снова смотрел точно в корму беглянки — она теперь в мёртвой зоне, снарядом не достать. А кругом мели, и шведский шкипер знает здешние фарватеры как «отче наш». Дистанция до шхуны то сокращалась, то наоборот росла, и вдруг с высокой, слегка приподнятой кормы захлопали ружейные выстрелы.
Фон Недермиллер мешком повалился на палубу; шинель на груди встопорщилась, пробитая в двух местах. Иван, по волосам которого ширкнуло раскалённым металлом, кинулся, было, к нему, но миноноска покатила вправо, и мальчик вцепился в штурвал, возвращая судно на курс. Выстрелы гремели, не переставая, пули с жестяным звуком пробивали тонкий металл корпуса. Позади матерно взвыл подстреленный минёр. Ивана схватили за плечо. Он обернулся — гардемарин Румели, Никола. Сразу стало спокойнее, увереннее.
В уши ударил свист пара из простреленного котла, перекрывая полные мучительной боли вопли обваренного кочегара. Фон Недермиллер лежит ничком — невидящие глаза уставились в небо, на губах опадают кровавые пузыри. «Убит?!»
От нового залпа брызнул щепками палубный настил. Миноноску затрясло сильнее. «Что делать, вашбродия, господа гардемάрины? — заорал с кормы кондуктор. — Дейдвуд разбило вибрацией, вода так и хлещет! Потопнем!»
«Курица» садилась кормой, быстро теряя ход. Корма шхуны быстро отдалялась, до неё было уже саженей пятнадцать. Иван втянул плечи в голову. Отчаянно захотелось назад, на берег, на горячий песок дюн.
— Принимаю командование! — фальцетом заорал Никола. — Смолянинов, держите под корму!
И, запнувшись о тело лейтенанта, кинулся на нос.
«Хочет ударить миной, — понял Иван. — дистанция подходящая, но как же…»
А Никола уже возился возле ребристой трубы метательного аппарата, подкручивая винт вертикальной наводки. Ладони Ивана вспотели; он вцепился в рукоятки штурвала — их лаковая гладкость стала вдруг раздражающе-скользкой. Корма шхуны, на которой то и дело взвивались ружейные дымки, снова покатилась влево. Никола выпрямился, отскочил, сжимая в кулаке обшитый кожей шнур спуска.
«Вот сейчас!..» — графский сын пригнулся и, резко подавшись назад, дёрнул. Хлопок, облако дымного пороха окутало нос кораблика; мелькнуло и плюхнулось в воду остроконечное тело метательной мины. На шхуне испуганно закричали, и Ваня, заледенев, принялся считать вслух: «Раз, два, три…»
На счет «двенадцать» он шумно выдохнул. Взрыва не было. Корма шхуны еще отдалилась, дым от сгоревшего вышибного заряда унесло в сторону.
«Промазали!» — горестно вскрикнул гардемарин и кинулся ко второму аппарату, приткнувшемуся между дымовыми трубами. Иван, не дожидаясь команды, принял вправо; миноноска вильнула, открывая линию стрельбы.
Ваню толкнули — мимо, прижимая к животу простреленную руку, проковылял минный квартирмейстер.
— Выше бери, вашбродь! — орал он. — Мина в полутора саженях под водой идёт и болтается вверх-вниз на пол-сажени — вот и нырнула под киль! Выше бери, пущай поверху поскачет, по волне, и в самое ихнее подлючее брюхо!
Никола присел у аппарата; набежавший минёр принялся помогать. Снова хлопнуло, палубу заволок серый пороховой дым, смешиваясь с чёрным, угольным из ближней трубы. Ваня снова затаил дыхание — «… три… четыре… пять…» Грохнуло, под кормой шхуны вырос водяной столб, осел каскадом пенной воды, заливая палубу. Гардемарин навалился на ручки штурвала, торопливо закрутил; быстро теряя ход, миноноска медленно покатилась в сторону, мимо оседающей в воду шхуны, мимо плавающих в воде обломков, бочек, вопящих не по-русски людей.
— К берегу! — скомандовал Никола Румели. — Выкидываемся, пока не нахлебались!
И, сорвав с леера плоский пробковый круг с надписью «Курица», бросил его барахтающимся в волнах шведам.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Из путевых записок О.И. Смолянинова.
«Наконец-то нам повезло, впервые с того дня, как экспедиция сошла на берег в Дар-эс-Саламе! Фортуна приняла облик казачьего урядника Степана Ерофеича — то-то, он ходит по лагерю гоголем, а на меня поглядывает с укоризной — „мол, ты, Иваныч, меня в харю, а я-то вона как отличился!“
Что ж, будем справедливы: урядник и вправду, „вона как“. Если бы не затеянная им вылазка мы бы до сих пор пребывали в неведении. В самом деле, кому в голову придет, что шайка чернокожих налетчиков таскает с собой по саванне немца-археолога, чудом уцелевшего после воздушной катастрофы?
Впрочем, катастрофы ли? Карл Дрейзер подробно описал диверсию, учиненную французом-механиком по фамилии Рюффо. Похоже, граф Никола был прав: кто-то очень не хотел, чтобы его предприятие увенчалось успехом. И дело, конечно не в том, чтобы помешать Леньяру совершить „рекордный“ перелет, ставки в этой игре намного крупнее…
Итак, „Руритания“ нашла свой последний приют примерно в сотне верст к юго-востоку отсюда. После того как Дрейзер и негодяй Рюффо спаслись с погибающего дирижабля, тот еще какое-то время — и немалое, как оказалось! — продержался в воздухе. Но долго это продолжаться не могло и в конце концов лишенное управления воздушное судно порывом ураганного ветра бросило на горный склон недалеко от крупного поселения одного из местных племен, называемого „ваниоро“.
Творению инженера Леньяра, можно сказать, повезло — водород, наполнявший баллоны, не воспламенился. Зато не повезло Леньяру и его спутникам. Падение пережили лишь пятеро, из них трое, включая самого Леньяра, погибли в случайной схватке с ваниоро, когда дикари осмелели настолько, что приблизились к месту падения „Руритании“. Еще один, археолог, коллега Дрейзера, сломал при катастрофе ногу и двумя неделями позже умер от „гнилой горячки“ — судя по всему, гангрены, развившейся из-за открытого перелома голени. Пятый же, прожив у ваниоро месяца два, попытался бежать и даже преуспел в своем намерении. Но далеко не ушел — обглоданный гиенами труп беглеца нашел отправленный в погоню отряд охотников-ваниоро.
Если верить Дрейзеру, дикари очень убивались о гибели „посланцев небес“. Ваниоро, в отличие от своих южных соседей, не отличаются особой воинственностью — они по натуре скорее торговцы и ремесленники. Главный источник их благополучия — соляные варницы; жизнь ваниоро ведут оседлую, можно сказать, мирную. И когда на головы им свалилось немыслимое сокровище в виде обломков „Руритании“, дикари сочли это за знак небес, и знак, безусловно, добрый. Они вовсе не собирались лишать жизни злополучных воздухоплавателей — бедняга Леньяр сам спровоцировал кровопролитие, схватившись за револьвер.
Последний из уцелевших аэронавтов, тот самый неудачливый беглец, принес своим „хозяевам“ немалую пользу. Он научил ваниоро разбирать ажурные металлические конструкции, оставшиеся от корпуса „Руритании“ и сооружать из них нечто вроде цирковых шатров, укрытых полотнищами из оболочки дирижабля. Он приспособил к делу металлические тросы, блоки и кое-какие механизмы, например, лебедку и обломки парового котла. И даже посулил привести в порядок уцелевшую митральезу — но выполнить обещание не успел.
