ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Крокодиловый портфель
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Туман над Темзой. В скольких повестях, романах, путеводителях можно найти эту фразу? Несть им числа. А что ещё скажешь, если над Темзой и правда, туман? Сквозь него то и дело пробиваются гудки буксиров, катеров, пароходиков: то короткие, требовательные, то длинные, заунывные. Вдоль берегов тянутся вереницы огоньков — выныривают из тумана и снова тают в нём, подсвечивая белёсую хмарь тускло-жёлтым. Это Лондон, джентльмены: средоточие мощи, богатства, центр цивилизации, заявившей о себе в залпах броненосцев Королевского флота, свистках паровых машин и гудении прокатных станов сталеплавильных заводов. Правда, издалека, из-за вод Атлантики уже скалит зубы молодой хищник, возомнивший о себе нувориш Нью-Йорк, вчерашняя колония, выкупленная у краснокожих дикарей за горсть голландских гульденов. И разросшаяся потом на виргинском табаке, хлопке с низовий Миссисипи, на калифорнийском золоте, на поте и крови ирландских, польских, шотландских и бог ещё знает каких эмигрантов. Время заокеанских выскочек ещё придёт, но потом, позже. А пока — над Темзой туман.
Как известно, джентльменам полагается обсуждать щекотливые дела непременно в клубе. Но ведь у стен есть уши, даже если стены эти пропитаны истинно британским духом, а покой посетителей оберегают ливрейные лакеи, важные, как министры её Величества. А потому, двое беседовали на чистом воздухе, если можно назвать так смесь тумана, угольного дыма, ароматов креозота, навоза и всепроникающего смрада гниющей литорали, который литераторы почему-то упорно именуют «запахом моря». Под арками Вестминстерского моста несет мутные струи Темза, и огни бакенов на главном судовом ходу с трудом пробиваются сквозь серую пелену.
— Откуда у вас уверенность, профессор, что русские вообще там были? — сварливо осведомился тот, что повыше. — Насколько мне известно, их видели только на площади возле дворца. Возможно, в подземной перестрелке участвовал кто-то другой?
Тот, кого назвали профессором, поморщился. Уэскотт подумал, что без маски, при свете дня его вполне можно принять за пастора: худощавый, лет около сорока, каштановые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Не хватает только стоячего, высокого, жестко накрахмаленного воротничка, из тех, что неизменно носят священники.
Возраст профессора определить было нелегко: с одинаковым успехом ему можно дать и тридцать пять и пятьдесят. Возможно, в этом были виноваты очки в тонкой проволочной оправе, с небольшими, круглыми, сильно затемненными стеклами. Деталь, не слишком характерная для служителя пресвитерианской, да и любой другой церкви.
— Это беспочвенные фантазии, уж простите, Уильям. С чего бы русским, в таком случае, бежать? Ясно как день: они добыли то, зачем явились, и при первой возможности покинули город!
— Они могли уехать из-за гибели Эберхардта. Без него ни Рукавишникову, ни другим членам русской экспедиции нечего было делать в Александрии, никто не допустил бы их к собранию редкостей хедива!
— Сбежать из-за первой же неудачи, после того, как они добирались до цели через три моря? — пренебрежительно хмыкнул профессор и похлопал по ладони набалдашником трости — серебряным, в виде головы морского чудища. — Плохо вы знаете этот народ, Уильям! Их подобные пустяки никогда не останавливали. Но, чтобы окончательно развеять ваши сомнения — вот!
Он предъявил собеседнику горсть стреляных латунных гильз и пистолетик-«пепербокс».
— Это выкопали из-под завала в подземелье. Гильзы от револьвера системы «Галан». Такие состоят на вооружении русского императорского флота, а при наших «друзьях» замечены матросы из охраны консульства в Александрии. Но главное — монограмма на «пепербоксе». Она не оставляет сомнений: известное вам лицо было в подземелье дворца и участвовало в перестрелке!
Уэскотт жадно схватил «перечницу» и, близоруко щурясь, принялся его изучать. Профессор наблюдал за его действиями с легкой брезгливостью.
— Вам, Уильям надо бы обзавестись пенсне или хоть моноклем. Похоже, тайные бдения над древними манускриптами изрядно вредят зрению.
Уэскотт сделал вид, что не заметил иронии.
— Но раз это нашли под завалом, значит, владелец погиб?
— Тогда нашли бы и труп. Видимо, мистер Рукавишникофф бросил пистолет, когда расстрелял заряды во всех восьми стволах.
Уэскотт повертел «пепербокс» в руках и вернул профессору.
— Как ни грустно это признавать, вы, похоже, правы. Русские сбежали из Александрии и прихватили драгоценную находку с собой! Хорошо хоть…
— …хорошо хоть, мы теперь избавлены от этого надоедливого пруссака, — хотите вы сказать?
— Вы правы, Джеймс, Эберхардт нам мешал. Если бы не его упрямство, мы бы давно добрались до всех тайн, скрытых в собрании хедива. Но, вы же не станете отрицать, что от его исчезновения выиграл не только Орден, но и британские строительные подрядчики?
Похожий на пастора джентльмен кивнул, соглашаясь. Уэскотт отметил про себя, что на этот раз выговора по поводу неосторожно названного имени не последовало.
— Да, Уильям, старик создавал немало помех своей смехотворной заботой о так называемых «древностях Египта». Из-за введенных его стараниями ограничений подданные Её Величества потеряли не менее полутора миллионов полновесных фунтов! Так что, возблагодарим удачу за то, что герр Эберхардт больше не будет путаться у нас под ногами.
— Если вспомнить, во что обошлась нам эта «удача», — недовольно буркнул Уэскотт, — поневоле подумаешь, что за такие деньги можно было добиться и большего!
— Ну-ну, не стоит жаловаться, друг мой! — профессор слегка потрепал собеседника по плечу. Этот фамильярный жест разительно контрастировал с его внешностью. — Мы с вами разыграли только гамбит, а хороший шахматист просчитывает игру на много ходов вперед.
— Уж не хотите ли вы сказать, что предвидели бегство русских? Значит, александрийская эскапада…
— …с головой выдала нам их дальнейшие намерения. В противном случае, русские могли ускользнуть из города незамеченными, скажем, на борту военного корабля. А так — им пришлось действовать второпях, без всякого плана, а это создало для нас любопытные возможности.
— А что за возможности — вы, разумеется, не скажете?
— Разумеется, не скажу. И давайте договоримся: ваши коллеги так и будут дальше считать, что мы потерпели неудачу и вынуждены довольствоваться утешительным призом в виде головы Эберхардта. Так будет лучше, поверьте. Кстати, вы ведь ожидаете известий из России?
— Ожидаем. В их столице, слава Гермесу Трисмегисту, немало сочувствующих нашему Делу. Брат Сэмюэль уже там, и не сидит, сложа руки.
— «Брат Сэмюэль?» — нахмурился профессор. — Вы имеете в виду мистера Сэмюэля Лидделла? Честно говоря, для серьёзного поручения мне он показался несколько… увлекающимся.
Уэскотт вспыхнул.
— Уверяю вас, Джеймс, он отлично справится со своей миссией!
Профессор покачал головой, демонстрируя скепсис.
— Что ж, будем надеяться, что мистер Лидделл не забудет о секретности. И вот еще что — по поводу того болгарина…
— Софийский газетчик, завербованный моим эмиссаром? — кивнул Уэскотт. — Весьма услужливый господин. Он сейчас в Петербурге, наблюдает по нашему поручению за…
— Без подробностей, прошу вас… — поморщился его собеседник. — Он, кажется, наблюдает по вашему поручению за отпрыском графа Румели, который сейчас учится в Санкт-Петербурге?
Уэскотт кивнул.
— Департамент разведки Адмиралтейства, который я имею честь представлять, интересуется проектами управляемых аэростатов. В России этим занимается один изобретатель, серб по национальности. Как нам удалось выяснить, он состоял в переписке с графом Николой Румели, он же наш старый знакомый «N». И есть все основания полагать, что серб принимал участие в создании воздушного корабля графа. Так что вам и карты в руки: свяжитесь с Лидделлом и потребуйте, чтобы болгарин вышел на изобретателя. Надо будет сделать вот что…
II
Божидар и раньше бывал в России, даже жил некоторое время в одной из южных губерний. Но в столице он оказался впервые — и был потрясен величественной, чисто европейской красотой и средоточием имперской мощи, которым дышало здесь буквально все. И свинцовый простор Невы у стрелки Васильевского острова, и каменные лики сфинксов, и ажурное кружево Летнего сада, и прямые, как стрелы, проспекты, сходящиеся к центру, увенчанному куполом Исаакия и адмиралтейской иглой… Репортер повидал Париж, Вену, учился в Берлине, но европейские столицы меркли рядом с величием Санкт-Петербурга.
Устроился он неплохо — рекомендательное письмо к болгарскому посланнику вместе с другими бумагами сделали свое дело. Но куда важнее оказалась открытка, переданная в условленном месте господину в безупречном английском платье и со столь же безупречным лондонским выговором. В обмен Божидар получил тощую пачку фунтов и рекомендацию поселиться в меблированных комнатах, в доме на Измайловской линии: «Обустройтесь пока, мистер Василов, освойтесь, займитесь репортерским ремеслом. Придет время — вас разыщут».
И его действительно разыскали, не прошло и двух недель. Правда, безупречного господина Божидар больше не видел: визитер продемонстрировал болгарину ту же открытку и представился Сэмюэлем Лидделлом, известным в Британии деятелем оккультных наук. Это повергло репортера в некоторое недоумение. Впрочем, он хорошо представлял, какой вес имеют в Европе масонские ложи и оккультные ордена, и не сомневался, что влияние их распространяется и на Россию.
И оказался прав. Лидделл сразу завалил его работой: надо было переводить на русский язык статьи и очерки оккультного содержания, и рассылать их в редакции газет. Причем, не ограничиваясь столичными изданиями — в список еженедельной рассылки входили три десятка газет и журналов по территории всей Российской Империи. Лидделл хотел, чтобы корреспонденции были составлены в разной манере, и если бы не безупречное владение русским языком (три года учебы в Одесской коммерческой гимназии), Божидар не смог бы справиться с этим заданием. И все равно, пришлось нанять троих студентов, из числа тех, что зарабатывали на учебу уроками и переписыванием пьес. Дирижируя этим трио, он обеспечил затребованный Лидделлом поток материалов под десятком различных псевдонимов.
Кроме работы на Лидделла, Божидар время от времени отправлял корреспонденции и в «Държавен вестник» и в «Ruritanische Kronen-Zeitung». Щедрые гонорары от шотландца вместе с поступлениями из редакции софийского правительственного листка и руританской газеты, позволяли жить на широкую ногу: он перебрался в пятикомнатные апартаменты, нанял прислугу, исправно посещал журфиксы и приемы, устраиваемые для репортеров ведущих петербуржских изданий, обзавелся знакомыми в болгарском и сербском землячествах. Жизнь определенно наладилась: Божидару казалось, что он оседлал фортуну и несется к сияющим вершинам успеха, если бы…
…если бы не встреча в день его прибытия в русскую столицу! Одним из первых заданий, полученных болгарином, было наблюдение за Безимом, доверенным телохранителем графа Николы, тем самым, что до судорог напугал Божидара на перроне. Через него предстояло выйти на сына графа, обучающегося в Морском Корпусе.
Лидделл, давая это поручение, был особенно настойчив: «Наш общий друг из Софии убедительно просит…» Следить за Безимом не составляло особого труда — тот поселился в доходном доме на Литейном и ежедневно ходил пешком до набережной Васильевского острова, к Морскому Корпусу. Там арнаут подолгу стоял напротив парадного входа, ожидая наследника. Мальчик появлялся на минуту-другую, да и то, не каждый день: видимо, внутренний распорядок был весьма строгим. Иногда, подождав впустую часа полтора, Безим размеренным шагом (он ни разу не взял извозчика) пересекал Николаевский мост и возвращался на Литейный. По выходным он сопровождал юного графа в прогулках по городу, причем нередко вместе с Николой был его товарищ, тоже кадет Морского корпуса.
Но всему рано или поздно приходит конец. Кадеты отбыли в Кронштадт, став недоступными для Божидара. Арнаут перестал выходить их дома, разве что выбирался в соседнюю лавку или совершал короткие моционы — обходил неспешным шагом квартал и снова пропадал из виду.
Лидделл, регулярно получавший донесения, требовал, чтобы Божидар познакомился с Безимом. Но арнаут, на первую же попытку завести беседу (на сербском, а потом и турецком языках) ответил таким пронзительным взглядом, что репортер едва не пустился наутек и наотрез отказался предпринимать новые попытки к сближению. Он не сумасшедший и не самоубийца: если англичане не понимают, что значит для арнаута клятва верности — это их дело. Он не намерен из-за их неведения подставлять горло под широкий, с обратным изгибом, албанский нож Безима! Но, к счастью, Лидделл не стал настаивать и дал своему подопечному новое поручение.
