I
— Не откажите удовлетворить мое любопытство, дражайший Вильгельм Евграфович: как вышло, что вы начали работать для графа Румели? Полученное вами образование предполагает академическую карьеру и преподавание, а тут — помощник и доверенное лицо аристократа-кладоискателя! Согласитесь, это может вызвать некоторое недоумение…
Они сидели в кофейне на углу Невского проспекта, в той же кофейне, где Смолянинов давеча беседовал с Иваном. Леонид Иванович, отослав с утра племянника в Корпус, сначала посетил Адмиралтейство — требовалось уточнить кое-какие моменты, связанные с выделением средств. Следующий визит намечался в штаб-квартиру Отдельного корпуса Жандармов, что на набережной Фонтанки, возле Цепного моста: там он собирался обсудить с бароном Эвертом подбор людей для предстоящего путешествия. Но прежде следовало встретиться с гостем из Берлина — Смолянинов, планировавший экспедицию, как военную кампанию, желал точно знать, с кем предстоит иметь дело.
Рукавишников пожал плечами, снял пенсне и принялся протирать круглые стекла.
— Кхм… видите ли, батенька… А что бы вы сделали на моем месте? Когда я обратился в Императорское Географическое общество с просьбой о выделении казенных сумм на поездку в Египет, со мной даже говорить не стали. Сами, небось, знаете: у этих господ все внимание отдано Туркестану, Памиру и прочим странам, лежащим на путях в Индию и Китай. А Египет им не особенно-то интересен.
Леонид Иванович кивнул. Военные топографы, были, по сути, передовым отрядом Империи в разгорающейся схватке с другой Империей, британской, так что истинные причины интереса Географического общества к среднеазиатским регионам ни для кого не были секретом. А вот на поездку в Александрию, где давно и прочно обосновались англичане, средств, скорее всего, не найдется…
— В Палестинскую комиссию обращаться не пробовали? В Иерусалиме они работают весьма активно, так может, и вам помогли бы?
Рукавишников смешно замахал руками:
— И-и-и, что вы, Бог с вами! Эти меня вообще на порог не пустили. Я ведь, когда отчаялся найти поддержку по академической линии, и решил обратиться прямо к графу Игнатьеву — он, как вы, несомненно, знаете, состоит попечителем Палестинской комиссии. Но граф отказался меня принять — видимо, заранее навел справки. А у меня, признаться, еще со студенческих лет… кхм…
— Нелады с университетским начальством? — усмехнулся Смолянинов. — Знакомо-с …
— Да, знаете ли…. — закивал историк. — Приключилась на первом курсе одна глупейшая история. Я уж как потом жалел, да поздно-с…
— А в чем дело? — полюбопытствовал Смолянинов.
— Полнейшая ерундистика: отказался целовать руку отцу Варсонофию, назначенному читать логику. Не мог, видите ли, стерпеть, что лицу духовному поручено преподавать науку разума! И вот, пожалте бриться: предан университетскому суду, оправдан, однако клеймо осталось на всю жизнь. Я ведь Петербургский Императорский заканчивал, по кафедре античных древностей. Хотел остаться в университете, но куда там: для служащих по казенной части в обязательном порядке требуется подтверждение благонадежности, а мне его, разумеется, никто давать не собирался. Вот и пришлось перебираться в Казанский университет, потом в Белокаменную… В общем, с Палестинской комиссией у меня не сладилось. А в Московском университете дали денег только на поездку в Берлин, поработать над диссертацией в Королевском музее.
— И там вы познакомились с графом Румели. — понимающе кивнул Смолянинов.
— Именно так! Он подошел ко мне, когда я сидел за описаниями кое-каких экспонатов собрания египетского хедива.
— И сразу предложил отправиться в Александрию?
— Нет, что вы! Графа заинтересовала тема моей диссертации, и он хотел обсудить кое-какие аспекты сравнительного анализа античных текстов. Узнав, что я из России, граф обрадовался — он не раз бывал в Петербурге, имеет здесь высокопоставленных знакомых. Познакомились, побеседовали, а после граф пригласил меня в свою резиденцию на острове Цетина. Знаете ли, среди знатоков древнего Египта ходят самые невероятные слухи о каких-то немыслимых древностях, якобы найденных отцом графа на островах Архипелага. Я и раньше мечтал о встрече с графом, чтобы расспросить его этих реликвиях, только никак не мог найти повода. А тут — такое предложение! Разумеется, я согласился…
Лощеный официант (заведения на Невском предпочитали европейский стиль), поставил на столик крошечные чашки с мокко и удалился. Смолянинов рассеянно проводил его взглядом.
— Признаться, мне все же непонятно. Ну, хорошо, пусть граф испытывал симпатию к нашей стране — можно понять, ведь его отец воевал с турками… Но приглашать знатока иероглифической письменности из России при том, что ведущие ученые в этой области живут и работают в Европе? Воля ваша, а мне это представляется несколько… эксцентричным.
— Э-э-э, нет, не скажите! — хмыкнул Рукавишников. — Европейские ученые все на виду. И если кому-нибудь из них поступило такое предложение — об этом тотчас стало бы известно в Англии и в Берлине. Там мощнейшая археологическая школа, в Берлинском королевском музее работает сам Георг Эберс, а большинство современных исследователей египетских папирусов — его ученики или поклонники. Или оппоненты, что в данном случае одно и то же. Другое дело Россия: наши, конечно, в Берлин и пишут, и ездят, но все равно уровень связей не тот. А граф уже тогда подозревал, что его находками заинтересовались на другом берегу Ла-Манша. Англичан он ненавидит ничуть не меньше, чем турок, и не раз отвергал самые заманчивые предложения из Лондона.
— Так вы полагаете, что за исчезновением графа стоят британцы?
Историк поднял на собеседника недоуменный взгляд.
— Вообще-то, вы сами сделали такой вывод. Но, раз уж спросили — да, я в этом уверен. И дело вовсе не в английских египтологах, которые как сороки, тащат в свои музеи все, что им попадется. Граф полагал, что к нему проявили интерес люди совсем иного сорта: британские оккультисты, масоны и всяческие розенкрейцеры. У них серьезные связи и на материке и в самом Египте, так что изыскания графа, конечно, не остались без внимания.
«И этот туда же! — тоскливо подумал Смолянинов. — Масоны! Куда ни плюнь — везде масоны. Сговорились они, что ли?»
Но вместо этого вежливо произнес:
— Масонов хватает и в Петербурге, причем многие занимают не самые последние должности, и открыто поддерживает связь со своими единомышленниками в Англии. Недаром говорят, что в высшем свете и при дворе полным-полно англоманов и англофилов. Но, не думаете же вы, что…
Рукавишников наклонился к Смолянинову через столик, не обращая внимания на то, что шарик на кончике шнурка пенсне булькнул в кофе.
— Вот именно, что думаю! — страстно зашептал он. — Можете не верить, Леонид Иванович, но я спиной, печенками чувствую чей-то взгляд — с той самой минуты, как приехал в Россию! Потешайтесь сколько угодно, но с некоторых пор мне чудятся шпики в каждой подворотне! Я даже пешком стараюсь ходить поменьше, а когда беру извозчика, то постоянно озираюсь. И при любом подозрении прошу кружить по переулкам, чтобы легче было заметить соглядатая.
— Откуда такие навыки? — удивился Смолянинов. — Неужели в Петербургском университете обучают, как надо уклоняться от слежки?
— Так ведь граф Никола предупреждал! Он говорил, что за мной рано или поздно станут следить. Я, как вернулся из Египта, шарахаюсь от каждой тени. А после исчезновения графа даже револьвер приобрел!
И, опасливо оглянувшись по сторонам, вытащил из жилетного кармашка и продемонстрировал Смолянинову «пепербокс» — маленький пистолетик с поворотным блоком стволов и колечком для пальца на месте спускового крючка.
— Новейшая система германского оружейника Крамера! Восемь зарядов, калибр две линии, патентованная собачка-предохранитель. Исключительная надежность и безопасность в обращении!
Смолянинов, прилично разбиравшийся в оружии (сказывался опыт туркестанских экспедиций) осмотрел изящную вещицу. На затыльнике красовалась затейливо гравированная надпись: «В. Рукавишниковъ».
— Вы бы выбросили эту цацку, Вильгельм Евграфыч. Пульками вашей «перечницы» не то, что человека — барбоску не свалишь, только разозлишь. А если вам и в самом деле охота обзавестись хорошим револьвером — купите в ближайшей оружейной лавке «бульдог» системы «Веблей». Дороговато, правда, зато исключительно сильный бой. А лучше обойдитесь без подобных игрушек — оружием, знаете ли, надо уметь пользоваться, а вы, голову дам на отсечение, и стрелять-то не пробовали!
— Но, как же так? — растерялся Рукавишников. — Граф недвусмысленно предупреждал, мне будет грозить серьезная опасность….
— Мы слава Богу, не в Египте и даже не в Берлине. В столице Российской Империи обижать вас злодеям будет затруднительно. А вот о том, как вам исчезнуть, когда придет время, надо, и в самом деле, посоветоваться со знающими людьми…
II
Порыв ветра отнес в сторону шлейф угольной гари, накрывшей перрон. Мелькнул фонарь последнего вагона, дежурный взмахнул жезлом — все!
Ну вот, мы и отправили Вильгельма Евграфыча. — вздохнул Никола. — Через месяц, самое позднее, он будет у Эберхардта.
— Раньше. — уверенно заявил Смолянинов. — Это если обычным путем — в Киев, потом Одесса, а оттуда пароходом до Александрии. А он поехал в Гельсингфорс; там он сядет на паровой катер, любезно предоставленный ведомством барона Эверта, и в море переберется на клипер «Гайдамак». В Лиссабоне сойдет на берег и пакетботом доберется до Александрии. Так мы убиваем двух зайцев: и время в пути сократится чуть ли не вдвое, и следы Рукавишникова надежно затеряются. Маршрут через Одессу самый очевидный; можно так же добраться до Египта через Триест или, скажем, Марсель, для чего сначала придется надо пересечь Европу по железной дороге. Но вряд ли соглядатаям придет в голову, что он прибудет в Александрию со стороны Гибралтара!
— Вот вы, дядя, все твердите о соглядатаях, — заметил Иван. — А где они? Что-то не очень я их тут замечал.
Верно! — добавил Никола. — К тому же, Безим рядом, а уж он-то ничего не упустит!
И кивнул на седоусого арнаута.
Леонид Иванович покосился на телохранителя, потом на приятеля своего племянника.
— Видишь ли, я не подвергаю сомнению бдительность твоего, Никола… мнэ-э-э… спутника. Но ведь граф не зря предупреждал о возможности слежки, верно? Вот и барон Эверт с этим согласен…
— Так есть. — неожиданно отозвался арнаут. Голос у него был низким, рокочущим. — Господин велел Безиму ни на шаг не отходить от его наследника. Безим выполнит волю господина, или умрет!
Ребята ждали, что графский телохранитель отправится в экспедицию, но тот заявил, что останется в Санкт-Петербурге и будет охранять Николу. Пришлось долго втолковывать ему, что это невозможно: в Морской Корпус арнаута не допустят ни в каком виде. Сошлись на том, что Безим поселится на квартире Смолянинова и будет сопровождать Николу во время выходов в город. Это предложил сам хозяин — «хоть не придется опасаться, что квартиру ограбят…»
Барон Эверт такое решение поддержал. И потребовал, чтобы мальчики выходили в город только вдвоем: «Бог знает, кто явится в Петербург по следам Рукавишникова, а только кто-нибудь, да явится, поверьте моему опыту!» Потому жандарм и возражал против поездки ребят в Египет — тогда исчез бы даже призрачный шанс сохранить предприятие в тайне. «Предположим, неведомые враги графа отследили его посланца до Петербурга. — рассуждал Эверт. — Здесь, в столице, они вряд ли рискнут что-то предпринять и ограничатся слежкой. Тут-то мы их, голубчиков, и накроем!»
Роль приманки в расставленной Эвертом ловушке не слишком радовала ребят, и барон с иезуитской хитростью подсластил пилюлю, вручив кадетам по бельгийскому карманному «бульдогу». «Вы, молодые люди, будущие офицеры, умеете обращаться с револьверами, и в город станете выходить только при оружии. Начальника Корпуса я предупрежу; револьверы будете сдавать дежурному офицеру, у него же получать перед увольнением. Охрану к вам цеплять не хочу, хватит и Безима, но давайте условимся вот о чем: обо всех подозрительных происшествиях немедленно сообщайте мне лично!»
Леонида Ивановича не слишком-то убедили заверения барона. Он не сомневался, что Эверт приставит к мальчикам филеров. Что ж, тем лучше, да и Безим будет начеку. А что касается Корпуса, то уж туда-то не проникнуть никакому злоумышленнику! Скоро лето; Ивана с Николой ждет практика на судах Учебного отряда — там они будут в безопасности, а барон тем временем постарается отследить всех, кто проявит к ребятам интерес.
III
По настоянию Сондерса, Божидар отправился в Россию кружным путем: вместо того, чтобы сесть в Варне на пароход до Одессы, он пересек Австро-Венгрию, Германию, из Копенгагена морем добрался до Стогольма и там взял билет на пакетбот, совершающий регулярные рейсы между шведской столицей и Гельсингфорсом. В Великом княжестве Финляндском репортер не задержался; пройдя таможенный досмотр и выправив положенные документы, он занял место в классном вагоне поезда, следующего в Санкт-Петербург.
Русская столица встретила его вокзальным шумом, толчеей, свистками кондукторов. Пробираясь через толпу вслед за носильщиком, взгромоздившим кофр и саквояжи на голову, болгарин споткнулся, с трудом удержался на ногах, да так и замер — только что рот не разинул от удивления: в нескольких шагах он увидел тех, о ком совсем недавно расспрашивал его Сондерс. Божидар Василов обладал профессионально цепкой памятью на лица и ошибиться не мог: по перрону шагал молодой граф Никола в форме морского кадета, в сопровождении еще одного мальчугана в точно таком же мундирчике. А с ним — господин средних лет, в партикулярном платье. За спиной у этой троицы утесом громоздился мрачный Безим, знаменитый арнаут графа Николы, по слухам, преданный своему господину, как цепной пес. Взгляд графского телохранителя на миг встретился с глазами репортера, и тот снова замер, на этот раз от ужаса: а ну как узнает? Год назад Божидар пытался взять интервью у графа, и был изгнан вот этим самым Безимом…
Арнаут посмотрел на репортера и проследовал дальше. Страшный миг миновал; Божидар, спотыкаясь, на ватных ногах, кинулся догонять носильщика. В голове неотступно вертелась мысль: «Нет, таких случайностей не бывает! Может, взять билет до Киева, а там — Одесса, пароход, родная Болгария?» Но нет, как ни пугал его арнаут, в безупречно вежливом голосе Сондерса таилась не менее страшная угроза. Божидар еще не выжил из ума, чтобы пытаться его обмануть.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Вот и взялся я за новую тетрадь путевых записок. Предыдущие аккуратно прошнурованы и сданы, частью в библиотеку Русского географического общества, а в основном, в архив картографического управления при Военном Министерстве — ведь это по их заданию я сколько лет кряду скитался по горам и пустыням Восточного Туркестана.
На этот раз меня ждут не азиатские пески, а волны Чёрного, Мраморного и Средиземного морей. Скоро все мы погрузимся в Одессе на пароход Р.О.П. иТ., совершающий рейсы с паломниками на Святую Землю; экспедиционное имущество отправится в Египет другим маршрутом. Не Бог весть какая уловка, но, надеюсь, она, вкупе с прочими мерами предосторожности, позволит нам дольше оставаться незамеченными.