Дрейзер, приземлившись, почти сразу потерял из виду Рюффо. Ученому повезло — дня не прошло, как его подобрали саванне негры из какого-то неведомого племени. Вместе с ними он несколько месяцев скитался по саванне, пока не попал в селение ваниоро (его „спасители“ отправились туда за солью) и узнал там о судьбе своих спутников. Ваниоро предлагали немцу остаться, обещая ноги мыть и воду пить — очень уж им хотелось заполучить белого человека, способного исправить „небесное оружие“. Но спасители Дрейзера не уступили ценную добычу, и вскоре покинули селение ваниоро, забрав „найденыша“ с собой. Что они собирались делать с ним — так и осталось загадкой; на обратном пути их дорога пересеклась с тропой бандитской шайки уже знакомых нам мангбатту. После чего и Дрейзер, и пять корзин с солью, приобретенных у ваниоро, сменили владельцев — разумеется, без согласия последних.
Неправедно нажитое добро не пошло налетчикам впрок: и недели не прошло, как они встретились с экспедицией и имели неосторожность рассердить молодцов-забайкальцев. И вот теперь Дрейзер сидит у огня, кутаясь в одеяло, и в третий раз пересказывает нам историю своих скитаний.
Оставался вопрос: куда делся диверсант, механик по имени Рюффо? У ваниоро он не объявлялся, в этом Дрейзер был уверен. А найти этого злодея надо, хотя бы для того, чтобы выяснить, по чьему наущению он подстроил крушение воздушного корабля.
Что ж, похоже, и нам придется нанести визит в селение ваниоро. Дрейзер уверял, что дикари тщательно собрали и сохранили все, что смогли отыскать на месте падения дирижабля — так может, они, заодно, прибрали к рукам бортовой журнал, или какие-нибудь документы, принадлежавшие Леньяру? В любом случае, больше искать негде — а значит, путь наш лежит на север, в страну ваниоро.
Но тут имеются некоторые сложности в лице уже знакомого нам негритянского царька Мванги. Когда экспедиция покидала Рубагу, сей грозный властитель как раз собирался в поход на ваниоро. К нему готовы были присоединиться многочисленные разбойничьи шайки, вроде перебитых забайкальцами мангбатту. Так что скоро эти и без того неспокойные края будут охвачены самой настоящей войной, и экспедиция рискует оказаться в самом ее горниле…»
II
— …выбор у нас невелик: можно предложить помощь Мванге в обмен на разрешение покопаться в трофеях…
Рядом со Смоляниновым у костерка, на кошмах устроились поручик, кондуктор Кондрат Филимоныч и урядник Ерофеич. Казачки с Антипом Кабанга держались в стороне — начальству, известное дело, виднее. Мадмуазель Берта тактично удалилась в свою палатку, за что Смолянинов был ей весьма признателен — она, конечно, все узнает, но обсуждать при посторонних цели «секретной» все же, не следовало.
–.. а можно наоборот, принять сторону ваниоро. — продолжил мысль начальника Садыков. — Может, дикари и сами отдадут то, что мы ищем. Зачем им бумаги, в которых они, все одно, ни рожна не разберут?
— Это, ежели они целы, бумаги-то. — прогудел кондуктор. — А ну, как негритянцы давно их скурили?
— Так не курят они табака, Кондрат Филимоныч! — усмехнулся Смолянинов. — Не знают здесь такого обычая. Разве что, извели по иной надобности?
Пронька, по молодости лет не имеющий голоса на военном совете, прыснул в кулак. Фрол недовольно пхнул его локтем в бок — сиди, мол, тихо…
— Куды-ы там… — отмахнулся кондуктор. — Оне по ентой самой надобности пучком травы обходятся. Чего с них взять, с голозадых-то!
Посмеялись. Кондрат Филимоныч потянулся к костру за угольком, раскурить погасшую трубочку-носогрейку. Смолянинов, который сам не курил, с удовольствием вдохнул сладковатый аромат турецкого табака, купленного во время стоянки в порту Аден. Урядник Степан Ерофеич, не одобрявший, как и полагается староверу, «бесовского зелья», покосился на кондуктора неодобрительно.
— С Мвангой, конечно, можно и договориться — продолжил начальник экспедиции. — но где гарантия, что он выполнит договор и поделится с нами добычей? Как бы, не захотел вместо этого еще и нас ограбить, с него станется!
— Точно! — поддакнул урядник. — Нельзя Мванову верить, личность самая ненадежная. Одно слово, нехристь, не то, что здешний народишко!
Ваниоро, в отличие от их недобрых соседей, охотно пускали к себе миссионеров. Тем более, что те доставляли им из немецкой фактории, что располагалась на восточном берегу Альберт-Нианца всякие полезные вещи по сравнительно скромным расценкам — мыло, отрезы бумажной ткани, утварь фабричного производства, топоры, а главное, свинец, ружейные капсюли и порох для их невеликого огнестрельного арсенала.
Все это ваниоро могли выменивать и у арабских торговцев, время от времени наведывавшихся с севера — а заодно перенять, подобно многим племенам, магометанскую веру. Но не сошлись в коммерции: чужаки вознамерились подгрести под себя соляную торговлю, чего вожди ваниоро стерпеть не могли. Однажды полтора десятка незадачливых арабских коммерсантов проснулись с перерезанными глотками, и с тех пор их соплеменники упорно натравливают на ваниоро другие племена, посговорчивее — ваганда или тех же мангбатту…
III
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«И снова шлю тебе мой привет, друг мой Картошкин! Можешь поздравить своего гимназического товарища: здесь, в самом сердце Черной Африки мы сумели найти то, что искали — обломки воздушного корабль французского изобретателя Клода Леньяра, на котором сей отважный мсье пустился в далекий вояж. Ты, верно, читал в газетах об этом отважном предприятии — как и о том, что управляемый аэростат Леньяра, именуемый „Руритания“ без вести сгинул над Черным континентом.
Теперь мы точно знаем, где это случилось — к северу от озера Альберт-Нианца, в дальних предгорьях плато Буниоро. Судьба храбрецов, составлявших команду воздушного корабля, ужасна: кто-то погиб, сверзившись с огромной высоты; кто-то сложил голову в схватках с дикарями, кого-то разорвали дикие звери. Уцелел лишь один, ученый-археолог по фамилии Дрейзер — тот самый бедолага, которого мы отбили у шайки негритянских бандитов! Он-то и поведал нам эту трагическую историю.
Кажется, осталось немного: добраться до обломков дирижабля, осмотреть их, сделать подробное описание — и можно поворачивать оглобли, как выражается наш урядник Степан Ерофеич. Но не тут-то было!
Я, помнится, упоминал о том, что здешние края охвачены войной. Ты, верно, спросишь: а вам-то что за дело до дикарских склок? Миновать поскорее опасные края, да и вся недолга! Все верно, да только судьба распорядилась иначе: злосчастная „Руритания“ свалилась с небес возле селения одного из враждующих племен. Так что, боюсь, придется нам с головой окунуться в бурлящий котел межплеменных баталий.
Итак, нам предстоит сделать выбор: ваганда или ваниоро? Кого поддержать в этой междоусобице? На пути к озеру Альберт-Нианца мы успели побывать в гостях у ваганда, и даже познакомились — слава Богу, не накоротке, — с их царьком, по имени Мванга. Сей негритянский сатрап пользуется у соседей самой скверной репутацией за воинственность и чрезвычайно дурной характер. По слухам, он велел вырезать обитателей местной евангелистской миссии и будто бы собственноручно отсекал несчастным головы!
Вот и сейчас: объявленный этим душегубцем военный поход имеет целью полный и окончательный захват соляных варниц, принадлежащих ваниоро. Предстоящая кампания видится примерно так: войско Мванги, состоящее из ваганда и союзных племен, нападают на самое крупное селение неприятеля. В этом селении три раза в году проводят „соляные“ ярмарки; последняя состоялась совсем недавно, а значит, захватчики могут рассчитывать на изрядную поживу. И, как назло, рядом с этим самым селением разбился дирижабль Леньяра, и тамошние негритянцы сволокли туда все, что сумели найти на месте крушения!
