«По причине того, что в феврале 1878 года мне настоятельно рекомендовано в связи с состоянием здоровья отправиться в путешествие, и таковое средство оказывалось действенным и ранее, я приняла решение поехать в Японию – не столько по причине ее известного своими благоприятными для здоровья свойствами климата, сколько в связи с имеющейся у меня уверенностью в наличии там как ранее неизвестных, так и известных объектов, кои могли бы поспособствовать духовному удовлетворению и восстановлению сил находящейся в оздоровительном путешествии одинокой дамы» (Изабелла Бёрд в предисловии к путевым запискам о Японии).

Я лечу в Киото. Выданная Изабеллой рекомендация по лечению депрессии работает: если я когда-либо и находилась в состоянии неопределенной подавленности, то само приобретение билетов привело к чудесному выздоровлению. Собираю чемодан и думаю: раз уж я в кои-то веки путешествую в лечебных целях, смогу ли получить от соцобеспечения небольшую компенсацию за купленные билеты?

На период отъезда решаю сдать свою квартиру. Нашелся подходящий арендатор: одна знакомая писательница как раз нуждалась в рабочем кабинете именно на это время. Я передаю ей ключи и клянусь сохранить нашу сделку в тайне. Собственно, ей давно хотелось найти укромное местечко, потому что в ее давних планах было плотно засесть за рукопись и она хочет, чтобы о ее местонахождении не знали ни друзья, ни даже супруг. Она планирует каждое утро просто исчезать – уходить в такое место, о котором не знает ни одна душа. Ну что за блаженство!

Очень хорошо ее понимаю, ибо одним из важнейших условий писательского труда является возможность укрыться от посторонних глаз. Работа (если у вас, конечно, есть цель чего-то добиться) требует полного одиночества, возведенного в абсолют дисциплинированности. Необходимо отказаться от совместных обедов, посещения секонд-хендов и соблазна опрокинуть стаканчик-другой с приятелями. Словом, надо отказаться от жизни как таковой. На этапе интенсивного писательства уже перед началом работы необходимо полностью освободиться от всяких дел на несколько дней вперед. Нужно по многу дней ни с кем не разговаривать, чтобы не исчезли перепутанные в голове хрупкие нити наполовину оформившихся мыслительных фигур, ритмика предложений, причинно-следственные связи и конструкции. Нужно бодрствовать, работать, есть и пить, не выпуская из рук эти аморфные обрывки мыслей. Нужно общаться только с самим собой. Бывает, что это получается, если сбежишь в чердачную комнату где-нибудь в Вихти (законная причина не участвовать в мирской суете), но еще лучше скрыться где-нибудь в домике в Нормандии. Главное не переусердствовать: затворничество следует ограничить шестью неделями усиленного писательского труда – что является абсолютным потолком, если не хочешь напоследок спятить.

Так что желание обособиться в собственном рабочем кабинете мне очень даже понятно. Идеально, если бы еще имелась возможность работать втайне. Нет ничего более ужасного, нежели вопросы в стиле «как продвигается книга?», «как пишется?» (в чем измеряется «писательство» – в количестве страниц или осенивших идей?); «на каком этапе книга?» (на очередном); «добралась ли до половины?» (откуда мне знать, я же не пишу от начала до конца); «идея все та же?» (это с намеком, мол, надо сменить идею); «но книга ведь продвигается?» (особенно жуткий вопрос, когда испытываешь экзистенциальный ужас по мере продвижения книги).

Иногда я думаю, как прекрасно было бы писать целую вечность ту самую первую книгу, о работе над которой никто даже не слыхал.

Мы прятались с моими ночными женщинами в течение нескольких недель на чердаке домика в Вихти, но теперь я пытаюсь взять себя в руки и превратиться в воспитанного чудо-ребенка (ну или стать кем-то, кто не боится выйти на люди). Начинаю выполнять взятые на себя обязательства. Посещаю читательские кружки (на заседании одного из них подают суши, а участники одеты в кимоно). Зачитываю выдержки из книги на устроенном одним читателем празднике хризантем, совершенно роскошном вечернем рауте специально для женщин, посвященном цветам и эстетике. Как и у Мэри, моя задача – пополнить дорожную кассу. Я подсчитываю, что каждая проданная мною книжка равняется одному обеду из маленьких плошек в Киото. (А еще десять изданий в мягкой обложке, проданных через книжный магазин, означает такое же количество дешевых обедов в столовой для одиноких мужчин на склоне горы Йосида, так что тут особо не разбогатеешь.)

После всего этого остаются считаные дни, чтобы приготовиться к поездке: сходить в парикмахерскую, встретиться с друзьями, убраться в квартире. Вдобавок накануне отъезда у меня запланирована фотосессия для статьи в один женский журнал.