Барон Эверт убедил начальство, что наш вояж имеет наиважнейшее значение для интересов Российской Империи. К тому же, Морское министерство крайне заинтересовано в поисках воздушного корабля Леньяра, так что экспедиция получила необходимые средства. Выделена даже воинская охрана, хотя, формально поручик Садыков, офицер корпуса военных топографов, послан с целью „уточнить некоторые сведения, доставленные экспедицией П. П. Клеймеля“. Что ж, забота военно-картографического ведомства о трудах Петра Петровича весьма похвальна. Но всё же, рискну усомниться в том, что интересы Генерального Штаба простираются до берегов Конго. Хотя — кто знает? Черная Африка — это, конечно, не Туркестан, где скоро полвека, как длится Большая Игра двух империй. Карты в этой партии сдает география и экономика, а козыри из рукавов подсовывают военные разведки. Тем не менее, интересы что России, что Британии могут проявляться даже и в таких отдаленных уголках, как Танзания и Бельгийское Конго.
При поручике состоит урядник с тремя казаками, причем все они имеют опыт туркестанских экспедиций. Конечно, Хива — это не Экваториальная Африка, но всё же, спутники мои люди бывалые, и я рад им. Что до Александрии — то она, видимо, станет лишь начальным этапом нашего предприятия.
В Одессе к нам присоединился Антип — отставной лейб-улан, сопровождавший меня в Туркестане. По возвращении из экспедиции он отправился, к куме, в Рязань, собираясь завести там шорную торговлю. Руки у Антипа золотые; на привале он обыкновенно усаживался со своим „струментом“ и занимался мелкой починкой — сбруя, ремни, подпруги, даже обувь содержались им в идеальном порядке. Увы, деньги за экспедицию, не пошли ему впрок. В марте я получил слёзное письмо, с просьбой пристроить к какому ни то делу, так что экспедиция пришлось как нельзя более кстати. В ведомстве барона Эверта кандидатура Антипа не вызвала возражений — незачем говорить, что подготовка экспедиции, и в особенности, подбор участников, проистекали под неусыпным наблюдением этого почтенного ведомства. К тому же, Антип отличный повар, конюх и коваль; такой человек будет нелишним.
И вот я кейфую на палубе. Антип таскает кофе и грог из пароходного буфета — чего ещё желать путешественнику? Личное имущество упаковано в кофры и сундуки, в кармане — письмо к российскому консулу. Хлопоты начнутся, когда мы ступим на берег в Египте, а пока можно отдыхать, вволю предаваясь размышлениям.
Вильгельма Евграфовича Рукавишникова мы заранее отослали в Александрию, к археологу Эберхардту. Что же такого важного нашли они в собрании хедива? Рукавишников так и не ответил на вопрос, предпочитая делать туманные намеки. Ясно лишь, что потянув за этот кончик ниточки, граф Румели надеялся распутать клубок некоей загадки. Для нас же важно, что где-то на полпути к этой древней тайне, в дебрях Черного континента, пребывают обломки дирижабля „Руритания“, которые и предстоит для начала разыскать.
К сожалению, круг посвящённых в цели нашего предприятия разросся чрезвычайно. Кроме жандармских чинов и господ из-под шпица к нему прибавились разного рода адъютанты, заместители, письмоводители. И, разумеется, их домашние, друзья, карточные партнёры и родственники — в столице Империи, увы, не принято скрывать интересную новость от ближних знакомых. Эверт полагает, что через месяц, самое большее, сведения просочатся за границу, после чего выбраться за пределы России незамеченными нам вряд ли удастся. Так что помешкай мы ещё хоть две недели, и от экспедиции пришлось бы вовсе отказаться. По той же причине мы до предела сократили ее численность — у маленькой группы больше шансов избежать чужого внимания.
А пока, пароход неторопливо карабкается с волны на волну. Мраморное море встретило нас крутой зыбью, и Антип уже третий раз приходит звать „барина“ в каюту, подальше от стылых мартовских ветров. А я всё стою, держусь в леер и смотрю в туманную мглу…»
II
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином города Кунгура
Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.
«…И занесло меня, друг мой Картошкин, на край света, в самую Африку! „Хотя, позвольте — скажет ревнитель науки истории, — какой же это край света? Отсюда пошли древние фараонская и еллинская культуры; здесь люди придумали сфинкса и бабу с рысьей головой, пока наши предки в лесах Европы обжигали на кострах рожны, чтобы пороть ими этих самых рысей.
От земли египетской рукой подать до Земли Святой, и хоть пророку Моисею понадобилось сорок лет, чтобы пересечь эту каменистую полосу песков, любой географ сочтет такое соседство близким. А Святая Земля и Град Иерусалимский является, как известно, центром коловращения Вселенной, что бы там не насочиняли Коперники и Галилеи.
Итак, пароход, мерно попыхивая машиной, приближается к средоточию истории, географии и прочего бытия. По левому борту с утра открылись заснеженные вершины Ливана; мотает нас изрядно, и мне остаётся благодарить крепкий желудок — или какой еще орган в человеческом теле отвечает за стойкость к напасти, именуемой морской болезнью? Пройдет совсем немного времени, и наше корыто встанет на рейд Александрии и на сём моё морское бытиё прервётся.
Впрочем, ненадолго: согласно полученному в Санкт-Петербурге предписанию, мне с командою из четырёх казачков-забайкальцев надлежит проследовать через Красное море, Аденским проливом, и далее, в страну, именуемую Занзибарией.
Оную страну мы с тобой не раз искали на глобусе в наши юные годы. Говорят, там водится зверь, именуемый абезьяном, от которого произошли занзибарские негритянцы и прочие африканские чудища. К ним-то и ведет меня приказ высокого начальства из Корпуса военных топографов.
Как подумаю — Господи-святы, куда занесло раба твоего? В самую Африку, к зверю абезьяну и занзибарскому султану! Ну, мне-то грех жаловаться, а вот казачки кручинятся — который день сидят в каюте, пьют горькую да травят за борт. „Травят“ — это, по-нашему, по сухопутному, блюют. А поскольку я уже неделю обживаюсь в водной стихии, то пора осваивать морской язык, в котором всё называется на свой, особый лад.
Остаётся лишь удивляться превратностям судьбы: я собирался отправиться в качестве топографа в четвертую экспедицию господина Пржевальского, но Фортуна вытянула для меня иной жребий. Счастливый он, или нет, пока неясно: вместо Уссурийского края и Центральной Азии твоего гимназического товарища ждут саванны Африки. Нам предстоит пройти маршрутом Петра Петровича Клеймеля, много лет проскитавшегося в этих краях, населённых упомянутым зверем абезьяном. Того абезьяна, как говаривал наш садовник Еропка, немцы выдумали: оттого, наверное, Петр Петрович, сам наполовину немец, обучавшийся наукам в германском Геттингене, и отправился в жаркие края. Задачу себе сей учёный муж поставил весьма замысловатую: исследовать область реки Уэлле и пройти вниз по её течению, дабы окончательно прояснить спорный вопрос: принадлежит Уэлле к системе Конго, или какой иной реки?
Этим он и занимался четыре года кряду, пока не пришла, наконец, пора возвращаться к родным березам. В письме, доставленном аглицким миссионером (я наверное знаю, что сей скромный герой на обратном пути был съеден местными жителями, именующими себя „ньям-ньямы“), Клеймель сообщал, что вернётся в Россию через владения занзибарского султана. Что он и сделал спустя год, и твоему покорному слуге предстоит повторить его путь, составляя попутно топографические карты. Задачка, доложу я тебе, из разряда „пойди туда, не знаю куда“: я с самого начала подозревал, что нужна она лишь для того, чтобы стать прикрытием иной миссии.
А вот какой — о том знает один начальник экспедиции, глубокоуважаемый господин Смолянинов. Я же с забайкальцами, покамест, должен сопровождать его до Александрии.
„Но к чему тут Александрия? — спросишь ты, друг мой Картошкин? — Она-то к сему вояжу имеет весьма далёкое отношение, ибо Бур-Саид находится хоть и недалеко, но всё же, в стороне?“
Что ж, выходит, ты не забыл начатков географии, вдолбленных в наши головы гимназическими наставниками. Начальник экспедиции только и говорит, что о предстоящем визите в Александрию. Область интересов сего учёного мужа — археология; занятие почтенное и требующее познаний, как в географии, так и в топографии. Только вот строгость, которой сопровождалось моё назначение, трудно соотнести со сбором керамических черепков и стеклянных бусин, чем, как известно, занимаются учёные археологи.
Сперва я решил, что придётся переучиваться на гробокопателя, и совсем было собрался обрадовать забайкальцев, но Леонид Иванович, спасибо ему, намекнул: наша миссия будет позаковыристее поисков Трои, и потребует не столько навыков кладоискателя, сколько талантов лазутчика. Так что смотрю я на снежные ливанские горы и гадаю — чем-то ещё обернётся для меня это приключение? А пока — остаюсь по гроб жизни твой верный друг, поручик Корпуса военных топографов Садыков.“
Писано 2 июня, сего, 188… года, на борту парохода „Одесса“, в Твердиземном море».
III
Со спутником ему повезло. Ироничный, склонный более слушать, чем говорить, поручик Садыков не досаждал начальнику расспросами, хотя было ясно, что он имеет об истинной цели экспедиции лишь самое общее представление. Еще в Петербурге Садыков беседовал с бароном Эвертом об особой важности их миссии и необходимости точно выполнять указания начальника. Но, сколь ни изучай бумаги, а одной беседы недостаточно, чтобы составить впечатление о человеке. Морское же путешествие позволяет присмотреться к спутнику, прояснить его подноготную и принять решение: открывать ему подробности предприятия, или оставить в роли слепого исполнителя.
Поручик Смолянинову понравился — кроме талантов собеседника, тот демонстрировал острый ум и к тому же, имел немалый экспедиционный опыт. Садыков не один год провёл в Туркестане, ведя топографическую съёмку для железнодорожного ведомства, а до этого, занимался другим, и весьма опасным делом: выслеживал на границах с Афганистаном лазутчиков-пандитов из британского Королевского Управления Большой тригонометрической съемки Индии. На его счету числилось несколько изловленных разведчиков; отзывы жандармского отделения о нем были самые восторженные, что и сыграло решающую роль при отборе.
Забайкальцы тоже были не лыком шиты: все имеют опыт стычек с контрабандистами и беглыми каторжниками, прекрасно владеют оружием и не раз уже скитались в диких краях. Конечно, забайкальская тайга — это не саванна м не джунгли, но Смолянинов не сомневался, что урядник и его подчинённые и там проявят себя наилучшим образом.
В бумагах экспедиции значилось, что она отправлена картографическим ведомством русского Генерального штаба — так что и поручик и забайкальцы носили пока военную форму. От привычного оружия отказались; по настоянию Смолянинова были закуплены новейшие револьверы фирмы «Кольт» двойного действия и карабины Генри-Винчестера модели 1873-го года с трубчатым магазином на восемь патронов. Сам Леонид Иванович, питавший слабость к дорогому, штучной работы, оружию, приобрел на собственные деньги в Петербурге английскую винтовку системы Мартини-Генри с ореховым ложем и латунным телескопом четырехкратного увеличения.
Казачки поначалу ворчали, но за время плавания вполне освоились с незнакомыми стволами. Смолянинов испросил разрешения капитана, и полуют парохода ежедневно превращался в стрелковый тир: участники экспедиции в охотку палили по чайкам, выброшенным за борт ящикам и бутылкам.
Снаряжение экспедиции, отправленное в Александрию из Санкт-Петербурга на борту военного клипера, всем было знакомо: кошмы, парусиновые военные палатки, керосиновые лампы, котелки, конская упряжь, казачьи и вьючные сёдла. Лошадей предполагалось приобрести на месте, о чём без устали рассуждали забайкальцы и Антип. Бывший лейб-улан нахваливал арабских лошадок, но на вопрос, можно ли раздобыть таких в Занзибаре, и во что встанет такое приобретение, дать ответ затруднялся.
Антип, получивший статус денщика начальника, легко нашёл общий язык с забайкальцами. Те поначалу смотрели на него свысока, но узнав, что это свой брат, кавалерист, уже к вечеру второго дня глушили с ним хлебное вино. Начальство в лице Смолянинова не препятствовало — чем еще заниматься личному составу во время вынужденного безделья? Забайкальцы оказались мужиками серьёзными, бывалыми, безобразия на пароходе не учиняли, ограничив гулянку стенами каюты. Правда, наутро Антип и один из казачков щеголяли свежими синяками на физиономиях — но это уж в порядке вещей.
Для своего «Планше» Смолянинов тоже припас «Кольт» и «Винчестер»; кроме того, отставной улан хвастался кривой персидской саблей, добытой во время недавней балканской кампании. Так что, маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям.
IV
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Наконец судно встало на рейд Александрии. Антип носится как ошпаренный; казачки с матерками вытаскивают из трюмов поклажу. Я пока бездельничаю: любуюсь с палубы на дворец хедива, слушаю свистки паровоза, который с упорством муравья, волокущего дохлую гусеницу, тянет за собой состав лёгких вагончиков из Каира в Александрию, да озираю панораму гавани, украшенную сизо-белой глыбой британского баттлшипа.
По правому борту нашего парохода, в полутора сотнях футов стоит яхта. Изящные очертания: высокие, чуть откинутые назад мачты, желтая полоса вдоль чёрного борта, как во времена Нельсона и Роднея.
В Александрии, моя англофобия, остававшаяся до поры в спячке, расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящемся угольным дымком броненосце, всем своим видом демонстрирующем, кто в доме хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве и о великолепном пренебрежении чужими интересами. Просвещённые мореплаватели всегда готовы посреди шахматной партии, с вежливейшей улыбкой смахнуть с доски фигуры и выложить вместо них толстое портмоне с ассигнациями, либо револьвер системы „Веблей“ — что потребуется по ситуации. Ничего личного, господа, это Империя, а она, как известно, превыше всего! Ибо Британия правит морями, ведь только они — главный источник власти и богатства…
Так вот, о яхте и её хозяевах. Точнее — хозяйке. Пока казачки с Антипом перекидывали багаж в обшарпанную фелуку, я успел понаблюдать за роскошным суденышком. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор открывался отличный. На корме, под полосатым тентом сидела дама редкой красоты, и, судя по тому, с каким почтением обращались к ней члены команды, ей-то и принадлежала двухмачтовая красавица. О чем шла речь, я не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я, было, подумал, что такое угодничество не пристало морякам самой морской нации на свете, но потом разглядел бельгийский флаг на корме яхты и успокоился.
Я писал, что дама отличалась удивительной красотой? Даже я, спокойно, в общем-то, относящийся к женским чарам, не остался равнодушным. От женщины, сидящей на корме „Леопольдины“ (это имя носит яхта), веяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла бинокля и разила наповал. Она не англичанка — жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни порывистость в движениях. Может, француженка, или итальянка? Или дочь Латинской Америки, где смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики женской природы?
Увлёкшись столь занимательным предметом, я не заметил, как подошёл Садыков. И едва успел перевести бинокль на берег — не хватало ещё, чтобы подчинённый, застал меня за разглядыванием смазливой иностранки! Поручик подчёркнуто-официально козырнул и отрапортовал, что вещи погружены, можно съезжать на берег. Казённый стиль видимо, должен был подчеркнуть, что с этого момента он полагает свои полномочия по охране моей драгоценной особы вступившими в силу.
На фелуке, доверху заваленной багажом экспедиции, уже разместились забайкальцы — все, как один, с непроницаемо-серьёзными физиономиями. Урядник, вооружившийся по случаю прибытия в заграничный порт, „Кольтом“ и шашкой, грозно нависал над лодочником. Несчастный египтянин тоскливо озирался и, кажется, не рад был, что подрядился везти таких страшных господ. Одно ухо у него распухло и было заметно больше другого — станичники успели наладить взаимопонимание привычными им методами.
Бросив прощальный взгляд на „Леопольдину“ и её прекрасную владелицу, я спустился в фелуку. Весло на корме заскрипело, между лодкой и бортом возникла полоска грязной воды. Я невольно вздрогнул — покидая пароход, мы расставались с последним клочком русской территории, — и зачем-то потрогал рукоять револьвера, торчащую из кобуры. А это не годится: ежели меня так трясёт с первых минут экспедиции, что-то будет дальше?
