Таня Винк

Кафе «Полюс»

Наташа

Я покинула аэропорт только после того, как самолет взлетел – такая уж у меня с некоторых пор привычка, хотя мама всегда уговаривает: не жди, мол, это не поезд, платочек твой я не увижу. Дело не в платочке, а в том, что я люблю завершать все действия, в которых участвую, и предпочитаю своими глазами видеть, как самолет ныряет в пенное облако, медленно превращается в черную точку, и только потом иду к маршрутке.

– Девушка, я доеду на этом автобусе до улицы Мушака? – Передо мной вырастает мужчина с огромным рюкзаком и зачехленными лыжами.

«Девушка, как добраться до автостанции, с которой уходят автобусы на Буковель?» – много лет назад спросил мой будущий папа у моей будущей мамы…

– Доедете, – отвечаю я и вхожу в автобус.

Мир огромен и вместе с тем очень мал – мне тоже на улицу Мушака, одну из самых коротеньких улиц города, в старинный австрийский особняк. Подсказав лыжнику, где надо выйти, я еду дальше, в центр: я не хочу идти домой, в уютную, но пустую квартиру, в которой вот уже два года обитаем только мы с мамой, потому что Тая, мамина старшая сестра, вдруг на старости лет пятый раз вышла замуж и укатила в Израиль. А теперь и мама укатила к Тае, Новый год встречать. Тая и меня звала, но я не хочу, потому что… Потому что я, наверное, глупая и, как в далеком детстве, люблю тот Новый год, когда возле пушистой, зеленой, смолистой, нежной, колючей, сверкающей, загадочной и, провалиться мне на этом месте, живой по-настоящему, а не по-сказочному, елочки затаиваешь дыхание и, не сводя глаз с секундной стрелки, неумолимо отсчитывающей последние мгновения уходящего года, лихорадочно думаешь: что же пожелать? Что? Что?! А в Израиле такой елки нет. И всего другого тоже нет – снега, метели, вязаных варежек и красных от мороза щек. В общем, я не могу встречать Новый год в шляпе, защищающей лицо от загара.

Я выхожу из маршрутки, натягиваю шарф до кончика носа и бодро топаю к «стометровке» – так мы, львовяне, называем отрезок улицы от Оперного театра до памятника Шевченко. Кутаясь в шарф, я несколько минут любуюсь елкой и, протискиваясь сквозь многоязыкую толпу, топаю к кафе. В кафе тоже толпа, но столики освобождаются быстро – посетители суетны и, несмотря на мороз, хотят погулять – еще не так поздно, чтобы засесть с кофе или теплым глинтвейном у окна и любоваться первым рождественским вечером.

…Мы, львовяне. Вот уже семь лет как я живу здесь, но меня не покидает ощущение, что я не живу, а как бы это сказать… хм… проживаю на улице Мушака. Это прекрасная во всех смыслах улица: старинная, тихая, уютная, престижная, она тянется вдоль роскошного Стрийского парка, отчего даже воздух здесь особый. О квартире и говорить нечего – высокие потолки, лепнина и простор. До работы пятнадцать минут пешком.

Но мне от всего этого не холодно и не жарко.

Я сажусь за столик у окна и, медленно потягивая глинтвейн, снова смотрю на новогоднюю елку. Вино вливается в меня потихоньку, и на половине бокала я шире распахиваю пуховик, разматываю шарф и думаю о том, что, может, принять приглашение Любы, троюродной сестры, и встретить Новый год в ее семье? Правда, звучало это не как настойчивое приглашение, а как предложение, которое надо обдумать, и я благодарна ей за это. Другие родственники все время едва ли не приказывают прийти к ним в гости, потому что норовят познакомить меня с целью выдачи замуж, – такое впечатление, что мое одиночество торчит у них костью в горле.

– Я не одинокая, я просто живу одна, – сказала я двоюродной бабушке.

– Это в тридцать два ты просто живешь одна? – Бабушка приподняла бровь и некоторое время смотрела на меня, напрочь позабыв о том, что сигаретный дым надо время от времени выпускать наружу. Не сводя с меня изучающих прищуренных глаз, она медленно выпустила дым, стряхнула пепел в крошечную карманную пепельницу и продолжила:– Мда… Говорила я Светлане, что все это плохо кончится!

Дальше шла тирада о том, что моя мама никого не послушала и вышла замуж за моего отца-подлеца. А он, последний кобель, бросил нас, тем самым причинив непоправимый вред психике тогда еще шестилетней девочки. Это про меня.

– Дело не в отце, – я отрицательно мотаю головой.

С того субботнего вечера, что вдребезги разнес сказочное, как мне казалось, счастье нашей семьи, прошла четверть века. За эту четверть я отца ни разу не видела. Мама, конечно, после развода видела его, я об этом потом догадалась, потому что нашла в комоде толстую пачку конвертов с обратным адресом в виде фиолетово-синего штемпеля «Народный суд такого-то района г. Харькова». Внутри каждого конверта – ответ на запросы мамы об алиментах. В ответах этих одно и то же: «По указанному Вами адресу гражданин такой-то не проживает» или: «На указанном Вами предприятии гражданин такой-то не работает». Было там и письмо отца: «… отстань от меня, а то квартиру буду делить!», и дальше в таком же хамском духе. Держа это письмо в руке, я осмотрелась – делить однокомнатную квартиру, да еще полученную мамой от завода? После этого я отца, можно сказать, окончательно изничтожила: выбросила те фотографии, которые мама не выбросила по соображениям, что на них есть дорогие ее сердцу люди. Мама как заметила пропажу, так за это самое сердце схватилась, расплакалась… Так я в десять лет «похоронила» отца и после «похорон» не хочу, чтобы его называли подлецом и кобелем, – об ушедших или никак, или… Короче, мне это не нравится. Это очень интимные вещи. А в тринадцать я сообщила, что при получении паспорта возьму фамилию мамы, – она вернула себе после развода девичью.