Абсурдный день. Журналистка обещала, что на фото я смогу «выглядеть собой», но как бы не так. Утром в фотостудии кроме самого фотографа меня уже ожидали фотограф, ассистент, визажист-парикмахер, стилист и ответственный секретарь журнала – все в полной готовности преобразить меня «от и до». Узрев арсенал стилиста, я впала в ужас. Вешалки заполнены одеждой а-ля бизнесвумен в духе идеологии журнала: дутые зимние куртки, меховые воротники, блузки, прямые брюки, вязаные платья, накидки, туфли на шпильках – словом, одежда для взрослых, какой в моем шифоньере днем с огнем не сыскать. Неужели все это мне придется напяливать на себя? У меня ведь даже нет ни одной пары туфель, не говоря о деловом костюме! Я пытаюсь промямлить что-то насчет бедности пишущего путешественника, но тут же понимаю, как нелепо это звучит.

Весь съемочный день я сама не своя. Мы ездим по району Эйранранта в поисках потенциальных мест для съемок. Визажист то и дело подкрашивает мне ресницы и веки, стилист меняет воротники – и все это словно в сериале о супермоделях. Они профессионалы своего дела и работают на высшем уровне, только я не понимаю, что я здесь делаю. К счастью, фотограф еще тот говорун и весельчак. Он приказывает мне погулять на десятисантиметровых шпильках по гравийной площадке промзоны с таким видом, будто «я свалилась с другой планеты», при этом надо не сжимать губ, выдвинуть подбородок вперед и смотреть вниз с интенсивным удивлением – вкупе все это оказывается чертовски трудным делом! И вот я враскорячку хожу по камням на шпильках и мехах неонового цвета и жалуюсь, что никогда не смогу получить ни одного гранта, потому что все подумают, будто на эти деньги я разъезжаю по всему свету и веду гламурный образ жизни. Фотограф вскользь замечает, что это он нарядил Линду Лампениус в кожаные штаны – и разве в итоге не это повлияло на ее карьеру? Подумай о Йенсе Лапидусе, где он был бы сейчас без своего классического костюма? Твои шпильки выглядят сногсшибательно! Подбородок вперед! Не сжимай губы!

В какой-то момент я позирую на шпильках, в колготках, блузке, длинной зимней куртке – и совсем без низа. Сентябрьский день, двадцать градусов тепла, пот льет градом. Мы меняем место съемки, стилист забирает у меня куртку и оставляет мне одни колготки, блузку и шпильки. Едем дальше, и на следующей остановке я выхожу из машины в том же одеянии, встаю перед скалой и начинаю вытягивать подбородок. Мимо проезжают автобусы с туристами. Люди смотрят на меня.

На все про все уходит шесть часов работы пяти человек плюс мой рабочий день. По завершении съемок фотограф предлагает поздний обед у киоска с мороженым. Поскольку на мне по-прежнему ничего нет, кроме блузы и колготок, я остаюсь ждать в машине.

Остаток вечера я нахожусь в полной сумятице. Не понимаю, какое отношение эти снимки имеют к статье, где рассказывается о путешествующей писательнице, оставившей постоянный заработок, живущей скромнее скромного, одевающейся в свою же поношенную одежду, изначально предполагавшуюся для продажи в секонд-хенде.

На следующий день улетаю в Киото. В аэропорту меня вдруг накрывает мучительное осознание того, сколь ужасно я выгляжу в своем одеянии – легинсы, гольфы и потрепанные спортивные сандалии – на фоне этих идеально накрашенных женщин, в мягких украшенных стразами костюмах, идущих на рейс на шпильках. Помогите!

В голове звучит голос Мэри: «В путешествии у тебя нет никакого права одеваться так, как бы ты не оделась дома!» Изабелла одевалась в дорогу не менее продуманно и стильно: 1) твидовый костюм на холодную погоду; 2) шаровары для езды верхом; 3) шелковое платье для особых случаев.

Может, мне следует обновить гардероб?

Киото. Знакомое место на склоне Йосида выглядит как прежде, Ким уже приготовил для меня комнату с татами, где я провела больше года. Приветствую своих товарищей по жилью (австрийку Ирис встретила здесь еще в том году), отношу велосипед в ремонт, сталкиваюсь у продуктового магазина с Реем. Он наполовину финн, держит здесь бар (о нет, сегодня я в бар не пойду). Трачу в магазине тысячу йен, чтобы как-то «одомашнить» свое жилье.

Киото чудесен, только жарко и чертовски душно. Я думаю, что ехать сюда в сентябре ради благоприятного для здоровья климата точно нет смысла.