Рукавишников встретил нас прямо на пристани. Он давно уже ждал пароход — я сам отсылал телеграмму, извещая о нашем прибытии. Мы обнялись и, оставив забайкальцев разбираться с багажом под присмотром Антипа, отправились в резиденцию русского консула. Тот принял нас весьма любезно и вручил мне телеграмму Эверта с предупреждением: в Александрии экспедицию могут ожидать неприятные сюрпризы. Барон писал намёками — хотя депеша и была зашифрована, но хозяйничали на телеграфе отнюдь не местные жители, а истинные правители Египта, англичане.
Но как, скажите на милость, уберечься от британцев в самом сердце их владений? Консул предусмотрительно снял для экспедиции особняк в „посольском квартале“ Александрии, и на всякий случай, засыпал меня советами по части осмотрительного поведения. В этой заботе угадывалось нежелание вешать себе на шею обузу: официальная депеша обязывала дипломата содействовать гостям, но поссорься они с подданными королевы Виктории — расхлёбывать последствия придется ему, а не чиновникам из Петербурга.
Я с любезной миной заверил его, что буду соблюдать осторожность, и вообще, сверх необходимости в городе мы не задержимся. На том и распрощались; после лёгкого обеда („ланча“, как здесь называют его на английский манер) мы отправились в свою новую резиденцию, где уже вовсю хозяйничал Антип. Матросы, прибывшие в Александрию полгода назад на борту клипера „Крейсер“ и оставленные для охраны консульства, были откомандированы в наше распоряжение. Я хотел было отказаться, но, потом передумал — „крейсерцы“, успевшие освоиться в городе, могли оказаться нам полезны. Один из них, сорокалетний кондуктор с георгиевской медалью на форменке, отправился с запиской для Эберхарта во дворец хедива, а мы с Рукавишниковым уединились, чтобы за чаем (расторопный Антип первым делом извлёк из багажа самовар) обсудить новости — как петербуржские, так и местные, александрийские.»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
— Как вы уже знаете, мы с графом познакомились в Германии. Я тогда работал над диссертацией в библиотеке Берлинского музея, а он специально приехал в Берлин, чтобы найти кого-нибудь, кто взялся бы за перевод неких древних текстов. Мои изыскания касались Розеттского камня, так что мы, можно сказать, нашли друг друга.
— А что именно надо было переводить? — поинтересовался Смолянинов. — Вроде бы, в пресловутом кладе графа Николы были, в основном, драгоценности?
— Большая часть находок относилась к поздним временам — монеты, индийские и персидские украшения. И лишь небольшую часть клада составляли ранне-эллинские и египетские изделия из золота, серебра и драгоценных камней. К сожалению, часть находок была распродана…
— К сожалению? Граф расстался с чем-то, чьей ценности он не знал?
— Вовсе нет! — замахал руками историк. — Предметы, сами по себе были, конечно, крайне ценными, но подобные изделия давно знакомы археологам и не представляют для специалиста особого интереса. Например, в кладе Приама встречались запястья схожие… простите, я, кажется, отвлекся. Знаете, об этом я могу рассуждать часами!
Леонид Иванович сдержал усмешку. В Петербурге они с Рукавишниковым общались сравнительно недолго, и почти все это время было занято восторженными монологами ученого о милых его сердцу древностях.
— О чем же вы тогда сожалеете?
— Дело в том, что такое количество доселе неизвестных но, несомненно, подлинных артефактов не могло не привлечь внимания знатоков. Мир собирателей античных диковин узок, и появление нового игрока немедленно вызывает ажиотаж. В какой-то степени граф на это и рассчитывал, надеясь раскрыть природу главной находки.
— Той самой, о которой вы упорно молчите? Право же, Вильгельм Евграфыч, это нелепо! Ну, хорошо, предположим, раньше это можно было объяснить соображениями секретности, но теперь-то?
— Вот именно — секретность! — замахал руками ученый. — Как я уже сказал, граф слишком многих заинтересовал своими раритетами. И кроме египтологов и историков, на них обратили внимание совсем другие люди.
— Преступники? Графа пытались ограбить?
Рукавишников помотал головой.
— Любому, кто рискнул бы посягнуть на эти сокровища, пришлось бы иметь дело с Безимом и его головорезами. Не скрою, такая попытка имела место. Но судьба злоумышленников оказалась столь ужасной, что желающих повторить попытку не нашлось. Нет, я говорю о людях иного сорта — хотя, допускаю, что они могли воспользоваться услугами обычных взломщиков. Видите ли, находками графа заинтересовались представители оккультного сообщества. К счастью, он надежно спрятал свое главное сокровище, а то бы…
— Вот опять! «Оккультисты», «главное сокровище»… Вы предлагаете нам уподобиться Ланцелоту с Парцифалем, которые искали Грааль, не представляя, что они, собственно, предстоит найти? Простите, но то, что годилось для Артурова Круглого стола или какой-нибудь шотландской ложи вряд ли подойдет для военно-морского ведомства Российской Империи! Мы снарядили экспедицию, доверились вам — а вы упорно продолжаете кормить нас недомолвками! «Главное сокровище», надо же такое придумать…
— Мне казалось, что ваше начальство больше интересуется воздушным кораблем, чем изысканиями графа. — заметил Рукавишников.
— Не морочьте мне голову, дражайший Вильгельм Евграфыч! — не выдержал Смолянинов. — Вы прекрасно знаете, что поиски «Руритании» — это лишь первый этап. И, в любом случае: как прикажете мне беседовать с Эберхардтом, совершенно не понимая, о чем пойдет речь?
Рукавишников выставил перед собой ладони в жесте примирения.
— Я все понимаю, Леонид Иваныч, но и вы войдите в мое положение! Я дал Эберхардту слово чести, что буду молчать о том, что он обнаружил!
— «Он» — в смысле сам Эберхардт? — поднял бровь Смолянинов. — Я полагал, речь о находке графа…
— Да, конечно но… понимаете, граф обнаружил среди прочих сокровищ ларец из странного мутно-зеленого материала, наподобие полупрозрачного стекла. Стенки ларца покрывали знаки, напоминающие египетские иероглифы, а внутри…
Рукавишников извлек из портмоне листок бумаги. Видно было, что бумажку давно носили с собой — на сгибах она успела протереться. Карандашный рисунок, выполненный несколькими уверенными штрихами, изображал предмет, напоминающий шестигранную пирамидку.
— В высоту пирамидка имеет четыре дюйма с четвертью. — предупредил вопрос Рукавишников. — Артефакт сделан из той же стекловидной массы, за исключением основания. Оно… — тут историк замялся. — оно ЧЕРНОЕ.
Последнее было произнесено многозначительно, даже несколько театрально.
— Другой материал, видимо? — отозвался Смолянинов, не желая разочаровывать собеседника. — Агат или, может, вулканическое стекло?
— Ничего похожего! На любом предмете, каким бы черным он ни был, всегда есть какие-то блики, отсветы. А тут — просто бархатная чернота, ровным счетом ничего не отражающая. Совсем ничего, понимаете? Будто весь свет, что попадает на основание, пропадает в нем без следа! Будто никакого основания нет, а вместо него — провал в неизвестность. Сама поверхность на ощупь гладкая и… — Рукавишников помедлил, — …ледяная. Если подержать на ней пальцы несколько секунд, они занемеют от холода. Но, несмотря на это, на ней никогда не появляются ни капельки росы, ни изморось, а ведь мы нарочно проводили опыты в помещении с влажным воздухом! Остальные грани имеют нормальную температуру, легко перенимая тепло человеческой руки. Кстати, и поцарапать пирамидку мы не сумели, хотя испробовали на ней даже алмаз!
— Вот даже как? — Смолянинов привычно поскреб подбородок. — Звучит, и вправду, таинственно…
— Еще бы! — с готовностью закивал собеседник. — По сути, «Ключ», — так мы назвали пирамидку, — и подтолкнул графа Николу пуститься на поиски. Он, видите ли, вбил себе в голову, что артефакт имеет отношение к одному из допотопных царств, чуть ли не к Атлантиде, о которой писали Геродот и Диодóр Сицилийский. И Эберхардт, к которому я порекомендовал обратиться для расшифровки надписей на ларце, укрепил его в этом мнении!
— Так это вы познакомили графа с Эберхардтом? — удивился Смолянинов.
Рукавишников закивал.
— Я тогда только вернулся из Александрии. Видите ли, он, в силу своей должности, имеет доступ к таким… хм… источникам, которые недоступны для других. И когда старик увидел ларец — вы бы видели, что с ним было! Беднягу чуть удар не хватил.
— Какие «источники» вы имеете в виду? Видимо, что-то из собрания, хранителем которого состоит Эберхардт? Но я полагал, что все экспонаты давно изучены и подробно описаны!
Рукавишников умоляюще сложил руки перед собой:
— Ради бога, Леонид Иваныч, не вынуждайте меня нарушать обещание! Поверьте, ничего путного из этого не выйдет: мне и без того нелегко было завоевать доверие Эберхардта, и если он заподозрит, что я не выполнил обещания, то может захлопнуть дверь у нас перед носом. Поймите: он не то что показывать свои подземелья — говорить с вами не стал бы без моего поручительства. А так нам будет открыто все!
— «Все» — это что? — сощурился Смолянинов.
— Имейте терпение! — отрезал историк, для пущей убедительности, сопроводив слова энергичным жестом. — Что, в самом деле, за спешка? Скоро сами все увидите!
II
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«…Итак, вечером нас ждёт Эберхардт — записку от него принёс посланный унтер-офицер. Глаза у него бегали, и весь он был какой-то запыхавшийся. Я присмотрелся — так и есть: скула слегка припухла, а костяшки на кулаке ободраны. Конечно, эка невидаль — следы свежего мордобоя у моряка, но я, всё же, поинтересовался, в чём дело. Оказалось, возле дворца хедива Кондрат Филимоныч (так звали бравого кондуктора) почуял за собой слежку. Туда-то он добрался без помех, вызвал служителя, дождался немца-архивариуса и, как было велено, передал депешу. Но на обратном пути за ним увязался скрюченный араб в грязной полосатой абе. Кондуктор сперва не обратил на него внимания: публика на улицах Александрии — сплошь арабы, платье которых не знало мыла и стиральной доски с того момента, когда было впервые надето, и половина этих одеяний тоже имеют полосатую расцветку. Подозрительный араб шёл за моряком, не скрываясь, и Кондрат Филимоныч, присмотревшись к соглядатаю, решил дождаться того за углом и начистить ему физиономию. Сказано-сделано: на вопли магометанина сбежалось ещё пяток единоверцев, но численный перевес им не помог: разогнав нехристей подвернувшейся под руку оглоблей от арбы, унтер отправился к особняку экспедиции. Но уже не в одиночку: по пятам за ним следовала целая толпа. Арабы орали что-то на своем наречии, делали угрожающие жесты и швырялись всякой дрянью, не рискуя, впрочем, сокращать дистанцию.
Кондрат Филимоныч голову готов был дать на отсечение, что среди них был тот, первый, соглядатай — он-де узнал негодяя по разорванной абе и битому рылу. Выводы получались неутешительные: едва мы успели ступить на улицы Александрии, как нас уже выследили, и уж точно, не с добрыми намерениями. Но, делать нечего: оставив Антипа стеречь дом, мы втроём — ваш покорный слуга, Рукавишников и бдительный кондуктор — зашагали к дворцу хедива. Садыкову, отправившемуся по делам службы к консулу, мы оставили записку: как только освободиться, брать вооружённых казачков и ожидать возле дворца…»
III
Хранитель собрания хедива оказался сухоньким, жилистым старичком, с острой бородкой, огромными роговыми очками на морщинистом лице, в совершенно неуместном британском офицерском кителе поверх старого фланелевого жилета. Наверное, подумал Смолянинов, в подземелье не слишком тепло, несмотря на то, что наверху царит удушающая жара. Рукавишников церемонно представил гостей друг другу. Увы, Эберхардт не соответствовал торжественности момента: руки у него мелко дрожали, глаза бегали, голос то срывался на визжащие нотки, то переходил в свистящий шёпот. Все это столь явно отдавало театром и мелодрамой, что Смолянинов слегка даже растерялся. Но, тут же напомнил себе, что и подземелье, и дворец наверху и даже таинственные соглядатаи — это все отнюдь не декорация…
Попетляв некоторое время по коридорам, (Смолянинов быстро запутался и теперь с беспокойством прикидывал, как, случись что, выбираться из эдакого лабиринта), немец привёл посетителей к неприметной лестнице, скрытой в нише стены. Ниша была заперта массивной железной решёткой с висячим замком. Эберхардт скрежетнул ключом и шустро, что говорило о богатой практике, заковылял вниз.
Лестница уводила ниже подземного уровня хранилища и заканчивалась в небольшой круглой зале, заваленной всяким хламом — кирками со сломанными ручками, деревянными, окованными бронзой рычагами, вроде корабельных гандшпугов, мотками сгнивших верёвок, досками, рассыпавшимися корзинами, высоченными, в половину человеческого роста кувшинами — все, как один, треснутыми, или вовсе разбитыми. Сплошь предметы старины, если судить по покрывавшему их слою пыли! Дверей или каких-нибудь иных проходов Смолянинов, как ни напрягал зрение, разглядеть не смог.
Эберхардт завозился у стены. Громкий щелчок — и кусок каменной кладки с пронзительным скрипом отъехал в сторону, открывая проход. Они вошли; тоннель тянулся нескончаемо, то с уклоном вниз, то с почти незаметным подъёмом. Тени метались по стенам; каждый из гостей нёс маленькую лампадку, а сам Эберхардт подсвечивал путь большим керосиновой лампой, и в ее ровном свете бледнели жалкие масляные огоньки. Резких поворотов в тоннеле не имелось, как не было и прямых участков — любой участок этого коридора имел небольшой изгиб. Ответвления не попадались вовсе, а бесконечные дуги не позволяли понять, в каком направлении мы следуем. Ясно было, что они давно вышли не только за пределы дворца, но и за границы соседних кварталов, и оставалось лишь гадать, что сейчас над головами.
Коридор закончился круглой залой без дверей. Скрипнул скрытый в стене рычаг, и за отодвинувшимся блоком открылся еще один, на этот раз совсем короткий, тоннель.
Смолянинов понял: они находятся в святая святых старого археолога. В темноту уходили стеллажи, уставленные книгами, свитками, связками папирусов, стопками глиняных табличек, покрытых клинописью. Он не был знатоком древней письменности, но даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: самый «свежий» экземпляр написан и переплетён в кожу задолго до падения Константинополя. Что касается старых экспонатов, то тут фантазия отказывала. В любом случае, не менее трёх тысяч лет: более поздних образцов клинописи, Смолянинов, как ни старался, не мог припомнить. Чем дольше они шли вдоль полок, тем больше крепло подозрение: а не та ли эта библиотека, соперничающая своей таинственностью с собранием Иоанна Грозного, а богатством фондов с любой из известных коллекций древних текстов — та, что считается сгоревшей более тысячи лет назад? Если это она, тогда ясно, почему Эберхардт безвылазно просидел на своей должности столько лет, даже ненадолго не выбираясь в Европу: не мог оторваться от своих сокровищ!
А ведь хедив понятия не имеет, что скрыто под его дворцом… Немец остаётся единственным хранителем — и владельцем, если уж на то пошло! — этого удивительного собрания.
Будто уловив его мысли, немец остановился, и Смолянинов чуть не налетел на него. Учёный смотрел вызывающе, воинственно задрав редкую бородёнку. Только руки по-прежнему дрожали, и страх смешанный с безумием мутной водицей плескался в старческих глазах.
Смолянинов понял, что его безумное предположение угодило в самую точку.
— Но, как же вы осмелились…
Пол под ногами качнулся, вокруг всё плыло; пот заливал лицо, а перед глазами тянулись полки, полки, полки, уставленные бесценными томами. Он слышал себя, будто со стороны, и не осознавал, наяву это с ним происходит, или во сне?
— … как вы решились открыть такую тайну посторонним, герр Эберхардт? Или я…
В безумных глазах мелькнуло торжество. Восторг коллекционера, годами тайно владевшего редкостным полотном и, наконец, решившегося показать его настоящему ценителю.