– Дело в нем! – настаивает бабушка прокуренным голосом, и я проглатываю язык: все, влетевшее в ее уши, тут же становится достоянием не только родственников, но и знакомых, соседей и всех, с кем она часами болтает по скайпу. В общем – планеты Земля.

Маме это тоже не нравится, поэтому так до сих пор никто не знает, почему семь лет назад мы сорвались и уехали из Харькова. Даже Таиса считает, что Света просто решила вернуться на родину, в отчий дом, как блудная дочь.

– Наташа, я так рада, что ты приедешь с мамой, – бубнила Тая в телефон, – у нас тут тоже нужны хорошие конструкторы, я позвоню другу, он пристроит тебя в приличную фирму.

Последний глоток уже остывшего глинтвейна. Во рту легкий вкус гвоздики, в голове легкий шум, в ногах слабость. Я рассматриваю веселых, раскрасневшихся посетителей и не стесняюсь заглядывать им в глаза – под Новый год это можно делать, под Новый год тебе улыбнутся, подмигнут по-доброму, пожелают счастья и даже обнимут. Да, да, меня вот так несколько раз обнимали совсем чужие люди. Совсем чужие…

Но это были не те объятия…

Вот и сейчас мне улыбаются, но среди улыбок нет той, единственной…

Хватит рефлексировать – пора домой, под плед с книжкой или ноутбуком. Я много новогодних комедий скачала, хватит до приезда мамы, а приедет она в середине января. Хотя, может, и позже – они с Таей и ее мужем еще в Париж собрались.

В отличие от меня мама легка на подъем, а вот сдвинуть меня с места очень трудно. Это тоже привычка. Прежде чем сдвинуться, я продумываю все до мелочей – гостиницу, где будем завтракать и обедать, что смотрим сегодня, что завтра, да и билет обратно тоже беру заранее.

– С твоими претензиями надо ехать по турпутевке, – ворчит мама, предпочитающая эвристический подход к жизни.

Это неправда – турфирмы допускают столько проколов, что я к ним никогда не обращалась и обращаться не буду. Я все планирую сама. Безусловно, я включаю в расчеты погрешности, связанные с погодой, забастовками, поломкой транспорта, поэтому, например, для пересадки с одного самолета на другой оставляю зазор не три часа, а не менее шести, и это, знаете ли, уже не раз оправдывалось. А чтоб как мама, рвануть, например, с подружками в Вену на автобусе, не забронировав гостиницу… Уж извините, но на такое я не пойду ни под каким соусом. Наверное, потому я технарь, и не простой, а высококвалифицированный. Да, коллеги подшучивают надо мной, мол, за то время, пока ты просчитываешь один проект, мы по два выдаем, но я слушаю их в пол-уха – проект выдать – это как девицу замуж: смотрите, она у меня не только красивенькая, она здоровенькая, крепкая, вены и артерии что надо, мозги на пятерку работают, морозоустойчивая, жару переносит отлично, при землетрясении не покривится, так что берите, все надежно.

Иначе я не могу.

Потому и дура несчастная. Не в работе, а в жизни – потому как все время просчитываю: а вдруг, а если… Короче, пытаюсь заглянуть туда, куда еще никто заглянуть не смог и не сможет.

Несколько капелек уже холодного глинтвейна скатываются по языку прямо в горло. Хочется взять еще, но неумолимо подбирается то время, когда хорошо не одному, а в компании. То время, когда одиночка, сколько бы ни улыбался, все равно получит парочку сочувственных взглядов. Расплатившись с официантом и дважды обмотав шарф вокруг шеи, я покидаю кафе. Покидаю с желанием поскорее добраться до дома. Я успеваю вскочить на заднюю площадку полупустого трамвая и сразу, как в детстве, смотрю назад, на убегающие от меня две черные полоски рельсов и, как в детстве, недоумеваю: как же так – вот они параллельны, а там… Там, вдалеке, они сходятся. И чем дальше – тем ближе сходятся, вопреки здравому смыслу.

Чем дальше то время, тем я отчетливее вижу, насколько близки друг к другу мы были…

– Девушка…

Это кондуктор. Я покупаю билет, сажусь и смотрю вперед – все, хватит смотреть назад, в прошлое. Теперь только вперед! Я поправляю варежки и… Эти варежки надо выбросить – они куплены в Харькове. Мы их вместе покупали. Отлично – дойду до дома и оставлю на скамейке, бомжики подберут. Еще нужно выбросить два комплекта постельного белья. Не на тряпки порвать, а выбросить, потому как рисунок тряпок все равно будет мозг выносить. Как я вообще могла пользоваться этими комплектами столько лет? Это же мазохизм какой-то! Тая после каждого мужа устраивала в доме генеральный шмон, после которого одна половина улицы ходила в ее вещах, а другая пользовалась предметами обихода, приобретенными в совместном проживании с «бывшим».

– Я расчищаю дорогу новому счастью, чтоб не заблудилось, – говорит Тая, с трудом шевеля губами из-за нанесенной на лицо омолаживающей маски.

Мама после ухода отца ничего не выбрасывала – новое покупать было не на что. Отец вычеркнул нас из своей жизни, будто нас никогда не было. Почему? Она не любит говорить на эту тему.

– Пора и мне приняться за чистку, – сказала я, бросила варежки на скамейку и помчалась в подъезд с такой скоростью, будто за мною гналась стая голодных волков.