Тогда почему я здесь? Такое ощущение, что всякую поездку в Киото нужно как-то оправдать – перед собой, друзьями и родителями. Страдая от джетлага и головной боли, я начинаю даже задумываться, что смысла никакого нет совсем. Так зачем я здесь? Ничего особенного – приехала поработать. Большую часть времени проведу в помещении – в трудах, иногда соберусь прокатиться по набережной, загляну в кофейню на обед, подаваемый в маленьких плошках, уединюсь в чайной. Может, схожу в Нитибункен, просмотрю книги. Почитаю японские дневники Изабеллы. Издание 1900 года, найденное в университетской библиотеке: синяя обложка с гравюрой восходящего солнца на фоне горы Фудзи и золотые узоры букв. Если замечу в программе вечера буто, кабуки или тайко – тоже пойду. Пополню запасы чая – мой гэммайтя закончился, так что вот хорошая причина приехать сюда, а еще схожу в бар Рея выпить рюмочку умэсю. Встречусь с бывшими соседями по комнате и друзьями. Может быть, с Себом и Рейной, сходим с ними в горы и в горячий источник онсэн. Если денег хватит, можно съездить в Токио оценить ситуацию с современным искусством. Потом отправлюсь на йогу-ретрит к Николь, заночую в храме и вспомню, каково ощущать себя безмятежной горой.

Киото – это неповторимое состояние души. Здесь возможно все. Кругом властвуют красота, восторг, удивление: в кафе, в садах, на тихих улочках и в храмах. Всякий раз мне хочется приблизиться к пониманию происходящего за шторами дверей и деревянными жалюзи окон, хочется научиться понимать названия всего того, что продается на гастрономической улочке Нишики.

Возможно ли, что бесконечное таинство Киото происходит от моего неумения читать по-японски? Вдруг тайна рассеется, как только я узнаю, что написано на рекламных щитах и шторах «норен», висящих в проходах старых чайных?

В полдень у меня встреча с давней знакомой Беатрис на храмовой площади Тодзи. Выдался жаркий солнечный день, а я оставила зонтик дома, подумав, что сегодня-то он точно не понадобится, но по пути к месту встречи поняла, что именно сегодня он мог бы понадобиться – для защиты от солнца.

Три года назад мы с немкой Беатрис вместе снимали жилье. Она историк искусства: уже полгода работает в Международном центре по исследованию японской культуры, пишет диссертацию на тему скрытых текстов в лакированных предметах периода Муромати. Создается ощущение, что Беатрис только и делала, что сидела в библиотеке Нитибункена с тофу, орехами и авокадо. Поразительно, но она до сих пор не знает киотских достопримечательностей и никогда не слышала о районе Понто-тё – одном из самых известных кварталов гейш. Через неделю она возвращается в Берлин, так что самое время сделать небольшой туристический обход. Поскольку мы уже один раз купили дневной билет на автобус (Беатрис практичная донельзя), решаем проехать от храмовой площади в Киотский национальный музей, чтобы ощутить восторг от лакированных изделий, искрящихся цветов кимоно и прочих исторических ценностей (мой самый любимый экспонат – лакированная шкатулка, присыпанная золотой пудрой так, что она напоминает кожу косули). Как обычно, в музейной лавке покупаю целую кучу пластиковых файлов. Факт остается фактом: нигде не продается столько поэтичных конвертов, как в Японии. На моих файлах – репродукции рисунков XVII века с летящими журавлями на фоне красиво выписанных строчек стихотворений.

После ужина сябу-сябу отправляемся посидеть на крохотной террасе бара в Понто-тё на берегу реки Камо. Стоит теплый вечер, я сладко хмелею от умэсю и ощущаю радость от встречи.

Что я люблю:

Органик-кофейни в Киото. Их прекрасные обеды по чуть завышенным ценам. Порции еды в маленьких плошках, расставленные на деревянном подносе.

Чайные комнаты. Перекинутый через узкий канал мостик, выгоревшая на солнце бамбуковая дверь, скамьи вдоль стен, вид на тихий садик. Это капсула времени, путь длиной в одну чашечку чая «матча».

Последние летние дни, обещанные прогнозом погоды, на озере Бива.

Река Камо. Если поехать на велосипеде мимо храма Симогамо по западной протоке реки, можно попасть в другой мир: берег реки широкий и спокойный, слышится только шум бегущей воды, посреди роскошной зелени сверкают красные и желтые цветы. По реке шагают цапли и белые утки, в небе парят ястребы, в глубине воды перемещаются гигантские саламандры каппа, а в высоких травах прячутся черепахи, змеи и, полагаю, косули. Обедаю в кафе, ложусь на скамейку в тень. Смотрю на синь неба, на птиц, на облака; читаю «Искусство стильной бедности» Шенбурга, подаренную мне учителем. Думаю, что такое счастье – в своем роде даже преступление.