— Нет, вы не ошиблись! Перед вами Александрийская библиотека, величайшее книжное собрание античного мира! Трижды её объявляли погибшей: сначала общедоступная часть хранилища пострадала при Цезаре, в сорок восьмом году до нашей эры; потом, тремястами годами позже якобы сгорели главные фонды — это когда легионеры Аврелиана зажгли квартал Брухейóн. И наконец, уже в седьмом веке от Рождества Христова: будто бы арабский полководец Амра ибн аль-Аса, взяв штурмом Александрию, послал спросить халифа Омара, что ему делать с огромной библиотекой. Суровый Омар дал ответ: «Если в этих книгах написано то же, что в Коране — они не нужны; если же в них заключается то, чего нет в Коране, то они вредны, — следовательно, их надо сжечь». И толпа поверила, что бесценное собрание погибло в огне — и верит до сих пор!
Голос немца был трескуч и рассыпчат, будто на каменный пол уронили горсть глиняных черепков.
— Что до того, почему я решился открыться вам… Причина одна: это все меркнет по сравнению с тем, что мы обнаружили, благодаря графу Николе и (археолог слегка поклонился Рукавишникову) его посланцу! Счастье, что, мудрецы скрыли бесценные сокровища от черни и, главное, от гностиков, толкователей, оккультистов, которых столько развелось в Европе! Дай волю этим стервятникам — они запустят свои скрюченные, высохшие от алчности, пальцы в бесценные тома — выдрать с мясом, опошлить, подогнать под свои заблуждения, исказить до неузнаваемости!
Старик величаво обвёл рукой вокруг себя:
— Без знаний, хранящихся на этих полках, они не более чем подражатели, собиратели крох, обреченные всю жизнь составлять головоломку, не зная, что большая часть её кусочков попросту отсутствует в коробке. Но если однажды они дорвутся…
Лицо Эберхардта перекосилось; даже руки перестали дрожать, с такой ненавистью он произнёс эти слова.
— Так что, вы, герр Смолянинофф, и вы, герр Рукавишникофф, теперь единственные в мире люди, посвященные в эту тайну. Не считая, разумеется, графа, если он, конечно, до сих пор жив…
И немец выразительно глянул на Рукавишникова. Тот слегка пожал плечами — «а я-то что мог сделать?»
— Эти манускрипты рассказывают о давно ушедшем мире. А то, что открыли мы, может изменить мир нынешний, подарить людям невиданное доселе могущество… — и Эберхардт мелко закашлялся.
Теперь стало ясно, почему историк так старательно молчал о тайне Эберхардта. Узнай о Библиотеке англичане, они срыли бы дворец по кирпичику, наплевав и на хедива и на формальную независимость Египта. Стоимость этого собрания, выраженная в денежном эквиваленте, колоссальна, и ради одного этого можно пренебречь любыми условностями!
— Позвольте заверить вас, герр профессор: мы приложим все усилия, чтобы сохранить тайну.
И, помедлив, добавил:
— А пока, может быть, вернёмся к делам, ради которых мы сюда прибыли? Так что же оказалось в ваших находках?
— Разумеется. — продолжил археолог своим надтреснутым голосом. — Изучив и сопоставив письмена на ларце, мы с герром Рукавишникоффым сумели нащупать ключ к переводу. По сути, повторили работу, что в свое время Шампольон проделал с Розеттским камнем. И вот что удалось выяснить: письмена хранят историю древней расы, возможно — жителей Геродотовой Атлантиды, предков тех, кто строил ступенчатые пирамиды Южной Америки, населял континент Му, Лемýрию или ледяную Гиперборėю. А возможно, эта раса возникла под лучами не нашего Солнца, а иного отдаленного светила …
IV
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Да, Эберхардту есть, над чем дрожать! Загадка древней, допотопной (в самом буквальном смысле!) расы, хранительницы великих знаний — ради обладания такой тайной можно пролить реки крови! Хотя, может это и не раса вовсе, а нечто вроде религиозной секты. А то и вовсе группа натурфилософов из таинственной страны Лемурии, в незапамятные времена пустившихся на поиски знаний — и забывших, а может, и намеренно вычеркнувших из памяти то место, откуда начались их странствия.
Конечно, все это не могло быть изложено двумя-тремя десятками значков, нанесенных на стенки шкатулки с Ключом. Но Эберхардт и Рукавишников не были бы самими собой, если бы остановились на них одних.
Но — по порядку.
Итак, Ключ и ларец. Таинственные артефакты, из-за которых граф Румели и пустился в свою африканскую авантюру. Я увидел их собственными глазами: Рукавишников доставил артефакты в Александрию, и с тех самых пор оба ученых корпели над расшифровкой иероглифов. Тут Вильгельм Евграфыч, пожалуй, поправил бы меня: иероглифами (замысловатыми значками, вроде тех, которыми пользовались при письме обитатели Древнего Египта), покрыта лишь одна из стенок ларца. Остальные испещрены незнакомыми символами, дугами, россыпями точек.
Я сказал „незнакомыми“? Вернее было бы — „непонятными“. Эберхардту понадобились считанные минуты, чтобы вспомнить, где он видел образчики подобной письменности, и еще сутки, чтобы отыскать их на бесконечных полках Библиотеки.
Эберхардт называл их „свинцовыми книгами“. И верно: пачки тонких листков мягкого, серого и тяжелого металла, размером от почтовой открытки до визитной карточки, скрепленные бронзовыми кольцами, немало напоминали примитивные книги. Всего их в Библиотеке хранилось около полусотни: в описи значилось, что эти артефакты найдены при рытье канала в окрестностях греческой колонии Навкратис около тысячи семисот лет назад. Обнаруживший их землекоп отдал свою находку местному жрецу-эпистату, а тот переправил ее в столицу. С тех пор к „свинцовым книгам“ не прикасалась ничья рука — во всяком случае, на закаменевших восковых печатях, скрепляющих древние реликвии, значился 39-й год правления Птолемея VI Филометора, что соответствовало 149-му году до Рождества Христова.
Разумеется, находка привлекла немца — ведь подобные образчики письменности не встречались даже ему, чего уж говорить о иных знатоках древних языков! Но бездонность Книгохранилища сыграла со „свинцовыми книгами“ злую шутку. Эберхардт, как и полагается старательному исследователю, наметил целую программу их изучения; в нее входил и поиск подобных значков по другим свиткам и табличкам, и сличение с близкими по эпохе образчиками письменности. Но вот беда: руки все никак не доходили, и лежать бы „свинцовым“ книгам мертвым грузом на полках, как пролежали они более двух тысяч лет, если бы острый глаз египтолога не уловил сходство значков на загадочной шкатулке с теми, что были отлиты на свинцовых страницах.
Но это, несомненно, создание человека, таких же, как и мы — жителей Земли, пусть и обитавших на ней многие тысячи лет назад. А вот загадочный Ключ вполне мог оказаться и не творением людских рук. Может статься, он принесен из неведомого далекά, и остался здесь, когда память о них стёрлась отовсюду, кроме упомянутых уже „свинцовых книг“.
Ларец, где хранился ключ — дело другое. Хоть он и изготовлен из того же загадочного стекловидного материала, но мастер, сделавший его, несомненно был знаком с египетскими иероглифами. В этом Эберхардт и Рукавишников единодушны: ларец сделан не более пяти-пяти с половиной тысяч лет назад, когда появились „мджу нетжер“, „божественные слова“ древних обитателей долины Нила…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
После переводных испытаний младшие кадеты домам. Для Николы с Иваном отдыха не предвиделось: они отправились в Кронштадт вместе со старшими, воспитанниками специальных классов. И пусть в гардемарины оба произведены временно — все равно им полагаются и нашивки, и парадные мундиры и даже узкие, в кожаных ножнах, морские палаши.
Но сейчас вся эта роскошь укупорена в особые «морские» сундучки, и новенький, выкрашенный в зеленое с белым колёсный пароходик «Ижора» бодро попыхивал машиной, увозя ребят к месту службы.
«Ижора» рыскала на курсе — пароход время от времени бросало из стороны в сторону, и сердце у Ивана тревожно замирало. Он не считал себя совсем уж сухопутным человеком: вырос в Севастополе, на Черном море и детство прошло на кораблях, где служил его отец, Александр Иванович Смолянинов. Тем не менее, судорожные метания «Ижоры» беспокоили мальчика, пока матрос, к которому ребята обратились с расспросами, не пояснил, что правая и левая машины вследствие ошибки при постройке, случается, работают вразнобой. Но пусть господа гардемарины не переживают: рулевые давно приноровились вовремя унимать своенравное судно.
Неву прошли; открылась серо-свинцовая даже в летние деньки блёклая гладь Маркизовой лужи. На горизонте уже проступали буханки фортов, тонкий шпиль Андреевского собора и зубчатый контур города. Захотелось есть, и гардемарины извлекли на свет пятикопеечную булку с варёной колбасой.
«Ижора» не отличалась особой ходкостью: пароходик полз удручающе медленно, и мальчики стали тяготиться путешествием. Наконец, «Ижора» обогнула стенки, прошла в Среднюю гавань — прибыли!
Судно прошлёпало колёсами мимо башенных фрегатов «Адмирал Грейг» и «Адмирал Лазарев». Замыкал панцирную шеренгу броненосец «Пётр Великий»: первенец русского океанского броненосного флота, нёс в двух башнях четыре двенадцатидюймовых казнозарядных нарезных орудия и еще недавно считался сильнейшим кораблём в мире. Теперь его мощь, откованная в русской броне, уступала гордым новичкам — но всё равно, смотрелся он грозно и величественно, пробуждая восторг в гардемаринских сердцах.
За броневыми тушами высится лес мачт Практического отряда. Первым в ряду стоит «Аскольд», на котором проходят плавательную практику гардемарины выпускного курса. Дальше — «Варяг», к которому, с борта приткнулась баржа, и с неё на корвет передают тюки и ящики. Поначалу Иван решил, что это портовое судно снабжения, но оказалось, что баржа приписана к «Варягу» на постоянной основе. На ней под командой астронома и главного навигатора Корпуса, хозяина обсерваторской «бочки», капитана 2-го ранга Пилėнко, гардемаринам предстоит проходить астрономический и картографический практикум: учатся пользоваться секстантом, делать промеры глубин, а так же осваивают и вовсе загадочные дисциплины, вроде «мензульной съёмки берега».
На обсервационной лоханке им предстояло провести две недели. Уже на следующий день баржу зацепили на буксир и поволокли к острову Германшėр на рейде Твермúне.
Гардемарины специального курса недоуменно косились на новичков. Недавнее явление странных незнакомцев, вкупе с наделавшем шума отказом от участия в «бенефисе» и так создали им известность — а тут еще и не лезущее ни в какие ворота внеочередное зачисление на корабельную практику!
В этом году, кроме обычных занятий, гардемаринам предстояло пройти практический курс минного дела. Для этого отряду придали три судна: миноноску, пароход «Рассыльный» и канонерскую лодку «Ёрш». Этот небольшой кораблик с виду напоминал то ли баржу, то ли землечерпалку, на которую по недосмотру строителей воткнули пушку калибром в одиннадцать дюймов. Вступивший в строй несколько лет назад, «Ёрш» стал прообразом серии канонерок, только-только заложенных на российских верфях.
К вечеру обсервационную баржу приволокли на буксире к назначенному для стоянки месту. Отдали якоря: два с носа и один, вспомогательный, под названием «верп», с кормы; на баке вывесили расписание, по которому гардемаринам предстоит жить две недели. Самым важным здесь были гребля и хождение под парусами на ялах-шестёрках. Шлюпочной науке уделяли по нескольку часов ежедневно: сразу после подъёма флага гардемаринов, вместо гимнастики, гоняли по «капитанской петле» вокруг баржи и до бакена, обозначавшего границу каменистой отмели — она тянулась с норд-оста, защищая вход в бухту. Обычно утренняя разминка превращалась в гонки, поскольку каждая из шестёрок стремилась первой обогнуть буй и вернуться к барже.
Гардемарины, проходившие практику на корветах, карабкались по вантам, спускали и поднимали брам-стеньги, брам-реи, упражнялись в постановке и уборке парусов. Обсервационная баржа рангоута не имела, и отведенные для таких занятий часы были переданы вязанию узлов и прочим наукам, необходимым в морском деле. Остальное время заняли астрономические и навигационные занятия, кроме того, ежедневно практиковались в промерах глубин и нанесении результатов на карту. А по окончании первой недели практики гардемаринам предстояло покинуть баржу и вплотную заняться минно-гальваническим делом. Для этого их расписали по судам: Воленьке выпало продолжать практику на канлодке, а его подопечные, гардемарины Смолянинов и Румели попали миноноску.
Одиннадцать вечера. Только что на полуюте отбили шесть склянок. Обсервационная баржа содрогается от молодецкого храпа полутора десятков гардемаринов, из кают компании доносятся звуки кабинетного рояля и негромкие голоса — офицеры привычно засиживаются далеко за полночь. На корме бдит вахтенный; ещё светло, на палубе свободно можно читать, хотя край горизонта затягивает лилово-чернильная мгла…
II
Гардемарин Смолянинов злостно нарушал — прятался в шлюпке, вывешенной на шлюпбалках по левому борту, между кургузой, скошенной назад трубой и единственной мачтой. Убежище казалось надёжным — шлюпка висела выше уровня палубы, и даже с крыла мостика заглянуть внутрь неё не представлялось невозможно. Правда, присмотревшись внимательнее, можно было обнаружить, что чехол, затягивающий шлюпку сверху, не натянут, как положено — идеально, без единой морщинки, на радость боцману — а уродливо вмят внутрь. Но вахтенному начальнику мичману Шамову, стоявшему на крыле мостика, сейчас не до мелких упущений в корабельном хозяйстве: заложив руки за спину, он озирает панораму Транзунского рейда, куда канонерка пришла три дня назад — и застряла из-за пустяковой поломки в холодильниках. Командир «Ерша», капитан-лейтенант Кологерас принял решение произвести ремонт своими силами; в результате канлодка уже который день торчит в двух с четвертью кабельтовых от обсервационной баржи, и гардемарины ежеутренне наблюдают на её палубе знакомую суету.
Иван точно знал это расстояние — недаром он который уже день практиковался в определение дистанции с микрометром по методу Люжоля. Им с Николой повезло: с опостылевшей лоханки их перевели на «Ёрш». А вчера на рейд пришли миноноска и транспорт «Рассыльный», переоборудованный в минный транспорт. Пароход тянул на буксире барказ, на котором гардемаринам предстояло упражняться в новом для них минном деле.
Часа в три пополудни принялись за дело: брали засечки по створовым знакам и рыбацким лачугам. А штурман «Ерша», молоденький, похожий на девицу мичман Посьет пересчитывал показания, сверяясь с таблицами.
Описав широкую циркуляцию, миноноска подошла к «Ершу». Судёнышко было забавное: узкое, длинное, похожее на гоночную гребную лодку-восьмёрку. Недавно построенная на Балтийском заводе, она носила гордое имя «Курица» и была вооружена шестовыми минами и двумя метательными аппаратами. Сигарообразные, семи футов в длину, метательные мины походили скорее на артиллерийские снаряды, нежели на самодвижущиеся мины Уайтхеда. Своих двигателей у них не имелось: мину выстреливали зарядом пороха из трубы пусковой установки, после чего снаряд шёл к цели исключительно по инерции. Чтобы ударить им по вражескому кораблю, надо подойти десятка на два саженей. Начинку мины составляли полтора пуда пироксилина.
С утра машинная команда «Ерша» возилась с разборкой холодильников, матерно кроя халтурщиков Балтийского завода и свою нелёгкую долю. С «Рассыльного» на минный барказ перегружали конические мины Герца. Промеров и прочих гидрографических работ на сегодня не предвиделось, так что гардемарины, устроившись, кто где, занялись зубрёжкой — через две недели предстояли экхаменационные испытания по морской практике.
Иван вздохнул и открыл учебник:
«Вооруженiе военныхъ судовъ»
капитанъ 1 ранга К. Посьетъ.
Санкт-Петербургъ,
въ типографiи Морскаго кадетскаго корпуса.
1859 годъ.
