Ирина Черкашина
Семь ступеней в ад

Стены здесь раскрашены в разные цвета, но почему-то кажутся серыми. И яркие мультяшные рисунки на стенах – тоже. Все здесь серое, скучное, отвратительное – до тошноты, до крика. Только я, конечно, не кричу. Зачем? Выпустить отсюда не выпустят, только Вадьку напугаю. Самое странное, что сын не слишком страдает от нашего заточения. Нет, он, конечно, ноет порой: хочу гулять, хочу в садик – но будто бы по привычке.

И это мой-то Вадька, который так тяжело привыкал к садику, который отпускал меня из группы не иначе как с ревом! Он почти не обращает внимания на казенные стены «Дома радости» – так называется наша тюрьма. Мы почти месяц в этой радости, в этой комнатке, как сказали бы раньше, «гостиничного типа», с окошком под потолком и малюсеньким санузлом, в этих переходах и кабинетах, в этой… в этой безнадежности.

Может, ему легче оттого, что я все время рядом? Может быть… А вот о другом я думать боюсь. Он мой сын. Мой ребенок. Я его не брошу, что бы ни случилось, кем бы он ни стал.

Хотя мне тошно здесь за двоих. Единственное, что в комнатке хорошего, – вентиляция. Это очень важно, потому что сын…

– Мама, ма-ам, когда в игровую пойдем? Ну когда пойдем? Давай одеваться! Там уже, наверно, Тема пришел, и Светка, и Кирилл…

Иногда он совсем прежний, мой Вадька. Ничего не надо, только играть бы с машинками да носиться с другими детьми – не догонишь, не усадишь. Но в нынешнем его состоянии, как выражается психолог Софья Михайловна, «есть нюансы».

– Скоро пойдем. Но вначале надо на тесты и смазаться лосьоном.

– Фу-у, опять тесты, опять мазаться…

– Не опять, а снова. Иди сюда, Вадька! Вадим!

Только уловив металл в моем голосе, сын подходит. Покорно встает передо мной, разведя в стороны руки – тощий шестилетний мальчишка в одних трусиках. Беззащитный, крошечный птенец.

Я начинаю смазывать его бесцветным лосьоном, резко пахнущим спиртом – спину, живот, руки, промазывая между пальцами. Впрочем, спирт быстро выдыхается. Лосьон, если верить врачам, обеззараживает, а самое главное – нейтрализует запах.

Тот самый запах.

Вадька покорно стоит, не хихикает от щекотки, не переступает озябшими ногами. В этом его отличие от прежнего Вадьки – сейчас он, как говорит наша докторша, почти не получает сигналов от тела.

Но зато их получаю я. И всегда, постоянно чувствую запах, который, несмотря на спиртовой лосьон, окутывает Вадьку тонким сладковатым коконом. Чувствую холод под пальцами – как будто прикасаюсь к мебели, а не к ребенку. К кожаному дивану, например. Я никогда к этому не привыкну – к серой Вадькиной коже с темными, похожими на синяки, пятнами, к липким, холодным пальцам, к подернутым белесой пленкой глазам, которые тем не менее видят. К вмятинке на виске, прикрытой легкими и светлыми волосами. Кажется, только волосы у Вадьки не изменились.

Я не могу привыкнуть – но могу смириться…

Вмятинку я промазываю особенно бережно, как будто сын может почувствовать боль. Но ему сейчас не бывает больно.

Больно бывает мне. Иногда от этой внутренней боли пробуждается боль физическая – сегодня всю ночь ныл правый висок, будто его сверлили, к утру вроде бы притих, а сейчас – опять начал. Давление, что ли? Неудивительно, при нашей-то жизни…

– Ну все, супергерой! Можно одеваться. Пойдем на тесты и играть!

– Ура! Играть! Там опять какие-нибудь новые игрушки! Интересно, что сегодня – может, наконец, танк, как дома был, помнишь? А то вчера кукол дали – я что, девочка, что ли?

Он еще не очень хорошо произносит «р», путает с «л», и получается очень смешно – «иглать», «кукор дари». Научится ли он когда-нибудь говорить правильно? Я стараюсь об этом не думать.

– Ну, игрушки же и девочкам нужны, у вас есть Светка и Надя…

Вадька пытается морщить нос, показывая, где он видал всех на свете девочек. Получается плохо. С мимикой у него сейчас тоже хуже, чем раньше.