На первом этаже пальцы начало покалывать, на середине между первым и вторым в груди образовалась пустота, и такое ощущение появилось, будто у меня вот-вот жизнь отнимут. Ужас! Не добравшись до площадки второго этажа, я почти кубарем скатилась вниз, распахнула дверь подъезда и в два прыжка оказалась у скамейки. Воровато оглядываясь, схватила варежки, расстегнула молнию на пуховике и сунула их туда, где, заходясь от страха невосполнимой потери, билось мое сердце. И оно потихоньку успокоилось.

В коридоре я бережно положила варежки на тумбочку, похлопала по ним ладонью, мол, не волнуйтесь, я вас никогда не брошу, включила чайник, переоделась в новый, теплый и мягкий домашний костюм, подаренный мамой к Новому году, вынула из шкафа новые тапочки, купленные еще в сентябре, наскоро выпила чай, включила телевизор и, засучив рукава, отодвинула зеркальную дверь шкафа. Подбоченилась и уставилась на платья, брюки и все, что составляет гардероб тридцатидвухлетней инженера-конструктора, среднего роста, не худой, но вполне изящной, чтобы носить облегающую одежду. Фигура – мой пунктик. Я чуть ли не каждое утро меряю объем талии, чтоб, не приведи господи, не прибавить сантиметр, и два раза в неделю хожу в спортивный клуб, потому как на моей работе любая стройность за год-два приобретает форму стула, а я не могу даже в кошмарном сне представить, что он вдруг пришел и увидел не меня, а стул. Наверное, это глупо – не посещение спортивного клуба, а такие мысли, но я говорю правду, потому как стоит мне представить, что никогда его не увижу, и я готова превратиться в стул.

Удивительное свойство имеют вещи, и определить эту удивительность достаточно простым касанием руки: некоторые излучают тепло, а некоторые не излучают. Может, это не вещи излучают, а мои руки? Или сердце? Тогда почему варежки, едва прикоснувшись к моей груди, залили ее теплом? Это объяснить невозможно, да и не нужно.

– …Добрый вечер! На канале вечерние новости…

Один за другим я вынимаю плечики, внимательно и довольно придирчиво рассматриваю каждую кофточку, каждое платье с одной целью – урезать гардероб наполовину. И кладу на диван. Ладно, не наполовину, а на треть, но обязательно урезать, то бишь вещи старше семи лет выброшу. Не как варежки, а сложу в пакет и отнесу в ящик для бедных, из него потом фиг достанешь.

«…Сегодня на заседании Верховной Рады были приняты два важных законопроекта…»

Пальто… Дорогое мое, любимое, пора расставаться. Ты слишком много помнишь. Не раздумывая, я иду в коридор за пакетом. Та-ак… Белая юбка… Неужели я от нее до сих пор не избавилась? Я складываю юбку в шелестящий пакет и смотрю на диван. Вернее, на пеструю свалку.

«…В центре Харькова уже вторые сутки продолжается пикет против сноса четырех домов с целью постройки на их месте торгового центра…»

Я застываю с весенней курточкой в руках. Харьков? Пикеты? Да, застройщику всегда кто-то мешает, уж я об этом знаю не понаслышке. Я швыряю курточку в кресло и, как на коньках скользя по паркету кожаной подошвой тапочек, въезжаю в гостиную.

– …Торговый центр украсит улицу… – вещает дамочка в норковой шубе, и я падаю перед телевизором на колени.

– Ни хрена он не украсит, – хрипит за кадром мужской голос, – а вот ты, взяточница, свои уши новыми бриликами украсишь!

– Дорогие мои…

– Мы тебе не дорогие! – хрипит все тот же голос. – Граждане, не позволим выбросить нас на улицу в угоду зажравшимся чиновникам!

– …Ганьба! Не позволим… – несется с экрана.

Я всматриваюсь в темноту за спиной норковой шубы. Подползаю ближе. За норкой виден старинный дом из бурого кирпича.

– Да отойди ж ты! – кричу я шубе, но она продолжает своей квадратной формой занимать почти весь экран.

Камера меняет ракурс и… Ох… Я не ошиблась – да, это оно, самое дорогое, до пронзительности, место на планете. Для меня. Это ничем не примечательный старый дом из потемневшего кирпича со сколами, а если войти во двор, то увидишь в глухой стене крошечные воронки, оставленные автоматными очередями на уровне груди… Мы целовались в этом дворе, в темноте, а однажды вошли в него днем, увидели воронки и сразу убежали. Дом хотят снести. Что ж, он очень старый, он так много видел… Только вот во Львове такие дома не сносят. Но Харьков – не Львов, и мое кафе уничтожат. Камера снова меняет ракурс, и сердце ухает в пятки – вот она, вывеска. С двумя нарисованными белыми медведями, один большой, другой поменьше, они прижимаются друг к другу крутыми мохнатыми боками. Это наше кафе. Это «Полюс». Мы тоже когда-то прижимались друг к другу за столиком в левом углу от входа. Когда-то мы мечтали встретить в этом кафе Новый год. В кадр попадает старушка с огромным котом-британцем на руках и грозит мне кулаком в кожаной перчатке:

– Мы будем стоять круглосуточно, мы не позволим городским властям своевольничать…

В желудке становится пусто. Я прижимаю руки к животу и сажусь на пол. Мне страшно и больно. Снова, как в подъезде, покалывает пальцы, и снова ощущение, будто у меня жизнь отнимают. Но кафе не варежки – его не вернешь, не подберешь. Я вскакиваю на ноги, хватаю телефон, набираю в гугле «Харьков Полюс кафе контакты», прижимаю телефон к уху и слышу обезоруживающе спокойный мужской голос:

– Добрый вечер, кафе «Полюс» слушает.