«Интересно, а кем приходится автор штурману? Судя по году выпуска — отцом, или, может, дядей? Но, как же зубрить неохота…»
И с тяжким вздохом открыл раздел «Такелажныя работы»:
«… Пробу смоленаго новаго такелажа, при прiемѣ съ заводовъ и отъ поставщиковъ, производить посредствомъ навѣшенной тяжести на нитяхъ 6-и футовой длины и рвать ихъ порознь, дѣлая для каждаго троса не менѣе 10-ти пробъ, и если таковой длины нити, или каболки № 20-го (*) выдержатъ вѣсъ въ сложности на каждую каболку въ тросовой работѣ въ 3 пуда 30 фунтовъ, въ кабельной въ 3 пуда 20 фунтовъ, а в ликъ-тросовой № 37-го въ 2 пуда 30 фунтовъ, то таковые тросы, кабельтовы и ликъ-тросы признавать к употребленiю благонадежными…»
«Свихнуться можно… а что делать?»
III
Место для практических минных постановок выбрали недалеко от берега — там, где мелководье сменяет подходящая глубина. Длинная каменистая коса прикрывала акваторию от волны с залива, иначе мины могло унести в открытое море. Ялы-шестёрки с вымпелами Морского Корпуса с утра нащупывали промерами кромку песчаной мели, за которой дно шло на глубину, и обозначали её красными пробковыми буйками.
Промеры полагалось делать особым шестом, «намёткой» — крашеной футовыми отрезками в бело-красный цвет пятиаршинной сосновой жердью, нижний конец которой снабжён двухдюймовой латунной трубкой для взятия проб грунта. Но гардемарины отлично обходились и без этого нехитрого приспособления. С отмели доносились бодрые юношеские голоса:
— Графочка, мон шер, извольте скидавать портки, сигать в воду и маячить!
Молодой граф Румели, полуголый, в одних бязевых кальсонах, прыгал в воду и «маячил» — измерял глубину собственным телом, подавая результаты промера примерно так:
— Эй, на яле! Здесь по колено!
— Иди правее!
Малое время спустя:
— На яле! Здесь по пол-ляжки!
— Иди еще!
Наконец, раздается желательное:
— Эй, на яле! Здесь по брюхо!
В ответ неслось насмешливое:
— Как вы полагаете, мон шер, брюхо нашего графочки соответствует трёхфутовой отметке?
— Нет — слышалось в ответ. — Мелковат. Пишем: «два фута и три четверти по намётке». А вы, граф, что встали столбом? Извольте шагать дальше!
* * *
— Так твой дядя в Египте сейчас? Древности ищет?
— Так что, Смолянинов? В Египте, или где? Рассказал бы, а то ведь скука…
Иван покосился на говорившего. Справа от мальчика, на песке возлежит гардемарин второго специального класса Воленька Игнациус, отряжённый для фотографической съёмки. Снимал он на громоздкий, заряжаемый стеклянными пластинками фотоаппарат, с которым отлично умел обращаться. В Морском Корпусе Воленька числился фельдфебелем роты, в которой состояли Иван с Николой — так что и здесь, на практике, ему пришлось присматривать за «особыми» кадетами.
Иван перевернулся на живот.
— Дядя сейчас в Александрии, с экспедицией. Археологической. Собираются изучать собрание редкостей египетского хедива.
Это была легенда, сочиненная бароном Эвертом. Многоопытный жандарм счел, что скрыть факт экспедиции, как и интерес к Эберхардту, все равно не получится, так пусть люди думают, что предприятие — затея Московского Императорского Университета, благо в перечне ученых титулов Смолянинова имелось и звание приват-доцента этого почтенного заведения. Правда, по кафедре географии, а не истории.
— А я был в Александрии — вступил в разговор Никола. Одновременно он прыгал на одной ноге, пытаясь снять мокрые кальсоны.
— В Александрии? Всамделишней? — завистливо ахнул Воленька. — А мумии тоже видел? Высушенные, про которые в учебнике?
— Слышал я о них забавную историю. — встрял в разговор один из гардемаринов, сын одесского генерал-губернатора. Он, как и другие, валялся на песке в одних подштанниках и наслаждался жарким июньским деньком.
— Один генерал-адъютант, князь… не помню. В-общем, он побывал в Египте, состоял при российском консульстве военным атташе. И как-то раз поднялся с группой англичан по Нилу, до самого Асуана — и купил там голову настоящей мумии. Ему наплели, что это голова немыслимой красавицы, фараоновой дочери, которая, будто бы, жила три с половиной тысячи лет назад. Генерал поверил и выложил за ссохшуюся гадость триста пятьдесят рублей серебром.
— Так много? — поразился Воленька. — За вяленую голову? Это же…
— А что вы хотели? Все же три с половиной десятка веков, это вам не жук чихнул, — рассудительно заметил генерал-губернаторский отпрыск. — Генерал вернулся в Россию на коммерческом пароходе, и поимел по поводу своего приобретения немалые хлопоты с одесской таможней. Там никак не могли взять в толк, под какую статью тарифа «сию часть мертвого тела» подвести. Дальше — больше: вмешалась одесская полиция, и у генерала потребовали разъяснений, откуда он «мертвую голову» получил и не кроется ли тут убийство? Так бы и терзали, пока из Петербурга не пришёл приказ оставить генерала в покое. Но, пока тянулось это крючкотворство, голову, хранившуюся в таможенной конторе, сожрали крысы!
Мальчишки засмеялись так заливисто, что их окликнули со шлюпки:
— Эй, на берегу! Игнациус, Смолянинов! Хватит ржать конями, полезайте-ка вводу сюда, и извольте поторопиться! А с графочки довольно, пусть отогревается на солнышке. А то, вон как посинел от холода!
Иван тяжко вздохнул, поднялся с песка и принялся закатывать кальсоны.
IV
Житья нет от угольной пыли! Она вездесуща: палубы и надстройки покрыты отвратительной смесью сырости и чёрного налёта; пыль облипает лицо, набивается в волосы, хрустит на зубах, сводит с ума…
Машинная команда «Ерша» закончила перебирать холодильники к вечеру, когда мальчики уже вернулись с берега. Никонов объявил, что назавтра отряд покидает рейд, и капитан-лейтенант Кологерас велел дополнительно принять с «Рассыльного» уголь. И на следующий день, с утра, между судами засновали шлюпки: полуголые матросы, выстроившись в цепочку, подавали мешки, опорожняя их в угольные ямы и коффердамы. Канонерка стремительно теряла нарядный вид; Воленька подозревал, что разгром на палубе продлится, самое меньшее, до вечера. А за погрузкой неизбежно последует приборка: драить палубу, окатывать, пока тиковый настил не приобретет всецело правильный светло-бежевый оттенок, на боцманском сленге почтительно именуемый «белым золотом». А другие тем временем будут до одури надраивать медяшку, чтобы сверкала ослепительно на солнышке, а третьи — чистить, отмывать парусиновые чехлы шлюпок от неопрятного налета угольной пыли… Юноша тоскливо озирался, прикидывая, куда бы спрятаться — иначе боцман и для него отыщет занятие по вкусу. По своему, боцманскому вкусу, разумеется.
Командир «Ерша» не хотел перевозить мины на палубе. Ещё меньше к этому приспособлена «Курица»: конечно, мины не несли пироксилиновых зарядов, замененных по случаю испытаний песком по весу, но размах качки вполне мог сорвать деликатный груз со стопоров. Так что мины было велено сдать обратно на транспорт. Миноноска шустро подбежала к «Рассыльному», отшвартовалась у борта, и грузовая стрела быстро перекидала железные конусы на палубу. На «Ерше» всё ещё возились с холодильниками: канонерка не могла дать ход, и пришлось, проклиная всё на свете, перегружать мины сначала на барказ, а уже с него на пароход.
Как раз этим сейчас и занимались; лейтенант-минер с озабоченным видом ходил вдоль ряда мин на деревянных поддонах. Чтобы передать мину на барказ, нужно зацепить её талью, поднять, аккуратно перенести и поставить на настил.
Барказ, приткнувшийся у левой раковины канонерки, являл собой довольно нелепое сооружение: большая гребная шлюпка и паровой катер, сцепленные бортами на манер катамарана. Поперёк обоих корпусов укреплены брусья — бимсы, скрепляющие всю конструкцию, на них уложен дощатый настил. На корме высится грузовая стрела в форме буквы «Л» с талью и ручной лебёдкой. С этой стрелы и ставят подводные снаряды — она выдерживает мину Герца вместе с чугунным якорем. Из тонкой, закопченной трубы катера вился лёгкий дымок; возле масляно отсвечивающего кожуха машины возились двое полуголых, в саже и жирной смазке, механиков.
Увидав лейтенанта, Воленька приблизился — он всерьез увлёкся минным делом и теперь пользовался случаем, чтобы набраться практического опыта. К тому же, его старший брат, служивший на одном из клиперов Сибирской флотилии, тоже был минёром и Воленька, обожавший брата, собирался идти по его стопам. А для этого следовало попытаться остаться на «Ерше» на всю практику — и знаний необходимых наберешься, и живое, интересное дело — не то что нудное сидение на обсервационной барже!
Дело у механиков меж тем не ладилось. У барказа обнаружились серьезные неполадки с машиной, и он уже добрых полтора часа болтался рядом с канонеркой. Помочь им ничем не могли — инженер-механик «Ерша» уже сутки не вылезал из кочегарки, а командовавший передачей мин лейтенант Шамов, как назло, сильно поранил ладонь. Мины надо было перегружать, уголь — принимать; рабочих рук отчаянно не хватало, но минер не стал пристраивать бездельничающего гардемарина Игнациуса к полезному делу, а принялся рассказывать о своем взрывчатом хозяйстве.
На корме «Ерша», на временном дощатом слипе, остались только три мины, остальные уже были на барказе или на «Рассыльном». Минер провёл пальцем по тросовому плетению стопора, подёргал сосновый брусок-подпорку, и выжидающе глянул на Воленьку. Тот подошёл, проверил узлы, убедился, что мина держится крепко.
— Вот, изволите видеть, гардемарин: в мине системы Герца, как и в системе Нобеля, длину минрепа устанавливают вручную…
Лейтенант говорил тихо, будто не объяснял, а сам отвечал урок. Воленька жадно слушал: конструкции гальваноударных мин в Корпусе пока не изучали: ни принятых на флоте системах Герца и Нобеля, ни более ранней, времён турецкой войны, мины Якоби.
— Прикажете закрыть? — Воленька указал на брезентовый чехол, аккуратно сложенный на палубе.
— Будьте так любезны. А потом — проверьте и зачехлите остальные.
Прошло еще полчаса. Машина на барказе наконец затарахтела, и суденышко неспешно, на пятиузловом ходу, поползло к «Рассыльному». Воленька вслед за Никоновым спустился в кают-компанию «Ерша». Помещение было тесным — едва-едва поместиться офицерам да немногим гостям. За узким, покрытым деревянной решёткой столом, пристроился командир лодки. В кают-компании было тихо, лишь волны негромко плескали в деревянный борт, да доносился с палубы доносился зычный голос мичмана Посьета, командовавшего к приборке.
Капитан-лейтенант Кологерас поздоровался с минёром, кивнул Воленьке и вернулся к бумагам. Он предпочитал работать здесь — благо, на малых кораблях традиции кают-компании были не столь строги. Минёр пододвинул стул и сел, указав Воленьке на место рядом с собой.
— Значит, хотите пойти по минной части, гардемарин? Похвально; дело новое, сделаете быстро карьеру. Скучать не придётся: на миноносках служба самая лихая, за этими корабликами будущее. Кто у вас в Корпусе преподаёт по гальванической части?
— Старший инженер-механик Лессер!
— Знаменитый Лёнчик? Хотя какая разница — всё равно ни гвоздя не знаете, сужу по своим гардемаринским годам. Но не беда, освоите. Главное, не стесняйтесь спрашивать, и я из вас сделаю минёра!
— Есть! — Воленька возликовал в душе. — Разрешите закурить?
— Запомните, юноша — заговорил из своего угла командир. — В кают-компании для этого разрешения не требуется, так что можете курить, сколько пожелаете.
— Держите спички. — минер ободряюще улыбнулся смущенному гардемарину.
— Благодарю, господин капитан второго ранга!
Лейтенант поднял голову к подволоку и густо выпустил дым.
— Опять неверно: Сергей Алексеевич. Традиции кают-компании незыблемы, юноша. Вне службы — без чинов, по имени-отчеству.
— Ясно, госп… Сергей Алексеевич! — радостно отчеканил Воленька.
По трапу простучали башмаки, в дверь влетел встрёпанный гардемарин Смолянинов. Минер удивлённо поднял брови — вид у того был отнюдь не парадный. Раскраснелся, щека поцарапана, голландка — старая, второго срока, надетая специально для грязных работ — вся в угольной пыли.
— Дозвольте обратиться, господин лейтенант?
Командир отложил бумаги.
— В чём дело, гардемарин?
Иван выпалил:
— Господин штурман передаёт, что свободных людей нет, некому мыть шлюпки после угольной погрузки.
— Нехорошо, — согласился Кологерас и поглядел на Воленьку. — О минном деле потом побеседуете, а пока…
Тот обречённо кивнул. Обычно шлюпками занимаются приписанные к ним матросы, но сегодня угольный аврал, да ещё и поломка холодильника, и мины… похоже, не судьба ему отвертеться сегодня от приборки!
— Да и вы, гардемарин, — обратился к Ивану командир. — ступайте, помогите товарищу.
Георгий с Воленькой переглянулись, чётко, по-уставному повернулись через левое плечо и полезли по трапу на палубу. Служба продолжалась.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
— И вы всерьез рассчитывали, что я попадусь на байку об экспедиции Московского университета? — возмущенно фыркнул Эберхардт. Теперь они стояли посреди обширного круглого помещения с низкими стенами, до потолка уставленными стеллажами со свитками и манускриптами.
— Молодой человек, я знаком со всеми ведущими египтологами. И ни за что не поверю, что такое предприятие может возглавить никому не известный приват-доцент. В России, конечно, серьезных специалистов по Египту нет, но, если мне память не изменяет, именно в Московском университете преподает один из учеников итальянца Розелинни, друга и сподвижника самого Шампольона! И вы хотите уверить меня, что при выборе руководителя экспедиции его обошли в вашу пользу?
«Чертов старикашка! — выругался про себя Леонид Иванович. — Этого мы не учли. Ну конечно, специалистов по Древнему Египту не так уж и много, они все знакомы лично или состоят в переписке. Наивно было бы рассчитывать обмануть такого мэтра, как Эберхардт…»
— Видите ли, — осторожно начал он. — наши египтологи — сплошь кабинетные ученые, не имеющие опыта полевых работ, не то, что вы, немцы или, скажем, англичане. Потому выбор и пал на меня.
— Ну, конечно! — презрительно скривился немец. — Хивинское ханство — это, разумеется, то же самое, что египетская пустыня! Вы полагаете, мне неизвестно, кто оплачивает русские экспедиции? К тому же, ваши спутники даже не пытаются скрыть, что состоят на военной службе!
Что ж, подумал Смолянинов, в конце концов, сейчас Эберхардт их союзник. Тайна Атлантиды-Лемурии, тайна Ключа и «свинцовых книг» связывает покрепче любой присяги.
— Когда герр Рукавишников сказал, что прибыл из России, я сразу понял, что вслед за ним явятся посланцы вашего военного ведомства. — продолжал старик-археолог. — И, как видите, не ошибся. Но решил сделать вид, что ничего не понимаю — зачем разочаровывать гостя? Уж простите, коллега, — немец слегка поклонился доценту. — но вы совершенно не умеете хранить секреты. Удивляюсь, как герр Смолянинофф решился оставить вас без присмотра?
Леонид Иванович покосился на доцента. Тот виновато развёл руками.
— Я состою в переписке со многими русскими учеными, так что мне не составило труда навести справки о Леониде Смоляниноффе, который, прежде чем попробовать себя на ниве египтологии, возглавлял военно-топографическую экспедицию в Восточный Туркестан.