Слава Богу, негры не знают артиллерии — стычки решаются перестрелками с близкой дистанции и в рукопашной резне. После чего захваченное селение подвергается разграблению, а потом обыкновенно предается огню. Негритянские хижины из тростника и пальмовых листьев вспыхивают как порох, так что на пожарище не остается даже угольев. И, ежели бумаги с „Руритании“ в самом деле, здесь, то ни в коем случае нельзя подвергать селение ваниоро опасностям штурма! А значит, хочешь — не хочешь, а придется им помогать помощь. Благо, ваниоро нуждаются в ком-то, кто заставит действовать снятую с погибшей „Руритании“ пушку.
Так что ждет нас, как говорят карточные гадалки, долгая дорога и хлопоты в казенном доме — сиречь, непростые переговоры с вождями ваниоро, до которых предстоит еще добраться, преодолев изрядное расстояние по здешним, далеко не самым спокойным местам. Хорошо хоть, сами ваниоро известны своим миролюбием. Это племя неизменно предпочитает войне торговлю и охоту, но всегда готово дать отпор любому врагу. Дрейзер упомянул, что у ваниоро нет единого правителя, наподобие Мванги у их соседей ваганда. Здесь в обычае нечто вроде родового совета, в котором состоят главы самых крупных и влиятельных семейств. Промежду них выбирают троих старейшин, которые и управляют повседневными делами племени.
Засим — пора заканчивать эту эпистолу. Прости великодушно, друг мой Картошкин, за краткость изложения — недосуг, пора собирать барахлишко, навьючивать наших верных осликов и отправляться в гости к будущим союзникам…
Писано в июле сего, 188… года, на плато Буниоро,
в лагере российской экспедиции.»
IV
Кондуктор Кондрат Филимоныч погладил вороненый металл, кое-где тронутый ржавчиной, подергал коленчатую рукоять. Связка из пяти стволов, стянутая бронзовым обручем, провернулась, издав при этом неприятный для слуха скрежет — будто шестерни приводного механизма перемалывали битое стекло. Система была мудреная: при провороте, каждый из стволов захватывал из пристроенного сверху лотка патрон в латунной гильзе и производил выстрел. После чего стреляная гильза выбрасывалась прочь, и ствол снова изготавливался к стрельбе. Таким образом, крутя рукоять и направляя плечевым упором стволы на цель, канонир «Гочкиса» мог производить до двух с половиной сотен выстрелов в минуту.
— Ну, что скажешь, Филимоныч?
Кондуктор сощурился и поскреб пятерней затылок.
— Я-то сам не комендор, больше по боцманской части. Но и с этими тарахтелками дело иметь приходилось, а как же! Они на нашем «Крейсере» стояли — по две штуки, на полубаке и на шканцах. Я по боевому расписанию числился при правом баковом, вторым нумером, заряжающим. Ну и починять случалось. Тока эта орудия хранцузская, а наши были Тульского завода.
Смолянинов обошел предмет их беседы — пятиствольную револьверную пушку системы «Гочкис» калибром в полтора дюйма. Во Франции, на родине этого орудия, такие называли «митральезами».
— До вечера с починкой управишься?
— А чего ж не управиться? Делов-то на рыбью ногу: лоток для патронов чутка замят, да еще крышка приемника перекособочена. Выправить их, и вся недолга!
Кондуктор навалился на деревянный, обшитый кожей плечевой упор, крутанул ручку. Внутри цилиндрического казенника заскрипел маховик, лязгнул вхолостую рычаг подачи патронов, стволы провернулись, снова резанув слух протяжным скрежетом — и замерли на половине оборота. Кондрат Филимоныч нахмурился, надавил на рукоятку посильнее, но стволы едва дрогнули. Тогда он заглянул в открытый лючок, набрал полную грудь воздуха и сильно дунул внутрь казенника. В ответ, в усатую, обветренную физиономию полетели клубы пыли с мелким песком. Кондуктор отшатнулся, закашлялся и принялся ожесточенно протирать глаза.
— Тьфу, чтоб тебя… заклинило! Надо затыльник свинчивать, крышку снимать, почистить ейные потроха, маслицем пройтись… А то, вишь, всякая дрянь в механизьму набилась, а это непорядок! Стволы, опять же, продраить, небось, нарезы мхом заросли… Слышь, Иваныч, масло требуется, али сало ружейное, много!
— Пальмовое подойдет? — отозвался Смолянинов. — Скажи неграм, приволокут, сколько надо. Или жира бараньего, у ваниоро его полно.
— Сгодится. Тока учти, ни картечей, ни шрапнельных снарядов, как у нас, на «Крейсере», к этой орудии нет: одни гранаты, да еще десятка три чугунных ядер. От этих вообще проку никакого, болванка — она болванка и есть. Да и гранаты к «Гочкису» совсем никудышные: бывалоча, донце при разрыве оторвет, а осколков-то и нету. А то и вовсе только взрыватель вышибет, а сама граната цела! По катеру, или по миноноске такой ерундой еще можно пулять — котел там продырявить, борт рассадить. Или, скажем, на учебных стрельбах по щиту мишенному садить милое дело! А по пешим солдатам, особливо издаля — одна трескотня. Разве что, кому в живот али в грудь угодит, тогда, ясное дело, наповал…
— А тебе-то доводилось из такой пушки по живым людям стрелять, или только на учениях, по мишеням? — после небольшой паузы поинтересовался начальник экспедиции.
— Да было разок. — неохотно ответил кондуктор. — В запрошлом годе шли мы на «Крейсере», из Кронштадта в порт Владивосток. Как миновали Молуккский пролив — сейчас командиру депеша с аглицкого сторожевого корвета: мол, лихие люди в этих водах шалят, разбивают китайские джонки и всякие прочие каботажные посудины. Да и европейского подданства торговые суда, случается, грабят. Так не поверишь, Иваныч: дня не прошло, как мы в самый аккурат на косоглазых татей наскочили! Они, вишь, остановили голландский бриг, команду, пассажиров — на ножи, а сами давай шарить по трюмам да каютам. Как нас увидели — перепугались, барахлишко побросали, и кинулись паруса ставить, чтобы, значит, задать драпу. Да только шалишь: как ты жилы не рви, а от клипера вот так, дуриком, нипочем не убежать! А когда мы тех злодеев догнали, они сдуру принялись из ружей палить, и наводчика, дружка моего, Лаврушку, поранили. Вот, стало быть, и пришлось мне заместо него встать. Ну, я прицел подправил, ручку крутанул — злодеи и повалились, чисто рюхи городошные! Одному граната в самое плечо угодила — так ей-богу, не вру, руку напрочь оторвало, вместе с ружьем за борт улетела…
— Ясно. — кивнул Смолянинов. — Ну, ничего, подойдут и эти твои гранаты. Здешние обитатели пушек отродясь не видели, глядишь, одним грохотом напугаем до полусмерти. Опять же, негритянские вояки в атаку толпами бегают, по такой цели и захочешь — не промахнешься.
И покачал на ладони гочкисовский патрон в тускло-желтой латунной гильзе. Весил он не меньше двух с половиной фунтов. Смолянинов уже знал, что взрывчатая начинка состоит из полутора унций французского хлопчатобумажного пороха. Маловато, что и говорить…
— Ну, значит, решено. И вот еще что: надо бы соорудить какое ни то закрытие для стрелка, ты мне нужен живой и, желательно, невредимый. Поищи в хламе, который от «Руритании» остался, какой ни то железный лист и приладь к тумбе на манер щита. В помощники можешь взять Антипа, заодно научишь его обращаться с этим агрегатом, будет тебе номер в расчет.
Кондуктор похлопал «Гочкис» по бронзовому затыльнику.