– «Полюс»? – выдыхаю я. – Добрый вечер. Простите, я… я смотрела новости… – трудно говорить, сердце заходится от волнения, – вас еще не закрыли?

– Нет, – легкий ироничный смех, – еще не закрыли.

– А… А когда?

– На этот вопрос вам ответят только в горисполкоме, – в голосе звучит недовольство и нетерпение. – Вас только это интересует?

– Нет, не это! – кричу я.

…Потом я долго соображала – как могла в доли секунды принять такое «эвристическое» решение?

– Меня интересует, могу ли я встретить Новый год в вашем кафе?

– Конечно, свободных столиков мало, но они еще есть.

– Тогда мне, пожалуйста, столик на двоих. – Я делаю паузу, мне страшно – а вдруг мой столик уже занят или в кафе сделали кардинальную перестановку? Лет-то сколько прошло!

– Слева от входа, в углу, – продолжаю я, – под картиной с айсбергом… Под копией Айвазовского «Ледяные горы в Антарктиде».

Я вся сжимаюсь – я жду ответа как удара.

– Минуточку… – пауза, – на-дво-их… – повторяет мужчина, делая ударение на каждом слоге.

Я боюсь дышать.

– Да, столик на двоих в углу под копией «Ледяные горы» свободен. Вас будет двое?

– Да! – кричу я.

– Хорошо. Вы можете посмотреть на сайте новогоднее меню и сделать заказ. Также вы должны сделать в течение двенадцати часов предоплату в сумме трехсот гривен за двоих.

– Я сделаю, только, пожалуйста, этот столик и больше никакой другой!

– Копия «Ледяных гор» у нас одна, так что не волнуйтесь. Начало праздника в двадцать один ноль-ноль…

– Я буду послезавтра в двадцать один ноль-ноль, – перебиваю я.

– Будьте добры, назовите вашу фамилию.

– Думанская Наталья. И, скажите…

– Да, я вас слушаю.

– Вы за последние семь лет что-нибудь меняли в кафе?

– Нет, ничего, все столики и картины на прежних местах. Мы делали ремонт, но все оставили, как было в день открытия кафе, двадцать лет назад.

Я делаю предоплату и, наскоро пробежав глазами новогоднее меню, заказываю бутылку артемовского шампанского – давно его не пила, мясную нарезку, салат из морепродуктов. Остальное потом, эвристически… Покупаю онлайн билет на поезд, захлопываю ноутбук и осознаю, что еду прощаться с единственным свидетелем моей любви, любви все еще живой. Свидетелем, в стенах которого она зарождалась, крепла и… Ладно, не будем.

Остаток вечера я провела, нещадно упрекая себя за то, что если бы сразу после новостей кинулась на вокзал, а не к телефону, то, может, успела бы на поезд, отходящий в двадцать два часа. Но тут же успокаивалась – никакие земные и небесные силы не помогли бы мне за сорок две минуты собраться, доехать до вокзала, купить билет и успеть впрыгнуть в вагон.

Сорок две минуты… Хм… Тогда у меня было меньше, всего тридцать восемь. Но тогда время текло иначе, да и я его не наблюдала.

Я смотрю на кучу тряпок, разбросанных по дивану и креслу, и вижу среди них шарф, он тоже свидетель зарождения, крепчания и… Ох… Я снова опускаюсь на пол – сесть некуда, все завалено, подпираю спиною стену и закрываю глаза…

…Тогда я настолько не наблюдала время, что менее чем через полчаса после отправления автобуса подошла к водителю и спросила:

– Мы уже скоро приедем?

– А вы где выходите?

– В Полтаве.

Он поискал на моем лице признаки дебильности и немного встревоженным голосом ответил:

– До Полтавы, девушка, еще полтора часа. Не беспокойтесь, я объявлю.

Я поблагодарила и вернулась на место, но места себе не могла найти – не только потому, что время тянулось невыносимо медленно, а и потому, что все происходящее последние два года сводило меня с ума в прямом смысле этого слова. Я влюблялась и раньше – в детском саду, в школе, на первых курсах института, но все это было ничто в сравнении с тем, что со мною случилось на последнем курсе.

…Он вошел в аудиторию, и у меня все внутри оборвалось. Так обрываются качели, а за ними, после удара о плотную землю – под качелями земля утрамбованная, как асфальт, – обрываются все внутренности. Такое с вами было когда-нибудь? Со мною было – соседский мальчишка, поганец и будущий уголовник, подрезал веревки, а я села, раскачалась и… Копчик у меня долго болел. Почему дело рук не кого-то другого, а поганца? Потому что он очень настойчиво предлагал раскачать меня, а потом смеялся, даже от смеха в песочницу кувыркнулся.

– Доброе утро, меня зовут Анатолий Михайлович, я буду читать у вас курс «Строительные конструкции».

Сижу я в третьем ряду и чувствую, что не могу дышать. Впервые в жизни мое тело меня не слушается. Он говорит, а я хватаю ртом воздух и пытаюсь протолкнуть подальше в горло что-то, чего наверняка нет, но оно есть и душит меня. Я глотаю, довольно громко, с шумом втягиваю носом воздух, еще секунда – и я отдам концы, но тут Анатолий Михайлович замолкает и смотрит на меня крайне обеспокоенно.

– Вам нехорошо? – спрашивает он и шагает к моей парте, а мне от этого еще хуже.