«Проклятый дед что, умеет читать мысли? — окончательно растерялся Смолянинов. — Да, Вильгельму Евграфовичу остаётся лишь беспомощно улыбаться и виновато пожимать плечами. Хотя, его-то за что винить? Сами виноваты, пустили ягнёнка в волчье логово! Но Эберхардт-то, Эберхардт! Кто бы мог подумать, что за внешностью кабинетного гномика скрывается острый ум разведчика? Кстати, о разведке…»
Нет, положительно, въедливый старикан видел его насквозь! Не успела эта мысль мелькнуть у Леонида Ивановича в мозгу, как немец уже среагировал:
— И, кстати, герр Смолянинофф, если вы полагаете, что ваш покорный слуга оказывает некие… м-м-м… приватные услуги правительству кайзера, то спешу поздравить — вы недалеки от истины. Да, я состою в переписке с одной высокопоставленной особой в прусском Генеральном Штабе. Моего визави крайне интересует все, чем занимаются наши — и ваши, если уж на то пошло! — заклятые друзья-британцы на Ближнем Востоке. Но, могу вас заверить, я ни слова не сообщил моему корреспонденту о наших… хм… обстоятельствах.
— А о библиотеке? — сощурился Леонид Иванович. — О ней-то вы, разумеется, дали знать в Берлин?
Эберхардт ответил оскорблённым взглядом:
— Разумеется, нет, герр Смолянинофф! Это их совершенно не касается! Нашего кайзера и его канцлера занимают лишь броненосцы, железные дороги, концессии и перемещения капиталов. Археология, слава богу, вне сферы их деятельности. Так что, если не возражаете, вернёмся к нашим делам.
Когда вы прибыли в Александрию, я окончательно убедился, что имею дело с русскими военными. И решил, было, что вы заставили герра Рукавишникоффа забыть верность графу Румели и нарушить данное мне обещание, и теперь намерены опередить англичан и завладеть бесценным собранием! В этом случае я мало что мог бы сделать — если тайна Библиотеки вам известна, вы все равно доберетесь до цели, с моей помощью или без оной. Но когда я увидел выражение вашего лица здесь, в хранилище, я понял, что ошибался.
— Вы правы. — подтвердил Леонид Иванович. — Библиотека оказалась для нас сюрпризом. Но если вы нас подозревали, то зачем же…
Археолог недовольно скривился.
— Я был бы признателен, если бы вы не перебивали. Поверьте, мне и так непросто…
Смолянинов сделал примирительный жест — мол, всё, молчу-молчу!
— Я обнаружил вход в Библиотеку, около двадцати лет назад, и сразу же принял меры предосторожности. Помните лестницу, по которой мы спустились на нижний уровень тоннелей?
Смолянинов кивнул.
— Рядом с ней, в неприметной комнатушке, я припрятал пять ящиков со шведским динамитом. Фитили проведены из разных мест: с верхнего уровня, из залы с потайной дверью, и отсюда, из книгохранилища. И если бы мои опасения подтвердились, достаточно было бы опрокинуть лампу, поджечь фитиль и похоронить тайну Библиотеки вместе с теми, кто посмел на нее покуситься!
И показал на неприметный кусок бечевки. Смолянинов пригляделся — бечевка уходила в крошечное отверстие в стене. Профессор прав: одно движение — и горящий керосин зальет фитиль, огонь уйдет в стену раньше, чем огонек успеют погасить. Смолянинов представил тысячетонный груз камня над головой и невольно поежился. Но каков профессор — готов пожертвовать собой, лишь бы тайна Александрийской библиотеки не попала в неподходящие руки!
— К счастью, этого не потребовалось, и теперь я готов продемонстрировать вам то, что удалось обнаружить. Мы с герром Рукавишникоффым перевели перевести около трети «свинцовых книг», но, главное — установили соответствие между указанными в них реками и горами с географическими представлениями, имевшимися в ту пору у египтян! На этих полках — он сделал широкий жест, обводя хранилище, — можно отыскать доселе неизвестные науке труды; из них следует, что обитатели долины Нила знали об африканском континенте никак не меньше нас с вами! Да вот, судите сами…
Эберхардт взял с полки рулон тёмно-коричневого пергамента, намотанный на потрескавшийся от времени деревянный валик.
— Это трактат записан теми же символами, что и «свинцовые книги» и надписи на ларце. Но возраст его скромнее — всего около двух тысяч лет. И обратите внимание: использование пергамента вообще не характерно для Египта. Только когда во втором веке до рождества Христова, цари Египта запретили вывоз папирусов…
— Это все интересно, герр профессор, — мягко перебил немца Смолянинов. — но если можно, ближе к делу. У нас крайне мало времени.
Как ни странно, Эберхардт не стал возмущаться:
— Главное в этом свитке — комментарии, сделанные на греческом. Вы понимаете? На классическом александрийском койне! А это значит, что во времена Птолемеев кто-то видел «свинцовые книги», сумел их перевести и, мало того — оставил комментарии! И вот, опираясь на них, а так же на древнеегипетские описания африканского континента, мы точно установили, где надо искать следы хозяев Ключа!
II
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«…после того, как Эберхардт и Рукавишников составили словарь Лемурии (так мы называем между собой место обитания этой загадочной расы), дело стронулось с места. Они сумели прочесть и „свинцовые книги“ и надписи на ларце, отыскали свиток с примечаниями на койне, подобрали карты — и предоставили плоды своих трудов графу Николе. А тот начал готовить экспедицию с применением последних достижений воздухоплавательной техники.
„Свинцовые книги“ ясно указывали на Восточное Конго. Если, конечно, ученые правильно определили регион, ведь в те древние времена карт Черного континента не было и в помине. Приходилось ориентироваться по описаниям рек, долин и горных хребтов — и никаких гарантий, что древние письмена прочтены и истолкованы верно!
Но как угадать, что ждет экспедицию в африканских дебрях? Рукавишников полагает, что это остатки последнего поселения лемурийцев на Земле, и надеется отыскать там… сокровища? Библиотеку? Какие-то загадочные устройства? Если он прав, и Ключ, в самом деле, дает доступ к тайникам древней расы, тогда неудивительно, что граф Никола так спешил. Тем более, что неведомые конкуренты дышали ему в затылок.
А значит, путешествие в Конго становится неизбежным. А ведь надо еще найти „Руританию“ — ее обломки покоятся где-то там, на полпути к последнему прибежищу обитателей Лемурии, а потому наш маршрут должен примерно совпадать с маршрутом дирижабля.
„Свинцовые книги“ и свитки ясно указывают на нечто, расположенное в труднодоступном районе, в среднем течении реки Уэлле. Которая, согласно трудам Клеймеля, впадает в реку Убанги и далее, в Конго — как и река Арувими, протекающая южнее и восточнее. И нам предстоит отправляться туда, в чёртову глушь, в междуречье Уэлле и Арувими, к юго-западу от озера Альберт. И единственной путеводной нитью станет для нас схема безымянных рек, составленная по трактатам, написанным в седой древности! А это значит, что карты у нас не будет вовсе: мне ли не знать, как быстро могут меняться русла рек, тем более, в тропическом климате!
Впрочем, не стоит унывать раньше времени. Эберхардт уверен, что поиски надо начинать с легенд и поверий, которые на данный момент в ходу у диких племен. Если следы города, построенного обитателями Лемурии сохранились до наших дней, то местные жители наверняка знают о них. Их примитивный, полный суеверий разум наверняка окутал таинственное место покровом мифов, сказаний, легенд — вот за эту ниточку нам и предстоит потянуть…
Перед отъездом я получил от Клеймеля кое-какие материалы. Увы, он не мог нам помочь — в интересующем нас месте Клеймель не был, хотя и немало слышал о тех краях. Я пожалел, что не успел толком пообщаться с путешественником — его опыт чрезвычайно пригодился бы в экспедиции…
Назад, по тоннелю мы шагали, навьюченные коробками и тубусами со свитками. Главную ношу в виде тщательно упакованных „свинцовых книг“ мы нагрузили на кондуктора — Кондрат Филимоныч возглавлял колонну с плетеным коробом в одной руке и керосиновой лампой в другой. Археолог семенил за ним, а мы с Рукавишниковым замыкали маленькую процессию. Предстояло, добравшись до особняка, упаковать драгоценный груз и сдать его под охрану консулу. Тащить эти сокровища через пол-Африки было бы безумием, но и оставлять в подземельях тоже не стоило: до сих пор тайна хранила Александрийскую библиотеку надёжнее любых запоров, но долго ли это продлится? Пусть уж „свинцовые книги“ поедут в Петербург, на борту русского военного клипера, который ждут в Александрию в конце следующей недели. А Эберхардт испросит отпуск для поездки в Берлин, а уж оттуда отправиться в Россию, где и продолжит работы вместе с Рукавишниковым.
Вариант этот предложил я, и старик-археолог не стал возражать. Он был захвачен открывающимися перспективами, и не представлял, как воплощать их в жизнь в одиночку, без нас. Что ж, оно и к лучшему: специалист он превосходный, а возни со „свинцовыми книгами“ ещё непочатый край. Да и где гарантия, что судьба не подкинет нам ещё что-нибудь новое, по той же части?»
III
«Вот и хорошо, — думал Смолянинов, поднимаясь по тайной лестнице. — Если Рукавишников прав, то нас ждет поразительная сокровищница древних знаний. И эта экспедиция — первый шаг на бесконечном и чертовски увлекательном пути…»
С этими мыслями он вступил в знакомые коридоры «верхнего подземелья». Оставалось выбраться наверх и присоединиться к Садыкову с казачками, которые уже третий час дожидаются на площади.
И за первым же изгибом коридора навстречу, из темноты захлопали револьверы. Все четверо, не сговариваясь, метнулись назад и влево — в низкий, пахнущий сухой пылью отнорок. Смолянинов заскреб ногтями по крышке кобуры. Рядом загрохотало — Кондрат Филимоныч пулю за пулей опорожнил в сторону неведомых супостатов барабан «Галана». Рукавишников изо всех сил пытался слиться со стеной; лицо его побелело, как мел, руки дрожат, на носу выступили крупные капли пота. Кособоко присел, не отлепляясь от известняковой кладки, кургузый пиджачишко задрался, открывая взору широкие парусиновые помочи. В правой руке он судорожно сжимал «пепербокс». Смолянинов выругался — упрямец так и не избавился от бесполезной игрушки!
Из темноты бахнуло, над ухом с визгом пронеслось что-то горячее, плотное, отвратительно-опасное. Рукавишников повалился на колени и вскинул «бундесревольвер». Часто захлопали выстрелы; Смолянинов метнулся к историку — схватить за шиворот, оттащить, пока тот не схлопотал в грудь что-нибудь посерьезнее гомеопатических пилюль из дурацкой «перечницы».
— Куды, вашбродь, подстрелют!
Рука у кондуктора была тяжёлая — чуть рукав не оторвал, оттаскивая начальника прочь с линии огня.
Но где Эберхардт? Короб со свитками, завёрнутый в полосатую арабскую бумазею, — вон он, на полу; Рукавишников зацепил его носком туфли и пытается пододвинуть к себе. Куда старика дели, храпоидолы?!
Последние слова он, выкрикнул вслух, потому что кондуктор ответил — не забывая между отдельными фразами, постреливать за угол. Речь его обильно уснащалась специфическими флотскими выражениями:
— Когда эти …. (бах!) якорь им в…., начали в нас…., (бах! бах!) — так ихнее степенство господин учёный, за каким-то …. (бах!) в энту дыру, из которой мы вылезли и… (бах! бах!) А потом — все, ни… (бах!) не видал! (клац!)
Вместе со словами у бравого кондуктора закончились и патроны. Он завозился, лязгнул сталью, раздвигая мудреный механизм «Галана» и принялся торопливо скармливать каморам барабана жёлтые латунные бочонки. Смолянинов присел на корточки и высунулся из-за угла, нашаривая врага стволом. Над головой снова взвизгнул свинец — стрелок рассчитывал на мишень, стоящую в полный рост. «Кольт» дважды плюнул огнем, и тот, что стоял впереди, повалился, складываясь в пояснице. Смолянинов, не целясь, расстрелял весь барабан и нырнул обратно за угол. Подземное сражение переходило в позиционную фазу.
«Если у тех найдётся динамитная шашка — нам крышка. Обрежут шнур покороче, запалят, швырнут по коридору, и плевать, что осколков не будет: взрывной волной нас переглушит, как карасей в пруду. Надо крикнуть кондуктору, чтобы не подпускал…»
Грохнуло, ухнуло, тряхануло, они полетели с ног. С потолка посыпалась известковая труха и мелкие камешки, из-за угла неслись невнятные вопли. Кондуктор отплёвывался от пыли, матерился, ожесточённо тёр кулаком глаза, водя перед собой «Галаном». Рукавишников, потерявший где-то «перечницу», стоял на коленях, сгребая разбросанные тубусы и коробки. Ухватил сколько смог и, как был, на четвереньках, пополз по коридору прочь.
Смолянинов наконец, пришёл в себя и тоже стал собирать оставшиеся на полу свёртки. Кондуктор, прочистивший зенки, выпустил в клубящуюся муть оставшиеся четыре пули и снова клацнул сталью. Леонид Иванович, не глядя, сунул ему «Кольт» и с криком «прикрывай!» кинулся вслед за улепётывающим на карачках историком. Поклажа норовила вывалиться из рук; сзади доносились стрельба, топот и матерная брань — кондуктор исправно играл роль авангарда. Судя по тому, что ответных выстрелов не было слышно, противник проводит перегруппировку. А может, и вовсе накрыт взрывом?
Рукавишников ждал у лестницы, ведущей наверх, во внутренний дворик. Лицо его напоминало то ли глиняную маску, то ли барельеф из пористого известняка — на потной коже налип слой серовато-жёлтой пыли. Корка трескалась морщинами, отваливаясь в такт судорожным вздохам.
— Эберхардт не врал насчет динамита. — прокашлялся он. — Он мне как-то показывал — там было пудов десять, не меньше.
Смолянинов, не сдержавшись, выругался. Десять пудов динамита! Остаётся удивляться, как устояли стены… Да и наверху, во дворце, надо полагать, немало посуды побило!
— Он, видимо, решил, что англичане как-то узнали про Библиотеку — например, выследили нас. И счел, что ждать больше нельзя. Кроме фитиля, Эберхардт приспособил там кислотный взрыватель, на случай, если кто попробует вытащить динамитные шашки. Наверное, хотел обрезать фитиль покороче, поджечь и дать деру, но рука дрогнула — зацепил собственную ловушку и вот…
«Десять пудов динамита… — билось в голове у Леонида Ивановича. — Нижняя зала наверняка обрушилась, да и лестница, пожалуй, тоже. Порода, в которой пробит тоннель — мягкий грунт, иначе, зачем выкладывать стены камнем? В любом случае, чтобы добраться до Библиотеки, теперь придётся сносить дворец. Да, немец всё точно рассчитал! Управитель дворца наверняка знал, что в хозяйстве профессора имелась взрывчатка, так что взрыв спишут на неосторожность, несчастный случай. И копать не станут — зачем? Главные ценности коллекции наверху, они не пострадали, а тревожить свежую могилу, в которую превратился теперь лабиринт, никто не станет — для мусульман это святотатство. Так что библиотека надёжно скрыта от чужих глаз и, вместе с тем, не погибла — до неё можно добраться, приложив должные усилия. Скажем, взять штурмом Александрию, предварительно утопив стоящий на рейде британский броненосец…»
Эту мысль он додумывал, карабкаясь вверх. К счастью, лестница оказалась пологой, иначе вряд ли удалось осилить ее с рассыпающейся, хотя и не тяжёлой ношей. По внутреннему дворику вспугнутыми курицами носились слуги, и Смолянинов вовремя разглядел среди них тёмные сюртуки — такие были на тех, чьи тела теперь похоронены под многосажённой толщей…
* * *
Мостовая под ногами дрогнула. Садыков озадаченно взглянул на урядника. Тот пожал плечами, почесал в затылке и принялся озираться.
Площадь тонула в темноте. Ночи здесь не чета петербургским: темнота наваливается сразу, накрывая город угольно-чёрным пологом, и лишь лунный свет да россыпи звезд освещают крыши. Но сегодня, как назло, новолуние, тьма, хоть глаз выколи. Александрия — не европейский город; с первыми признаками темноты арабское население тараканами заползает в свои щели, до рассвета, до утреннего призыва муэдзина. И только поблёскивают у ворот наконечники пик дворцовой стражи.