Что я ненавижу:

Изнуряющую жару. Неотступный джетлаг и головную боль. Внесение исправлений в статью для женского журнала: почему такие вещи всякий раз способны вызвать ужасающую ненависть к самой себе? Почему собственные предложения звучат так, будто я косноязычная идиотка?

В этом состоянии натворила вот чего еще:

Забыла в автобусе сумку. Ту самую, с компьютером, фотоаппаратом, календарем, портмоне, со всем. Паника. Ощущение холодной пустоты в груди. Подумала, куда можно позвонить, не владея языком, в шесть часов вечера. Написала по электронке Киму и Рейне, попросила их позвонить на автобусную станцию. Сходила с Ирис в полицейский участок (она выучила для поездки набор нужных предложений на японском). На следующий день узнаю, что сумка обнаружена в северном автобусном терминале. Поехала туда, прихватив записку на японском, словно ребенок-аутист. Сумка получена, все цело, за исключением лежавшей сверху банановой кожуры, которую выбросили – из вежливости.

День рождения. Я тут уже больше недели, но усталость не отпускает, голова раскалывается, настроение ни к черту. Теоретически все просто прекрасно, но влажная духота убивает. Сил нет. Жалуюсь на жизнь, словно Изабелла в Австралии.

После обеда звонит мама, племянники поздравляют по «скайпу». Мама рассказывает, что бабуля (ей 97) пошла ночью в туалет и забыла закрыть гигиенический душ. Потом она легла спать, «потому что шел сильный дождь», и поутру ее в постели нашла медсестра. Но из-за того, что душ лился всю ночь, квартиру затопило. Паркет испорчен, предстоит серьезный ремонт. Бабулю придется перевести в дом престарелых – скорее всего домой она уже не вернется.

Вечером иду с Беатрис поесть якитори в чудном месте на берегу реки. За ужином Беатрис беспрестанно говорит о своих теоретических отношениях с мужчиной, да еще и с такими неожиданными киношными поворотами, что я начинаю сомневаться: случилось ли это на самом деле или же только у нее в голове. Может, она все придумывает? И почему нынче я считаю романы между людьми игрой их воображения, будучи уверенной, что их надо лечить по подозрению в психозе?

Пожалуй, меня тоже надо лечить. Я решаю выяснить, чем именно сегодня, в день моего рождения, занимались Изабелла, Ида, Мэри и Карен. Просматриваю дневники, письма и путевые записки, чтобы найти хоть одну запись, оставленную в этот день.

Оказывается, 28 сентября 1848 года Ида возвращалась из своего первого кругосветного путешествия через Россию домой в Вену. Накануне она села на пароход, перевезший ее через Черное море, а сегодня он бросил якорь в Ялте – тогда еще крохотной деревушке на пятьсот жителей. Ей вот-вот исполнится 51 год.

28 сентября 1873 года Изабелла как раз приехала в Эстес-Парк и первым делом написала оттуда сестре. Письмо начиналось с короткой восторженной фразы: «Эстес-Парк!!! 28 сентября». Ей был 41 год, и ее распирало счастье от встречи с Маунтин Джимом – вероятно, единственным объектом ее страсти за всю жизнь. Ее окружал чистый воздух Скалистых гор, она сидела за столом в крохотном домике переселенцев и писала: «Непросто сесть писать после десятичасового перехода на лошадях». К тому моменту Ида уже умерла, а Мэри скоро исполнится одиннадцать.

28 сентября 1895 года Мэри приходила в себя после своего покорения горной вершины. Днем раньше она спустилась с вулкана Камерун, став первой белой женщиной, когда-либо восходившей на гору. Вечером 33-летняя Мэри сидела на веранде своей хижины, и в голову ей пришел тот самый знаменитый вопрос: «Зачем я здесь?» На тот момент Изабелле было за шестьдесят, она направлялась то ли в Китай, то ли в Корею, а может, и находилась здесь, в Японии. Карен было десять, она оставалась дома, в Дании.

28 сентября 2014 года я сижу на татами в домике на склоне горы Йосида в Киото, думаю об Иде, Изабелле и Мэри и пишу. Слышится стрекот цикад. Мне 43 года.

Потом меня осеняет.

Мэри родилась 13 октября.

Ида родилась 14 октября.

Изабелла родилась 15 октября.

Даты рождения этих трех исследовательниц и путешественниц укладываются в три дня, и все они родились под знаком Весов, как и я. Что бы это значило?

У меня в голове переплетаются невидимые нити и мистические образы.