Я, конечно, не могу сказать, да еще при всех, чтобы он не приближался и замолчал, что это все из-за него, из-за его синих глаз, лица, каштановых, немного вьющихся волос, рук, всей его фигуры, от пяток до затылка, и даже от темно-коричневого костюма, облегающего широкие плечи и узкие бедра. Из-за его голоса, немножко хриплого и бархатистого, его жестов и даже ботинок.

Я киваю, как одурманенный болванчик.

– Наверное, здесь душно, – он смотрит мне в глаза, – давайте откроем окна на проветривание.

Несколько ребят тут же кидаются к окнам, а я в это время выскакиваю из аудитории и бегу в туалет. Споласкиваю лицо водой и, уставившись в зеркало на свое отражение с горящими глазами и полуоткрытым ртом, понимаю, что мое сердце так никогда еще не билось и внизу живота так горячо еще никогда не было.

Я возвращаюсь в аудиторию.

– Как вы? – спрашивает он.

– Спасибо, лучше… – Я прячу глаза и не смотрю на него до конца занятий, а это сверхтяжело…

С того дня я поняла, что такое хотеть мужчину. А это вот что: когда я его видела, то все исчезало, будто это все начисто вытирали резинкой до последней точечки, и в поле моего зрения оставался только он. Исчезал коридор, в котором мы сталкивались, или аудитория, в которую он входил, исчезали люди, звуки. Потом я чувствовала лавинообразную горячую покалывающую струю, стекающую вниз по позвоночнику, в горле пересыхало и мне снова было трудно дышать, моя грудь с каждым ударом сердца будто увеличивалась в размере и становилась все чувствительней и чувствительней, в голове шумело…

– Что это с тобой? – спросила подружка.

Я будто из омута вынырнула и невинно захлопала ресницами.

– Ох, – промямлила я, потирая горячий лоб, – сегодня месячные начались.

Самое интересное, что в месячные я так сильно его хотела, что едва не теряла сознание. В безумной лихорадке проходит месяц, два, а мне легче не становится. Иногда, правда, бывает легче – если он на меня смотрит. А смотрит он на меня не так, как другие преподы, а с интересом и долей грусти. Я узнаю, что он на пять лет старше, женат и у него есть четырехлетний сын Лешка, но это совершенно не понижает градус моей страсти, а только прибавляет от понимания, что нам никогда не быть вместе. Как я в те дни училась – не знаю. Наверное, на автомате, потому что комплекс отличницы во мне сидит довольно крепко. Эти два месяца мама все время придиралась ко мне по любому поводу: то посуду плохо помыла, то пылесос не почистила. Я по глазам вижу, что она все отлично понимает, что дело не в посуде и пылесосе, но, воспитанная в стране, в которой секса нет, она никак не отважится признать и тем более озвучить душевными словами мое состояние.

– Ты похожа на мартовскую кошку, – мама брезгливо кривит губы, а на дворе начало ноября.

Подружки – собственно, и не подружки вовсе, а так, сокурсницы, – смотрят настороженно, а мне, дуре, мнится, что никто ничего не замечает. И только в середине ноября я осознаю, что вокруг меня образовалась почти пустота, редко кто из девчонок зовет кофе выпить, в парке посидеть, посплетничать, в кино. Почти все девочки в группе курят, а я не курю, так что общения никакого, только по предметам – я же отличница. С ребятами у меня отношения всегда были непонятными: как-то все быстро и без сожаления заканчивалось – то ли меня что-то начинало раздражать, то ли его, и мы расставались без объяснений и выяснений. Обнаружив такое к себе прохладное отношение, я не успела огорчиться, потому как вдруг после пары меня окликнул Анатолий Михайлович:

– Наташа, мы можем поговорить?

Мое сердце так екнуло, что аж больно стало.

– Конечно, пожалуйста. – Ладони вмиг вспотели.

– Наташа, я вот о чем, – он прокашлялся, провел рукой по волосам, – ты не хотела бы делать диплом под моим руководством?

Тут я ничего не сказала, потому как не могла – в горле снова появилось «что-то». Я постучала кулаком по груди, кашлянула, но «что-то» никуда не делось.

– Да, хочу, – с трудом выдавила я.

– Тебе нехорошо? – Он хотел коснуться рукой моего плеча, но я отстранилась, и он удивленно вскинул брови.

– Да, Анатолий Михайлович, – произнесла я, – с удовольствием.

– Вот и отлично, – протянул он вибрирующим голосом, и наши глаза встретились.

– Мне нужен хороший конструктор, – услышала я, как сквозь толщу воды, – на половину ставки.

– На половину ставки? – переспрашиваю я, а в голове каша.

– Да. Я руковожу предприятием, оно небольшое, двадцать два человека.

– Чем занимается ваше предприятие? – во мне оживает отличница.

– Проектированием, выдачей заключений о техническом состоянии зданий, сооружений. – Он сглатывает, и я вижу, как напрягается его шея, как двигается острый кадык, и мне так хочется укусить его за шею.

– Но я учусь…

– Мы поставим тебе на ноутбук программы, и ты сможешь работать удаленно.

– Удаленно? – Я хмурюсь, я не хочу работать удаленно, я хочу быть рядом с ним…

– Это как ты решишь. Скоро диплом, я подберу тебе тему, а после защиты, если захочешь, останешься у меня. Я возьму тебя с удовольствием.

Через десять минут мы чинно распрощались, и Анатолий Михайлович ушел с моим заявлением о приеме на работу.