«Вот интересно… — лениво прикинул поручик, — они тут всё время стоят с одними дрючками да сабелюками? У караульных нет даже любимых арабами длинных капсюльных пистолей, которые здесь принято таскать за кушаками. Лишь один может похвастать ружьём то ли персидской, то ли индийской работы, с причудливо выгнутым прикладом, выложенным перламутром так, что из-под него не видно дерева. Ружьё, несомненно, кремнёвое — проходя мимо стража, Садыков рассмотрел это грозное оружие и усомнился: а можно ли из него вообще выстрелить?»
Сейчас карамультук стоял, прислонённый к стене рядом с пиками стражников, а его владелец азартно швыряет костяшки на пристроенную на камнях дощечку.
Гости из России уже давно наблюдали за таким вопиющим нарушением караульного устава. За это время один из стражей лишь раз спохватился, взгромоздил на плечо пику и побрёл вдоль ограды. На чужаков он внимания не обратил — примелькались. Его сослуживцы были заняты: один попытался смухлевать, и теперь двое других, включая владельца ружья, азартно мутузили шулера. Остальные стояли вокруг и давали советы. Происходило всё это как-то вяло, без приличествующего энтузиазма — видимо и пост, и игра, и постоянные склоки успели всем смертельно надоесть. И даже когда землю тряхнуло, да так, что мостовая ощутимо поддала Садыкову в пятки, египтяне не оставили своего занятия. Они как раз прекратили драться и теперь ползали в пыли, собирая раскатившиеся костяшки и монетки. Ружьевладелец, пострадавший сильнее других, сидел в стороне и разматывал кушак, стараясь оценить ущерб, нанесенный его жалкому наряду.
Так что, когда из калитки, шагах в пятидесяти от главных ворот, выскочили Смолянинов, за ним Рукавишников, нагруженный какими-то свёртками, а последним вооружённый двумя револьверами кондуктор, никто из стражей их не заметил. И лишь когда унтер принялся палить по фигурам, возникшим на фоне калитки, часовые всполошились и кинулись расхватывать амуницию. Со стороны преследователей засверкали вспышки ответных выстрелов, к перестрелке присоединились казаки с поручиком. Садыков, выцеливая черные фигуры, краем глаза заметил, что приготовления стражников потерпели фиаско: все пятеро стояли у стены, понуро опустив головы; пики и ружьё валялись в пыли, а перед хедивовыми вояками скалой нависал урядник, выразительно покачивающий «Кольтом».
Стрельба стихла; тёмные незнакомцы, оценив численное преимущество и огневое превосходство противника, куда-то пропали, и теперь не имелось препятствий для организованного отступления. Что и было проделано в полнейшем порядке и без суеты, только урядник напоследок беззлобно, больше для порядку, заехал в ухо владельцу карамультука. Бедняга полетел кубарем в пыль, окончательно приведя своё платье в плачевный вид. Казак поддал сапогом груду пик и потрусил прочь, настороженно оглядываясь — из темноты в спины отступающим могли прилететь новые пули.
* * *
— Скорее, вашбродь, скорее! Щас из ентого осиного гнезда, дворец который, магометане полезут — тут-то нам и амба! А то и хуже того, англичашки набегут! Они хоть и хрестьянскому богу молятся, но хрен редьки не слаще — наивреднейшая на свете нация!
Леонид Иванович остановился, переводя дух. Сумасшедшая гонка по городским кварталам привела беглецов на задворки порта. Один раз где-то позади раздалась стрельба, и оставалось только гадать, кто и в кого стреляет — свои все были налицо. Видимо, злоумышленники выясняли отношения со стражниками, а то и с местными лихими людьми. Странно было только, что в перестрелке участвовали только револьверы — Смолянинов не смог различить гулких выстрелов кремнёвых карамультуков и джезайлов, которыми были вооружены хедивовы вояки.
Ни к консулу, ни в посольский особняк они не пошли — как только стало ясно, что шум, поднятый у дворца, пожаром захлёстывает квартал за кварталом, было решено поискать местечко поукромнее. Кондуктор Кондрат Филимоныч прав — англичане, конечно, не преминут обвинить русских в нарушении общественного порядка, а то и в чём похуже. Египетские чиновники ходили у британской администрации на коротком поводке, так что тут можно было ожидать любой пакости, вплоть до обвинения в оскорблении святынь или убийстве. Долго ли взять труп какого-нибудь бродяги и, понаделав в нём дырок подходящего размера, предъявить в доказательство бесчинств русских гостей?
Хорошо хоть удалось отправить в особняк одного из казачков со строгим наказом Антипу: бросив всё, перетаскивать имущество экспедиции к консулу, не к русскому, возле резиденции которого их наверняка поджидают, а к германскому. Отношения между подданными королевы Виктории и кайзера колебались от натянутых до остро неприязненных, так что можно было рассчитывать на содействие. Тем более, что дело касалось только багажа: испытывать судьбу и искать убежища самим не стоит. Английская администрация в этом египетском захолустье не станет церемониться и следовать каждой закорючке дипломатического этикета.
Открытым оставался вопрос: как выбираться из Александрии? Германский пакетбот до Адена отправляется только послезавтра; протянуть сутки с лишним, скрываясь в местных трущобах — нечего и думать. Правда, за это время отходили ещё четыре парохода, и два из них — в Суэц и Аден, но все под «Юнион Джеками». Проще уж самим сдаться британской администрации!
Можно еще сесть на местную посудину: рыбацкую фелюгу или каботажную шхуну с египетской командой. И неважно, куда она направляется, лишь бы вырваться из-под тяжкой лапы британского льва, а там поискать подходящий пароход. Задержка, конечно; но лучше потерять неделю-другую, чем застрять надолго в египетской тюрьме. На консула надежда слабая, вряд ли он сможет их выручить после такого громкого скандала.
Стрелки часов показывали третий час пополуночи; крики и пальба в Старом Городе поутихли, но патрулей на улицах меньше не стало. И не только египетских стражников — появились шотландцы в клетчатых килтах, красных куртках и смешных шапочках-гленгарри на рыжих головах. Вот с этими шутить не стоило: кондуктор отозвался о «юбочниках» с уважением и плохо скрываемой злобой — уж чего-чего, а драк по кабакам с шотландскими стрелками он за свою службу повидал немало.
До утра решили пересидеть в заброшенном пакгаузе — надо было дождаться Антипа и посланного за ним казачка. Но, как выяснилось, отставной лейб-улан так и не успел добраться до консульского особняка.
— Вас, вашсокородие, дамочка спрашивает, которая с «Леопольдины». Это ейная яхта — она возле нашего пароход стояла, помните? Дамочка нас на улице повстречала, когда мы к германскому послу багаж волокли. Мы поначалу хотели её послать куды подале — так она заявила, что ежели мы сейчас её не послушаем, то сдаст нас энтим, в юбках, али хедивским стражникам! Вот и пришлось вести ее сюда, уж не обессудьте, вашсокородь! Степан на пирсе, с барахлишком остался, а я к вам побёг…
Степаном звали забайкальца, посланного в помощь Антипу.
— …чтобы, значить, дамочку сопроводить. Она ж малохольная, а ну, как, и правда стражу покличет?
Дослушав доклад, Леонид Иванович в сердцах сплюнул под ноги. Было с чего впадать в отчаяние: имущество экспедиции, вместо того, чтобы лежать в кладовых консульства, валяется на пирсе, а их самих ищут по всему городу. Поручик сочувственно посмотрел на начальника — и принесла нелёгкая эту бельгийско-подданную!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
I
Из переписки поручика Садыкова c мещанином Картольевым.
«Привет тебе друг Картошкин! С тех пор, как я закончил прошлое письмо, миновало всего несколько дней, но событий в этот краткий промежуток времени уместилось столько, что мне порой мнится, что всё это происходит в дурном сне. Из экспедиции военно-топографического ведомства Российской Империи мы превратились в банду шишей, разбойников, которых ловят по всему Египту с собаками и городовыми. Ну, насчёт собак я, положим, преувеличил, не выведено ещё породы, способной отыскать след дичи на море. Что до остального — чистейшая правда. Из Александрии мы бежали, как пишут в авантюрных романах, „затылками ощущая горячее дыхание погони“. Но, на наше счастье, и здесь нашлась христианская душа, протянувшая нам руку помощи.
Я и по сей день пребываю в недоумении — конечно, неприятности ожидались, но чтобы убивать вот так, в первый же день, безо всякого предупреждения? Хотя, чего ещё ждать, коли уж связался с роковыми тайнами? Прости, дружище, что не посвящаю тебя в подробности, но материи эта чересчур деликатны, чтобы доверять их бумаге. Да я и сам не вполне осведомлён — вокруг начальника экспедиции, господина Смолянинова постоянно возникают такие удивительные обстоятельства, что впору за голову хвататься.
Мы покинули город Птолемеев и Клеопатры на борту яхты „Леопольдина“. Вырвались из капкана, оставив в зубах преследователей клоки шерсти — во время перестрелки был легко ранен один из забайкальцев. К тому же, на вороту у нас виснут александрийские находки: оставить их в консульстве, что германском, что российском, мы не рискнули, вот и приходится тащить с собой неизвестно куда. Сейчас все заколочено в крепкий ящик, возле которого день и ночь дежурит вооружённый часовой — обыкновенно, кто-то из забайкальцев или кондуктор. Ночами на пост заступает подстреленный казак — рука на перевязи не мешает ему управляться с револьвером. А ноющая боль гарантирует, как он сам божится, бессонницу.
Так вот, о яхте. Она принадлежит некоей Берте Шамплотрейн, подданной бельгийской короны, французской гражданке, жительнице Североамериканских Соединённых Штатов и Бог знает ещё каких стран. Сейчас над кормой „Леопольдины“ полощется бельгийский штандарт; признаюсь, у меня душа уходила в пятки, когда яхта проходила мимо высокого борта британского броненосца, и я ждал оклика, гудка, а то и предупредительного выстрела…
Но обошлось: белой тенью скользнула на внешний рейд и растворилась в просторах Твердиземного Моря. Если англичане и догадались, куда мы исчезли, то не приняли мер к розыску: во всяком случае, броненосный корвет „Акилез“, несущий стационерную службу в Бур-Саиде, куда мы вскорости прибыли, не проявил к нам ни малейшего интереса. „Леопольдина“ благополучно миновала Суэцкий канал, и теперь вокруг нас — воды моря Красного, отделяющего, как тебе, надеюсь, известно, африканский континент от Аравийского полуострова, славного Чёрным камнем Каабы, шейхами, и прочими верблюдами. Более никаких достопримечательностей в этом унылом краю нет, разве что, неимоверное количество песка да горячий ветер, который с завидным постоянством дует со стороны Аравийских пустынь, окутывая морской простор желтовато-серым пыльным маревом.
Жара стоит ужасная; май катится к лету, и находиться на палубе вне спасительной тени тента решительно невозможно. Даже морские зефиры не спасают от палящего солнца и духоты: напитанные пылью, они покрывают серым налётом любую подходящую поверхность, скрипят песком на зубах и вообще, заставляют вспомнить о туркестанских солончаковых пустошах, по которым твой покорный слуга немало побродил во времена оны.
Правда, белых проплешин соли и чахлых кустиков саксаула здесь не видно: вместо них по оба борта раскинулась морская гладь. То там, то здесь она испятнана лоскутьями парусов, и даже на Волге, вблизи Нижнего Новгорода, в дни ежегодной ярмарки, я не видел такого количества лодок, лодчонок, фелюк и бог знает ещё каких посудин! Некоторые из них, думается мне, снуют в этих водах со времён Синдбада.
„Леопольдина“ прорезает морское многолюдье подобно великосветской даме, случайно оказавшейся на запруженной нищими паперти. То и дело за яхтой пристраивается лодчонка; с неё кричат, машут руками и тряпками. Мы не останавливаемся — по уверениям капитана, это с одинаковым успехом могут оказаться и торговцы жемчугом, предлагающие свой товар по бросовым ценам, и пираты, которые не переводятся на берегах Красного моря, несмотря на присутствие здесь военных судов великих держав.
Но я снова отвлёкся: пора внести ясность и насчёт яхты, на которой мы совершаем плавание, и насчёт её очаровательной хозяйки. Я, как тебе известно, не склонен, очертя голову, бросаться за всяким симпатичным личиком и газовым шарфом, что мелькнут на горизонте. Дома, в нашем Кунгуре меня ждет невеста, и я, как добропорядочный христианин и человек благовоспитанный, намерен хранить ей верность, в том числе и в помыслах, как учит нас Святое писание. Но и у меня дрогнуло сердце, когда я впервые увидел мадемуазель Берту — как сидит она на корме „Леопольдины“ в плетёном кресле из бирманской лозы „ротанг“, с книгой в руке, прикрываясь от солнца легкомысленной шляпкой с лентами.
Красота этой женщины почти совершенна. К тому же, в отличие от чопорных англичанок, мадемуазель Берта необычайно проста в общении — сказывается, вероятно, временное проживание в САСШ, где публика ни в грош не ставит европейские титулы и прочие генеалогические выкрутасы. Матушка ее родом то ли из Марселя, то ли из Неаполя: итальянская кровь ощущается если не во внешности, то в темпераменте. Отец мадемуазель Берты, бельгийский банкир, не занят хлопотами по бесконечному бракоразводному процессу, с головой погружён в малопонятные биржевые игры. Дочка тем временем, не скучает: она прослушала курс древней истории в Берлинском Университете и теперь путешествует в поисках подходящего предмета исследований. Узнав о нашем интересе к египетским и прочим древностям, девица пришла в восторг и пожелала немедленно присоединиться к экспедиции. Для этого она разыскала нас на задворках Александрийского порта, где — о ужас! — вместо приличных учёных перед ней предстала шайка оборванных, вооружённых револьверами разбойников, поставивших с ног на голову всю Александрию.
К чести мадемуазель Берты надо признать: это нисколько не поколебало её решимости. Наоборот, сообразив, что деться нам некуда, она припёрла начальника экспедиции к стенке, да так, что впору было задуматься о предложении урядника — „тюкнуть вертихвостку по маковке, да и спустить с пристани под сваи“.
Разумеется, я шучу; не заподозришь же ты своего друга, в намерениях причинить хоть малейший вред женщине? Ещё до рассвета имущество экспедиции и все её члены оказались на борту яхты. Мадемуазель Берта пришла в восторг, узнав, что наш путь лежит в Занзибар: её, оказывается, давно привлекают древние христианские святыни Абиссинии, а раз уж по пути туда всё равно придётся пройти Суэцким каналом, так почему заодно не оказать услугу русским археологам, попавшим в непростую ситуацию? К тому же, она недолюбливает англичан, полагая их слишком высокомерными, и рада любой возможности натянуть гордым бриттам нос. Решено: „Леопольдина“ доставит нас в Занзибар, а далее отправится по своим делам, но не стану скрывать — я, чем дальше, тем сильнее проникаюсь уверенностью, что этим наше знакомство не завершится.
Писано 27 июня сего, 188… года на борту
яхты „Леопольдина“ в Красном море.»
II
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Итак, путь наш лежит через Красное море, абиссинских берегов, в страну Занзибар. Это — начальный пункт для любой экспедиции в Восточную Африку. Туда нам сейчас и нужно: добытые Рукавишниковым и покойным Эберхардтом сведения указывают на среднее течение реки Уэлле, где несколько лет подряд странствовал Клеймель. Если и есть в Европе знаток тех краёв — то это, несомненно, он, и остаётся только жалеть, что здоровье не позволило Петру Петровичу присоединиться к нашей экспедиции.
А пока, „Леопольдина“ несет нас к цели. Яхточка, что и говорить, хороша. Небольшая паровая машина позволяет ей проходить Суэцким каналом, куда парусникам хода нет иначе, как на буксире. Совершать под парами долгие переходы яхта увы, неспособна: на полных оборотах машины она делает не более шести узлов, да и угля на борту кот наплакал. Так что идём под парусами, благо ветер благоприятствует.