Последний день с Беатрис: завтра она возвращается домой в Германию. Вечером отправляемся с ней в район Гион, где в традиционных чайных домах обосновались представительницы исчезающей профессии гейш, профессионалок от искусства, общения, танца и песни, и где они по-прежнему развлекают клиентов. Похоже, сюда явились все наши. Улица Ханамикодзи катастрофически запружена: туристы караулят несчастных гейш, словно папарацци. Две гейши выходят из старинного, знаменитого чайного дома, и когда они садятся в такси в ожидании клиентов, их окружает толпа с фотоаппаратами. Сверкают вспышки. Туристы в своей ненасытности напоминают мне стаю гиен. Японский экскурсовод приводит группу к еще одному ресторану. Оттуда наконец выходит майко, юная гейша, гид указывает на нее пальцем и кричит: «Майко! Майко! Тинейджер! Тинейджер», а когда туристы начинают щелкать затворами, он продолжает: «Are you satisfied? Тинейджер!» Какой ужас! Мне становится дурно. Я задумываюсь о том, как гейшам удается работать в таких условиях, да еще и каждый день. Как им удается собраться после такого нашествия обезьян? Потому что я не в состоянии представить себе большей пропасти, чем та, что пролегла между примитивной групповой истерией и безграничной утонченностью и возвышенной красотой, коими является их труд.

И при этом я сама здесь только для того, чтобы увидеть их хоть краешком глаза.

На Японию идет тайфун. Ким пишет мне напоминание оставить окна и двери приоткрытыми, чтобы дом не разорвало из-за внутреннего давления. Ожидая тайфуна, я воюю с гигантскими тараканами, которые стремятся прорваться на кухню.

Вечером читаю полученную от Беатрис в подарок на день рождения книгу о ниндзя. Спать ложусь вовремя. Пошел дождь, через открытую дверь внутрь вливается густой запах земли. Влажность проникла в футон. Я нахожусь на склоне горы Йошидяма, но думать о возможных селях не хочется.

Утром становится ясно, что тайфун обошел Киото, но накрыл Токио. Отменены рейсы самолетов и поездов, какая-то станция метро затоплена, школы закрыты, населению рекомендовано пройти в обозначенные убежища. Думаю – не самый подходящий момент – о гравюре Хиросигэ под номером 58 «Ливень над мостом Охаси», где изображены сгорбившиеся под дождем идущие по мосту люди.

Стараюсь регулярно вести путевой дневник, но, по правде говоря, заставлять себя каждый вечер сесть и писать, особенно если ты раздавлен событиями дня и глыбой полученной информации, да еще если состояние ни к черту и голова болит, – та еще адская мука.

«Как же тяжко писать! Я полностью утратила способность изображать что-либо вообще так, чтобы другой мог восстановить хоть какой-нибудь образ», – написала Изабелла с Гавайев в марте 1873 года.

И дальше: «Домик в кратере на Килауэа! Ночь на среду 5 июня. Я прямо дрожу от волнения после всего того, что произошло. Не знаю, удастся ли мне дописать это письмо – так я устала и опьянена отсутствием сна». (Изабелла, Гавайи, 5.6.1873.)

«Я не понимаю, как можно быть в состоянии писать письма. После долгого дня в седле я настолько утомлена и хочется спать, что писать нет никакой возможности». (Изабелла, Скалистые горы, 23.10.1873.)

«Нет возможности написать из Кантона. Во-первых, всего не опишешь, во-вторых, я либо все время в движении, либо чересчур устала, либо уже собираюсь куда-то… Ах, если бы я была сильней!» (Изабелла, Китай, 5.1.1879.)

Несмотря ни на что, Изабелла находила силы, как и Ида, и Мэри. Представляю, как они сидят в одиночестве при свече, когда все уже улеглись, и пишут, влекомые несгибаемой силой воли, страницу за страницей, а потом еще одну, и еще.

Кажется, что смысл поездок – именно в этом: увидеть и зафиксировать увиденное в памяти. Ибо мир странным образом становится еще более удивительным и значительным, когда ты рассказываешь о нем. Лишь описывая, начинаешь понимать.

Советы ночных женщин: пиши каждый вечер.

Знаю, знаю. Заставляй себя.

Решаю сделать хоть что-нибудь полезное. Несколько дней подряд езжу в расположенную в полутора часах езды на другом конце города библиотеку Нитибункен почитать о ночной женщине по имени Эма Саико (1787–1861). Она жила в период Эдо и была известна как поэтесса, каллиграф и художница. Она так и не вышла замуж, всю свою жизнь прожив в доме отца на берегу озера Бива. Периодически Эма выезжала в Киото, встречалась с коллегами-мужчинами. Они вместе ходили в горы, восхищались цветущей сакурой, пили вино и писали стихи. Она не стала радикальной путешественницей по миру, но приобрела известность как «тихий радикал», не обращавшая внимания на правила приличия для женщин в эпоху Эдо, но поступала так, как ей заблагорассудится. По ночам я думаю о ее спокойствии и тихом голосе, думаю о ее преданности кисти и одиноких поездках по Киото, о ее решении не вступать в брак, о ее очарованности вином. Думаю об отшельничестве и лунном свете, о ее женской доле, проходящей нитью сквозь поэзию всей ее жизни – начиная с молодости через зрелость и к старости. Думаю о ее мудрости в понимании того, что после бури следует спокойствие и что никакое из чувств не является конечным.