* * *
«Редакція наконецъ, можетъ познакомить публику съ конструкціей корабля Мировича, получивъ разрѣшеніе на это самаго изобрѣтателя. Впечатляютъ размѣры „аэроскафа“. Корпусъ его имѣетъ длину около 150 футовъ, діаметръ болѣе 40. Хвостъ напоминаетъ опереніе стрѣлы. Движителями должны служить огромныя машущія крылья и воздушный винтъ, установленный въ кормѣ. Корабль Мировича комбинированнаго типа, то ѣсть легкій газъ разгружаетъ его лишь частично. Подъемъ же долженъ совершаться за счетъ взмаха крыльями. Но болѣе всего поражаетъ внутреннее устройство „Аэроскафа“. Корпусъ имѣетъ жесткій каркасъ „изъ самаго крѣпкаго сорта дерева“. Надъ корпусомъ возвышается рубка. Отсюда должно вестись управленіе всѣми механизмами и устройствами…»
Божидар откинулся на спинку стула. Он сидел в библиотеке с самого утра, и сейчас ему больше всего хотелось добраться до ближайшей кофейни и… репортер тяжко вздохнул и распахнул очередную стопку газет, простеганных по корешку шпагатом.
Когда журнал «Воздухоплаватель» опубликовал этот проект, многие энтузиасты поддержали Мировича. Средства собирали по подписке, для чего было создано «Товарищество по постройке воздушного корабля». Составленное по такому случаю «Обращение к соотечественникам» подписали два с лишним десятка инженеров, военных и флотских офицеров высоких рангов, столичных издателей.
В ряде журналов и газет появились статьи, описывавшие достоинства «Аэроскафа». Журнал «Огонёк» заверял читателей, что скоро изобретатель закончит постройку своего корабля и полетит на нём в Москву. Путь между двумя столицами займёт считанные часы. «Дай Бог, — писал безымянный автор статьи, — чтобы люди капитала признали всю пользу, всё величие этого изобретения и помогли Мировичу не только пустить в ход его „птицу“, но и впредь работать на пользу человечества». Хвалебную статью поместил и популярный журнал «Нива», не раз потом возвращавшийся к этой теме.
Бурная рекламная кампания принесла успех: удалось собрать капитал в 200 тысяч рублей, а также получить помещение для постройки в Гатчине. Газета «Московские ведомости» писала:
«Намъ сообщаютъ, что постройка г. Мировичемъ птицеобразного воздушнаго корабля быстро продвигается впередъ. Работы, какъ полагаютъ, будутъ окончены къ августу сего года».
Болгарин пролистал подшивку «Воздухоплавателя», нашел «Обращение к соотечественникам» и просмотрел список тех, кто поставил подписи. Под номером «один» значился вице-адмирал Н.М. Соковнин, известный в России энтузиаст воздухоплавания.
Но строительство «Аэроскафа» так и не началось. Изобретатель уже работал над новым проектом управляемого аэростата, не имевшим ничего общего со странным рисунком, который был приведён в журнале — видимо, газетчики, не вникая в различия, перенесли старое название на очередное детище Мировича. И этот аппарат вполне может подняться однажды в небо, тем более, что сооружается не только на средства, собранные по подписке, но и на деньги, выделенные техническим комитетом Морского министерства.
Что ж, теперь Божидар вполне созрел для похода на публичные чтения, которые должны пройти через два дня в столичной «техноложке». Тема — «Управляемый аэростат „Русь“ конструкции изобретателя-воздухоплавателя Романа Мировича». Болгарин мельком удивился, зачем понадобилось менять природное сербское «Радован» на «Роман», и тут же забыл об этом. В том, что ему удастся сойтись с изобретателем, репортер не сомневался: в Санкт-Петербурге немало выходцев из балканских княжеств, и они всегда рады землякам. Если, конечно, речь не идет о таких мрачных и угрожающих типах, как Безим…
III
Когда Смолянинов обратился к своему старому знакомцу с деликатной просьбой, генерал-лейтенант Антон Николаевич Никифораки поручил ознакомиться с этим делом дело барону Эверту. Барон во время недолгой службы в Кавалергардском полку, состоял под началом Никифораки, пока не пришлось уйти со службы из-за глупейшей истории с дуэлью. Но эскадронный командир не забыл лихого корнета: получив в 187…-м должность адъютанта шефа жандармов Шувалова, Никифораки пригласил бывшего подчиненного к себе. Тот долго не раздумывал; энергичному, деятельному барону в тягость была жизнь отставника, и он согласился надеть лазоревый мундир.
И ни разу об этом не пожалел. Острый ум Эверта по-настоящему развернулся на новой службе, а когда Антон Николаевич (уже примеривший генеральские эполеты), стал начальником штаба Отдельного корпуса жандармов, барон стал его помощником по особо деликатным делам. К каковым относилось все, так или иначе связанное с масонскими и оккультными организациям, запрещенными в Российской Империи — и, тем не менее, весьма популярным в петербургском обществе.
Ожидая Эверта, генерал велел принести канделябры со свечами и разжечь камин, прикрутив, предварительно газовые рожки. И теперь командир Отдельного корпуса жандармов со своим доверенным сотрудником, предавались привычному занятию: беседовали о делах за кубинскими сигарами, до которых оба были большие охотники.
Антон Николаевич пододвинул гостю шкатулку для сигар, стоящую рядом с зажигательницей, смахивающей на керосиновую лампу: стеклянный пузырь поверх медной банки с краником.
Эверт покосился на приспособление с некоторой опаской — внутри «огнива Дёберейнера» пряталась цинковая пластина, порождающая в реакции с серной кислотой водород. Горючий газ, попадая на губку катализатора, воспламенялся, и от зажигательницы можно было прикуривать. Эверту, конечно, был знаком этот хитроумный прибор, благо в моду он вошел еще при царствовании отца нынешнего Государя. И все же барон предпочел бы выудить уголек из камина, а не прибегать к алхимическим опытам. Останавливало уважение к владельцу кабинета. Эверт со вздохом потянулся к «огниву», прикурил и поспешно прикрутил бронзовый краник. Огонь погас; давление в стеклянном пузыре выросло, отжав кислоту от цинка, и выделение газа прекратилось. «Интересно, если уронить — рванёт или нет?» — подумал он, бережно отодвигая опасное устройство подальше от края стола.
Генерал с лёгкой насмешкой следил за этими манипуляциями.
— Не доверяете техническим приспособлениям? Может, оно и верно…
Эверт неопределенно пожал плечами.
— Что ж с ними делать, барон? — генерал пристроил сигару на край массивной малахитовой пепельницы, украшенной бронзовым изображением филина. — Ну, закроем мы одну газетенку за откровенно розенкрейцерские статейки — что, другие строчить перестанут? Наоборот, еще больше будут усердствовать!
— Да уж будьте уверены. — усмехнулся Эверт. — Не сомневаюсь, нынешнее обострение умело режиссировано и…
— …и режиссёр — за границей? — подхватил генерал. — Всё-то вы, батенька, об иностранных заговорах!
— Уж, простите, Антон Николаич, что отбиваю хлеб у нашего шестого отделения, но судите сами…
Он извлёк из бювара несколько вырезок.
— Вот это — сообщения о прибытии в столицу разных фигур иноземного подданства. «Слово»…. «Русская мысль»… «Петербургский телеграф». Вот эти — Саратовская губерния, Москва, Киев, Нижний Новгород. А вот особенно интересно…
И бросил на зеленое сукно половинку газетного листа, сплошь исчерканную карандашом.
— Вот: «21-го июня сего, 188…-го года, в столицу прибыл Сэмюэль Лидделл „МакГрегор“ Мазерс — известный маг, один из самых влиятельных оккультистов Европы, розенкрейцер, таролог, почетный член Общества Розенкрейцеров Англии и основатель „Второго Храма Германубиса“ — организации, поставившей своей поддержание и возрождение традиции европейского гностицизма. В честь его прибытия дан обед в купеческом собрании Санкт-Петербурга. На обеде присутствовали…»
Генерал покачал головой.
— Да уж, совпадение: в столицу, является Лидделл и тут же газеты поднимают шумиху вокруг оккультной и иллюминатской бесовщины!
— Каким бы оборотистым не был этот «таролог», в одиночку ему все это устроить не под силу. Я имею донесения… да вот, полюбопытствуйте.
На стол легла новая пачка вырезок.
— Все это статьи на оккультные темы, размещенные в российских газетах стараниями одного человека — Божидара Василова, болгарина, который числится у нас корреспондентом нескольких европейских газет. По моим сведениям, делается это по прямому наущению Сэмюэля Лидделла, и на деньги, которые он платит болгарину. И деньги немалые — только за прошлый месяц таким образом было размешено не менее пятидесяти публикаций!
— Так в чем же дело? — удивился Никифораки, перебрав вырезки. — Выслать мерзавца, и вся недолга. В двадцать четыре часа, по указанию из канцелярии градоначальника! Паспорт в зубы, и только мы его и видели!
— Не торопитесь, Николай Игнатьич, это еще не все. Я, разумеется, установил за болгарином слежку, и вскорости выяснилось, что газетными статейками о масонстве он не ограничивается. Недавно наш балканский друг проявил интерес к сербу, что строит в Гатчине воздушный корабль. Свел знакомство, несколько раз бывал у него дома…
— Вы о Мировиче? — генерал нахмурился. — Нехорошо, батенька, ой как нехорошо. Попахивает шпионажем!
— Вот и я так решил — и удвоил наблюдение. Выяснил, что Василов, помимо Мировича, плотно интересовался другим нашим балканским гостем. Я говорю о сыне графа Румели, юноше, что учится в Морском корпусе. Помните, вы поручали мне…
Генерал кивнул и насторожился.
— Так вот. Болгарин пытался следить за молодым человеком и его телохранителем, арнаутом. Хотя слежка — это громко сказано: совершенно дилетантские попытки наблюдения. Что, кстати, доказывает, что никакой он не агент: его используют, возможно — втемную.
— Кто использует? Англичане? Лидделл, этот столовращатель?
— Сомнительно. — покачал головой Эверт. — Не станет такое серьезное заведение, как Форин Офис поручать важных дел столь одиозной личности! Разве что, он связник…
— Вот-вот! — начальник штаба Отдельного корпуса жандармов наставительно поднял указательный палец! — Связник! А нам с вами, голубчик, какая разница, если этот болгарский хлыщ получает от него указания?
— Вообще-то разница есть. — рассудительно заметил Эверт. — Одно дело, разоблачить и выслать связника и совсем другое — выйти прямо на резидента британской разведки. Связи, знаете ли…
Генерал с досадой поморщился.
- А то мы с вами не знаем их связей! В Петербурге при дворе полно англофилов да англоманов, и далеко не в самых мелких чинах. А сколько среди них скрытых, если не явных масонов! Стоит резиденту пальцем шевельнуть — такой поднимут вой!
Эверт пожал плечами. Возразить нечего, тема, и правда, была больной до чрезвычайности.
— Так что, дорогой мой, готовьте-ка бумаги. Я сам войду к министру внутренних дел и потребую высылки и болгарина и, даст Бог, заодно и Лидделла. Взяли, понимаешь, манеру шпионить!
— Бумаги я, конечно, подготовлю, — осторожно ответил Эверт. — но все же, я бы просил ваше высокопревосходительство пока не давать им хода. В этом деле есть обстоятельства, не вполне для меня ясные. В процессе наблюдения за Василовым обнаружилось, что не мы одни к нему присматриваемся.
— Англичане из посольства? Сторожат своего агента?
— Если бы! Нет, совершенно незнакомая нам личность. По документам — подданный королевства Руритания, всего два месяца, как прибыл в Россию.
Брови у Никифораки полезли вверх.
— Руританцы? Этим-то лишėнцам что здесь понадобилось?
— Вот это пока и неясно. Собственно, я даже не уверен, к кому из этих трех он интерес — к Василову, к сыну графа Румели, или же к сербскому изобретателю. А потому, прошу болгарина не трогать, пока я не проясню этот вопрос.
— Ну, хорошо. — генерал нехотя кивнул. — Недели вам хватит?
Эверт склонил голову в знак согласия. Генерал сделал пометку в бюваре, встал, наклонился к камину и принялся ворошить угли короткой кочергой.
— Руритания, Руритания… что за ведомство у них занимается разведкой, не напомните?
— Собственно, внешняя разведка Руритании — это Особая экспедиция в подчинении статс-секретаря министерства Внешних сношений. Но я не припомню, чтобы они когда-либо светились в России. Впрочем, и наши возможности в Руритании крайне ограничены, не то, что в Австро-Венгрии или на Балканах…
Никифораки вернул кочергу на место, и некоторое время стоял, глядя на медленно умирающие языки пламени.
— Все когда-нибудь происходит в первый раз, дорогой мой. Должен признать, ваше сообщение о руританце весьма заинтересовало меня. Вы же понимаете, почему?
Барон кивнул. Разумеется — граф Румели, сына которого он опекал по поручению начальника, тоже имел руританское подданство. И то, что соглядатай из Руритании объявился в Санкт-Петербурге после того, как граф Никола пропал, а вокруг его наследника началась какая-то непонятная возня, конечно, не могло не привлечь внимание шефа.