Наконец мы выходим из нашего жилого блока и поднимаемся в другой – игровой, учебный, исследовательский, все сразу. Наверное, нас поселили в полуподвале, потому что остальные помещения расположены выше, и, чтобы попасть туда, надо одолеть абсолютно безлюдный коридор, два лестничных пролета и еще семь ступенек вверх.

Почему ад всегда представляли под землей? У нас он выше. На два лестничных пролета и семь ступенек. Да, здесь уже слышны человеческие голоса, нет давящего безмолвия, как в жилом блоке, безмолвия, которое не заглушить никакому телевизору – зато здесь невозможно спрятаться. Никуда не спрятаться от того, что случилось.

Игровую они все любят. Это большая комната, скорее, даже зала с разными зонами: игрушечный дом с детской мебелью и ширмой вместо стен; сухой бассейн, полный разноцветных пластмассовых шариков; учебная зона, со столами и стульчиками, с россыпями цветных карандашей и фломастеров, со стопками бумаги, раскрасок и прописей. Есть еще зона мелких игрушек – дети любят ее больше всего, потому что каждый день там появляется что-нибудь новое. И есть чайная зона для нас, мам.

Обеденного уголка для детей нет. Они не едят – уже месяц. Поначалу, конечно, мы пытались их кормить, но пища не усваивалась – гнила в желудке, и к запаху тления прибавлялась еще вонь от протухшей еды. Пришлось желудки чистить – хорошо еще, как сказала врач, рвотный рефлекс у них пока работает.

Чем дети наши живы, непонятно, но живы, вот они – носятся по всему залу, семеро маленьких мертвых детей. Гнилостный запах здесь въелся в игрушки, в ковролин на полу – но мы уже привыкли и не обращаем внимания. Вадька меня увидел – подбежал, обнял, ткнулся холодным лицом в живот и убежал снова, с хохотом гоняться за дружком Кириллом.

– Что, тоже мозги трахали?

Машка, моя приятельница – мы тут все вынужденно приятельницы, сестры по несчастью, – сидит у чайного столика, грызет семечки. Ей специально выдают, она просит. Соленые, «Бабкины», в красных таких пакетиках.

Остальные мамы, как видно, ушли обедать – маленькая столовая находится по соседству. Каждое утро в холодильнике появляются продукты, а готовим мы уже сами. Обслуга здесь сведена к минимуму, и ходит вся в химзащитных комбинезонах – все, даже психолог. Все они смотрят на нас сквозь пластиковые шлемы – как на каких-то опасных микробов.

А полы моют роботы – два робота со щетками и емкостями для воды, похожие на ожившие тележки. Мы их прозвали Красный и Синий, по цвету ведер.

– Хочешь семок?

– Не-а. – Я сажусь напротив. Не понимаю, как она все время ест – я здесь совсем разучилась есть. Приходится заставлять себя, потому что во мне-то нет «загадочного агента», как в детях, и без еды я помру по-настоящему.

– Мне вчера мозги трахали, – сообщила Машка. – Вечером уже. Давайте доверять друг другу, давайте наблюдать, все такое.

– Вот-вот.

Машка презрительно сплюнула шелуху.

– Заняться им нечем. Не знают уже, что делать, все перепробовали, ничего не нашли. И вот так всегда… Уж выпустили бы нас отсюда. Мы же не опасные! А они вообще дети!

Она кивнула на малышню, столпившуюся возле игрушечного развала. Понятно, ищут новенькое… Не знаю, кто приносит сюда эти игрушки и забирает сломанные. Иногда мне кажется, что тоже робот. Все здесь роботы, кроме нас.

– Эй, Тема! Темчик! – Машка подхватывает полы халата, вперевалку бежит к детям, отнимает что-то у крепыша Темы. – Ты что делаешь, дурень, у него же второй глаз вытечет, а новый не вырастет! Ты ему зачем в глаз-то тычешь!

Да, это проблема. Дети перестали чувствовать боль, и их это забавляет. Нет-нет да и начинают тыкать друг в друга всем, что под руку подвернется, – и хоть мы следим, но самый тихоня, Сашка, поплатился за забаву глазом. Правда, ни он сам, ни обидчик Тема по этому поводу не переживали. И не переживают.

Не понимают, глупые, что для них любая травма – навсегда.