На полке в Нитибункене я совершенно случайно напала на исследование, посвященное путевым дневникам женщин периода Эдо, и вскоре поняла, что за внешней непритязательностью скрывается настоящее сокровище. Для меня стало настоящим открытием, что в ту эпоху японские женщины должны были выправить себе разрешение на перемещение, если они собирались из одного города в другой. Оказывается, причина была в центральной политике. Желая обеспечить верноподданнические настроения феодалов, правительство свозило в качестве заложников в тогдашний Эдо, нынешний Токио, их жен и детей, где их охраняли денно и нощно. Из путевых дневников становится ясно, что самым тяжким для женщин было получение разрешения на перемещение, а также официальная проверка, проводившаяся на специальных пунктах «секишо». Процесс получения разрешения был сложным: женщине следовало представить свое удостоверение личности, количество спутников и средств передвижения (лошади, быки, повозки), место отправления, место прибытия, имя подателя заявления (в сельской местности заявление подавал главный храмовник), статус женщины, то есть чьей матерью или дочерью она является, возможная беременность, а также то, черненые у нее зубы или нет. На пунктах проводился полный осмотр – даже волосы проверяли с расческой, и если хоть один признак не совпадал с описанием в документах, женщину разворачивали и ей необходимо было выправлять новые бумаги. Если же она пыталась преодолеть границу без бумаг, ее ждало наказание – к примеру, «распятие прямо на месте». Многие женщины жалуются в своих дневниках, что изменить маршрут или график поездки из-за разрешений было невозможно даже по причине болезни или острой тоски по дому. По окончании периода Эдо количество проверок уменьшилось, и автоматически увеличилось количество историй о бунтующих женщинах, отправлявшихся в поездку без надлежащих разрешений. Если же женщины решали добавить к своему маршруту какой-нибудь новый объект для посещения, им приходилось идти в обход пунктов проверки – то есть забираться на крутые склоны и платить проводникам, чтобы те вывели их с другой стороны пограничного пункта. Этот самый «секишо тегата» выдавался женщинам правящей верхушки, но и простолюдинка тоже должна была держать при себе бумагу с указанными в нем именем, местом проживания и сведениями, чьей матерью и дочерью она является. В документе имелся пункт о предоставлении ночлега, если путник не успеет добраться к месту назначения до захода солнца, а также достойных похорон в случае смерти. Иногда указывалось, что о возможной смерти держателя документа нет необходимости сообщать родственникам.

Настоящей жемчужиной оказался пункт о статусе женщины. В разрешение следовало вписать, является ли она монашкой дзен, то есть вдовой или сестрой самурая или дворянина, или монашкой храма Исэ, или, скажем, сёдзё, то есть молодой девушкой в кимоно с рукавами до земли, а также не является ли подательница документов безумной, пленной или мертвой.

Мертвой!

Последние несколько недель моего пребывания в Киото я подавлена и сама не знаю отчего. Понятно, что усталость, вялость и апатия – из-за жары, но странная опустошенность и злость у меня по непонятным причинам. Пытаюсь выяснить причину раздражения, но впустую. В какой-то момент даже раскаиваюсь по поводу своего приезда в Киото – кажется, поездка прервала хороший писательский «флоу» понапрасну. Зачем я здесь – учитывая, что нет ни времени, ни возможностей развлекаться? Что может быть хуже, если отправляешься в развлекательную поездку, а тебе не до веселья!

Тема разрешения на выезд женщинам периода Эдо вдруг подарила смысл всей моей поездке. Такие сведения не найти специально, их и не знаешь, где искать, потому что невозможно даже знать, что такое бывает. Такое обнаруживается случайно, ибо ты приезжаешь в Киото на предмет бесцельного времяпрепровождения и пытаешься судорожно придать поездке хоть какой-то смысл. Чтобы набрести на такое, нужно сначала продраться через бесконечное множество академических исследований – скучных до жути (как вообще кто-то может заинтересоваться чем-либо, где присутствует слово «дискурс»?) – и в очередной раз задуматься, что ничего из этого не выйдет.

Но когда ты вдруг обнаруживаешь такую жемчужину, все вновь обретает смысл. Оказывается, ты следовал за потенциально возможным объектом интереса, даже не зная, куда он тебя выведет. Ты собираешь анекдоты и истории, плетешь из них некое подобие сети, связываешь воедино нити, перекидываешь их через материки и столетия – и объединяешь ночных женщин. Перед глазами мелькает Карен, стоящая на палубе парохода на пути в Африку, бодрствующая на замызганном татами в горной японской деревушке Изабелла, купающаяся в реке Мэри, Ида в бреду под столиком в капитанской каюте, Эма Саико, идущая с разрешением на перемещение в сторону Киото с завязанными в узелок платка фуросики тушечницей и кистью, ставящая отметки на пунктах пропуска: [] монашенка дзен, [] вдова феодала, [] безумная, [] мертвая.