— Так что, если будет что-то новое по этому делу — немедленно ко мне с докладом. И за Лидделлом присматривайте — чувствую, эти масонские пляски добром не закончатся.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Песок скрипнул под килем. „Элеонора“, подталкиваемая пятеркой дюжих негров, скользнула на свободную воду. Гребцы ловко вскарабкались на борт и принялись разбирать тонкие вёсла. Старший над гребцами негр что-то гортанно заорал, и „команда“, побросав вёсла, кинулась ставить мачту с длинным, косо висящим реем. Я вздохнул, повернулся к озеру спиной и пошёл к груде багажа, сваленного на траве, шагах в ста от уреза воды.
Озеро Виктория, или Виктория-Ньяза, как именовал его в дневниках Клеймель, надоело нам хуже горькой редьки. А ведь ещё недавно я замирал от восхищения при виде закатов над водной гладью, любовался ибисами и чёрными цаплями, высматривали в камышах парочки робких болотных антилоп сиатаýнга! Но экзотические животные намозолили нам глаза ещё по пути к озеру, и сюда мы добрались с изрядно притупленными ощущениями. Остались позади заросшие высокой травой плато Серенгети и равнины Масаи с громадными стадами антилоп и слонов. Животных этих хватает и на берегах Виктории, но, конечно, не в таких немыслимых количествах.
Меня, помнится, поразило великое множество крокодилов в воде, и на берегах. Они косяками тянулись за лодкой; казачки сперва шугали чешуйчатых гадов, но оценив масштаб задачи, оставили эту затею — разве что особо нахальная тварь, подобравшись слишком близко, получала багром по плоской башке и, обидевшись, отваливала.
На „Элеоноре“, принадлежащей английскому миссионерскому обществу, перебирался когда-то через Викторию и Клеймель; лодка регулярно делает неспешные каботажные заплывы между заливом Спик на юго-восточной оконечности Виктории и селением Рубаги на северо-западе. Для обрусевшего немца этот участок пути стал финальным этапом долгих странствий. А вот для нас, второй российской экспедиции в эти края, всё только начинается.
Хотя — экспедиция уже не чисто российская. Мадемуазель Берта внесла в наши ряды европейскую нотку: подданная бельгийской короны, она походила на кого угодно, только не на уроженку Фландрии или Валлони. Южная кровь даёт о себе знать — пылкая и порывистая, молодая женщина очаровала всех, лишь кондуктор Кондрат Филимоныч косился на нее с подозрением. Но и он, после того как Берта пристрелила молодого льва, подобравшегося ночью к коновязи, сменил гнев на милость.
* * *
Сойдя на берег в Дар-эс-Саламе, мы оказались во владениях занзибарского султана. Властитель этот, оставаясь правоверным магометанином не одобряет воинствующий ислам, а потому здесь не встретишь вогабитов и прочих фанатиков — порядки в широкой полосе от океана и до озера Танганьика достаточно разумные, хотя бал здесь правят вороватые чиновники султана, а так же европейцы, выкупившие концессии на разного рода прибыльную деятельность. Материковые владения султана представляют собой сплошное белое пятно. Ещё недавно Занзибар был крупным центром работорговли, и несмотря на ее запрет в 187…м году, ежемесячно отсюда в португальские колонии вывозили до пяти тысяч чернокожих невольников.
Усилиями графа Румели Дар-эс-Салам приобрел новую достопримечательность: посланные им рабочие возвели на окраине города огромный ангар, предназначенный для „Руритании“. Рядом поставили мастерские и заводик для выработки легкого газа водорода, необходимого для повторных рейсов вглубь материка. Сырье — железную стружку и кислоту, — пришлось доставлять из Европы, как и горючие брикеты для машины. Когда в Дар-Эс-Салам пришло сообщение о том, что воздушный корабль доставлен в Обок и вот-вот отправится в свой беспримерный рейс, вокруг эллинга стали собираться толпы. Прибытия дирижабля ожидали с минуты на минуту, и не раз облачко странной формы, птичья стая, а то и вовсе мираж, возникший в горячем африканском воздухе, вызывали всеобщее оживление. Как-то раз по такому случаю даже вызвали даже духовой оркестр из европейских колонистов и солдат местного гарнизона — и приготовились с помпой встречать гостей.
Но „Руритания“ сгинула где-то над Африкой, и теперь мы отправляемся на ее поиски. Здесь об этом никто не знает; в бумагах экспедиции указано другое: проверка сведений, доставленных Клеймелем. И уж тем более, никому не известно об истинной цели перелета „Руритании“.
Поиски пропавшего воздушного корабля решено начинать с конечного пункта назначения, Дар-эс-Салама, и уже оттуда двигаться в обратную сторону, к северо-востоку, опрашивая по дороге местные племена. Падение дирижабля не могло остаться незамеченным: случись это между побережьем и озерами, слух разнесся бы по всей Танзании и наверняка достиг бы здешних мест. Видимо, „Руритания“ потерпела крушение много западнее, а значит, и отыскать ее будет ох, как непросто…
* * *
До озера Виктория экспедиция добралась без особых помех. В Дар-Эс-Саламе удалось купить лошадей; цену за них заломили безбожную, зато масайские равнины и плато Серенгети мы оставили позади меньше, чем за две недели. Недаром Клеймель, которому любой переход в Центральной Африке давался потом и кровью, уделил отрезку пути от Виктории до океана лишь полторы строчки в своих дневниках.
Петр Петрович путешествовал один, а нас семеро вооружённых белых — девять, если считать мадемуазель Берту и её слугу. По местным меркам серьезный отряд, от которого диким племенам полагается в ужасе разбегаться. Они бы и разбегались, но мы стараемся вести себя корректно и предупредительно, расплачиваясь серебряными арабскими монетами и за свежее мясо и за услуги проводника. Так что весть о „добрых белых“ достигла озера Виктория еще раньше нас самих.
На берегу залива Спик пришлось застрять на две недели, пока дожидались „Элеонору“. Других судов здесь днём с огнём не сыскать; лодчонки местных рыбаков годятся лишь для недолгих плаваний у поросших камышом берегов, и не в состоянии нести сколько-нибудь серьёзный груз. Дни вынужденного отдыха заполняли, кто во что горазд: казачки гонялись по саванне за антилопами и даже подстрелили молодого слона; Берта охотно составляла им компанию. Я, отдав должное прелестям африканского сафари, взялся приводить в порядок дневники. Садыков вел жизнь по большей части созерцательную: любезничал с нашей спутницей и совершал долгие моционы по берегам залива в обществе кондуктора Кондрата Филимоныча.
Кстати, о Берте. После неожиданного сближения на яхте, у нас с ней установились весьма тёплые отношения. И они могли бы стать куда горячее, но… ночи Берта проводила в своей палатке, а на людях вела себя со мной ровно и приветливо. Наедине нам за всё это время остаться не удалось ни разу — гостья мягко, но решительно отклоняла любые попытки к сближению. Поначалу меня это огорчало, но позже я оценил мудрость такого решения: в самом деле, если дама, путешествующая в мужской компании, станет демонстративно оказывать предпочтение одному… да, тут не поможет и статус начальника!
Через тринадцать дней ожидания на горизонте появился темно-бурый парус „Элеоноры“. Недолгий рейс — и вот мы стоим на противоположном, западном берегу озера рядом с горой багажа, а из-за прибрежных холмов поднимаются дымки. Рубага. Это не деревня и не город, а холмистая местность с многочисленными поселениями. Здесь располагается резиденция короля Буганды Мванги. В свое время он несколько месяцев продержал в почётном плену Клеймеля, решая: отпустить загадочного иностранца — не англичанина, не бельгийца, не купца и даже не миссионера, — или всё-таки зарезать? Милосердие победило; сочтя, что русский — это не какой-нибудь британский проходимец, король Петра Петровича отпустил. Тем более, что пришёл тот с запада, а оттуда Мванга опасности не ожидал.
Но мы-то явились, с востока, а в Рубаге недолюбливают гостей из-за озера! Мванга справедливо полагает, что оттуда добрые люди не придут, только миссионеры да прочие проходимцы, жаждущие захватить его владения. Так что, как нас встретят — это ещё вопрос.»
II
— …и избы тут чудные — круглые, а крыши торчком! Зайдёшь — ни угла, ни лавки, одни подстилки плетёные, из травы, а в их кишат засекомые. И как тут люди живут?
Молодой казак, дивившийся облику африканских хижин, сидел у костра. Напротив, на войлочной кошме, брошенной на охапку тростника, устроился забайкалец постарше, по имени Фрол. Рядом с ним сидел на свёрнутой попоне кондуктор. Между коленями у него стоял карабин Генри-Винчестера, и Кондрат Филимоныч опирался на ствол щекой, от чего его мужественная его физиономия слегка перекосилась.
— А у вас, в тятькиной избе тараканы не кишат? — отозвался, помедлив, Фрол. В его чёрной бороде заметно пробивалась седина. — Мало ли, какие где крыши? У китайцев, вон, и вовсе углами вверх загнуты. А на Полтавщине — что не крыша, то копна соломенная. Главное, чтобы под ентими крышами добрые люди обитали!
— Да какие ж они добрые, коли в бога не веруют? — удивился молодой.
— Веруют, а как же? Людям без веры никак невозможно, а то не люди быдто, а звери, вроде абезьянов хвостатых. Энти, которые здесь жительствуют — они магометане, на манер наших татар али чеченов. Только не такие лютые и вовсе чёрные на морды. Есть среди них и ворьё, а как же — вон, у меня в Дар-Саламове кисет спёрли. В есть и добрые люди. С виду, правда, лютые, особливо которые масаи. Как они на меня зубами своими треугольными, спиленными, оскалились — ну всё, решил, смерть настала, схарчат чичас! А ничего, жив покудова; народ как народ, не хуже иных прочих!
— Ну да, не хуже… — прогудел через костёр Кондрат Филимоныч. Кондуктор не спал — очень уж хорошо сиделось и говорилось под угольно-чёрным небом, усеянным чужими звёздами. — Такое зверье ещё поискать! Недаром негритянский король, Маванов его прозывают, всех, которые в Христа веруют, как есть режет! Ихнее благородие господин поручик давеча рассказывали: как папаша Мванова помер, сынок велел своим нукерам похватать воспитанников аглицкой миссии и всем, даже попу, головы отрезать!
— Что, так всех и поубивали? — опасливо ахнул молодой казак. Он носил имя Прохор, но забайкальцы за молодостью лет звали его Пронькой. — И схарчили, небось, нехристи?
— Не… — лениво отозвался Кондрат Филимоныч. — Их благородие сказывали, что людоеды — оне дальше обитают, в болотах да чащобах. Вот там самые злодейские люди, и имя им подходящее — нямнямы!
— Это что ж, вроде наших самоедов, что ли, которые в Пермской губернии, у Ледовитого моря?
— Дярёвня! — хмыкнул седобородый Фрол. — Откуда здесь самоеды? Те, хоть и нерусской веры, но тихие да смирные, и закон уважают. Украсть, конешное дело, способны, но чтоб смертоубийство — такого ни-ни. А едят всё больше рыбу мороженую да строганину из оленьего мяса.
— Магометанам тоже закон людей есть не дозволяет. — вставил Кондрат Филимоныч. — Они хоть и на мучительства горазды, но чтобы человечину жрать — такого нет. У меня кум в 77-м году в Болгарии воевал — так ни о чём таком не рассказывал. Хотя животы резали, было…
— Ну, животы не одни они горазды резать. — хмыкнул Пронька. — В запрошлый год, под Читой ловили мы спиртонóш, дык потом, как споймали…
— Брось мести, помело! — недовольно зыркнул на молодого Фрол. — Было — и было, быльём поросло. Нашёл чем хвастаться, живорез, забыл, что все под Богом ходим, со всех на Страшном Суде спросится?
Пронька смущённо умолк.
— Так вот. Опосля, как король Маванов, аглицкого попа зарезал — его за то по всем соседним землям ославили злодеем. Потому как дело это у негрских народов невиданное; съесть они, может и могут, или там ограбить, а вот чтобы за Божье слово жизни решать — нет, тут так не заведено. А Мванов-король озлился, потому как аглицкие попы мало того, что нергитянцев в свою веру обращают, так ещё и под присягу подводят. А потом купчины ихние приезжают и обдирают всех до нитки!
— Ну, тогда он толково всё делает, Маванов-то! — рассудительно заметил третий казак. — Кому ж такое понравится? Желательно тебе про бога рассказывать — говори, люди послушают. Плохо станешь говорить — могут и в морду дать, а ежели нет, так и на здоровьичко! А под присягу загонять — это озорство. Правильно Маванов-король того попа порешил!
— А вот вы, дядя Кондрат, говорили давеча, что Маванов всем, кто христианской веры, запрещает в свои границы вступать? — встрял Пронька. — А как же нас пустят? Мы ведь тоже Христу-богу молимся!
Казаки помолчали — ответа на остро поставленный вопрос бывалый кондуктор дать не мог.