— А что, дело! Антип малый толковый, рукастый, даром, что кавалерист. Сгодится. Сейчас прямо и пошлю его железо для щита добывать…
Смолянинов усмехнулся, представив, как бывший лейб-улан с матами и зуботычинами выдирает искомую железяку у прижимистых, хозяйственных ваниоро. Еще бы: железный лист в этих краях — немалая ценность, просто так негры его не отдадут. Такой крик поднимут, что антилопы в саванне с копыт попадают…
— Ну, вот и решили. Ты уж, Кондрат Филимоныч, не подведи, чтоб к закату все было готово — зайду, опробуем. А ночью ты мне еще понадобишься, есть одна мыслишка…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Приведенного из караулки руританца усадили на конторский табурет — его принес из приемной адъютант, и удалился, повинуясь едва заметному жесту владельца кабинета.
За плечом задержанного встал конвоир, высоченный жандармский вахмистр в каске и при палаше. Жандарм преданно ел глазами начальство, не забывая все время косить глазом на подопечного. Руританец сидел, не шевелясь, уронив голову на грудь, и свет газового рожка едва освещал ему лицо.
Платье незнакомца заставил генерала удивленно поднять бровь: ткани и такие же кальсоны — чистые, только из кладовки каптенармуса, с жестяными острыми складками, какие обыкновенно получаются от долгого хранения. Длинные завязки кальсон змеились по мозаичному паркету — руританец был бос.
— Изъяли одежду для досмотра — шепнул Эверт, предупреждая вопрос шефа. — И не зря старались: в подкладку сюртука был зашит паспорт на имя какого-то австрияка, причем описание внешности полностью совпадает с тем, что указано в руританских бумагах.
— Фальшивка? — сощурился Никифораки.
— Несомненно. И еще кое-что, поинтереснее… вот!
Генерал бросил взгляд на листок тончайшей рисовой бумаги, густо исписанный убористым почерком. В нижнем углу проступал бледный фиолетовый оттиск с гербом в виде орла, сидящего на скипетре.
— Написано по-немецки. — прошелестел Эверт. — Нечто вроде рекомендательного письма доверенным лицам. Обратите внимание: личная печать Вильгельма Гольдстайна. Сей господин, отпрыск не самого знатного аристократического рода, считается в руританских коридорах власти весьма крупной шишкой, поскольку возглавляет Особую экспедицию при министерстве Внешних сношений. Это, если припоминаете…
— Да-да, конечно, барон… — кивнул Никифораки. — Заграничная разведка. Выходит, Гольдстайн — мой руританский коллега?
Сидящего на стуле генерал, казалось, не замечал.
— Точно так-с, он самый и есть. Кстати, этот господин, как и вы, сперва служил в конной гвардии, но карьеру предпочел сделать в тайной службе. И он, надо думать, кому попало, он рекомендательных писем с личными печатями не раздает. Похоже, в наши сети попалась крупная рыба!
Генерал с интересом посмотрел на пленника. Тот по-прежнему не поднимал головы, словно изучая то ли свои босые ступни, то ли завязки кальсон.
— Значит вы, сударь, изволите состоять под началом герра Гольдстайна?
Руританец дернулся, попытался встать, но плюхнулся назад- жандарм немаленькой своей ручищей припечатал беднягу к сиденью. Пленник недовольно дернулся, но противостоять медвежьей хватке ему явно недоставало сил. Тогда пленник вскинул голову и вызывающе поглядел на хозяина кабинета. Теперь лицо его было хорошо видно: узкий, костистый профиль, слегка крючковатый нос, лоб с большими залысинами. Правый глаз заплыл громадным фиолетовым кровоподтеком, губы в кровяных ссадинах.
— Это его в участке так отделали? — негромко осведомился Никифораки.
— Никак нет, вашсокопревосходитство! — жандарм вытянулся, громко щелкнув каблуками. — Так что, сопротивлялся при задержании!
— А вот это вы зря, голубчик. — мягко продолжил генерал, обращаясь к сидящему на табурете человеку. — Это вы нехорошо подумали. Наши околоточные — такие, знаете ли, грубияны, чуть что — сразу лезут кулачищами в самую морду! Особенно, ежели кто разгуливает по городу с трупом на закорках. В другой раз, душевно вас прошу, будьте осторожнее, а то ведь так и до беды недалеко!
Руританец в ответ лишь криво усмехнулся и попытался пожать плечами. И не преуспел — ладонь вахмистра по-прежнему придавливала его к сиденью.
— Будешь говорить, сволочь? — гаркнул вдруг Шебеко, да так, что здоровяк жандарм чуть ли не присел от неожиданности. — Отвечать, когда спрашивают! В глаза смотреть, кому сказано!
Руританец отшатнулся, чуть не опрокинувшись на конвоира вместе с табуретом. Генерал сделал два шага и навис над ним какой-то хищной птицей. Лицо пленника сделалось бледным как мел; он шевелил губами, не в силах выговорить ни единого слова.
— А он не обгадиися с перепугу, Антон Николаич? — негромко поинтересовался Эверт. — Руританский народишко — дрянь, трусы, такого героя сытая курица заклюет!
— Да как вы смеете, сударь! — взвился с табурета пленник. Точнее, попытался — с известным уже результатом. — Я не позволю… сатисфакция… честь рода…
— Похоже, и этот из конных гвардейцев. — удовлетворенно констатировал Никифораки. — У них в Руритании, что, так принято: из гвардии, и прямиком в секретные агенты?
— Я бы рекомендовал вам, сударь, отвечать на вопросы его высокопревосходительства. — на этот раз в голосе Эверта не было и тени иронии. — Вы задержаны на территории другого государства с документами на чужое имя. К тому же, при обстоятельствах, позволяющих заподозрить покушение на убийство. Этого достаточно, чтобы упечь вас на каторгу в Сибирь, до конца дней. Вы, надеюсь, слыхали про Сибирь?
— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете! — истерически взвизгнул пленник. Видимо, упоминание о Сибири его проняло. — Да, я служу в Особой экспедиции, но богом клянусь: здесь я по делу, никак не затрагивающему интересов вашей страны! Этот господин, Василов, он ведь даже не российский подданный!
Генерал непонимающе посмотрел к Эверту.
— Какой еще Василов? В протоколе значится, что его задержали с каким-то подозрительным типом с Балкан — то ли турком, то ли албанцем?
Столько искреннего недоумения было в его голосе, что непосвященный человек и впрямь мог бы поверить: генерал только сейчас впервые услышал о каком-то Василове. Впрочем, из непосвященных в этом кабинете был только руританец, для которого весь спектакль, собственно, и предназначался.
— Это тот самый болгарский проходимец, что шпионил за Мировичем, изобретателем управляемого аэростата. И есть подозрение, что именно Василов стоит за нападением на дом Мировича и похищением чертежей!
— Вот как? — генерал повернулся к руританцу. — Значит, наш гость как-то связан с этим проходимцем? Впрочем, какой же он проходимец? Шпион! Любопытно, крайне любопытно! Выходит, ведомство герра Гольдстайна интересуется военными секретами Российской Империи?
На руританца было жалко смотреть. Лицо его сделалось белым, как крахмальная скатерть, на лбу выступили капли пота.
— Клянусь честью, я и понятия об этом не имел! Какой шпион, какие военные секреты? Я… мы… наша служба расследует загадочное исчезновение барона Виттельсбаха, а не ворует секретные документы! А Василов проявлял интерес к барону Виттельсбаху еще будучи в Болгарии, и даже публиковал в софийском листке статейки о его исчезновении — чем и привлек наше внимание. И когда я встретил этого писаку здесь, то, конечно, сразу заинтересовался! И не зря — он, оказывается, следил за доверенным телохранителем барона Виттельсбаха, который, как мы полагали, сбежал сразу после его исчезновения.