Был в то время анекдот: побеседовав с пациентом, сексопатолог спрашивает: «Скажите, вас мучают сексуальные сновидения?» – «Почему мучают?» – искренне удивляется пациент. Так вот, меня сновидения мучили. На работе я тоже страдала – как только он входил в нашу комнату, я теряла самообладание, и только сила воли в сочетании с комплексом отличницы помогали мне не вцепиться в него в присутствии сотрудников. И вот после защиты я решила выложить ему все начистоту. Это потом я удивлялась – как можно было до такого додуматься, а тогда мне казалось, что это нормально. Я не испытывала ни малейшего бесстыдства и сомнения, мне было плевать, что он скажет, как отреагирует, – на тот момент во мне не было ничего человеческого, я всецело превратилась в самку, готовую вытерпеть не только унижение, но даже погибнуть после спаривания с самцом. Не любым, а только с этим. Медленно сходя с ума, я на совещаниях занималась тем, чем частенько грешила на лекциях, – медленно раздевала его, ласкала, осыпала долгими поцелуями от пяток до затылка и вскоре с оторопью обнаружила, что для получения оргазма мне вполне хватает собственного воображения, а Анатолий Михайлович по-прежнему смотрел на меня с интересом и долей грусти.

В общем, я не успела выложить ему все до корпоратива по поводу пятилетия существования фирмы и уже подумывала о том, не завести ли мне интрижку, дабы выпустить пар, но тут судьба сама решила вырулить в другую сторону: на корпоратив пришли его красавица жена и сын Лешка, улыбчивый рыжик с хитрющими глазами. Анатолий Михайлович познакомил нас, и Лешка сразу накинулся на меня с вопросами, очерчивающими диапазон от «У тебя есть дети?» до «Как тебе игра Драгон эйдж?». Он в подробностях рассказал про свою собаку Тасю, шиншиллу Кекса, про умную сороку, живущую в их дворе, про то, как папа разговаривает с ним на английском и что скоро он с папой и мамой полетит в Лондон к папиному другу. Про то, что по воскресеньям он ходит с папой в аквапарк, и много-много еще рассказал этот рыженький мальчик, сам того не зная, что тетя, слушающая его, завтра утром придет на работу и напишет заявление об уходе. Он никогда не узнает, что, обсуждая с ним последнюю версию его любимой игры – о ней она знает от его отца, – тетя видит в нем себя, маленькую: сжимая в руках куклу и слизывая с губ соленый поток первых горьких слез, она стоит в коридоре, а ее папа срывает с вешалки свой плащ, куртку, комкает и запихивает в большую сумку. Она рыдает в голос и протягивает папе куклу, она надеется, что это его остановит, напомнит, что был же день, когда все было хорошо, когда он принес эту куклу и, смеясь, подбрасывал дочурку вверх, а она верила, что ощущение вечного счастья никогда не покинет ни ее, ни маму, ни папу. Но папа не остановился. Он ушел, громко хлопнув дверью… Сколько я горевала – не знаю, потому что дни после ухода отца я помню как в тумане, и только один светлый лучик пробивался сквозь этот туман: каждый вечер я надеялась, что утром проснусь, а папа дома… Окрыленная надеждой, я засыпала, но папа не вернулся. И больше я его не видела. Никогда.

Анатолий Михайлович, уткнувшись носом в компьютер, не спрашивал о причине увольнения, не уговаривал остаться, а только сухо поинтересовался, куда я собираюсь идти работать.

– Я только разместила резюме, так что пока не знаю, – честно ответила я и через две недели, сразу после ухода, вытерла его номер.

Иногда он звонил – руководитель диплома все-таки. Спрашивал, как дела. Да как? Нормально… На том звонки прекратились.

Мир строителей, как мир любых профессионалов, невелик, и осенью мы столкнулись нос к носу на выставке-конференции в Киеве. Вспоминая встречу, я неизменно краснею, потому что со стороны это наверняка выглядело ужасно. Конечно, я знала, что его фирма тоже участвует, но в программке доклада Анатолия Михайловича не видела. Зайдя в павильон его фирмы и мило поздоровавшись с бывшими коллегами, я о шефе, естественно, не спрашивала и к концу первого дня решила, что он не приедет. Видимо, занимается более важными делами или улетел с сыном и женой куда-нибудь… Это тоже важное дело. Конечно, я наизусть помнила его телефон, иногда набирала, но останавливалась сначала на третьей цифре, потом на пятой, дошла до последней – и все, больше не набирала. А зачем? И вот, отхлебывая кофе из стаканчика с крышечкой, я отхожу от кофешопа и налетаю на Анатолия Михайловича.

– Здравствуйте, – говорит он немного хриплым голосом. Мое сердце екает, и я не могу оторвать глаз от его шеи – кадык движется, будто птичка в клетке, и я отчетливо хочу поймать его зубами. Я поднимаю глаза, и наши взгляды сливаются, перетекая друг в друга и все время наполняясь тем, что невозможно сказать, объяснить, а можно только почувствовать. Опять горячая лавина от затылка вниз, губы немеют, кончики пальцев покалывает, в груди горячо, внизу живота бушует расплавленный океан, и все исчезает: павильоны, рекламные плакаты, люди, экраны огромных телевизоров…

– Добрый день. – Я не узнаю свой голос.

– Рад вас видеть. – В уголках его глаз собирается мелкая сеточка. – Как кофе?

– Нормальный, – отвечаю я, поворачиваю голову в сторону кофешопа, взмахиваю рукой со стаканчиком, – я там взяла.

Он задерживает на мне взгляд намного дольше, чем это дозволено бывшему шефу или коллеге.

– Я бы еще выпила, – одними губами шепчу я, будто проглатываю наживку.

– Тогда, может, вечером? – Его глаза темнеют в доли секунды.

– Хорошо, вечером… – шепчу я, готовая идти за ним, как крыса за дудочкой гамельнского крысолова.