— Не то плохо, что те нехристи людей режут, — прервал затянувшуюся паузу пожилой казак. — а то плохо, что во всей стране Бугандее самого завалящего конька днём с огнём не сыскать. Прежних лошадёнок, что в Дар-Саламове куплены, пришлось продать, прежде чем через озеро плыть — а новых где возьмёшь? Вчера мы с Ерофеичем весь майдан обошли, так лошадей ни единой не сыскали, все ишаки да волы! Придётся дальше конными по пешему…
— А ин ладно. — махнул рукой кондуктор. — Далее сплошные болота пойдут, энти, как их…. папирусные. Это камыш такой здешний. По тем болотам и пешком-то не очень пройдёшь, а для скота местные людишки навострились гати бить — из вязанок камыша, который папирус. Застилают ими топь, а потом пускают коз. Хоть козы у них и мелкие, но всё равно кажинный раз новую гать приходится класть. Человек пройдёт, осёл тоже, а вот конь провалится. А дале — сплошные леса, джунглями прозываются. Леса те дюже поганые: неба там не видать, на земле кусты да трава не растут — потому как деревья солнечные лучи вниз не пропускают. А ядовитых гадов там столько, что лошадь и единого дня не проживёт!
— А людей енти гады жалят? — опасливо осведомился Пронька.
— Такого дурака как ты, непременно ужалят в самые причиндалы! — строго ответил кондуктор. — А будешь сидеть, разинув хлебало, да дурь всякую спрашивать, так и вовсе сожрут. Помнишь, небось, какие на озере змеюки водятся — антилопу целиком сглатывают? В тех лесах и поболе страшилы есть, такие и казака заглотнут!
— Ну да, вместе с конём. — хихикнул Пронька. — Бросьте пугать, дядя Кондрат, непужливые…
Кондуктор прислушался и вдруг вскочил, клацнув скобой «Винчестера». По другую сторону огня нарисовался неясный силуэт.
— Ты, Кондрат Филимоныч, с винтом-то не балуй, неровён час стрельнёт. — раздался добродушный бас. Кондуктор сразу обмяк — к костру шёл урядник. Ему, видно, тоже не спалось: выбрался из палатки в исподней рубахе, без сапог, одни шаровары натянул. Но револьвер за поясом, бдит…
— А ты Пронька, ступай, скотину посмотри, коли такой непужливый. Они, хоть и ослы, а нам ишшо пригодятся. А то мало ли кто тут в темноте шастает? Может зверь леопард, а может и лихой человек. Ворьё — оно, знаешь, и в Африке ворьё…
III
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«Здравствуй на долгие годы, друг Картошкин! Вот и сменили мы морские дороги на сухопутье; уже месяц, как под ногами земля Чёрной Африки. Арабы и берберцы здесь не живут, разве что забредают порой торговцы с севера, из страны Судан. Случается, бывают в этих краях и подданные абиссинского негуса. А так — от океанского побережья и до самого озера Виктория, на равнинах, именуемых саваннами, где вместо сусликов да диких лошадей стадами бегают слоны и жирафы, обитают негритянцы, именуемые „масаями“. Они, все, как один воины, охотники, носят при себе копья с наконечниками листом, в две ладони шириной и теми копьями ловко запарывают антилоп, а если придётся, то и льва. Народ это храбрый, гордый; нас приняли радушно и выделили сведущего человека, проводника, который без помех довёл экспедицию до самого озера Виктория-Ньяза. Здесь он, получив обещанную плату, не оставил нас ожидать миссионерскую лодку, а днями напролет скакал по степи с казачками, обучая тех охотиться на жирафу и зебру. То есть скакали казаки, а негритянец исхитрялся не отставать от конных на своих двоих.
Проводника зовут Кабанга; сам он родом не из масаев, а из народа суахеле, что обитает по всему восточному побережью. Кабанга подрядился проводить экспедицию только до озера, но, видно, мы пришлись ему по душе: третьего дня он подошёл к начальнику экспедиции господину Смолянинову и на невообразимой портовой смеси аглицкого, немецкого и арабского языков (только так мы с ним и объясняемся, ибо наречия местного никто из нас ни в зуб ногой), попросился сопровождать нас и дальше — будто бы он с торговым караваном бывал и к западу от Альберт-Нианца, и даже до самой речки Арувими пришлось как-то дойти. Смолянинов, ясное дело, согласился, обрадовались и казачки, успевшие сдружиться с проводником. Кабанга оказался человеком бесценным и по своему, по-негритянски, преданным новым товарищам, о есть нам. А уж когда казачий урядник Степан Ерофеич, заведующий оружейным хозяйством экспедиции, выдал ему винтовку системы Крнка (несколько таких винтовок и запас патронов к ним мы захватили из России на всякий случай) — суахелец долго бормотал слова благодарности и хватал кондуктора за руки. Глаза его при этом излучали такую преданность, что, казалось, вели — и сейчас кинется на слона безо всякого ассагая!
Но вернёмся немного назад, в Дар-эс-Салам, откуда я отправил тебе предыдущую депешу. Городишко сей гнусен до чрезвычайности, но по счастью, в нём имеется представитель германского Ллойда, которому мы и сдали всю нашу корреспонденцию. Немцы — народ аккуратный, особенно в казённых делах, так что смею надеяться, что письмо попадёт к тебе в положенный срок.
И это, надо думать, будет последнее послание, отосланное мною с дороги, друг Картошкин! Далее, подобно юношам, творящим свои бессмертные шедевры по ночам, при тусклой свече, я обречён писать в стол. Точнее, в заплечный мешок, ибо стола здесь не сыскать до самого восточного побережья. С тех пор, как мы сошли с „Леопольдины“ на берег, я только и делаю, что отвыкаю от городских привычек: сплю на охапке камыша, ем из котелка и забыл уже, как выглядит зеркало. Оно, правда, в отряде имеется — вряд ли мадмуазель Берта свершает утренний туалет, глядя в лужи. Но мне неловко просить у дамы в пользование столь деликатный предмет, вот и обхожусь, как могу, подстригая куцую от природы бородёнку на ощупь. О бритье мы почти позабыли, и только кондуктор Кондрат Филимоныч хранит верность флотскому обычаю и носит одни усы. Бреет его урядник Ерофеич, а Кабанга всякий раз устраивается в сторонке, чтобы посмотреть на этот ритуал. Ты бы видел, дружище Картошкин, с каким благоговением суахелец взирает, как казак сначала разводит в плошке мыльную пену, а потом, как заправский цирюльник, скребёт щетину, деликатно взяв клиента двумя пальцами за кончик носа! Похоже, наш проводник считает бритьё чем-то вроде религиозного обряда, сродни жертвоприношению. У него самого, как и у всех почти здешних обитателей, борода с усами не растут вовсе.
Прости великодушно, опять я отвлекся; наша нынешняя жизнь способствует неспешному течению мысли, так что та нередко уходит в сторону. Глядь — и уже забыл, с чего начал рассказ, перейдя на какой-нибудь подвернувшийся к слову предмет.
С яхтой мы расстались в Дар-эс-Саламе. Мадемуазель Берта велела капитану (никак не могу запомнить фамилию этого типа с лошадиной физиономией; ну да бог с ним совсем) идти вокруг африканского континента с Востока на Запад, из Индийскаго Окияну в Атлантический. Сначала „Леопольдина“ должна встать на ремонт в городишке Кейптаун, что на мысе Доброй Надежды; далее, пройдя на север, ждать нас у западного берега Конго. Потому как путь наш теперь за озера Виктория-Ньяза и Альберт-Нианца, в верховья реки Уэлле, и далее, вниз, до реки Убанги, в бельгийские владения. О цели путешествия господин Смолянинов если и говорит, то недомолвками. С некоторых пор я уже ни чему не удивляюсь; объявит, что предстоит искать не сгинувший летучий корабль, а сокровища негритянской царицы или свитки Пресвитера Иоанна — поверю с лёгкостью и отправлюсь, куда велено. Впрочем, сей древний муж обитал не в этих краях, а много севернее, в Абиссинии…
В Дар-эс-Саламе мы сменили гардероб. Представь, брат Картошкин, я одет теперь как форменный прощелыга: в короткие, чуть ниже колена, портки, кургузый пиджачишко без рукавов, зато с большим количеством карманов для часов, патронов, компаса, записной книжки и прочего мелкого имущества. Такое платье продают в Дар-эс-Саламе, в фактории, специально для белых, работающих в дикой местности; на пошив его идёт крепкая серая ткань, или цвета беж. Вместо привычных головных уборов мы обзавелись пробковыми колониальными шлемами; обувь — высокие, до середины икр, аглицкие башмаки рыжей кожи на толстенной подошве. Надобно было видеть физиономии наших казачков, особенно урядника, когда им предложили примерить эдакое непотребство: станичники только что не плевались. Но климат вскорости взял своё, и забайкальцы, вслед за нами, сменили папахи с красным верхом на пробковые каски, а черные, с желтыми лампасами суконные шаровары — на короткие, чуть ниже колен, портки аглицких охотников на бегемотов.
Что ж, друг мой Картошкин, пора заканчивать сию эпистолу. И ляжет она во внутренний карман заплечного мешка и будет храниться там, пока не доберёмся мы до цивилизованных мест — а случится это, боюсь, еще не скоро…»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Время, потраченное на ознакомление с творениями Мировича не пропало даром. Обнаружив земляка в толпе зевак, облепивших его после лекции, изобретатель приятно удивился. А когда выяснилось, что земляк этот — репортер, и ему хорошо известны и другие работы докладчика, тот окончательно растаял и пригласил нового знакомого отобедать. После чего оба, вполне довольные друг другом, расстались, условившись о следующей встрече.
Дальше все пошло как по маслу. Несколько обедов в дорогих заведениях, счета за которые Божидар исправно прикреплял к донесениям; посещение еще одной публичной лекции, отчет о которой был отослан в Софию в виде пространного очерка и, наконец, то, ради чего городился огород: приглашение в Гатчинский Воздухоплавательный парк. И не в ту часть, что открыта для публики, а в мастерские, святая святых самого передового в Российской Империи воздухоплавательного проекта.
Это был уже не «Аэроскаф» — веретено, машущее крыльями — а дирижабль традиционной конструкции, объемом в сто восемьдесят тысяч кубических футов. Размеры корпуса остались почти прежними: длина тридцать саженей, диаметр корпуса в самом широком месте (по мидель-шпангоуту, как туманно выразился Мирович) — шесть. В отличие от «Руритании», сгинувшей недавно над Африкой, дирижабль «Русь» должен иметь жесткую конструкцию на основе решетчатого каркаса из изобретенного Мировичем аборита, лёгкого и прочного материала, состоящего из сцементированного во много слоев древесного шпона, и покрытого шёлковой газонепроницаемой оболочкой. Несущим газом будет служить водород, и серб не раз сетовал, что не успел хорошенько изучить систему баллонов с горячим воздухом, изобретенную Шарлем Леньяром и устроить такую же на своем аппарате. Правда, это потребовало бы совсем иных технических решений, ведь приводить «Русь» в движение должны не паровые машины, а специально сконструированные для нее газовые моторы. Двигатель системы Мировича имел подогреваемый, на манер парового котла, газолиновый бак (серб называл его «газовым аппаратом»); топливо, испаряясь в нём, поступало в «запально-клапанные коробки» между парами горизонтальных оппозитных цилиндров.
В-общем, Божидар наведывался в Воздухоплавательный парк чуть ли не ежедневно, и один раз даже удостоился чести наблюдать, как площадку строительства посетил император. Хозяин земли русской с интересом выслушивал объяснения Мировича о перспективах воздухоплавания. Божидара оттерли в сторону, и он почти ничего не слышал, зато самого Александра разглядел превосходно: высокий человек с глазами чуть навыкате, ухоженными бакенбардами и залысинами на большой круглой голове, одетый в лейб-казачий мундир. Царь стоял в плотном кольце свитских, и репортер попытался вспомнить, сколько раз на него покушались — два, три? И это в благодарность за невиданно либеральные реформы! Божидар, как и всякий его соотечественник, относился к русскому царю с благоговением — ведь это по воле Александра II-го Болгария обрела независимость от османского ига! Журналист даже испытал легкий укол совести: как получилось, что он, болгарин, работает против царя-освободителя?
Мимолетное раскаяние, впрочем, не помешало ему сообщить англичанину о том, что император пообещал сделать первым командиром нового воздушного корабля не кого-нибудь, а собственного племянника, сына великого князя Константина Константиновича — благо, тот уже успел отличиться во время Балканской кампании и даже был произведен в лейтенанты флота. Присутствующие ахали, дамы хватались за щеки: «как так, рисковать особой царской крови?» Александр с усмешкой отвечал, что раз уж племяннику хватало храбрости лазать по мачтам — стало быть, и здесь не оплошает. Конечно, с с аэростата падать повыше, чем с марса-реи, но результат-то один…
Лидделл, изучив донесение, не вспоминал о нем целую неделю, ограничиваясь заданиями по переводу масонских статеек. После чего вызвал болгарина на внеочередное рандеву и дал весьма неприятное поручение.
II
Англичанин, инструктируя Божидара, повторял: «Вы должны представить моего эмиссара Мировичу. Остальное — не ваша забота. Мой человек сам проведет переговоры и заключит соглашение; от вас же может потребоваться поставить свою подпись под каким-нибудь документом, в качестве свидетеля. После чего вы должны забыть об этом визите навсегда».