Вот окончательная ценность моего сокровища: Я могу просто взять и поехать в Киото, потому что мне так хочется.

Не нужно добиваться разрешения на перемещение, меня никто не держит в заложницах, не нужно указывать свой статус. Возможно, мой психический статус вызывает вопросы, но мне все равно не нужно пробираться козьими тропами, болтаться над пропастью – я могу просто пойти в аэропорт, пройти через паспортный контроль, причем в той одежде, в какой захочу.

Таких прав не было у женщин периода Эдо, да и у многих других женщин в иных уголках мира. Таких прав лишены многие женщины и по сей день.

А я именно сейчас свободна в своем выборе – находиться в этом городе счастья и благоденствия и делать что-то или же не делать ничего.

Так я и поступаю.

Однажды, бесцельно катаясь на велосипеде, я случайно оказываюсь на красивой пустынной улице с чайными комнатами. В дверях чайных висят фонари из красно-белой бумаги с тремя золотыми кольцами – знаками гейш из квартала Миягава-тё. Между чайными затесались лавки с овощами и тофу, парикмахерские. Пожилые женщины надраивают улицу перед своими домиками, хотя она и без того чище не придумаешь! Стоит тишина, и откуда-то слышатся звуки сямисэна и пение – возможно, репетирует майко. Вот он – Киото в его лучшем проявлении, думаю я: обнаружить на переулке подобную идиллию сродни обнаружению тайны, о которой никто не знает.

Вечером стою перед театром гейш – удается купить билет на их представление. Улица запружена красиво одетой публикой, важными господами и дамами в кимоно и сандалиях гэта, с традиционными прическами. Повсюду видны гэйко и майко, пришедшие вместе с клиентами. Туристов не видно. Колоссальная разница между этой картиной и «адом папарацци» недалеко расположенного Ханамикодзи. Остаюсь около входа в театр. Хочется получше рассмотреть двух милой наружности майко, каждая из которых – восхитительное воплощение утонченности. Я не то чтобы пялюсь на них, но, видимо, они замечают, что мой взгляд задержался на них чуть дольше обычного, поэтому одна из майко смотрит мне прямо в глаза и склоняет голову в поклоне. Я впадаю в ступор, как какой-то тупой слон или грязный варвар, которому показана красота, и даже не могу поприветствовать ее в ответ. Кашляю, странно дергаю головой (почему мне никто не сказал, как нужно себя вести, когда с тобой здоровается незнакомая майко!), а уже потом чуть не плачу из-за того, что это сказочное существо меня заметило.

Представление оказалось восхитительным. Ночью думаю об этих последних, похожих на сновидение, исчезающих ночных женщинах.

Дальше – три дня с Николь в храме дзен на йога-ретрите. В храме Дайсэн-ин окружающий мир исчезает; наступает успокоение. Мне предоставили собственную комнату с татами и видом на сад камней. Мы занимаемся йогой и медитацией в главном зале храма (из его открытых дверей открывается вид в сад) и на открытой площадке террасы, огибающей храм. Свежо и легко, ветерок ласкает кожу, по гладкому дереву приятно ступать. На обед подается монашеский обед сёдзин рёри: на татами расставляются в ряд красные плоские подносы, на каждом разнообразие порций в ярко-красных лакированных чашечках. Жена священника подает нам любимый «чай» монахов, то есть простую воду с добавленным в нее подгоревшим рисом. Напиток имеет точь-в-точь такой же аромат жареного риса, как и чай гэммайтя. Вечером мы поочередно моемся в офуро. Перед сном я еще немного наслаждаюсь видом луны над темным каменным садом.

Утром в шесть часов мы просыпаемся на медитацию. Священник ударяет в гонг, а потом у нас йога: мы ходим тихо по храму, и только шелестят носки по татами, словно у пациентов лечебницы. Обедаем в молчании, тихо перемалывая пищу. В молчании взираем на выровненный граблями песок сада камней, и каждая думает про себя: я гора, я камень в потоке вод, я спокойна, точно камень, я порыв ветра. Внешний мир врывается на территорию храма – музыка, людские крики, спортивное мероприятие, сирена, звуковые сигналы светофоров и бог знает что еще – но я желаю сосредоточиться на шуме ветра, на пении птиц, и это сложно, потому что мир, если судить по всему этому «звуковому шлаку», явно сошел с ума. Только об этом и речь: не цепляться за раздражители мира, дать им уйти.