— Барон Виттельсбах, говорите? — на губах Никифораки мелькнула недобрая усмешка. — Известный так же, как граф Никола Румели? И что же, ваше начальство вообразило, что искать его следует в России?
На руританца было жалко смотреть.
— Любопытно, крайне любопытно… — повторил безжалостный Никифораки. — Вот что, любезный, давайте-ка, излагайте все с самого начала и пожалуйста, поподробнее. И, кстати — вы ведь нам до сих пор не представились?
* * *
Барон Эверт перебрал листки, в беспорядке разбросанные на столе. Особой нужды в этом не было — за последние несколько часов, он выучил их наизусть.
Генерал потянулся к шкатулке с сигарами, искоса наблюдая за манипуляциями подчиненного. Химическая зажигательница, как назло, барахлила — сколько владелец кабинета не поворачивал медный краник, пламя появлялось совсем уж крошечное и моментально угасало. Помучавшись с полминуты, Никифораки поставил хитроумный прибор на стол полку и потянулся за каминными щипцами.
— Ну и что мы в итоге имеем?
Эверт невесело усмехнулся. В уголках его глаз залегли глубокие тени; все в ротмистре свидетельствовало о крайней утомленности.
— А имеем мы бледный вид и вялую печень, как говорит один мой знакомец. Кажется, он родом откуда-то с юга. Из Бессарабии, или, может, из Одессы…
Никифораки, раскуривавший бледно-зеленую гавану, от неожиданности поперхнулся и закашлялся. При этом он чуть не выронил щипцы, в которых багрово тлел уголек.
— Однако же, и знакомцы у вас, барон!
— Не поверите, Антон Николаевич, но и за чертой оседлости попадаются весьма толковые люди. Особенно в рассуждении наших с вами занятий.
— И это вы таки хóчете сказать греку с угла Канатной и Малой Арнаутской? — В голосе Никифораки вдруг прорезался отчетливый южнорусский говорок. Начальник штаба Отдельного корпуса жандармов происходил из дворян Екатеринославской губернии; отец его, обрусевший грек, дворянин православного вероисповедания родился в Санкт-Петербурге. Тем не менее, генерал нередко вспоминал о детстве, проведенном у дядюшки, выходца из семьи греческих хлеботорговцев, обосновавшихся в Одессе еще при Павле Первом, и Эверт в такие моменты с удовольствием подыгрывал шефу.
Никифораки отложил сигару.
— Впрочем, простите, барон, я позволил себе несколько отвлечься. — Речь его снова сделалась сухо-казенной, какая только и приличествует жандармскому генералу. — Давайте-ка поскорее покончим с этим делом, а то что-то мы засиделись…
— Признаться, я и сам мечтаю доехать до дома, принять ванну и залечь на подушку минут эдак на шестьсот.
Они провели в здании штаба Отдельного корпуса Жандармов не меньше пятнадцати часов.
— Итак, ваше высокопревосходительство, подведем итоги. Наш гость — Виллėм Пернштėйн, руританский дворянин. Уверяет, что потомок Виллема II-го из Пернштейна, видного сановника средневекового чешского короля Владúслава Второго. Впрочем, это не интересно… так, служил в конных гренадерах, и не где-нибудь, а в роте Алой стражи — это отборные гвардейцы, несущие охрану внутренних покоев замка Штадтшлосс, резиденции руританских королей. Год назад вышел в отставку и поступил в Особую экспедицию…
Генерал бегло просмотрел поданный бароном листок.
— Смотрите-ка, наш друг состоит в чине ротмистра!
— Как и я. — усмехнулся барон.
— Верно, и тут полнейшее совпадение! Что там еще?
— При задержании предъявил подлинный руританский паспорт на свое имя. При обыске, под подкладкой сюртука обнаружен другой паспорт, уже на имя подданного Австро-Венгерской Империи Ярослава Элиаша, коммерсанта. По собственным Пернштейна словам, этим документом он не пользовался, приберегая его для особых случаев. В Россию же въехал по руританскому паспорту, по нему же и выправил вид на жительство в столице.
— Цель визита: изучение диалектов западных славян в Петербургском университете. — прочел генерал. — Так он еще и студент…
Никифораки, как любой жандармский генерал, терпеть не мог студентов, полагая их ненамного меньшим злом, нежели иностранные шпионы.
— И тут руританцу несказанно повезло: чтобы поддерживать свою легенду, ему приходилось время от времени бывать в библиотеке Петербургского Университета. Там-то и он и подцепил Василова: болгарин искал среди тамошних студиозусов новых кандидатов в сочинители эзотерических статеек для Лидделла — и попался Пернштейну на глаза.
Генерал взял со стола еще один лист.
— Может и повезло, да только в Петербурге он мало что накопал. Только-то и успел, что найти Василова, а через него выйти на Безима. И тут повезло уже нам — руританец начал следить за арнаутом всего за три дня до истории с Мировичем. Потому и оказался на месте действия: дошел за Безимом до дома на Фонтанке и собрался подождать, покуда он выйдет. А когда услышал, что на бельэтаже, в комнатах инженера, завязалась драка — не утерпел…
— …и на лестнице его чуть не сбил с ног Василов. — подхватил Эверт. — Но наш герой не решился того преследовать, а заглянул в квартиру, где и нашел окровавлėнного Безима и прочих действующих лиц. Остальное мы знаем.
— Знаем, да не все. Василов встречается с Лидделлом, и они предпринимают попытку бежать в Швецию на шхуне контрабандистов. И тут возникает вопрос: на кого работал Лидделл? Согласитесь, масону и оккультисту, каковым мы его считали, незачем тайно устраивать побег похитителю военных секретов. А значит, за спиной Лидделла стоит кто-то, кому эти сведения нужны позарез!
— Англичане. — твердо сказал барон. — Больше некому. Наши агенты в Лондоне не раз сообщали, что Форин Офис заигрывает с разного рода тайными обществами. Да что я говорю, это давняя традиция— не зря государь Александр Благословенный масонов запретил… Так что, не сомневайтесь, имеем старые игры на новый лад!
Генерал в сомнении покачал головой.
— Англичане, англичане… а не слишком ли это даже для наших заклятых друзей? Все же здесь не Туркестан, а столица Российской Империи! Можно, конечно, предположить, что им понадобились чертежи дирижабля; можно даже допустить, что их почему-то заинтересовали поиски графа Румели. Но чтобы устраивать ночные налеты, убийства, перестрелки? Это ведь сплошь казус белли!
Барон подошел к столу, плеснул из графина темно-янтарной жидкости, подал рюмку шефу. Никифораки чуть-чуть пригубил, едва смочив в коньяке свои великолепные греческие усы.
— В том-то и дело, Антон Николаевич. Я сам в недоумении. Обычно англичане работают тоньше. Это, кстати, относится не только к истории с Василовым: вспомните депешу об александрийской заварушке!
Он потянулся бюваром, поискал нужную бумагу.
— Вот, прошу. Отчет начальника экспедиции господина Смолянинова, пересланный через нашего консула в Адене.
Генерал пробежал глазами документ.
— Н-да, иначе как топорной, такую работу не назовешь. И это, согласитесь, странно: в Александрии «просвещенные джентльмены» хозяйничают, как у себя на Пикадилли — что им мешало тихо-мирно арестовать участников экспедиции, а не устраивать перестрелки со взрывами? И, тем не менее, полюбуйтесь: прибегли к услугам каких-то темных личностей, и в итоге упустили добычу! Да и здешняя эскапада — оккультисты, болван-репортер, убийца со стилетом в трости… Как-то слишком театрально, не находите?
— Согласен, ваше высокопревосходительство. Операции подобного рода, проводимые господами из Форин Офис или, скажем, департаментом разведки британского Адмиралтейства как правило, отличаются элегантностью замысла и точностью исполнения. А тут — провал за провалом!