Господин, которого следовало отвести к сербскому изобретателю, был среднего роста и чрезвычайно широк в плечах. На правой руке, поверх перчатки он носил необычайно массивный стальной перстень с серебряной накладкой-монограммой, и все время вертел в пальцах толстую трость с набалдашником в виде костяного шара.
Болгарин в точности выполнил все указания. Мирович впустил их к себе (он снимал квартиру в бельэтаже доходного дома на углу Крюкова канала и Фонтанки) и провел в гостиную. Репортер превосходно знал немецкий язык и понимал, о чем говорили серб-изобретатель и посланник Лидделла: гость предложил сербу продать чертежи дирижабля, Мирович категорически отказался; визитер пустился в уговоры, набавлял цену, сулил покровительство неких безымянных, но влиятельных сил, но все было бесполезно. Настойчивость гостя привела к одному: Мирович вышел из себя, в голосе его зазвучали истерические нотки. «Как бы не сорвался, — забеспокоился болгарин. — Может случиться отвратительный скандал, рукоприкладство, того гляди, и полицию вызовут…»
Опасения эти не замедлили сбыться. Незнакомец, оказавшийся в какой-то момент на расстоянии шага от серба, коротко взмахнул рукой. Раздалось «Э-эк!», звук удара чем-то тяжелым, но не твердым, и изобретатель повалился навзничь. Как ни стремителен был взмах, Божидар узнал оружие — короткую, в половину предплечья, дубинку, сшитую из нескольких слоев кожи и утяжеленную свинцовой дробью. Такими пользовались полицейские агенты, бандиты и прочие темные личности по всей Европе. Когда-то Божидар и сам носил подобную «мухобойку» и знал, что ловкий удар по темени способен отключить человека и поздоровее Мировича.
Не успел репортер открыть рот, чтобы запротестовать — «так не договаривались!», — как дверь гостиной распахнулась, и в комнату бомбой влетел кто-то огромный. У Божидара отвисла челюсть — он узнал Безима, графского телохранителя и головореза.
Арнаут замер, обводя присутствующих тяжелым взглядом черных, как маслины, глаз, и потянул из-под полы (он был одет в платье, какое в Петербурге носили татарские торговцы) кривой кинжал самого зловещего вида.
Этого мгновения посланцу Лидделла хватило, чтобы отшвырнуть «мухобойку» и вскинул правый кулак, направив его в сторону арнаута. Божидар увидел, что накладная крышка перстня откинута, и под ней зияют три черных отверстия.
«Перстень-пистолет!» — опешил он, и тут опасная игрушка трижды хлопнула, окутав владельца облачком порохового дыма. Убойная сила крошечных пулек, была ничтожна: Безим, получивший две дробинки в плечо, взревел и двинулся на африканера, занося для удара кинжал. Тот отпрыгнул, отгораживаясь от неприятеля, столом, и поднял трость. Толстый, черного дерева шафт улетел в сторону, и в руке наемного убийцы (теперь в этом не было сомнений!) сверкнул узкий двухфутовый клинок. Убийца сделал выпад, целя в горло, но арнаут неожиданно ловко для своих габаритов отпрыгнул, парируя удар. Звякнула сталь, и бойцы бросились навстречу друг другу, обмениваясь градом смертоносных ударов. Африканер пытался достать графского телохранителя колющими ударами или полоснуть по глазам — болгарин подумал, что, края потайного клинка наверняка заточены так, чтобы им можно было не только колоть, но и рубить. Безим отводил выпады то кинжалом, то свободной рукой, и пер на врага, неумолимо сокращая дистанцию. Убийца, силясь укрыться от неумолимого натиска, опрокинул стол, потом швырнул в Безима табурет, который тот отмахнул на лету, будто муху — и в этот самый момент клинок убийцы в жалящем выпаде достал-таки албанца в правую сторону груди, войдя в плоть на половину длины!
Но этот успех его погубил. Арнаут взревел раненым кабаном и продолжил движение вперед, еще глубже насаживаясь на пронзившую его сталь. Убийца в ужасе отпрянул, но за спиной была стена, отступать некуда! Африканер попытался схватить руку с кинжалом, но Безим будто не заметил этого — левой лапищей он сграбастал врага за волосы, откинул голову назад и…
Взблеск стали и жуткий, булькающий звук из перехваченного от уха до уха горла обратили Божидара в соляной столб. Он, будто в кошмарном сне, видел фонтан крови, заливающий Безима и выражение жестокого удовлетворения на его лице. Потом арнаут обмяк, кинжал звякнул об пол, пальцы вслепую зашарили по груди, наткнулись на металл — и албанец тяжко осел на труп врага.
Это привело репортера в себя. Не отрывая взгляда от распростертых на полу тел, он схватил с конторки папку с чертежами и опрометью выскочил за дверь. На лестнице он едва не сбил с ног какого-то господина — тот едва успел прижаться к стене, пропуская репортера.
Оказавшись на улице, болгарин со всех ног кинулся по набережной Фонтанки, в сторону Невского — там, в условленном месте, его должен был ждать ждал Лидделл. В спину буравом воткнулся крик бдительного дворника — «Стой, оглашенный! Куды побег?!» — и пронзительный свисток. Божидар наддал, и редкие прохожие с удивлением оглядывались на прилично одетого господина с большой папкой под мышкой, несущегося куда-то, не разбирая дороги.
III
«Имею честь донести, что сегодня, около часа пополуночи околоточный надзиратель Зюзин задержал на набережной реки Фонтанки близ Крюкова канала двоих неизвестных подозрительной наружности. Один из них казался бездыханным, второй тащил его на закорках. Как счел околоточный — намереваясь скрыть следы злодеяния путем утопления мертвого трупа в реке.
В ответ на требование пройти в участок, предполагаемый злоумышленник попытался скрыться, но был схвачен околоточным надзирателем при содействии дворника дома номер 143 по набережной Фонтанки. При задержании оказал сопротивление, лягался, выл, по каковой причине был бит по морде в кровь, связан кушаком вышеупомянутого дворника и доставлен в Адмиралтейскую часть на извозчике. Вместе с ним доставлено в часть и недвижное тело.
При осмотре, учиненном полицейским врачом Адмиралтейской части оказалось, что упомянутый труп на самом деле жив, хотя и находится в состоянии мало отличимом от смерти. На нем было найдено несколько колотых и резаных ран, одна из которых сквозная, в правую сторону груди, а так же два ранения мелкой дробью в левое плечо.
Из обнаруженных при упомянутых лицах документов выяснилось, что оба не состоят в подданстве Российской Империи, а напротив, являются жителями заграничных держав. В согласии с циркуляром от 13.02 186… о них, было сообщено в жандармское управление по Санкт-Петербургу, откуда вскорости прибыл ротмистр барон Эверт и забрал обоих. Надлежаще оформленные документы о передаче задержанных лиц к сему прилагаются.
Участковый пристав Адмиралтейской части
города Санкт-Петербурга,
Рыгайло Евсей, сын Афанасьев.»
IV
— Спасибо, что нашли для меня время ваше, высокопревосходительство. — сказал Эверт, входя в кабинет. — Нет-нет, благодарю, поручик, я сам…
Предупредительный порученец щёлкнул каблуками и вернулся за столик у двери. Эверт отстегнул саблю и повесил на спинку кресла — в этом кабинете ему дозволялись некоторые вольности.
Генерал Никифораки благосклонно кивнул.
— Голубчик, распорядитесь-ка чаю. И ступайте пока, я позову.
Порученец снова щёлкнул каблуками и удалился.
— Присаживайтесь, барон. — Генерал указал на кресло напротив монументального стола. — В ногах правды нет.
Эверт сел, и генерал отметил про себя, что барону непросто дались эти сутки: глаза запали, под ними набрякли тёмные мешки.
Обычно их встречи разыгрывались по определенному неторопливому ритуалу: несколько минут мужчины попыхивали гаванами, наслаждаясь изысканным вкусом, потом порученец ставил на стол пузатый фарфоровый чайник, блюдце с баранками, и удалятся. Хозяин кабинета крякал, вылезал из-за стола и доставал из бюро початую бутылку коньяка. Серьёзная беседа начиналась только после половины кружки «адмиральского» чая — смеси густой чёрной заварки и крепкого янтарного напитка, причём пропорция зависела от важности беседы. Если говорить предстояло на общие темы — коньяка было много; если же тема предполагается по-настоящему серьезная, его крепость лишь слегка угадывалась.
Но на этот раз было не до церемоний.
— Помните, мы недавно говорили о Божидаре Василове, болгарском репортере? Он, вроде как, причастен к делам Сэмюэля Лидделла, масона — и я попросил не высылать болгарина, так как заинтересовался его связью с сербским изобретателем Мировичем?
Генерал на память не жаловался.
— Вчера, незадолго до полуночи, Василов привел на квартиру к Мировичу какого-то проходимца нерусской наружности. Между ними завязалась беседа, закончившаяся весьма плачевно: незнакомец оглушил серба ударом дубинки, и тут на сцене появилось четвертое действующее лицо…
— Прямо фельетон получается. — усмехнулся Никифораки. — Знаете, эти истории с продолжением, которые печатают в бульварных листках?
— Фельетон и есть, ваше высокопревосходительство! Этим четвертым оказался другой наш знакомец, Безим, доверенный слуга графа Румели, приставленный им к своему сыну. Не знаю, что понадобилось Безиму на квартире Мировича, а только арнаут, обнаружив, что готовится злодейство, вступил в схватку. Итог — неизвестный валяется с перерезанной глоткой, Безим жестоко изранен и того гляди, отдаст Богу душу, а вот господин Василов удрал. И это не все! Мы бы не узнали о происшествии так скоро, если бы не появился еще один персонаж.
— Дайте угадаю, барон… — перебил генерал. — Руританский агент, о котором вы мне не так давно докладывали?
Брови Эверта поползли вверх в неподдельном изумлении.
— Но откуда вы…
— Не все вам, молодым, запутанные дела расщелкивать! Мы, старая гвардия, тоже кое на что годимся! — ответил довольный донельзя Никифораки. На самом деле он получил рапорт о происшествии незадолго до прибытия Эверта и не смог отказать себе в удовольствии устроить маленькую мистификацию.
— Верно, это был руританец. Василова, он, правда, не застал — тот удрал, прихватив с собой папку с чертежами и дневники Мировича. Зато увидел следы кровавого побоища, и не нашел ничего лучшего, как взвалить арнаута на себя — а это то еще кабан, пудов на восемь потянет! — и собрался куда-то его тащить. Но далеко не ушел: их сграбастал околоточный и отвел в Адмиралтейскую часть. Там Безим ненадолго пришел в сознание и назвал мое имя и должность. Пристав, не будь дурак, тут же доложил, как положено, и не прошло получаса, как и руританец и албанский живорез оказались у нас в караулке. Приставу я на всякий случай запретил упоминать о том, что Безим называл меня, так что…
— Стоп, голубчик! — прервал барона Никифораки. — Это все, конечно, замечательно, прямо роман господина Крестовского. Но вы мне вот что скажите: удалось найти того болгарского прохвоста и, главное, чертежи?
Эверт виновато развел руками.
— Увы, данный персонаж на сцене отсутствует. Но мы выяснили, куда он делся. Это было нетрудно: господин Василов, как оглашенный, бежал от Крюкова канала до самого Невского, так что не заметил бы его только слепой. А столичные дворники, слава Богу, слепотой не страдают. От одного из них мы и узнали, что у Аничкова моста Василова ждал некий господин «нерусской наружности и заграничного платья», а так же пришвартованный под мостом паровой катер. На каковом катере эти двое и направились вниз по Неве.
— Удрал? — всплеснул руками Никифораки. — Морем, в Финляндию?
— Похоже, что так, ваше превосходительство. Катер уже нашли: его владелец, мещанин Тугодумов, показывает, что пассажиров сняла с катера шведская шхуна. Без флагов и вымпелов, название замазано извёсткой, не опознать. Но Тугодумов уверяет, что знает шхуну: это шведы, контрабандисты, они уже который год ходят к нам. И как только ещё не попались?
— Видать, не простые контрабандисты… — буркнул генерал. — Пограничникам дали знать?
— Сразу же. И в Кронштадт сообщили, по проводу. Но, как назло, над морем туман и штиль. Моряки уверяют: такая погода продержится не меньше двух дней. На шхуну беглецы пересели часа в два пополуночи; часов двенадцать-пятнадцать хода, и они пройдут Выборгский залив. А там, ещё сутки — и Швеция!
— Шхуна что, паровая?
— То-то и оно! Была бы парусная — болтались бы, голубчики, сейчас в штиле, посреди Маркизовой лужи. А так…
— Зато паровую проще будет опознать. Описание, полагаю, имеется?
— И самое подробное. Тугодумов на всякий случай сидит у нас в караулке. Мы разузнали у него все подробности касательно шведской посудины. Теперь, если увидим — не ошибёмся, только как её разглядеть в таком тумане? Моряки руками разводят: говорят, разве что нарочно повезёт, и прямо на неё выскочишь. А вообще-то они не рвутся на поиски, боятся в тумане, ночью, все мели пересчитать. Шведы, небось, не дурни — на главный судовой ход не сунутся, пойдут под финским берегом. А дальше — мимо Ханко, к Аландам!
Никифораки поглядел на карту.