Записываю в блокнот:

и самое главное: не цепляйся за себя самое, представь, что оно неизменно, ибо оно постоянно изменяется.

Сколь понятна эта мысль: выйти из скорлупы воображаемой самой себя, сбросить ее, словно японскую маску; стать свежей, бодрой, новой – какой угодно.

Вернувшись в мир, я провожу еще один идеальный день в компании друзей: еду на окраину Киото к Себу и Рейне в их старый деревянный дом на берегу озера Бива. Себ забирает меня со станции, по дороге заезжаем в небольшой парк, где он исполняет на старой флейте сякухати композицию «Крик косули». Спорить не буду, название подходящее. Похоже, Себ начал одеваться в традиционные монашеские одежды – синяя хлопчатобумажная куртка и брюки – и разговаривать на некой смеси английского и французского с вкраплениями из японских слов и восклицаний. Он выглядит уставшим, говорит, что дочь Луна плохо спит. Я рассказываю ему о своем ретрите в храме, Себу тоже хочется удалиться на месяц куда-нибудь подальше в пещеру для медитации и чтобы еду приносили только раз в день. Мне смешно, но он серьезен: ретрит горного аскета – его давняя мечта.

Едем в ближайшую деревню вокруг храма, где время словно остановилось, и обедаем в крохотном ресторане: нам подают камамэси из риса с мясом, который готовится прямо перед нами в железном котелке. Из окна открывается вид на старый традиционный сад с извилистым ручейком. Луна, дочь Себу, играет на татами. Раньше здесь якобы проживал местный священник, но как он съехал, никто не хочет сюда вселяться – зимой жутко холодно из-за того, что одна стена представляет собой затянутую бумагой раздвижную дверь.

После обеда отправляемся в ближайшую священную рощу. Она выглядит полузабытой и производит мистическое ощущение. Этот уголок в древние времена защищал Киото с северо-востока «от злых сил». Громадные деревья и вздымающаяся позади гора Хиэй заставляют задуматься о своей крохотности в сравнении с ними. Сквозь лес прорыты канавки, по ним и по реке журчит сбегающая с горы ледяная вода, в другом конце рощи шумит водопад, в тени деревьев ютится заброшенный чайный домик – атмосфера совершенно нереальная. Место переполнено энергетикой, она шумит в ветвях высоких кедров, в лощинах, прямо под ногами. Дышу ею, насыщаюсь, впитываю.

А потом – снова онсэн на склоне горы и поздний ужин, приготовленный Рейной. Друзья, звуки бамбуковой флейты, множество мисочек и плошек, отдаленные горные рощи, водопады, купание в горячих источниках – вот оно, исполнение желаний. Когда я при свете луны возвращаюсь со станции домой на велосипеде, меня переполняет счастливая истома.

В последний день складываю в почтовый пакет все собранные в поездке естественно-научные образцы: килограммы пахучих чайных листьев, цветной текстиль (платки фуросики), книги, чайные вазочки, жакеты хаори от киотских бабушек, обнаруженные в лавках при храмах деревянные подносы, красиво украшенные пластиковые файлики, раковины с озера Бива, длинные сосновые иголки, заложенные в записную книжку, листья дерева гингко. Интересно, каким образом этот пакет, на котором указано мое имя, помчится на грузовиках по Шелковому пути через всю Азию, до самого Хельсинки – в район Каллио? Еще думаю о том, что, несмотря на всю мою страсть, ни один из этих предметов не будет назван в мою честь моим именем.

Тепло, на небе нет туч. Еще немного лежу на берегу реки Камо-гавы, гляжу на журавлей, слушаю шелест воды. Вдыхаю счастье, растворенное в воздухе Киото. Ах, если бы можно было остаться здесь!

Из иллюминатора вижу вздымающуюся над короной облаков гору Фудзи. Дома, в Финляндии, меня ждет холодный мокрый туман и джетлаг.

Через несколько дней выходит тот самый женский журнал с выстраданными фотографиями, где я стою на шпильках со стразами и смотрю прямо в камеру с тем самым преувеличенным удивлением. Утром читаю газету и замечаю рекламу на всю страницу. На обложке текст: «Дизайнер моды Миа Канкимяки: «У нас страстная семья». Гэммайтя встает поперек горла. Это же ни в какие ворота!

Позже выясняется, что в газете пошли увольнения и среди круговерти в рекламу попал предварительный вариант обложки, куда оформитель просто вбил придуманный текст. Главред отправляет мне по электронке извинения, спрашивая, дома ли я, чтобы послать мне в качестве символического извинения бутылку шампанского. Я говорю, что уже дома. Ожидая посланца с шампанским, продолжаю отвечать на удивленные эсэмэски друзей, где они спрашивают о моем столь неожиданном карьерном повороте.