Никифораки помолчал и большим глотком опорожнил рюмку, запрокинув голову, так что стало видно, как на шее, поверх тугого мундирного воротника двигается крупный кадык. Эверт недовольно поморщился: он не ожидал от своего шефа, слывшего тонким ценителем коньяков, столь неуважительного отношения к благородному напитку.
Никифораки опустил рюмку и совершенно по простецки помотал головой.
— Да ведь и нам, барон, похвастать особо нечем. Хорошо хоть, злодеев изловили, не дали удрать с документами…
— Увы, ваше высокопревосходительство, это не совсем так. У меня с собой рапорт командира канонерской лодки «Ерш», капитан-лейтенанта Кологераса об осмотре места утопления судна злоумышленников.
Никифораки насторожился.
— Читайте, ротмистр. Только, душевно вас прошу, самую суть…
Похоже, генерал, как и его доверенный помощник, уже предвкушал отдых после нелегкого дня — а тут на тебе, новые сюрпризы!
Эверт перелистал страницы рапорта.
— Так… осмотр корпуса шхуны… размеры и расположение пробоин… не то… Расстояние до береговой линии… ориентиры… а, вот оно!
Генерал терпеливо ждал, постукивая рюмкой о массивный письменный прибор из бронзы и малахита. Прибор изображал сцену из античной жизни — то ли поединок Геркулеса и гидры, то ли борьбу Лаокоона со змеями.
— Если самую суть — то тут три пункта. Первый: труп столовращателя Лидделла выловлен из воды на месте гибели шхуны и тщательно осмотрен. Второй: Василова не нашли ни в каком виде, ни живого, ни утопленника. Команды пограничной стражи и местные рыбаки до сих пор обшаривают берег, объявлена награда в сто рублей, как за него самого, так и за мертвое тело. Третий пункт: похищенные у Мировича бумаги тоже не обнаружены. По свидетельству уцелевших шведов, Лиделл не расставался с портфелем — коричневым, лаковым, крокодиловой кожи — но ничего подобного найти не удалось. Портфель тоже ищут, награда объявлена. Полагаю, интересующие нас бумаги, скорее всего, погибли вместе со шхуной.
— А понырять не пробовали, без-здельники? — Никифораки медленно багровел — коньяк и раздражение делали свое дело.
— Еще как пробовали, ваше высокопревосходительство. На место была вызвана команда водолазов из Кронштадта: погружались в течение трех дней, но все впустую! Там, видите ли, какие-то особо вредные подводные течения, илистое дно — мелкий предмет в момент унесет неизвестно куда, искать можно хоть до морковкиного заговėнья…
Генерал покачал головой.
— Что-то не внушает мне доверия эта бумажка. Вот что, ротмистр, займитесь-ка этим лично! Пусть обыщут там все еще раз, чтобы и землю и дно морское носами рыли! Составьте записку начальнику Кронштадтского порта — водолазные команды, кажется, в его ведении? — и передайте адъютанту, я подпишу.
И добавил, заметив, как обреченно покачал головой Эверт:
— Я понимаю, голубчик, вы устали, ну да уж потерпите, очень уж дело важное.
Ротмистр поднялся, привычно щелкнул каблуками.
— Да, и чуть не забыл, Антон Николаевич… На днях у наших кадетов заканчивается корабельная практика, и они возвращаются в Петербург.
Генерал повеселел:
— Собираетесь рассказать им, что у нас тут стряслось?
— Не всё, разумеется. Но о ранении Безима они и без нас узнают — так лучше уж ознакомить их, с укороченной, так сказать, версией событий. А то пареньки въедливые, упрямые, да и горячие — начнут сами копать, еще дров наломают…
II
— Звание гардемарина введено создателем флота Российского, императором Петром Великим для присвоения выпускниками Академии Морской гвардии, зачисленным в гардемаринскую роту. На кораблях и судах гардемарины, согласно морскому уставу, были «в бою как солдаты, в ходу, как матросы»….
Голос контр-адмирала, негромко звучащий в классах и коридорах Корпуса, мог при нужде дать фору любому боцману. Арсеньев недаром слыл истинным марсофлотом: он командовал деревянными канонерками Рижской флотилии во время Крымской войны и совершал плаванья в Японию на клипере «Гайдамак»; ходил на канонерской лодке «Морж» вокруг Африки из Лондона в Николаевск-на-Амуре, посещал на «Абреке» русские владения на Аляске и заходил на корвете «Калевала» в Сан-Франциско. Его голос, привычный перекрикивать штормовые ветра Ревущих Сороковых, такой зычный, что марсовые слышали команды на грота-салинге без всякого рупора, заполнил все уголки «столового зала». Впрочем, сегодня столы отсюда убрали, как делали это всегда в особо торжественные дни. И лишь огромная модель брига «Наварин» красовалась на обычном месте.
— …отличившиеся гардемарины могут быть отмечены наравне с нижними чинами флота. А потому, кадетам Смолянинову и Румели за храбрость и умелые действия вручаются Знаки отличия ордена Святой Анны. И хоть в настоящее время Российская Империя не состоит в войне, статут этого знака позволяет вручать его за особые подвиги и заслуги, не боевые — например, за поимку важного государственного преступника. Деяние упомянутых кадетов относится как раз к этой категории. Я не в праве открывать истинную подоплеку событий, закончившейся достопамятной погоней на Транзундском плёсе, но заверяю вас, что изловленные беглецы — весьма опасные личности, повинные не в мелкой контрабанде, а в куда более тяжких проступках против государства!
Начальник корпуса сделал паузу, и на лице его торжественное выражение на миг сменилась лукавой усмешкой.
— Напомню так же, что статýт Знака отличия ордена Святой Анны подразумевает освобождение от телесных наказаний…
По рядам пронеслись шепотки. Порка розгами считалась в Корпусе давней, почтенной традицией — наравне с иными, не столь суровыми мерами, вроде стояния «под часами», порой в течение очень долгого времени, оставления без обеда или ужина, лишения отпуска и, наконец, ареста.
Герои торжества, стоявшие перед строем, украдкой обменялись веселыми взглядами. Не то, чтобы Ваню или Николу часто подвергали порке — по правде говоря, этого вовсе не случалось. В Корпусе вообще старались как можно реже прибегать к этой крайней мере, оставляя ее для самых вопиющих случаев. Но сознание того, что теперь розги к ним не могут быть применены по закону, согревало кадетские души.
Для довольства собой были и другие поводы. Во-первых, к знакам отличия (позолоченным медалям из серебра с изображениями короны и красного орденского креста), полагались денежные выплаты в размере пятидесяти пяти рублей, и на эти деньги кадеты собирались устроить в лучшей столичной кофейне угощение для товарищей по обсервационной барже. Во-вторых, и это было куда важнее — они-то были отлично осведомлены об «истинной подоплеке событий», той самой, о которой умолчал контр-адмирал Арсеньев! Барон Эверт разыскал ребят сразу по возвращении в Петербург и рассказал обо всем: и о ранении Безима, и о том, что на шведской шхуне, кроме беглого иностранного шпиона (барон не стал вдаваться в детали), находились похищенные чертежи некоего секретного устройства военного назначения. Правда, Эверт взял с них честное слово молчать, но так было даже лучше: теперь они одни во всем Корпусе (ну, может, кроме контр-адмирала), были посвящены в Настоящую Государственную Тайну!