— У эстляндского берега тумана почти нет, да и береговых постов побольше, там тишком не проскочить. Сейчас главное — не терять времени.
— Катер ждёт у Адмиралтейской пристани, ваше высокопревосходительство, я сейчас же отправляюсь в Кронштадт…
Генерал позвонил в колокольчик. На пороге возник давешний порученец.
— Вот что, Григорий Константинович. Я отбываю ненадолго. Прикажите мне макинтош, и экипаж поскорее…
И добавил, обращаясь уже к Эверту:
— Я с вами, барон, и даже не спорьте! Надо этих негодяев любой ценой поймать, пока они в Швецию не ушли. А с руританцем, Безимом и прочими загадками разберемся, когда вернем чертежи.
— Не уйдут! — уверенно ответил Эверт. — Моряки обещали подготовить ходкое судно — пойдём прямиком Морским каналом, а потом фарватером, через залив.
— Вот и хорошо, — отозвался Никифораки, с трудом попадая в рукава макинтоша, который почтительно держал порученец. — Я те края неплохо знаю — встанем в заливе, напротив Трогзунда и подождем. Даст бог, сами придут к нам в руки. Вы в море-то давно бывали, травить за борт не станете?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Из путевых записок О.И. Смолянинова.
«Второй месяц вокруг нас бескрайнее море трав — африканская саванна. На горизонте горы, западный берег Виктории с непрерывной, высоко вздымающейся горной цепью. И хотя мы уже порядочно отдалились, в полдень он различается с огромного расстояния, и все время кажется окутанным, как газовым флером, синей дымкой.
Области Буганда и Буниоро — обширное плато, примыкающее к озёрам с севера. Проживает здесь многочисленное племя ваганда. Их король по имени Мванга, узнав о прибытии экспедиции, он сначала собрался нас задержать, для чего прислал чиновника, одетого в арабское платье. Но, выслушав доклад посланника, король задумался. Ему очень не хотелось пропускать подозрительных европейцев на запад — как раз началась очередная война, и Мванга опасался, как бы белые не помогли его врагам.
Лошадей или мулов здесь днём с огнём не сыщешь, а те, что есть — те не на продажу. Пришлось довольствоваться ослами; всего их у нас десять голов: семь под вьюками, а на трёх других мы по очереди едем верхом. Одного осла, покрупнее других, было решено отдать Берте, но та решительно отказалась, и теперь шагает впереди каравана со штуцером „Пипер-Байярд“ на плече. Ружье у неё примечательное: приклад из драгоценного палисандра с особой шторкой, скрывающей выемку для хранениия четырех патронов, два нарезных ствола особо крупного калибра, а над ними третий, под четырехлинейный патрон от винтовки Бердана. Штуцер этот сделан на заказ для африканской охоты на крупного зверя и стоит сумасшедших денег. По уверениям мадмуазель Берты, его пуля способна остановить бегущего слона, но нам, слава Богу, пока не выпало случая проверить это утверждение на практике. А пока мне остается лишь завистливо поглядывать на роскошную игрушку — увы, не по товару купец…
Итак, Мванга не стал нас задерживать. Клеймель оставил здесь по себе добрую память — ну и мы, в свою очередь, постарались не подкачать. После нашего отъезда Мванга стал богаче на цейссовский бинокль и два капсюльных пистолета тонкой работы — я купил их во время стоянки в Адене как раз на подобный случай.
Не буду утомлять читателя описанием церемониалов при бугандийском дворе. Зрелище это крайне экзотическое, и любой желающий может ознакомиться со всеми его подробностями, полистав книгу Клеймеля „Мои странствия по Черной Африке“.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как мы сошли на берег в Дар-эс-Саламе, но никаких следов „Руритании“ пока не видно. Я надеялся, что визит к местному царьку что-то, да прояснит: в конце концов, в Рубагу стекаются слухи, новости, сплетни с земель, лежащих вокруг Великих Африканских озер, до самых дождевых джунглей Конго. Глаза у обитателей саванны острые, и если воздушный корабль хоть однажды мелькнул в небесах — об этом будут говорить долгие месяцы и даже годы. Но увы, мы ничего не узнали об отважных аэронавтах, а значит, перспективы экспедиции становятся все более туманными…
* * *
Дорога от Виктории до Альберт-Нианца оказалась недолгой. Добравшись до озера, мы приготовились к долгому ожиданию, как это уже было на восточном берегу Виктория-Ньяза; хотели даже обустроить временный блокгауз, для защиты от вооружённых шаек, которыми кишит восточное побережье. И вдруг с озера раздался ангельский звук — судовой гудок! И всего через полчаса из-за длинной, поросшей кустарником косы, показался колёсный пароходик. Выстрелами в воздух мы привлекли к себе внимание; это оказалась „Нианца“, судёнышко, доставленное на озеро недавней экспедицией Стэнли! Для нас появление „Нианцы“ стало большой удачей: путь через озеро Альберта обещал теперь сократиться до одного-двух дней, да и мы можем обойтись без неизбежных в иной ситуации трудностей.
Отчалив, „Нианца“ некоторое время держалась близ восточного берега, потом повернула к западу. Низкий берег тонул в дымке, а на западе, в хрустально-прозрачном далеке проступили горные цепи. Легкий туман искажал расстояния — в действительности, ширина озера в этом месте едва достигает трех десятков верст.
На половине пути к устью Соммерсет-Нила лежит несколько плоских песчаных островов; из-за обширных отмелей их приходится обходить по широкой дуге. На одном из них располагается крупное, по местным меркам, рыбацкое поселение. На подходе к нему мы увидели два больших, на полсотни человек каждый, военных челна похожие на те, что мы уже встречали на озере Виктория-Ньяза.
Челны шли прямо к острову; на корме каждого глухо бухал тамтам, и в такт этим ударам взлетали в десятках черных рук весла, рассыпая вокруг алмазные брызги. На острове чужаков тоже заметили — там тоже загудели тамтамы и повсюду забегали вооружённые люди. Несомненно, это был грабительский набег, каковые в этих диких краях в порядке вещей. Но на это раз налетчикам не повезло: „Нианца“ слегка отклонилась от курса, и ее с полубака выпалила в сторону злодеев маленькая медная пушечка. Ядро чёрным мячиком запрыгало по глади озера; хотя оно не причинило челнам не малейшего вреда, те кинулись в разные стороны. С парохода разбойничьи посудины проводили криками, ружейными выстрелами, и двумя длинными гудками, прозвучавшими как-то презрительно. Видно, команда „Нианцы“ чувствовала себя хозяином на озере; возможно так же, что жители песчаных островов платили капитану мзду парохода за защиту от подобных налетчиков — и он изо всех сил демонстрировал подопечным свою силу и безусловную полезность.
Так, без остановок, по хорошей погоде, мы и дошли до Боки, преодолев за пять часов полсотни верст. Опасаясь противного ветра, „Нианца“ встала на якорь далеко от прибрежного мелководья, а нас вместе с багажом на лодках свезли на западный берег…»
II
Берта хлопотала вокруг поручика, перематывая ему руку бинтом. Садыков изо всех сил пытался сохранить равнодушие. Получалось плохо: то он кривился, когда бельгийка делала неловкое движение, тревожа простреленное плечо, то вздрагивал, когда она невзначай наклонялась слишком низко.
По случаю жары самозваная участница экспедиции обходилась минимумом предметов туалета, положенного благовоспитанным особам её пола — так что зрелище поручику открывалось весьма преувлекательное. Вот и теперь: Берта склонилась к руке раненого героя, чтобы зубами затянуть узел, и тот поспешно отвел в глаза.
— Ну вот и всё, мон шер… — Молодая женщина ласково потрепала офицера по шевелюре. — Сама по себе рана неопасна, да и крови вы потеряли совсем немного. Неделя, много полторы — и вы думать забудете об этой царапине!
Запасы медикаментов тают с пугающей скоростью, с беспокойством подумал Смолянинов. Что-то будет дальше? В достаточном количестве имелись: хинный порошок, взятый на случай заболеваний малярией, салицил и препараты опия от простуд и зубных болей. Но стоит кому-то слечь всерьёз…
Даже здесь, на заболоченном западном берегу Альберт-Нианца в воздухе отчетливо ощущалась нездоровая, тяжёлая сырость; что же будет, когда придётся неделями идти по дождевым джунглям? Впрочем, Клеймель странствовал в этих краях, считай, в одиночку, с единственным осликом, и ничего — вернулся живой и даже почти здоровый…
Руку Садыкову задела случайная пуля: когда экспедиция отказалась платить дань за свободный проход попавшейся на пути шайке из трёх десятков негров племени мангбатту, те обиделись и попытались вразумить пришлых чужаков с помощью ассагаев и парочки древних кремневых мушкетов. Урядник Ерофеич от такой наглости опешил: за прошедшие несколько недель они привыкли к тому, что встреченные отряды либо разбегаются при виде грозных белых путешественников, либо почтительно приветствуют караван, изо всех сил стараясь выказывать миролюбие. Смолянинов казака огорчил, категорически запретив учинять смертоубийство, и забайкальцы с угрюмым видом палили поверх голов завывающих дикарей, пока пуля, выпущенная с полутораста шагов (запредельная для древних самопалов дистанция) не стукнула Садыкова в мякоть плеча.
Рана и в самом деле, оказалась пустяковой: в других обстоятельствах поручик не обратил бы на неё внимания. Но в тропиках любая царапина чревата серьёзными неприятностями, к тому же, урядник, которому другая пуля пробила пробковый французский шлем и скользнула по волосам, чувствительно обжёгши кожу головы, всерьёз рассвирепел и жаждал свести счеты с возомнившими о себе негритянскими разбойниками.
* * *
Казак сидел на перевернутом вьючном седле и мрачно косился туда, где скрылись пару часов назад воители-мангбатту. Из-за рощицы дынных деревьев, торчащих островками посреди высокой травы, доносились заунывные вопли и грохот барабана с диковинным названием «там-там».
— Как бы снова не сунулись. — озабоченно заметил Смолянинов. — Ты бы, Степан Ерофеич, проверил своих — не спят ли на постах?
Урядник скосил черный, цыганский глаз на начальство:
— Умный ты мужик, Иваныч, но порой удивляюсь я — чисто дитя малое! Взялся, понимаш, казака учить стражу нести! Небось, не заснут, коли жизнь дорога — знают, как сонные караулы ножиками режут, сами не раз таким-то манером душегубствовали. Не боись, станишные всё как надо сладят…
Смолянинов вздохнул и отошёл. Урядника он уважал: этот основательный дядька, казалось, ни чему не удивлялся и готов был справиться с любой неприятностью — дай только время прикинуть, что к чему, да не лезь с дурацкими советами поперек знающих людей. Урядник платил Смолянинову тем же — во-первых, тот был начальством, а во-вторых, мог ответить на любой вопрос — и насчёт земель, через которые лежал путь экспедиции, и насчёт обычаев их обитателе, и о древней, особенно евангельской, истории. А пуще всего Ерофеич любил обстоятельные, неторопливые беседы о божественном — происходивший из старообрядцев, он оказался падок до таких разговоров, и был благодарен Смолянинову за то, что тот ни разу не попрекнул его старым чином и двоеперстием.
Степан Ерофеич проводил Смолянинова взглядом и покачал головой. Уважение кончено, уважением, но в воинских делах начальник — сущее дитя. Не дело это: коли поставили его, урядника, беречь учёных людей, так уж извольте не мешать, а то командиров развелось — плюнуть некуда! Вон, ихнее благородие, поручик Садыков тоже верещал: «Не убивайте их, да не убивайте!» А как не убивать, коли озоруют? Вот и доверещался — пуля в плечо, и хорошо ещё, что вскользь… А ведь у энтих самопалов такой, прости Господи, калибр, что могло и вовсе руку оторвать!
А что завтра будет? Нет, пора с этим заканчивать! Не хватало еще, чтобы университетский профессор учил казаков службу справлять…
Скрипнуло под ногами.
— Пронька? — не оборачиваясь, спросил урядник.
Подошедший кивнул и встал рядом.
— Ты, это, вот что… — тихо произнёс Ерофеич. — как стемнеет, оба будьте готовы. И наденьте чекмени, шаровары да фураньки — хоть и жарко, а в темноте не белеется, как эта, прости господи, одёжа…
И отвращением повертел в руках простреленный тропический шлем.
— Винтари возьмите и леворверты, и чтоб патронов поболе, смотрите у меня! Как луна над горушкой поднимется — встречаемся за палатками. И — молчок, ни звука!
Пронька понятливо кивнул и нырнул за кусты. Урядник уселся поудобнее. Стало легче на душе? решение принято, гадать больше не надо. «Ну, господа черномазые душегубцы, скоро вы увидите, каковы в лихом деле забайкальские казачки! Идолов своих станете на помощь звать, да только не помогут они, идолы-то! Потому как казацкая едрёна мать супротив негритянских божков завсегда брать будет…»
* * *
Посреди поляны пылал огромный костёр. В жару трещали поленья; порой звук был особенно сильным, и тогда в небо взлетали снопы золотых искр. На фоне костра извивались чёрные, как эбеновое дерево, тела: воины мангбатту в танце изображали схватку с воображаемым врагом. Вот трое повернулись спинами к костру, высоко подпрыгнули, издали гортанный вопль — и метнули ассагаи прямо сквозь огонь, в растущие по краю поляны кусты.