– Часов в семь, хорошо?

Я киваю.

– Я позвоню… – И он уходит в сторону своего павильона.

Несколько минут я не понимаю, где нахожусь, куда идти, что делать, но «отличница» быстренько вытряхивает из меня обезумевшую самку и помогает дожить до вечера.

В кафе мы были минут тридцать. Не сговариваясь, мы быстрыми глотками выпили кофе и покинули шумное заведение – мы оба знали, чего хотим. Мы оказались в арке без ворот. Он провел пальцами по моей щеке, и я едва не сомлела.

– Наташа… – прошептал он. Его голос дрожал.

– Толя… – Я просунула руки под пиджак.

Он прижал ладонь к моей груди, и я застонала. Через полчаса мы были в моем номере, и ушел он рано утром.

Вот с той поры я перестала наблюдать время. Мы встречались почти каждый день – поблизости от моей работы не было подъезда, который бы мы не облюбовали, и гостиницы, в которой бы не снимали номер. Даже если у нас было всего полчаса, мы успевали содрать друг с друга одежду и утолить нестерпимую жажду. На дрожащих ногах мы покидали отель, оставляли после себя смятую постель и разбросанные по полу подушки. Мама уехала в санаторий, и Толя каждое утро приезжал ко мне на машине в половине шестого в спортивном костюме и кроссовках – это он бегал по утрам, а вечером мы все продолжали, как сумасшедшие, будто не было утра. К возвращению мамы он прошептал, упав ничком на постель:

– Девочка, ты выпила все мои соки… Я не то что бегать, я ходить не могу…

Мама вернулась, и мы снова стали находить приют в гостиницах. Чем дальше, тем сильнее нас тянуло друг к другу. Мы часами занимались сексом и не могли понять, что происходит: стоило одеться, подойти к двери, как мы замирали и все начиналось сначала, будто не было трех безумных часов. То было удивительное время – мы не говорили о будущем, мы не строили планы, его удивительность таилась в счастье жить здесь и сейчас, остро чувствовать каждое мгновение, каждый вдох, касание, взгляд, поцелуй, движение тела, слово и… Никогда еще «я люблю тебя» не наполняло мою душу миллионом бабочек с трепещущими крылышками и таким же миллионом в животе… В тот зимний вечер, покинув гостиничный номер, он не повез меня домой.

– Давай посидим в кафе, – предложил он, и я с радостью согласилась. – Есть тут одно, неподалеку от твоей работы.

– А вдруг встретим кого? – предположила я, и желая этого, и боясь.

– Ну и встретим, – сказал Толя и повернул ключ в замке зажигания, – знаешь, о чем я мечтаю?

Я не знала

– Я мечтаю встретить в этом кафе Новый год. С тобой…

С того дня после гостиницы мы бежали в «Полюс» и сидели, прижавшись друг к другу и никого не видя, час, два… Мы не могли наговориться, и это тоже было удивительно – ведь мы уже столько сказали друг другу. Потом пришла весна, мы поехали в лесопарк за подснежниками, оставили машину на обочине дороги, но в голом холодном лесу нам было не до цветов. И, почти обнаженным, нам было не холодно…

Пришло лето, мама поехала на курорт, и мы вернулись в мою квартиру. После мамы пришла моя очередь отдыхать. Толя протянул мне деньги. Я сопротивлялась, но он схватил меня в охапку, посадил на стол… Одернув юбку, я взяла деньги. Я уехала, и Толя с семьей тоже уехал. Я вернулась на два дня позже него, и у меня в запасе оставалась неделя отпуска.

– Наташа, я должен немедленно мчаться в Полтаву, наши уже отправились, я должен присоединиться к ним в ресторане на дороге, – с горечью сказал он, – я сейчас подъеду к тебе. Ты выйдешь?

Я ахнула, прижала руки к груди – еще несколько дней разлуки будут для меня невыносимыми – и, не дожидаясь звонка, помчалась вниз.

– А ты могла бы приехать ко мне? – спросил он, как только я села в машину.

– Когда?

– Да хоть сегодня! – Его глаза сверкали мальчишеским озорством.

– Сегодня? – воскликнула я. – Конечно! – От возбуждения моя верхняя губа подрагивала.

Улыбаясь, он вынул из портфеля ноутбук, и мы принялись искать расписание автобусов до Полтавы.

– Последний уходит через… – Толя посмотрел на часы, – через тридцать восемь минут. – Он уставился на меня широко распахнутыми, испуганными глазами.

– Тридцать восемь? А как быстро ты домчишь меня до вокзала? – Я приоткрыла дверь машины.

– Если без пробок, то за пятнадцать минут…

– Окей! Жди меня здесь.

Я не считала, сколько минут собиралась, но на автобус я успела.

…Это были три удивительные ночи. Мы все дальше открывали себя друг другу и не понимали, что с нами происходит: мы не могли насладиться друг другом, нам все время хотелось быть вместе, говорить, трогать друг друга, ласкать, целовать. Две ночи мы не спали, мы были будто под действием наркотика, и наркотиком этим была наша ненасытная любовь, неутоленная и неутомимая страсть. Утром Толя уезжал на работу, а я бродила по уютному городу. Толя возвращался, мы шли в ресторан, быстро проглатывали обед и, дрожа от желания, возвращались в номер, впиваясь друг в друга уже в лифте. Толя отправил сотрудников домой, и весь вечер мы безбоязненно гуляли по городу. Бледные, с лихорадочным блеском в глазах, мы боялись потерять даже долю секунды – мы все время обнимались, целовались и последнюю ночь тоже провели без сна. Под утро мы уснули, и разбудил нас звонок портье – в полдень нужно освободить номер. Я не спрашивала, как мы поедем в Харьков: порознь или вместе. Я вообще ни о чем не спрашивала – ничто, кроме того, что происходит здесь и сейчас, меня не интересовало, и все последующее я принимала безоговорочно, потому что доверяла Толе. Безоговорочно. Мы ехали вместе. В дороге останавливались. Обедали.

