6. Сдать заказ

Я очень люблю рисовать больших бабочек на обоях, смешных человечков на полях конспектов, снежинки в уголках чертежей внутридомовой электрической сети и цветы на ткани. За цветы мне даже пообещали заплатить. Сумма в этом случае для меня не важна. Если бы Вика назвала меньшую цену, я бы все равно согласилась. Это странно прозвучит, но мне важнее подтвердить мою способность зарабатывать рукоделием, чем получить приличные деньги за один-единственный заказ. Я хотела понять: нравится ли то, что я делаю, кому-то, кроме меня. Я так боялась испортить работу, что долго откладывала ее и не рассказывала ничего Ане. Самым поздним субботним автобусом я ехала из центра в родной микрорайон и до вечера воскресенья кроила, клеила, сушила и рисовала.

Вначале оформляются картонные заготовки. Затем картонные остовы нужно обтянуть льном. Конечно, льняные полоски нужно прогладить утюгом. Самое нелюбимое мое занятие. Одна, вторая, третья. Подкладка. Одна, вторая, третья… Теперь сборка. Весь процесс очень медитативный: из обрезков ткани выдергиваю нить основы и ею соединяю детали выкройки, тогда шов почти незаметен.

Очень утомительно сидеть в тишине, дергая нити, а затем сшивая бисерной иглой ткань. Готовые коробки я расписываю акрилом. Рисунок – полевые цветы. Лучше включить аудиокнигу, чтобы не слышать, как лают во дворе собаки, как ругаются соседи, как бабушка Зоя с седьмого этажа включает на всю мощь телевизор. Так случается всякий раз, словно по волшебству, только я подумаю, что вокруг тишина.

Нужно торопиться. Я надеваю передник, затыкаю уши наушниками и открываю ящик с красками. Воду и кисточки приношу из ванной. В прошлое воскресенье на диком маке мое воображение дало сбой, и я уехала, раздраженная тем, что не закончила работу и не придумала, чем заполнить пять сантиметров свободного пространства. Для более-менее гармоничного цветового продолжения рисунка просится синий. Ультрамарин и кобальт синий уже многократно выступали и совместно, и врозь, вот почему мой выбор пал на скромно лежащий тюбик с номером 450 (написано на нем phthalo blue). Откручиваю крышечку. Краска давно лежала без дела и покрылась пленкой на выходе из тюбика. Прокалываю пленку. Слегка жму тюбик. Краска выходит плохо. Нажимаю сильнее… Сколько раз (о, сколько раз!) я слышала от отца, что не нужно давить сильно на тюбики с пастой, с обувным кремом, со сгущенкой и особенно с акриловой краской, потому что она, в отличие от пасты и крема, и тем более сгущенки, засыхает быстро и намертво, губя безвременно и фатально одежду, бумагу, мебель и прочее имущество, равно плохо смываясь со щек и волос!

Сколько раз я просила маму не давить сильно на тюбики с пастой, кремом и особенно акриловой краской, пока не спрятала их подальше. Потому что даже в исправно работающих полушариях головного мозга, где-то очень глубоко есть красная кнопочка, на которой написано: «А если все-таки попробовать?» И ты жмешь. И краска phthalo blue вылетает из тюбика с определенной скоростью, достаточной, чтобы восхитить твое зрение, чтобы в голове под фанфары взметнулся флажок: «Ну надо же!» И только после этого мозг дает глазам команду зажмуриться, а уши отчетливо слышат, как дуга фатальной синей краски опадает на мебель, одежду, бумагу и прочее имущество, равномерно распределяясь во время полета на щеке, шее и волосах.

Мне в назидание останется синяя дверца шкафа, чтобы Андрей мог говорить и показывать, что бывает, если не делать так, как положено.

К счастью, волосы пострадали не сильно: пара капель на виске, пара прядей в хвосте. Нет, не как в три года, когда я сделала из пластилина невидимки. Не как в двадцать три, когда оставила в коридоре тюбик белил, а мама решила, что это крем для рук или паста. Я точно не знаю, что она решила, но Андрей был очень зол, когда обнаружил краску на рукаве своей куртки, на полотенце в ванной, под кухонным столом и у мамы на волосах. Он кричал что-то об ответственности, о важном собеседовании, о том, что он больше так не может. Мама плакала. Плакала, как я в три года из-за пластилиновых невидимок.