Остальные хором взвыли и вскинули руки. В правой у каждого ассагай; в левой — узкий щит и пучок запасных копий. Так носят оружие и азанде, и ваниоро, и племена ваганда, и еще многие племена на Чёрном континенте.
Воины стали отступать, прикрываясь щитами от воображаемого противника. При этом они прыгали и извивались, как бы уклоняясь от брошенных копий. Скоро все трое скрылись в темноте, их место заняла новая тройка: двое тоже со щитами и ассагаями, третий же — с длиннющим, украшенным цветными ленточками кремнёвым ружьём. Сцена повторилась, только владелец ружья, не стал стрелять, а лишь вскинул его к плечу.
— Да убери ты дурную голову, продырявят! — прошипел урядник, дёргая Проньку за рукав. Ассагаи вновь пронизали плотную завесу листвы над их головами, и один сбил с головы Ерофеича фуражку. Урядник шепотом выругался.
Казаки долго, стараясь не шелохнуть ни веточки, ни былинки, подползали к становищу. В любой момент можно было напороться на дозорного, и Пронька, ползший впереди, нарочно вымазал физиономию золой из костра, чтобы та не белела в черноте африканской ночи.
Но, к их удивлению, дозорного не оказалось вовсе. Что ж, тем лучше — забайкальцы, добравшись до края поляны, схоронились в кустах и стали ждать: чего-чего, а терпения у матёрых пластунов хватало. Но мангбатту, похоже, не собирались униматься: они заунывно пели, хлебали что-то из фляг — выдолбленных сушёных тыкв, называемых калебасами, — и время от времени пускались в пляс, размахивая копьями. Урядник поначалу решил обождать, пока дикари умаются и завалятся спать — и вот на тебе, чуть не схлопотал рожном-ассагаем промеж глаз!
Очередная троица вышла к костру, взмахнула оружием, и…
— Всё, станичники! — сплюнул Ерофеич. — Нету боле моего терпения. Бей нехристей, кто в бога верует!
* * *
Леонид Иванович, как встрёпанный, вскочил с кошмы, брошенной на охапку тростника. Из-за недалёкой рощицы, откуда весь вечер неслись гортанные вопли и тамтамы давешних налётчиков, доносилась частая, раскатистая стрельба. Стреляли из «Винчестеров» — тут он нипочем бы не ошибся, успел выучить звук этого изделия заокеанских оружейников. Мимо костра прорысил Кондрат Филимоныч — кондуктор был в одних подштанниках, зато с «крынкой» (так мы непочтительно именовали винтовки системы Крнка) и патронташем, висящим на шее, наподобие банного полотенца. У дальней палатки мелькнул светлый силуэт — Берта! Даже в такой момент одета с идеальным вкусом и изяществом…
Негромкие французские реплики и масляное клацанье переламывающегося штуцера — владелица «Леопольдины» по всем правилам изготавливалась к бою. Стюард Жиль рядом, как всегда безупречен, аж скулы сводит…. И, как полагается верному слуге на африканской охоте, страхует «белую госпожу» с карабином в руках. Вот только дичь сегодня непростая, отстреливается…
— Барин, отошли бы вы от костра! А то, неровён час, из темноты пальнут!
Это Антип. Отставной лейб-улан босиком, в подвёрнутых до колен портках и овчинной безрукавке. В одной руке «Кольт», другой протягивает начальнику «Мартини-Генри». Телескоп, как и положено, замотан платком-куфией, приобретённым еще в Египте. За спиной Антипа Кабанга в обнимку со своей драгоценной винтовкой — проводник затравленно озирается и крупно дрожит.
Стрельба участилась. Всё громче неслись вопли, странные, вибрирующие, будто кричала в кустах стая диковинных птиц. Грохнуло, перекрывая другие звуки, ружьё — кто-то из чернокожих воинов успел подсыпать затравку на полку. Россыпь винтовочных выстрелов на мгновение стихла и снова отозвалась бодрым перестуком. Птичьи вопли заглохли, утонули в криках ужаса и боли.
— Господин Смолянинов! — к Леониду Ивановичу подскочил Садыков. Рука на перевязи, «Кольт» в здоровой руке, в глазах — решимость и азарт. — Надо занять оборону за палатками, в кустах! И где, чёрт возьми, Ерофеич с казачками?
— Похоже, воюет. — ответил Смолянинов, шагая за офицером. — А он вам разве, не доложился? Не ожидал от станичников таких вольностей!
Даже в темноте, со спины, Леонид Иваныч увидел — или угадал? — как покраснел Садыков.
«То-то, голубчик, терпи, — злорадно подумал Смолянинов. — Распустил подчинённых, вот они и решили проявить инициативу. Ну и пограбить заодно, не без того. Как жадно смотрел Пронька на грубые золотые браслеты и ожерелья местных воинов еще в Рубаге! Да и урядник косился, чего уж там… Казачки есть казачки — да простят меня иные-прочие, но страсть к разбою у этой публики всосана с молоком матери. Но отважны, не отнять, а уж какие бойцы! Пожалуй, стоит пожалеть несчастных мангбатту — у негритянских воинов нет ни единого шанса, и дело даже не в винтовках и револьверах…»
Пальба затихла. Треснуло несколько выстрелов — по-другому, короче и суше. «Револьверы… — подумал с отвращением Смолянинов. — Раненых добивают. Что это казачки разлютовались? Не дай Бог, кого из них подстрелили… ну, Ерофеич, ну щучий сын, вернись только — устрою тебе степную волю! Узнаешь, как родину любить, Ермак хренов…»
III
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«Ну вот, дружище Картошкин, и не обошла меня горькая планида. Пишу тебе левой рукой, ибо правая висит не перевязи и отчаянно болит — вчера пуля разбойника-мангбатту на излёте стукнула меня повыше локтя и вырвала изрядный кусок мяса. Спасибо, что не ниже; попади эдакий жакан в сустав — быть бы твоему гимназическому товарищу без руки, а то и вовсе лежать в сухой африканской землице на радость гиенам и прочим трупоядцам.
Но — по порядку. Местность, через которую мы пробираемся от самого озера Виктория, охвачена смутой. Ваганда режут ваниоро, те отвечают им такой же любезностью. Ссоры происходят из-за соляных промыслов в предгорьях, к северо-востоку от озера, Альберт Нианца или Ньяса, как называют его местные племена.
Соль добывают в ущельях, образованных многолетним сносом верхних слоев земли и напоминающих высохшее глубокое русло. В откосах здесь бьют горячие источники; вода из них отведена в каналы, ровно прорезающие ущелье. Каналы эти устроены невесть сколько лет назад, и с тех пор их поддерживают в порядке. Почва повсюду пропитана солью; туземцы взрыхляют тонкий верхний слой и смачивают рыхлую землю водой из каналов. А наутро, когда земля просыхает, соскребают смешанную с почвой соль. Повсюду в склонах — маленькие, полукруглые, открытые в сторону ущелья шахты. В каждой, один над другим, стоят два горшка: в верхнем соляная земляная корка, смешанная с водой, и эта вода, с помощью особого приспособления, стекает в нижний горшок. Позже из крутого рассола выпаривают ценный минерал.
Для негров соль — настоящая драгоценность и источник существования, за горсть ее торговцы дают два мешка зерна. Почва в ущельях непригодна для посевов, здесь сильный недостаток даже в дровах. Их доставляют с плато Буниоро. Кроме того, за соль туземцы покупают бананы, бататы, зерно дурры и телебуна.
Торговля солью не раз становилась причиной войн между баганда и племенами с плато Буниоро. Мы стали свидетелями очередного обострения: во время нашего визита к королю Буганды, Мванге, прибыли гонцы, вернувшиеся из Буниоро, которые громко повторяли, что Кабрега, вождь ваниоро, якобы поносил народ ваганда. Пока гонцы вопили, заглушая друг друга, приближенные Мванги всячески выказывали возбуждение, перерастающее во всеобщую экзальтацию.
Вскоре гонцы выдохлись — не в человеческих силах подолгу надрывать вот так лёгкие и голосовые связки, — и Мванга сказал королевское слово: военному походу на Буниоро быть! Решение было принято с бурным восторгом, и почтенное голозадое собрание многократно проскандировало „Нианзи! Ни-анзи! Нианзи!“
Так и вышло, что наша экспедиция отправилась в путь, лишь ненмного опережая королевскую рать. Приближающаяся война наводнила земли между озёрами Альберт и Виктория разбойничьими шайками, и одна из них, относящаяся к племени мангбатту, и попыталась нас ограбить. Дело закончилось перестрелкой; казачки, выполняя приказ, поначалу палили поверх голов, но и этого хватило, чтобы супостаты в панике отступили. Но далеко не ушли: встали лагерем за близкой рощей и принялись оглашать окрестности дикими завываниями и грохотом тамтамов.
В рядах противника нашлось не более двух человек, вооружённых ружьями. Стреляют туземцы чрезвычайно скверно: подобно солдатам времен войн с Наполеоном они зажмуриваются и отворачиваются в момент вспышки пороха на полке, а потому в цель могут попасть разве что случайно. Такая случайность и выпала на мою долю: должно быть, стрелок изрядно удивился своей удаче. Наш проводник, Кабанга поведал, что многие негры полагают, будто жертву поражает не пуля, вылетающая из ствола, а особое колдовство, порождаемое звуком выстрела — и бегут от одного грома ружейной пальбы.
Итак, мангбатту встали лагерем неподалёку. Смолянинов велел хранить бдительность, да мы и так не расставались с оружием. Среди ночи те немногие, кто сумел сомкнуть глаза под барабаны и вопли дикарей, были разбужены отчаянной канонадой. Лагерь тут же ощетинился ружьями; к моему удивлению, среди защитников не было казаков!
Загадка разрешилась быстро: урядник Степан Ерофеич, разозлённый дневным нападением, решил с наступлением темноты нанести супостатам ответный визит. И, заодно, упредить их ночную вылазку. Но забайкальцы зря беспокоились: Кабанга потом объяснил, что в этих краях ночь считают временем злых духов, вселившихся в хищников саванны. Негры отчаянно боятся темноты и никогда не воюют по ночам, даже постов не выставляют. Ни один, самый храбрый африканский воин не рискнет остаться один во враждебном мраке, пусть и до зубов вооружённый. Вооруженные отряды, застигнутые ночью вне поселения, разводят костры и поднимают неимоверный шум, сопровождаемый воинственными плясками, призванными отогнать злых созданий. Этот шум мы и приняли за приготовления к нападению на лагерь экспедиции!
Но варнаки-забайкальцы этих тонкостей не знали. Подобравшись в темноте к становищу несчастных мангбатту, они в упор расстреляли чернокожих воинов. Тех же, кто в панике побросал оружие, перерезали бебутами и добили из револьверов. Спаслись немногие; по словам урядника, подранкам нарочно дали уйти, чтобы те поведали любителям лёгкой наживы, каково это — связываться с русской экспедицией.
Так впоследствии и вышло. Жуткая слава белых воинов, превращающихся по ночам в леопардов, но не расстающихся со своими страшными ружьями, далеко опередила нашу компанию, и с тех пор нам не попалась ни одна разбойничья шайка. Я же щеголяю с рукой на перевязи, поскольку рана заживает плохо. Начальник экспедиции неожиданно показал крутой нрав: сначала устроил мне распеканку за то, что я не умею удержать забайкальцев, а потом потребовал объяснений у Ерофеича. Получив же — учинил нечто такое, чего не ожидал ни я сам, ни кто другой в экспедиции: отвозил дюжего урядника кулаком по роже. Выходит, не так-то он прост, господин Смолянинов…
Изобиженный урядник зла не держать не стал и сразу после расправы („Леонид Иваныч… ваше выскобродие… за шо сразу в рыло-то?!“), хлюпая разбитым носом, подошёл ко мне и долго извинялся за душегубство, учинённое из лучших побуждений. При этом упирал на то, что я был ранен, и, как они полагали, не дотяну до утра. Врал, конечно; тем не менее, происшествие было решено предать забвению, при условии, что забайкальцы больше не позволят себе чего-нибудь противоуставного.
Я, несмотря на опыт, приобретённый в Туркестане, скорее географ, нежели военный. И приказ, так огорчивший казачков — стрелять поверх голов, щадя злосчастных негритянцев, — был решением учёного, думавшего не о военной целесообразности, а о том, что мы, по сути ничего не знаем о традициях этого племени. Клеймель, человек сугубо штатский, наблюдал их воинские обычаи издали и не оставил в своих дневниках пояснений на их счёт. А вдруг у мангбатту в ходу кровная месть, как у кавказских горцев и диких испанских басконцев? И то, что выходка станичников неожиданно пошла на пользу экспедиции — никак не моя заслуга, а следствие несостоятельности, как воинского начальника.