Напоследок барон забрал у ребят револьверы, которые он когда-то выдал им для выходов в город. И вместо кургузых бельгийских «бульдогов», которые можно купить в любой оружейной лавке за тринадцать рублей с полтиной, вручил им новейшие американские револьверы системы «Кольт» с механизмом двойного действия. «Кольты» сразу покорили мальчишек — тяжелые, с изящными, в виде птичьего клюва, рукоятками и стволами длиной в три дюйма, отсвечивающие светлым металлом. В ореховые щечки у каждого была врезана серебряная пластинка с гравировками «За храбрость» и фамилией владельца. Носить «Кольты» с их стволами длиной в три дюйма было не так удобно, как карманные «бульдоги», но Ваня и Никола не собирались жаловаться — особенно, когда выяснилось, что точно такие револьверы дядя Ивана, Леонид Иванович Смолянинов, приобрел для африканской экспедиции. И пусть награда была неофициальная, скорее подарок от генерал-лейтенанта Никифораки — это было первое в их жизни личное оружие, свое, а не казенное, выданное во временное пользование!
Револьверы были опробованы на следующий день после церемонии награждения, в тире, устроенном в подвале Корпуса. «Кольты» отличались завидно точным и сильным боем, а невиданный механизм двойного действия позволял производить выстрел одним нажатием на спусковой крючок, без предварительного взведения ударника. Это требовало несколько бóльшего усилия, и к тому же, нужно было приспособиться к тому, что прицел при нажатии на спуск сбивался. Но дело того стоило, и Ваня с Николой, вместе с отчаянно завидовавшими однокашниками очереди расстреляли две коробки патронов — предусмотрительный Эверт вручил их ребятам вместе с револьверами и удобными кобурами из нарядной ярко-желтой кожи.
Итак, корабельная практика осталась позади; до начала учебного года еще двенадцать дней, и пока еще рано доставать из шкафа учебники и пеналы. Август в этом году баловал петербуржцев июльской жарой, лишь с Финского залива веяло прохладным ветерком. Городовые на Невском проспекте козыряли при виде выходных гардемаринских форменок, кофейни манили только что испеченными бисквитами, эклерами и ароматным мокко с корицей и капелькой ликера. В город можно выходить хоть каждый день, а то и вовсе оставаться на ночь в дядюшкиной квартире на углу Литейного и Пантелеймоновской — благо, во время каникул порядки в Корпусе не такие строгие. Нет, жизнь, определенно, прекрасна, господа!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
В ночи глухо рокотали тамтамы. Смолянинову, как и остальным членам экспедиции, был хорошо знаком этот звук — точно так же звучали барабаны разбойников-мангбатту. Только на этот раз их не два-три, а десятки. Барабанщики разбросаны по всему пространству становища ваганда, но звук получается ритмичный, слитный, будто играют они в полковом оркестре, подчиняясь взмахам жезла тамбурмажора.
— Сотен семь их, али немного поболе. — сообщил урядник. — Пронька с Фролом с вечера лазали вокруг, сосчитали.
— Поберечься бы надо, Степан Ерофеич. — в который раз уже повторил Смолянинов. — Нарветесь на засаду, что тогда?
— Не родился еще тот негритянец, штоб пластуна ночью споймать сумел! — гордо ответил казак. — Да ты и сам знаешь, Иваныч, они темноты боятся, жмутся к огню. Пронька, вон, к самым шалашам подползал, и ни одна паскуда не взбулгачилась!
Войско ваганда подошло к селению вчера вечером, через сутки после прибытия экспедиции. За эти часы часов Смолянинов ни разу не сомкнул глаза — переговоры с вождями ваниоро, осмотр обломков «Руритании» и торопливая подготовка к обороне не оставили ему ни единой свободной минуты.
— Стоят кажинное племя наособицу. — продолжал урядник. — Посерёдке — табор Мванова-короля, там, где шатер и бунчуки понатыканы. Остальные, которые помельче да посопливее, свои таборы вокруг разбили. А как стемнело, костры разложили и ну отплясывать с рожнами под барабаны! Никакого понятия не имеют, даже караулы не выставили, нехристи! Сейчас бы казачков с полсотни — всех бы подчистую почекрыжили, и на развод бы не осталось!
Смолянинов, не понаслышке знакомый с душегубскими талантами забайкальцев, только кивнул. Полсотни пластунов против семи сотен негров, да еще и ночью — такие силы, и правда, были бы неравны. Он находился при штабе генерала Кауфмана во время хивинской военной экспедиции, и помнил, что стычки с туземцами при менее чем десятикратном численном превосходстве неприятеля, вообще не считались за боевые действия, проходя по разряду учений в условиях, близких к боевым. А ведь бухарцы — вояки не чета мангбатту с ваганда, да и вооружены были куда как основательнее. На всю истребленную забайкальцами шайку нашлось всего два крёмневых ружья: арабский карамультук с прихотливо изогнутым ложем, и английский солдатский мушкет времен наполеоновских войн. Замки у обоих не действовали, причем у «Браун Бесс» курок и крышка полки были и вовсе выломаны. Выстрел производился путем поджигания натруски пороха вручную, как в старинных пищалях-ручницах, только вместо фитиля мангбатту использовали тлеющую щепку. Для этого к каждому стрелку был приставлен негритёнок с глиняной миской, полной раскаленных углей.
Еще меньшую опасность представляли луки местных воинов. Смолянинов, насмотревшийся в туркестанских экспедициях на убийственно мощные луки бухарцев и туркмен, склеенные из нескольких слоев рога, мог только посмеяться над оружием дикарей. Их легкие стрелы летели шагов на сорок-сорок пять, неспособные пробить на такой дистанции даже шинельное сукно.
Лукам ваганда, как и другие племена, предпочитали копья-ассагаи. Каждый воин носил по два-три таких копья и чрезвычайно ловко их метал. Смолянинов еще в Рубаге не раз видел, как негр, хвастаясь своим мастерством, пробивал ассагаем калебас с двух десятков шагов.
Эти ассагаи были весьма опасным оружием, несмотря на то, что изготовляли их из железа, а не из стали — обитатели Черной Африки владели лишь начатками металлургии. Но даже железные, выкованные в форме сильно вытянутого листа, наконечники негры оттачивали до бритвенной остроты, так, что этим оружием можно было наносить рубящие удары в рукопашной схватке.
Кроме ассагаев, многие негритянские воины имели при себе «трумбаши» — ножи затейливой формы, со множеством «отростков» на клинке.
Ваниоро поведали гостям, что трумбаши (в этом племени их именовали «пинга») служат не только оружием. Например, если рукоять обмотана медной проволокой — это инструмент для колдовского ритуала местных шаманов; вовсе лишенные рукоятки «пинга» круглой формы служат вместо денег. Рукояти же сугубо боевых ножей обматывают обыкновенно кожей. «Пинга» отличаются завидным разнообразием — Смолянинову не случалось видеть двух одинаковых. Похоже, их формы служили своего рода визитными карточками как племени, так и мастера, который их изготовил.
Доспехов и шлемов негры не знают, зато нацепляют на себя неимоверное количество ожерелий и амулетов. Почти у каждого имеется щит: миндалевидный, из кожи носорога, такой прочный, что не всякая мушкетная пуля его пробьет, или маленький, круглый, плетеный из веток.
Селение ваниоро оседлало верхушку большого круглого холма, возвышающегося у отрогов горного хребта — того самого, где нашла свой печальный конец «Руритания». С трех сторон подступы к деревне защищали крутые склоны, густо заросшие колючим кустарником; с четвертой же имел место пологий откос, спускавшийся к ручью. Узнав о грядущем нашествии, ваниоро перекрыли его плетеной изгородью из ветвей того же кустарника, усеянных длиннейшими загнутыми шипами. Такая преграда, не способная противостоять ружейным пулям, была, однако, почти непреодолима для местных воинов, сражавшихся нагишом.
Колючая изгородь возвышалась на краю рва, глубиной футов в семь. Преодолевая его по хлипкому мостику из трех связанных между собой стволов, Смолянинов отметил, что обитатели селения не давали себе труда поддерживать оборонительное сооружение в порядке: ров почти наполовину был завален разного рода отбросами. Оттуда поднимался густой смрад — беспечные ваниоро использовали ров и как помойку, и как отхожее место.