Тема молчит, только криво улыбается почерневшими губами. У него правая половина лица распорота до кости – распластало еще тогда, во время катастрофы. Потом рассеченные ткани хирурги стянули пластиковыми скобами в цвет кожи, чтоб не так страшно смотрелось, и все.

В цвет живой кожи. Но теперь, на фоне темно-серого Теминого лица, эти скобы кажутся неестественно розовыми. Лучше б черные были, честное слово.

– Ну, чего молчишь, сиротинушка? Дай обниму! Все, никто никого не обижает, играйте!

Темчик – единственный, кого бросила мать. Взяла и бросила. Так и сказала: «У меня еще трое живых и здоровых, мне их кормить и учить надо! А этот умер, не воротишь». Написала официальный отказ.

Мы ее, конечно, все осуждаем. И Темчика жалко. Он и раньше-то был бука, все сам с собой в углу машинку катал, а теперь совсем одичал, даже не разговаривает. Машинку, которую мать ему сюда передала, растоптал – у меня чуть сердце не разорвалось, когда я увидела. Как он ее молча, с ожесточением топтал и ломал, а потом сел на обломки и не давал себя увести. Ни нам, ни «воспитательнице» Нине Николаевне, которая за ним приглядывает через очки защитного комбинезона.

Мы эту мать, конечно, осуждаем. Но еще… в глубине души я немного завидую. Остальные, наверное, тоже. Потому что мы все хотим жить и выйти отсюда – но как, если здесь наши дети?!

Боль неожиданно ввинчивается в висок, как сверло, а вместе с ней прилетает пронзительный детский визг:

– И-и-и-и-и-и-и-и-и!..

Оборачиваюсь – Темчик не успокоился, несмотря на Машкино вмешательство. Едва мы отошли – взялся отнимать что-то у мелкого Кирюхи, Кирюха заорал что было мочи. Они у нас сейчас плачут и кричат, только если что-то отнять – боли-то не чувствуют. А Темчик, вырвав игрушку – теперь я вижу, что это жестяное ведерко, – принялся колотить Кирилла по всему, что подвернется. По лицу, по рукам, по ребрам… Жестоко, исступленно, словно и не маленький ребенок.

Мы бросились обратно. Дверь напротив распахнулась, примчались воспитательница Нина Николаевна и психолог, похожие на космонавтов в своих защитных костюмах, и мы все принялись растаскивать детей. Аккуратно растаскивать, чтобы ненароком кому-нибудь что-нибудь не повредить.

Вскоре Кирюха уже сопел на руках у прибежавшей матери, а Темчик исподлобья кидал на нас мрачные взгляды из угла, где над ним ворковала психолог. Видал он все ее воркования… А ведь он как звереныш, подумала я. Звереныш, который рос, зная только побои и предательства, и сам не научился ничему другому. Мать бросила его, мы – ему чужие, а этим теткам в защитных шлемах он тем более не верит. И не поверит никогда, потому что они тоже чужие и им на него плевать. Он для них – подопытная крыска, материал для диссертации, и, пусть ему пять лет, он это прекрасно чувствует. Все мы тут чувствуем, кто мы для них на самом деле.

Психолог взяла Темчика за руку и повела куда-то. Он шел вроде бы покорно, но продолжал зыркать вокруг, и мне на мгновение стало не по себе.

Висок постепенно отпустило, но остались слабость и легкий озноб. Простыла я, что ли? Да откуда простуде взяться в нашем-то стерильном аду?..

– Ты чего за голову держишься? – с подозрением спросила подруга. – Смотри, так кое-что начинается, потом скажу…

– Да ничего, просто кольнуло… Где там дети-то наши, им на процедуры пора!

Семь ступенек вверх и семь вниз. Каждый день вверх и вниз, из ада защитных костюмов, из процедурных и столовой, где никакая дезинфекция не может перебить запах разложения – сюда, в наше убежище. Здесь за нами тоже следят чужие взгляды, три маленькие камеры под потолком, но все-таки они – не одетые в химзащиту сотрудники «Дома».

Это, конечно, тоже ад, но больше наш, личный, персональный. Малый круг ада. А тот – большой. А вместе – целая спираль ада на земле.

Вадька раскапризничался, заплакал черными склизкими слезами – захотел спать, – и мы вернулись к себе. Спит он сейчас по-другому – застывает как кукла, не закрывая глаз, и так тихо-тихо лежит. И другие дети так же, часами лежат. Интересно, вяло думается мне, что это за сила в них, которая не нуждается в еде, но нуждается в этой малой смерти?