Еще я не спрашивала, почему жена не звонит. Наверное, они днем разговаривают, когда меня нет рядом.

– Давай заглянем в наше кафе, – сказал Толя, когда мы пересекли границу Харькова, обозначенную двумя высокими кирпичными столбами с надписью на каждом: «Харків».

В ответ я взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала. Впервые. Он вильнул к обочине, остановил машину. И мы снова накинулись друг на друга. На минуту.

Сумерки. В кафе людно. Официант бросается к нам.

– Ты кушать будешь? – спрашивает Толя.

Я киваю. Я безгранично счастлива – еще час вместе. Или дольше… Мы съедаем салаты с отбивной.

– Кофе? – спрашивает Толя.

Я киваю.

– Твое любимое пирожное?

Я снова киваю. В ожидании кофе он молчит, и я чувствую приближение чего-то очень важного. Кофе приносят. Пирожное мы делим пополам. Он запускает в него свою ложечку.

– Наташа, ты выйдешь за меня?

Я кивнула.

Я поднимаюсь с пола, наклоняюсь над диваном и вытаскиваю из кучи белую батистовую кофточку – она была на мне в «Полюсе».

О господи, я совсем забыла позвонить маме! Я смотрю на часы – мама уже полтора часа как приземлилась. Хватаю телефон. Мама долго не отвечает, и чувство вины легкой испариной проступает на спине. Наконец я слышу ее голос, более отчетливый, чем если бы я звонила по Вайберу в соседнюю комнату.

– Наталочка, все хорошо, я уже у Таечки.

«Привет передавай», – слышу я радостный голос Таи и мужской смех.

– Я рада, мамочка. – Я облегченно вздыхаю – я не люблю самолеты, они, как и турагентства, могут свинью подсунуть, разница только в том, что их свинья будет последней в жизни. Но летать, конечно, приходится.

– Ой, доча, тут погода! – Мама цокает языком. – Ну просто рай на земле! Зря ты осталась. Вот и Таечка с Додиком то же говорят.

– Скажи, что весной я их непременно осчастливлю.

– Скажу.

– Мам…

– Что?

– Завтра я еду в Харьков.

– Как в Харьков?

– Да так… Мне звонила Катька, пригласила в новую квартиру, они на Новый год новоселье справлять будут, – вру я складно и беззастенчиво.

Никакая Катька мне не звонила, да и я ей тоже. С приобретением смартфонов у многих, да и у меня в том числе, кое-какие номера телефонов пришлось переносить вручную. Занимаясь этим нудным делом, Катькин номер я вытерла: с глаз долой, из сердца вон, потому как это она тогда влезла, сучка кривоногая. Правда, у меня ноги тоже не очень, но я ни в чьи дела не лезу – своих по горло хватает.

Катька работала с Толей уже два года, когда я пришла к ним, и единственная из всех приняла меня настороженно. Это потом я поняла, что она ревнует к Толе, а до понимания даже не задумывалась – да мало ли какие тараканы гуляют в чужой голове? Она закончила Университет городского строительства, а его выпускники почему-то завидуют нам, выпускникам Университета строительства и архитектуры, черной завистью. Глупость несусветная, но тоже одна из разновидностей тараканов. Я ушла из Толиной фирмы, но, повторяю, мир строителей, как мир любых профессионалов, невелик, а сам мир, то бишь планета, вообще тесен, и до Катьки докатилась молва, что мы с Толей были в Полтаве. Вооруженная знанием, она недолго думая настучала Оксане, Толиной жене, и ранним утром телефон разбудил меня настойчивым звоном.

Это была Оксана. Она просила… Вру – она требовала встречи. Немедленно. Моя фраза «я не понимаю, о чем вы…» была припечатана к стене позора в один миг:

– Наш сын прочел эсэмэс. Он маленький, но далеко не глупый. Так что если ты откажешься, мы придем к тебе на работу и там поговорим при всех.

– Мы – это кто? – спросила я, холодея, – во мне снова проснулась плачущая девочка с куклой. Но теперь она не плакала, а смотрела на меня с удивлением и горьким упреком.

– Наш сын и я…

Потом была встреча с Толей.

Мы сделали правильно – мы расстались.

Во Львове я познакомилась с Тарасом. Это сейчас я понимаю, что вместе мы были по необходимости, а не по любви: оба переживали потерю любимых. Сняли квартиру. Прошел год. Я забеременела. Вдруг позвонил Толя. Наверное, у меня было слишком дурацкое лицо, потому что Тарас вышел из комнаты и тихо закрыл за собой дверь. Разговора с Толей не получилось…

Беременность сорвалась. Тарас уехал на заработки в Польшу. Сказал, что не вернется. Я рванула в Харьков. Хорошо, что не поперлась к Толе на работу. А вскоре Тарас сообщил, что встретил девушку, и мы расстались. Кажется, друзьями. Я позвонила знакомой в Харькове. Она сказала, что Толя живет с какой-то Ларисой…

Я швыряю батистовую кофточку на диван. Мне плохо. Очень плохо. Я хочу лечь на землю, вниз лицом. Зачем я все это затеяла? Это как в разгар праздника переться на кладбище. Да… мазохизма мне не занимать. Но… Но привычка завершать все действия побеждает, и я собираюсь. Стиснув зубы.