Солнце неистово сияет на выцветшем от жары небосводе, отражаясь в ртутном зеркале моря. Аден остался позади; „Леопольдина“ резво бежит в бакштаг, острый, „клиперский“ форштевень с шуршанием режет воду. Жизнь в кои-то веки прекрасна, тем более, что на корме, под полосатым тентом маячит восхитительная фигурка хозяйки этого парусного чуда.
— Джонни, якорь тебе в… поштó бакланов считаем? На правом крамболе две мачты! Докладάй кептену, вахтенный ты али кάло пёсье?
— Йес, сэр! — и топот босых пяток по палубе.
Это Кондрат Филимоныч. Вот кто поистине счастлив! Унтер-офицер дважды побывал в „русских кругосветках“ — сначала на парусном „Боярине“, а потом и на винтовом „Крейсере“. Оказавшись снова среди своих любимых парусов, канатов и прочих бом-брам-рей, старый морской волк ожил и принялся командовать. Капитан „Леопольдины“, пожилой бельгиец с физиономией усталой лошади, по достоинству оценив таланты Кондрата Филимоныча, временно вписал его в судовую роль*. Экипаж на яхте интернациональный: полтора десятка матросов и плотник, — голландцы, датчане, португалец, сардинец, грек, двое англичан, а теперь вот и русский тоже. Объясняются на невообразимой портовой смеси английского и голландского, но Кондрата Филимоныча понимают с полуслова, хотя тот не знает ни одного языка, кроме родного.
— Ядрить вас в душу, морячки….! Стаксель полощет, а они вытаращились, как мышь на крупу!
И смачный звук оплеухи. Мимо меня кубарем пролетает низкорослый, чернявый левантийский грек — и кидается к одному из канатов, уложенных аккуратными бухтами вдоль борта, под кофель-нагелем, длинной доской, утыканной точёными дубовыми и бакаутовыми стержнями. На них заведены концы, с помощью которых управляются паруса. Левантиец в три рывка разматывает желтый сизалевый стаксель-шкот и принимается его тянуть. Блок скрипит, белоснежное треугольное, сильно вытянутое к верхнему углу полотнище упруго выгибается, принимая ветер.
Бравому кондуктору пришлось отправиться с нами, поскольку в Александрии, после учинённого там безобразия, оставаться ему не было не с руки. Садыков, временно принявший Кондрата Филимоныча под своё начало, хотел сдать его в Адене с рук на руки русскому консулу, но унтер чуть ли не в ногах у меня валялся — и уговорил-таки оставить его при экспедиции! Я отправил консулу требование надлежащим образом оформить прикомандирование унтер-офицера Гвардейского флотского экипажа Кондрата Туркина, сына Филимонова, пятнадцатого года службы, к экспедиции в связи с выбытием из строя по ранению рядового казака Загогулина.
Забайкальцу не повезло: во время перестрелки на площади, возле дворца хедива он словил в мякоть руки револьверную пулю. Рана, хоть и была не опасна, но в жарком климате заживала плохо. Казак мужественно терпел и даже помогал сослуживцам караулить александрийскую добычу. Но рана болела всё сильнее, и было решено отослать пострадавшего в Россию. Вместе с ним поехала в Петербург и александрийская добыча — большая часть „свинцовых книг“ и оригиналы Эберхардтовых свитков. Консул получил строжайшее указание хранить их в своей резиденции и лично — ЛИЧНО! — сдать на русский военный корабль. При документах будет неотлучно находиться и Рукавишников — он, вместе с раненым Загогулиным оставлен в Адене. Вильгельму Евграфовичу надлежит передать материалы Эверту и в ожидании нашего прибытия заниматься их разбором.
Ларец же с Ключом я решил взять с собой — что-то подсказывает мне, что он нам еще понадобится…»
III
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«Здравствуй на много лет вперёд, братец Картошкин! Вот и остались позади море Красное и славный город Аден, где англичан и иностранцев всяких языков, кажется, больше чем местных обитателей, йеменских арабов. Как назло, „Леопольдина“ попала в полосу штилей, и мы вторую неделю болтаемся мы посреди моря-окияна. Солнце печёт все свирепее, судёнышко наше замерло посреди круга ослепительно сверкающей, аки расплавленное серебро или жидкий металл меркурий, воды. Кондуктор Кондрат Филимоныч алчно косится на доски палубного настила и ротанговый шезлонг мадемуазель Берты — угля на борту кот наплакал, а дерево вполне может заменить его в топках парового котла. На недостаток провианта мы пока не жалуемся, да и пресной воды, по счастью, хватает. В избытке и напитки иного рода, так что у нас форменный морской курорт и, если бы не жара и теснота — так и не хуже крымской Ливадии.
По нескольку раз на дню устраиваем морские купания. Делается это так. С борта на длиннющей оглобле, по-морскому именуемой „выстрел“, на воду спускают запасный парус. Наполняясь водой, он образует нечто вроде бассейна, где мы и плещемся в своё удовольствие. Я поначалу думал, что это делается в опасении акул, каковых в Красном море и Индийском окияне великое множество. Но мне объяснили, что предосторожность эта предпринимается, чтобы никто не утонул — оказывается, многие моряки не умеют плавать! Это считается у них дурной приметой: хорошему пловцу не избежать купания при кораблекрушении.
Ежедневных купаний на борту „Леопольдины“ ожидают с нетерпением, и не только ради возможности освежиться. На то под рукой есть парусиновое ведро, да и во всякое время можно окунуться — предупреди вахтенного, да попроси кого-нибудь покараулить у лееров с винтовкой, на предмет акул. Гвоздь и коронный номер наших омовений — мадемуазель Берта.
Ты знаком, конечно, с нелепыми приспособлениями, именуемыми „купальными кабинами“. Ими пользуются представительницы прекрасного пола для водных процедур. Правила приличия требуют, чтобы даму доставляли прямо в воду в тележке-домике, движимой лошадьми: кабинка заезжает по дощатому настилу в воду, где дама, открыв обращённую к морю дверку, погружает своё естество в воду, не опасаясь нескромных взоров. Погонщику остаётся ждать, когда купальщица просигналит флажком, что вернулась в кабинку, и вытаскивать деликатный груз обратно на песок.
Не знаю, в чей скованный цепями хорошего тона мозг пришла подобная идея. Ведь дамские купальные костюмы и так мало чем отличаются от повседневного платья: юбка с зашитыми в полы грузиками, чтобы ткань не всплывала в воде, особая шапочка, блуза с широченными рукавами, и даже парусиновые туфельки. Конечно, юбка заметно короче обыкновенной, сухопутной, но скромность от этого не страдает: костюм дополнен широкими бумажными шароварами, на манер тех, что носят подданные султана.
Удивляешься, зачем я разбираю эти деликатные материи? А затем, что всё это не относится к нашей прелестной хозяйке. Она пошла куда дальше крестьянских девок, которые в простоте своей купаются в одних полотняных рубашках и, выйдя на берег, смущают мужиков своими прелестями, просвечивающими сквозь мокрую ткань. Нет, мадемуазель Берта не опускается до таких пейзанских уловок!
Её купальный костюм произвёл на обитателей яхты эффект разорвавшейся мортирной бомбы. Представь: коротенькие узкие панталончики, не достающие до колен; лишённая рукавов сильно декольтированная блуза, плотно облегающая формы и — о, ужас, разврат! — оставляющая открытым солнцу соблазнительную полосу кожи на животике мадемуазели. И, конечно, никаких шляпок, купальных чулок и прочих излишеств. Впечатление сногсшибательное; добавь к этому и то, что хозяйка „Леопольдины“ появляется из каюты, завёрнутая в длинное татарское полотенце и, перед тем как спуститься в купальню, сбрасывает его и долго озирает горизонт. А уж когда она выходит из вод морских… тут я умолкаю из соображений скромности, но надеюсь, что твоё воображение дорисует опущенные мною подробности.
Засим — путешествие наше продолжается. Поверь, я поведал бы тебе немало поразительных вещей, но, увы, лишён таковой возможности. Материи это секретные, и мало ли кому в руки попадёт моё письмо, прежде чем доберётся до тебя, разлюбезный мой друг Картошкин?
Писано Бог знает, какого числа, сего, 188…-го года,
на борту яхты „Леопольдина“ где-то посреди Индийскаго Окияну,
а может и ещё где…»
IV
Леонид Иванович стоял, облокотившись на фальшборт. «Леопольдина» резво бежала на зюйд, и справа, в туманной дымке вырисовывался низкий контур абиссинского берега. Штилевое стояние закончилось, дул ровный, устойчивый зюйд-ост, и яхта, слегка кренясь в бейдевинде, развила приличный ход.
В Адене они простояли трое суток. Незадолго до отплытия, в порт вошёл пакетбот, доставивший почту, в которой, среди прочего, оказалось пересланное из Александрии письмо от Ивана. Племянник подробно рассказывал о морской практике: что ж, и племянника и дядю судьба забросила в морские просторы, только его плавание скоро подойдет к концу, а Ване предстоит до конца августа бороздить воды Балтики.
Лучшей гаванью на занзибарском побережье считается Момбас — бывшая португальская колония с семнадцатого века входит во владения занзибарского султана. С недавних пор там хозяйничают англичане; телеграфный кабель дотянут до Момбаса ещё не скоро, но вот какое-нибудь шустрое судёнышко вполне могло добежать туда, пока «Леопольдина» ждала ветра в полосе штилей. Так что от захода в Момбасу решено было воздержаться — кто знает, какой приказ получил командир стоящего там британского стационера?
Экспедицию ждал Дар-Эс-Салам. Его начал строить Маджид ибн Саид, предыдущий султан Занзибара — в 1862-м году, на месте жалкой рыбацкой деревушки Мзизима, знаменитой тем, что мимо неё спокон веку пролегала торная морская дорога. Для начала султан заложил дворец для себя — недостроенная коробка до сих пор украшает берег. Одновременно стали возводить и город, названный Дар-эс-Салам что означает на языке фарси, «гавань мира». Но вскоре султан умер, и строительство понемногу было заброшено.
Но уж очень удобным оказалось место, и в 187..-м году англичанин Уильям МакКиннон задумал провести от Дар-эс-Салама до озера Виктория железную дорогу, что сделало бы этот город морскими воротами всей Восточной и Центральной Африки. Но пока это всего лишь скопище лачуг и пакгаузов, сгрудившихся вокруг недостроенного дворца султана Маджида ибн-Саида. Впрочем, даже и в таком виде город успешно справляется с ролью базы, откуда начинают путь все экспедиции в Восточную Африку. Так что в Дар-эс-Саламе путешественникам предстояло расставание с любезной хозяйкой яхты; дальше их путь лежит в неизвестность, через равнины Масаи, плато Серенгети, к берегам залива Спик озера Виктория.
— Мсье Смолянинофф?
Леонид Иванович обернулся. Берта. Подошла неслышно, а он, погружённый в свои мысли, ничего не заметил. Невежливо — хозяйка роскошной яхты, по своему капризу решившая подвезти подозрительных иностранцев «за три моря» может рассчитывать на большее внимание к своей персоне…
— Кхм… простите, мадемуазель, задумался. Мы все так устали от этого штиля…
— Я понимаю. — мягко ответила женщина и облокотилась о фальшборт. — Нет-нет, мсье Смолянинофф, не беспокойтесь. Я с удовольствием разделю с вами уединение, если вы не против.
«Уединение на борту судна, где кроме их двоих, ещё два десятка душ? — в смятении подумал Леонид Иванович. — Хотя, кто их разберёт, этих природных аристократок?»
Порой ему казалось, что Берта создаёт вокруг себя «хрустальный купол тишины», за тонкой плёнкой которого гаснут посторонние звуки из числа издаваемых человеческими существами. Те же, что порождаются природой, или неживой материей — шум волн, крики чаек, хлопанье парусов, скрип тросов бегучего такелажа, — проникают через завесу свободно. И это лишь подчёркивает прелесть уединения с царственно-прекрасной собеседницей, и неважно, что в полудюжине шагов беседует с урядником Садыков, матерно отчитывает провинившегося грека Кондрат Филимоныч, или тянет бесконечные гортанные рулады рулевой-тиролец.
И — запах. Лаванда? Жимолость? На ветру запах должен сразу улетучиваться, но, похоже, хрустальный купол удерживал его, окутывая собеседников облаком легчайшего аромата.
«Кажется, теряю голову, — в замешательстве подумал Смолянинов. — Что за ерунда? Мужику уже к сорока, а тут… нет, сантименты надо решительно гнать прочь!»
Мысль эта оказалась такой неуместной и раздражающей, что он помотал в досаде головой. Берта понимающе улыбнулась.
«Она что, мысли читает? Нет, отставить панику, я просто раскис из-за вынужденного безделья. Вот придём в Занзибар, и там закрутится — надо будет искать лошадей, закупать припасы…»
— Давно хотела спросить, мсье Леонид, — голос женщины был глубоким, низким, проникновенным. — вы ведь собираетесь далее путешествовать по суше? Понимаете, я мечтаю увидеть большие африканские озёра. Но слабой женщине опасно пускаться в странствие без надёжных и, главное, отважных попутчиков!
«Берта превосходно говорит по-русски. А ещё на полудюжине европейских языков и хинди. Хинди… Индия… Интересно, а она танцует индийские танцы? Фу ты чёрт, что за мысли лезут в голову — танцы живота, тантрические оргии в колониальном стиле, стыдобища…»
Леонид Иванович обнаружил, что мямлит в ответ что-то про опасности пути, про малярию, про дикие племена «ньям-ньям», замеченных, как ему точно известно, в людоедстве, а так же о прочих, о невыносимых для утонченной жительницы цивилизованной Европы, условиях африканской экспедиции. В ответ Берта поведала, что во время путешествия по Австралии (господи! Да где она только не побывала?) она пересекла пол-материка в фургоне, сплавлялась на плоту по горным рекам Новой Зеландии и даже провела три месяца на полинезийском острове в обществе аборигенов. При этих словах на лице ее мелькнула мечтательная улыбка, и Леонид Иваныч поперхнулся вопросом. В самом деле, не по своей же воле она… может, кораблекрушение?
— Я отлично стреляю, мсье Смолянинов, — продолжала хозяйка яхты, — а год назад пришла второй на Малом Дерби. Поверьте, я не стану вам обузой!
Смолянинов молчал, беспомощно озираясь по сторонам. Садыков… куда, чёрт возьми, делся поручик? Шляется, не пойми где, когда начальника бессовестно охмуряют! Но нет, хрустальный купол укрывает надёжно….
Помощи не будет, в отчаянии подумал Смолянинов. Сейчас он откашляется, и…
— Кхм… простите, мадемуазель Берта. Если вы настаиваете, то, конечно… но, должен заметить, это весьма опрометчиво с вашей…
Прохладная ладонь легла поверх его руки. Леонид Иванович до боли в суставах вцепился в полированное дерево фальшборта — нет, нельзя, нельзя!
— Право же, мсье Леонид — Берта неожиданно заговорила капризно-шаловливым тоном, более подходящим гимназистке. — Это, наконец, нелюбезно — вы могли бы, согласиться хотя бы из чувства благодарности. И как можно огорчать отказом слабую женщину?
Она оторвала ладонь от его руки и зябко повела плечами, кутаясь в лёгкую кремового цвета шаль.
«Откуда она взялась? Соткалась из вечерних сумерек? А ведь и правда, посвежело…»
— Мне что-то зябко. — заявила Берта. — если вы не против, продолжим беседу у меня в каюте? Стюард подаст лёгкий ужин — за ним и обсудим детали подготовки к нашей экспедиции.
«Пропал…» — понял Смолянинов. — «Как есть пропал, и никуда теперь не денусь…»
Ноги сами несли его к ступенькам, вниз, откуда чарующе пахнуло — то ли лавандой, то ли жимолостью. Хрустальный купол, на мгновение дрогнул, пропуская гортанный возглас рулевого — и снова сомкнулся, отрезая всё и вся. Только вода шуршала за бортом, да слегка подрагивали, в такт мягким ударам волн, доски обшивки.
Тишина…