Однако, вернемся к побоищу, учиненному казачками. Гнев начальника, возмущенного самоуправством этих варнаков, был бы, куда сильнее, если бы не одно обстоятельство. Когда наутро мы решили обшарить брошенный стан негритянцев, то услышали в одном из травяных балаганов стоны и ругательства на чистейшем баварском наречии! А мгновение спустя нами предстал пленник дикарей — истощенный и донельзя оборванный европеец лет тридцати. Вместе с ним забайкальцы приволокли перепуганного дикаря, раненого пулей в ляжку. Бедняга, не имея возможности сбежать, прятался за балаганом, зарывшись с головой в сухой тростник, но от острых глаз станишников разве скроешься!
Спасенный назвался Карлом Дрейзером, немецким ученым-археологом. Я с удовольствием рассказал бы тебе, как он попал в эти края (история, достойная пера мсье Жюля Верна) и как очутился в плену у разбойников-мангабатту но… тут я вынужденно умолкаю. Ибо приключения Карла Дрейзера напрямую связаны с целью нашего путешествия, а это не тот предмет, который можно доверять бумаге. Скажу лишь, что мы преисполнены надежды на удачный исход нашего предприятия. Рассказ отбитого у дикарей немца избавил нас от сомнений — мы на верном пути!»
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Подъём флага! Как говаривал мичман Воскобойников, вахтенный офицер с учебного корвета «Аскольд», где Воленька проходил практику прошлым летом: «коли в восемь часов не поднимут флага и господа офицеры не отрапортуют, то, значит, в восемь часов одну минуту случится светопреставление.»
Но на «Ерше» о конце света никто не задумывался. С чего? Подъем флага, как и прочие флотские церемонии происходят точно в положенный срок, ни минутой позже. После этого команду разводят по судовым работам: разного рода починки, покраски, а так же возня с минным хозяйством, где постоянно что-нибудь требует матросских рук.
Работы продолжаются до одиннадцати тридцати, то есть до седьмой склянки. И тогда наступает один из самых приятных моментов корабельной жизни — «пробы»! Офицеры собираются позади мостика, и с нетерпением ожидают, когда кок принесет на подносе особую — «опытовую», как её именовали на «Ерше» — кастрюльку с крышечкой. Первым щи, сваренные для команды, пробует командир. Проба тоже является ритуалом: сначала полагается ополовинить рюмку водки, после чего следуют две-три ложки щей и ломтик черного хлеба с грубой солью, а оставшаяся водка следует занавесом спектакля. И вкусно, и пригляд за питанием команды: любое упущение сразу очевидно, виновный немедленно получает нахлобучку.
Обедать садились в полдень. Щи команде дают без ограничений — ешь до отвала! Хлебают деревянными ложками из общих медных лужёных баков; варёное мясо, порезанное кусками, выкладывают отдельно, на крытый оцинкованным листом стол. Каждому полагается своя пайка. Хлеба тоже вдоволь, бери, не хочу.
Водка матросам отпускается в виде винной порции, она же «чарка». Этот пережиток времён парусного флота: на деревянных судах, нельзя разводить огонь для спасения от сырости, и ежедневная порция «белого хлебного вина» служила профилактике от простудных хворей. Сейчас чарка считается действеннейшей мерой поощрения нижних чинов, общепринятой наградой за лихость и мелкие отличия по службе.
Воленька Игнациус, как и остальные гардемарины, постепенно привыкал к размеренности морской службы. Собственно, в этом и состояла одна из главных задач корабельной практики: ввести молодых людей в размеренный, рази навсегда расписанный по склянкам, вахтам и плутонгам корабельный мирок. И это продолжалось до тех самых пор, пока однажды, между подъёмом флага и трелями боцманских дудок «к пробе», привычный распорядок был внезапно и бесцеремонно нарушен…
II
— Воля ваша, барон, но вы зря так нервничаете. Раньше нас они в Выборгском заливе не окажутся, невозможно-с… У шведской шхуны много, если десять узлов парадный ход; обычно такие посудины дают на экономическом узлов пять-шесть. Да и на море — вон что делается!
Командир крейсера обвёл рукой вокруг.
— Полюбуйтесь: сплошь молоко, ни видать ни зги. В туман, под берегом, среди мелей и островов идти надо узлах на трёх, а лучше — еще и со шлюпкой, с постоянными промерами. Нет, батенька, если злодеи не прут по фарватеру, не жалея угля и машины — у Биоркских островов им раньше чем через двое суток не быть.
— А нельзя их как-нибудь по пути перехватить? — озабоченно спросил Эверт. — Пусть миноноски с канонерками обшарят финский берег…
— Э-э-э, батенька, сразу видно, что вы не моряк! В такой туман к берегу соваться — это или на мель сесть, или днище пропороть о камни. Мы ведь, признаться честно, далеко не всё там знаем. В позапрошлую навигацию, пришлось мне подойти на старичке «Ерше» к самому берегу: так ползли на двух узлах, всё время дно щупали — и это без всякого тумана! На карте половина мелей не отмечены, ну их к чёрту…
— Спозвольте, вашсокородие? — влез в разговор Тугодумов, невысокий, крепкий, поперёк себя шире, дядька лет сорока пяти. Его, вместе с Никифораки и Эвертом доставили на «Аравию». Тугодумов отслужил пятнадцать лет на Балтике и вышел в отставку боцманом с башенного фрегата «Адмирал Сенявин». Поднакопил деньжонок, купил вскладчину с бывшим сослуживцем паровой катер и теперь возил пассажиров по Маркизовой луже, забираясь до Выборга, Двинска и Ревеля.
— Шведов ентих я хорошо знаю. Их тута всё знают — таких ушлых ещё поискать! Мутные людишки, держатся наособицу, и дела у их мутные. Но от своих поди, укройся: все знают — они в любой туман вдоль берега пройдут и дна не заденут! Шкипер ихний уже лет тридцать шхерами ходит, а в команде у него сплошь братья, кумовья да сыны. Это, доложу я вам такой народ — мели нюхом чуют! Вот, как-то было дело: в такой же туман шли от Або…
— А ты, надо полагать, с ними-то и ходил? — с насмешкой спросил командир «Аравии». — Знаю я вас, храпоидолов! Вы, ваша светлость, можете быть уверены: эта публика под круговой порукой, и все, как один, промышляют контрабандой. Кто из Финляндии, а кто из самой Швеции. Что, скажешь не так?
Тугодумов вжал голову в плечи, буркнул что-то и на всякий случай спрятался за спину сигнальщика.
— А вообще-то сей прохвост прав: ловить ваших беглецов лучше всего именно возле Биоркских островов. Я так думаю, они пойдут проливом Биорк-зунд, а там, в узостях, можно расставить береговые посты со шлюпками. Если не проспят — заметят, машину в тумане далеко слышно…
— Мы послали миноноску в Выборг, с депешей начальнику гарнизона. — ответил Эверт. — Только на них у меня надежды нет: пока получат, пока поймут, что делать, пока догребутся до места на своих шаландах, и хорошо, если сами в тумане не заблудятся… Пограничники уверяют: не было ещё такого, чтобы контрабандистов на воде, в туман ловили! Так что надежда только на флот.
— Флот… что ж, флот постарается не подвести. — ответил командир. — Ближе к берегу дежурят две миноноски, а мы встанем у входа в Выборгский залив. А всё же я бы на вашем месте особо не рассчитывал. У Биоркских островов их караулить надо, уж в самом заливе. Говорите, туда они наверняка сунутся?
* * *
«Аравия», бывший пароход «Булл Ран» американской постройки, работавший на линии «Нью-Йорк — Гавана» и приобретенный казной за 335 тысяч североамериканских долларов, был переоборудован на верфи Крампа для военных нужд, прошел вооружение артиллерией в Кронштадте и всего два месяца, как вступил в строй. Сейчас бывший грузопассажирское судно было вооружено двумя шестидюймовыми, четырьмя четырехдюймовыми казнозарядными нарезными орудиями новейшего образца и, вдобавок, еще и четырьмя картечницами Пальмкранца. Имея водоизмещение в 2775 тонн, «Аравия» приводилась в движение вертикальной машиной двойного расширения с мощностью в 1420 индикаторных сил, питаемой от четырех котлов, что обеспечивало скорость в тринадцать узлов при запасе угля на девять с половиной тысяч миль экономическим ходом. Кроме того, «Аравия» несла клиперский рангоут и под парусами при хорошем ветре могла дать до семи узлов.
Командовал «Аравией» капитан-лейтенант Алексеев Евгений Иванович — он принял будущую боевую единицу российского флота еще в САСШ. Кое-кто считал, что капитан-лейтенант чином не вышел для того, чтобы командовать таким крупным судном; шептались, что дело нечисто, и Алексеев есть ни кто иной, как внебрачный сын царствующего императора Александра II-го.
Но, как бы то ни было, именно «Аравию» решено было выбрать для предстоящего особо ответственного предприятия. Алексеев, принявший под команду наскоро собранный отряд из нескольких миноносок и посыльных судов, получил с самого верха приказ взять на борт начальника штаба Особого Корпуса жандармов генерала Никифораки и сопровождающих его лиц. После чего — содействовать означенному генералу и жандармскому ротмистру барону Эверту, сколь это представится возможным.
Нельзя сказать, что капитан-лейтенант обрадовался такому заданию. Ловить в прескверную погоду крошечную шхуну в финских шхерах, в мелководьях, а ведь осадка у «Аравии» верных шестнадцать футов! И оправданий в случае неудачи никто слушать не станет…
Пройдя Толбухин маяк, судно развило ход в 10 узлов. Опасаясь тумана, Алексеев не решился поднимать обороты, и судно шло по фарватеру, то и дело завывая туманным горном. Сердце у капитан-лейтенанта было не на месте — он ждал, что вот-вот хрустнет под скулой скорлупка рыбацкого барказа или форштевень с размаху ударит в корму некстати подвернувшегося на пути финского пароходика. Риск был чрезвычайный, так что командир остался на мостике, посоветовав гостям укрыться в кают-компании. Наверху, несмотря на июль месяц, до костей пробирал студёный балтийский ветер, и от сырости одежда сразу становилась волглой, тяжёлой, неудобной.
В просторной кают-компании было пусто; рояль (не кабинетный, а настоящий, концертный!) прикрыт полотняным чехлом, стулья, в опасении качки, задвинуты под длинный общий стол. Вестовой принёс самовар и склянку с ромом: осведомившись, «не желают ли господа ещё чего», потоптался возле буфета, перебрал без надобности салфетки и удалился.
III
Миноноска бежала на зюйд, оставив «Ерш» позади. Туман — хоть глаз выколи; он оседал скользкой водяной плёнкой на железе палубного настила, крупными каплями покрывал поручни и стеклянные части приборов. Будто и не лето вовсе: люди кутались в клеёнчатые штормовые накидки, брызги из-под форштевня барабанили по парусиновым обвесам. Эта хилая защита от буйства стихий тянулась от крошечного мостика, размерами с кафедру университетской аудитории, до единственной полуторадюймовой пушчонки на корме.
Болтало всё сильнее, и командир миноноски, лейтенант фон Недермиллер сам встал к штурвалу. Этот высокий, худой как жердь человек служил раньше на Тихом Океане, на клипере «Забияка»: когда клипер вернулся на Балтику, фон Недельмиллер, тогда еще мичман, получил вместе с производством в лейтенанты, свой первый корабль — новенькую миноноску с гордым названием «Курица». Оттого и не уступал сейчас рулевому место у штурвала — окостенел от ответственности. Очень уж страшно и непривычно: вот так, в туманном молоке, вести хрупкое судёнышко на десяти узлах, там, где по-хорошему, ползти бы на трёх, да ещё с тузиком впереди, подавая сигналы гудками, а то и выстрелами.
Но — нельзя! Где-то под сплошным пологом тумана прячется шведская шхуна, команда которой уж конечно, не стала затыкать уши воском. Туман, конечно, съедает звуки, но протяжный вой туманного горна пробивается сквозь ватную пелену, разносясь куда дальше, чем стук машин.
Приходилось забыть о правилах судовождения в тумане и шпарить наугад. «Ерш» и идущая мателотом миноноска «Курица» покинули Транзундский рейд и резвым семиузловым ходом пошли на зюйд. «Аравия», возглавлявшая поиски, болталась мористее, где-то неподалеку, в молочной мгле. С ней шли еще две миноноски, родные сестры «Курицы» — «Коноплянка» и «Павлин». Ещё одна миноноска и номерное посыльное судно притаились под самым берегом.
Надо торопиться: по расчету времени шхуна контрабандистов наверняка миновала Биоркские острова, небольшой архипелаг у восточной кромки Выборгского залива. Ловить её в тумане — нечего и думать! «Аравия» и миноноски растянулись дугой, переговариваясь в тумане пронзительными гудками и сигнальными выстрелами. Расчёт был на то, что контрабандисты не рискнут прорываться чистой водой, южнее островов. Скорее всего, прокрадутся проливом Биорк-зунд: глубины там подходящие и для плаванья и для якорной стоянки. Еще дальше, возле южной оконечности острова Койвусаари, у входа в пролив, располагается пост таможенной стражи, но надежды на него у Эверта не было никакой. Потому, к Биорк-ё послали мичмана на вельботе с пятью матросами: доберётся — хорошо, нет — не беда. Залив все равно перекрыт так, что выбравшиеся из лабиринта проток шведы неизбежно угодят в мышеловку.