Ниже по склону, метались отсветы факелов: полдюжины негров под руководством Садыкова таскали и раскладывали на земле охапки тростника и веток. Увидав начальство, поручик приветственно взмахнул рукой.
— Еще час, и все будет готово, Леонид Иваныч, осталось только замаскировать! Забили камуфлет галькой и мелким булыжником — как рванет, то во-он в том секторе все подчистую выкосит, не хуже картечи!
И показал на шесты с тряпочками, обозначавшими предполагаемую зону поражения. Смолянинов усмехнулся: поручик сооружал фугас по всем правилам, как это описано в наставлениях по саперному делу. Что ж, все верно: для дикарей, знакомых с единственным тактическим приемом, фронтальной атакой нестройной толпой, подобное средство подходило как нельзя лучше.
Динамит нашелся в одном из ящиков, найденных ваниоро на месте падения дирижабля. Всего было дюжины две с половиной красных картонных цилиндров, набитых взрывчаткой; нашелся и моток бельгийского огнепроводного шнура. Прикинув, как использовать это богатство, Смолянинов и Садыков решили, что лучше всего будет соорудить на единственном пригодном для наступления склоне несколько минных горнов. Сказано-сделано: шагов на двадцать ниже рва в склоне выкопали три четырехфутовые минные галереи и заложили в каждую по восемь динамитных патронов. Подрывные заряды плотно закупорили забивкой из мелких камней — образовавшийся при взрыве «поражающий конус» (выражение все того же Садыкова) должен будет смести все живое на расстоянии сорока-пятидесяти шагов.
Минные горны следовало привести в действие огнепроводными шнурами. Это было поручено Антипу — мысль доверить столь ответственное дело кому-то из дикарей ни у кого не возникла. Отставной лейб-улан только что закончил помогать с обустройством позиции для митральезы и теперь расхаживал по склону, беззвучно шевеля губами — по поручению Садыкова он вымерял длину запального шнура.
— А как доделаем минные горны, — продолжал поручик, — велю неграм повырубать кусты на склоне. Где это видано — на гласисе оставлять прикрытие для атакующих? Непременно надо к утру все до веточки убрать! Хорошо бы, конечно, еще и землю разровнять, бугры срезать, ямы засыпать, чтоб по всем правилам. Да уж не успеем…
«Гласисом» Садыков называл пологий склон, спускающийся шагов на триста от колючей изгороди к ручью. Атаковать селение ваниоро можно было только с этого направления.
Кондуктор Кондрат Филимоныч тоже был здесь. Он с удобством расположился на куче земли и добродушно покрикивал на нерадивых негров. Плоды его трудов возвышались на левом фланге — приведенный в порядок «Гочкис» стоял в выложенном из крупных булыжников барбете. Оттуда можно было держать склон под косоприцельным огнем, пока не закончатся патроны к револьверной пушке.
Для защиты позиции Кондрат Филимоныч заставил отданных ему под команду дикарей выкопать дополнительный полукруглый ров в полтора человеческих роста глубиной. Действовал он при этом пинками и зуботычинами — ваниоро, опасливо косясь на сердитого кондуктора спешно вколачивали в дно рва заостренные деревянные колья. Моряк не признавал полумер, справедливо полагая, что лишних укреплений не бывает.
Перебросившись с Садыковым еще несколькими фразами и убедившись, что минные горны будут готовы в срок, начальник экспедиции заспешил назад, в деревню. Селение, четыре десятка хижин из ветвей и тростника, обмазанных высохшей на солнце глиной, располагалось на голой верхушке холма — самое обычное для центральной Африки селение, если не считать одной удивительной детали. В центре деревни, там, где обыкновенно устраивались ритуальные пляски, холмом высился огромный шатер из бледно-желтой ткани. Это был своего рода мемориал погибшей «Руритании»: ваниоро под руководством уцелевшего воздухоплавателя (того самого, что позже погиб при неудачном побеге) пленника соорудили из обломков решетчатых ферм подобие купола и накрыли его кусками «бодрюша», остатками изорванных газовых мешков. Материал этот, склеенный из пленки от коровьих кишок, отлично защищал от непогоды. Дикари оставили в верхушке шатра отверстие для выхода дыма, и теперь устраивали свое ежевечерние бдения под крышей.
Смолянинова поразило это сюрреалистическое зрелище — громадный купол, просвеченный, будто китайский бумажный фонарик, оранжевыми отсветами костров и пляшущие по стенам гигантские фигуры с копьями и щитами, словно в театре теней, каким-то чудом перенесенном в самое сердце африканской саванны.
Этой ночью никаких плясок не было. Когда путешественники приблизились к огромному шатру, «театр теней» высветил на полупрозрачных стенах сидящих вокруг огня дикарей и фигуру человека, стоявшего перед ними в позе оратора. Время от времени он вскидывал в молитвенном жесте руки, словно призывая аудиторию обратить слух к небесам. Ваниоро сидели, не шелохнувшись, не издавая ни единого звука — тени курчавых голов на просвеченной стене шатра оставались неподвижны.
Проповедник? Смолянинов не понимал ни слова — оратор пользовался наречием ваниоро, родственным языку суахели. Кабанга, совмещавший должность проводника и толмача и повсюду следовавший за начальством, подскочил поближе, прислушался и начал переводит.
Выходило, что речь шла о том, как было истреблено несчетное войско, собиравшееся разорять город, обитатели которого поклонялись Господу (Кабанга, подобно другим дикарям называл его «Великий Дух»). Помогая себе для убедительности жестами, он описал, как посланец Великого Духа за одну ночь умертвил всех врагов, оставив возле опустевших шалашей груды мертвых тел, щитов, ассагаев и трумбашей, на радость защитникам города…
— Слышь, Иваныч, он же из Писания читает! — прошептал урядник. Ей-ей, не вру: Ветхий Завет, Книга Царств!
И заговорил нараспев, будто читал с амвона:
— … я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего. И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане ассирийском сто восемьдесят пять тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые…
Смолянинов, к своему стыду не слишком хорошо знал Библию — во всяком случае, до казака-старообрядца, заучивавшего священную книгу наизусть, ему далеко было. Но сюжет узнал сразу:
— The Assyrian came down like the wolf on the fold,
And his cohorts were gleaming in purple and gold…
— Это по-английски, сочинение лорда Байрона. — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд казака. — Написано как раз по тому стиху из Библии. А литератор Александр Толстой перевел на русский:
— Ассирияне шли, как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки…
Казак немного подумал, будто повторяя строки про себя, потом одобрительно кивнул.
— У него еще есть повесть из старинной жизни, «Князь Серебряный» — не доводилось почитывать?
Урядник замотал головой.
— Не, Иваныч, мы больше духовное, да еще воинский устав. А книжонки мирские — зачем? Только бесей тешить, сплошной соблазн да суесловие! Этот поп, хоть и немецкой веры, а правильно все толкует. И негритянцы его вон как слушают — понимают, видать, Слово Божье! Не то, что злыдень Мванов и евонные абреки…
С миссионером, обосновавшимся в селении ваниоро, путешественники уже успели познакомиться. Это был голландец, лет двадцати пяти от роду — он недавно сменил на этом посту своего предшественника. Тот прожил с дикарями пять лет, пока не помер от какой-то местной болезни, но до тех пор успел привести в лоно лютеранской церкви чуть ли, не половину племени.
Проповедник в очередной раз вздел руки и запел надтреснутым голосом. Ваниоро подхватили — слова на их наречии разительно контрастировали с мелодией церковного гимна. Смолянинов немного послушал, вздохнул и повернулся к шатру спиной.
— Пошли, Ерофеич, у нас еще до утра дел невпроворот, а до рассвета всего ничего. И вот что — расскажи-ка еще разок, как твои молодцы к ваганда в лагерь ползали? Мелькнула там одна любопытная деталь…