Вадька вытянулся на своей кроватке и замер. Даже не как кукла – как куколка, в которой созревает что-то новое, непохожее на прежнее тело. Слишком отчетливо исходит от него сейчас запах тления – снова придется мазать лосьоном, а он так его не любит…

Маленький мертвый мальчик. Бедный мой птенец, который не нужен никому, кроме меня. Разве он виноват в том, что случилось? Разве наши дети – зло? За что нас упрятали сюда, в эту тюрьму, где мы не принадлежим себе, где нас каждую минуту могут разлучить?

Боль в виске возвращается, сверлит с новой силой. Я подхожу к окну, оно слишком высоко, да и непохоже, чтобы его вообще можно было открыть. Эх, сквознячок бы, прохладу… почему я раньше не замечала, что холод – это приятно?

Вадька спит и проспит не меньше пары часов, а у меня есть еще дело. По плану в эти часы – сеанс связи с мужем. С домом… точнее, с тем, что когда-то, совсем недавно, им было.

Семь ступенек вверх. Безлюдные коридоры. Далекие, почти что призрачные голоса – не то телевизор, не то кто-то разговаривает за стеной. Робот Красный флегматично трет щетками пол и стены – чужой, как пришелец. Очередной круг ада.

Маленькая, почти пустая комната с ноутбуком на столе, на мониторе – окно видеочата. Мессенджер незнакомый, наверняка специально придуманный для таких вот секретных учреждений, но я к нему уже привыкла. Имя Макса в списке контактов горит зеленым – он на связи, он ждет.

Конечно, все наши разговоры отслеживаются и записываются, но я и к этому уже привыкла. Удивительно, каким равнодушным может быть человек… Мы об этом забывали – целый месяц говорили, пытаясь понять друг друга, зацепиться за прошлое, делали вид, что все будет хорошо.

Не получилось.

Не знаю, когда я это поняла – может быть, только сейчас.

Я села перед ноутбуком и задумалась. Макс, конечно, истинного положения дел не знал, мы все говорили то, что велено – что Вадька болен, но стабилен, что пока лечения не подобрали, но обязательно подберут. На первые сеансы даже Вадьку брала с собой, маскируя вмятинку на виске волосами, но потом – потом нам запретили показывать детей.

Да мы и сами не хотели их показывать. Как объяснить родственникам появление маленького мертвеца?..

О чем нам сейчас говорить с Максом? О прошлом? О рухнувших планах? О работе? Да я о ней забыла давно!..

О том, что скучаем друг по другу?

Когда-то я скучала, это верно. На стену лезла от тоски, от всего, что на нас обрушилось. Даже вчера еще скучала. Даже сегодня утром. А теперь – теперь стало все равно. Даже злость на психолога прошла. Все стало… какое-то серое, ненужное. Только Вадька еще имел значение – да головная боль, которая то утихала, то возвращалась.

Что там Машка про нее говорила? Что-то так начинается? Что, интересно, – неужели то же, что и у Вадьки? Быть не может, ведь месяц прошел… И откуда подруге это знать, неужели и она?..

Наверное, еще вчера я бы испугалась. Побежала бы к докторше, попросила обследование, лечение – хотя какое тут лечение! А сейчас мне все равно. Я посмотрела на свои пальцы, сжатые на коленях. Скоро кожа побледнеет, посереет, появятся пятна… Ну и пусть. Я в аду, из которого нет выхода, хоть поднимайся, хоть спускайся – семь ступенек никуда никогда не выведут. Наверное, то, что случилось или еще случается со мной, – единственный выход отсюда. И для меня, и для Вадьки.

Я просидела перед ноутбуком, наверное, полчаса, пялясь в окошко мессенджера. Где-то там, в мире за стенами, человек Максим, бывший когда-то моим мужем, ждал вызова.

Так и не дождался.

Я закрыла ноутбук. Прошлое мертво, а будущее… будущее – это Вадька.

Боль в виске, так до конца и не утихшая, вдруг встрепенулась, вонзила в кость горячее острие так, что я аж зубами заскрипела, – а потом раз, и пропала. И сразу стало хорошо и холодно.

Зря я, наверное, заставила психолога снять шлем. Но она просила никому не говорить, и я не скажу. Пойдем лучше с Вадькой в игровую – кажется, пора мне с нашими мамочками посекретничать.

Ради наших детей. И ради нас.