Когда Андрей немного успокоился, он позвонил врачу, спросил, можно ли снова положить маму в больницу. Когда Андрей совсем успокоился, он сказал, что нужно поискать сиделку, потому что врач не видит показаний для госпитализации. Обычно пациентов с болезнью Альцгеймера отправляют в больницу, только чтобы подтвердить диагноз и чтобы родственники могли официально оформить опеку.

Андрея не приняли тогда на работу. Не думаю, что дело было в испачканном рукаве куртки. Мы снова пересмотрели правила совместного проживания: убрали из коридора верхнюю одежду и обувь, спрятали на антресоль аптечку. Дверцы кухонных шкафчиков отныне украшались ленточками или кусочками капроновой веревки.

Заплясал наш персональный Марди Гра. Стало ясно, что отныне каждый день будет радовать неожиданными поворотами и сюрпризами. Врач предупреждал о чем-то таком, но ни рассказы, ни статьи в интернете, ни цитаты из медицинского справочника не заменят собственных впечатлений. Правда-правда. Когда говорят, что словами не рассказать, – верьте. Наш домашний карнавал безудержного веселья требовал зрителей, но социальные работники и почтальон не захотели присутствовать и предпочитали получать открытки.

Мы долго спорили с Андреем о том, стоит ли устраивать для Ивана трансляцию по Skype. Но так и не пришли к единому мнению. Андрей поговорил с Иваном сам, а я потанцевала с мамой. В дверь своей комнаты Андрей врезал замок. Ему было что прятать: разобранная чужая оргтехника, принесенная для ремонта, ноутбук с диссертацией, чистые носки. Моя комната по-прежнему не запиралась, поскольку я не приносила с работы секретных документов, не стеснялась ставить на книжную полку под потолком ботинки и не тратила время на глажку одежды.

Я не водила в гости ни мужчин, ни приятельниц. Мое время почти полностью заняла впадающая в детство женщина. Моя мама. Труднее всего было убедить ее в нашем родстве. Каждый день она называла меня новым именем и вела себя так, как если бы мы вместе прогуливали уроки.

– Постоим здесь. Пусть он пройдет. Я в школу не пойду, – говорила мама, повернувшись спиной к зеркалу в коридоре, когда я звала ее ужинать.

– Краситься можно, глядя в пудреницу, а одеваться перед стеклянной дверцей шкафа… – говорила я самой себе, отвинчивая ночью зеркало от стены коридора.

– Все хорошо, – убеждала я себя по утрам, собираясь на работу. Я впрыгивала в джинсы, а затем в автобус. Натягивала рукава свитера на пальцы и улыбку на лицо.

– Все хорошо? – интересовались на работе, если я опаздывала.

– Да, – неизменно отвечала я, ведь никому не интересны чужие проблемы. Когда сотрудники устанут завидовать друг другу, то найдут и без меня кого-нибудь, чтобы посочувствовать.

Однажды я даже осталась на новогодний корпоратив. Обычно я отпрашивалась, придумывала какие-то причины, чтобы не пить со всеми, чтобы не ковырять пластиковой вилкой оранжевые розочки бисквитного торта, чтобы не танцевать с пьяным бухгалтером, чтобы никого не обидеть. Но в то утро мы поругались с Андреем из-за перераспределения домашних обязанностей. Я сказала, что он тоже может пользоваться стиральной машиной и мыть полы, что в современном мире у мужчин такие же права, как у женщин. И после недолгих лирических отступлений я предложила вместо него повеселиться и развлечься, например, посетить офисное застолье, а он вместо меня побудет с мамой. Настолько эмоционально, насколько у брата хватило сил, он объяснил мне всю сложность и тягостность мероприятия, на котором я была намерена присутствовать. А я в ответ так громко, как позволяла дерматиновая обивка, хлопнула входной дверью.

Когда директор поднял бокал за уходящий год, мне пришло сообщение: «Она не хочет, чтобы я переодевал ей подгузник». Я была так растрогана доверием, которое мне оказывала мама, что прослезилась.

– Все хорошо? – сопя, поинтересовался главный инженер и участливо приобнял меня за правую ягодицу.

– Да, волшебно! – улыбнулась я, набирая номер службы такси…

Все хорошо. Фатальной синей краской я рисую дельфиниум. Теперь у меня рядом мак дикий и дельфиниум культурный. Остается высушить рисунок и упаковать заказ. Можно вычеркнуть и этот пункт.