Часть 2. Против артели чертежников

При создании рассказа ни один чертёжник не пострадал.

Люди, задумавшие сделать себе имя, возвели миниатюрный зиккурат, а господин сих пространств сообразно ветхозаветной традиции совершал акт разрушения. Господина звали Василий Васильевич Розанов, был он тщедушен и невысок, впрочем, помещавшийся на столе зиккурат соответствовал его габитусу. Писатель вынимал из него по кирпичику, наскоро пролистывал и спускал в мусорную корзину.

— Не пойму, зачем несут? В почтовую щель суют, в корзину с покупками подбрасывают, — брюзжал Василий Васильевич. — Что я им? Кто я им? Я же ревматический старик. Сил, времени разбираться во всей этой букинистике нет. Ишь, фантазёры! — оборвал он себя. — Не на обоях книжицу отпечатают, так на обёрточной бумаге… Всё едино: в дворницкую, Потапу на розжиг.

Вольскому было хорошо в гостях, тощие сиденья меблированных комнат не могли соревноваться с приявшим его розановским глубоким креслом. Вдобавок меньшевик твёрдо решил дождаться ужина, так что требовалось поддерживать разговор. Николай Владиславович лениво поддакнул:

— Пипифакс взяли бы. А ляссе — из обувного шнурка.

— В их рядах вы снискали бы уважение, — проговорил Василий Васильевич, сверкнув на него стёклами пенсне. — К слову сказать, видали коллекцию?..

Писатель перебросил Вольскому круглую шкатулочку — внутри угнездились змейки, тканые и вязаные, из шёлка и бархата, с кисточками на хвостах и без, разномастные книжные закладочки. Меньшевик поднял кустистую бровь. Не такой реакции ожидал Василий Васильевич, поэтому поспешил оправдаться:

— Младшенькая сплетёт что-нибудь куколкам. Не пропадать же добру.

Вольский дотянулся до этажерки и, избавившись от шкатулки, расслабился в объятьях шерсти и войлока. Хозяин кабинета вернулся к зиккурату и негодовал пуще прежнего:

— Лесенкой вирши набирают! Уж не у Бори ли Бугаева свистнули приёмчик? «Маяковский» — тьфу, какой нарочитый псевдоним! Кокетка, не поэт. А вот ещё попалось, стих как бы с «перспективой»: от строки к строке уменьшается кегль. Мол, «полёт на аэроплане». Сколько раз взмывал…

— А вам, Василий Васильевич, на аэромашинах случалось вояжировать? — поднял голову меньшевик.

Розанов не расслышал вопрос — ахая, с остервенением шелестел страничками.

— Та самая, из корзины, рыбой пахнет! Давеча Агафья вернулась из лавки, а на дне корзины лежит книжица.

— Рыба на ужин будет? — оживился Вольский.

— Да, стерлядь под соусом из маслин и каперсов.

Николай Владиславович решил: надобно срочно оправдывать статус гостя. Натужился и сострил:

— А вот была бы поэма — чистый лист: хоть на черновики пустить.

Розанов, перетрясавший очередную брошюру, воскликнул:

— Пожалуйста! — и повернул разворотом к меньшевику.

Наверху чистой страницы стоял заголовок: «Шиш».

Вольский сочувственно вздохнул и закурил сигаретку, несколько ранее незаметно позаимствованную из запасов писателя.

Василий Васильевич аккуратно изъял пустой лист и, отчикнув заголовок, сунул под бронзовое пресс-папье, в стопку писчей бумаги. Срезанная полоса с сакраментальным словом отправилась в карман.

— Поглядите, Коля, утром пришла почтой — в дерюжку переплетена! — возликовал Розанов и тотчас принялся отдирать обложку.

— Да зачем вам?..

— Может, пыль с обуви смахнуть… А ляссе — обувной шнурок, как вы советовали!

— Это не шнурок, а Бикфордов фитиль, — лениво проговорил Коля. — Кто бы ни был издатель, он понаходчивей меня.

— Может, запалить? Интересно понаблюдать, как огонёк к бумаге станет подбираться, — злорадно сказал Розанов.

Он ухватился было за закладку, собираясь вырвать резким движением, но уставился на заложенную страницу.

— Это что ещё за?.. — выбормотал он. Машинально затолкал дерюжку в карман пиджака.

Василий Васильевич как будто онемел. Следовало проявить минимальный интерес. Вольский неторопливо поднялся — молчание всё длилось, — приблизился и заглянул через плечо писателя в книжку. Колонку дат подпирало число, будто составленное из пик, ошейника и топора: «1917».

Ослабевшим голосом Розанов предупредил вопрос:

— Это, Коля, годы разрушения великих царств прошлого. Карфаген, королевство Вестготов, Иерусалим… А резюмирует их — указание на наше будущее.

Вольский поморщился:

— Забудьте, Василий Василич. Всякое пишут… За Россию нечего опасаться. Боря катастрофу своим романом отменил.

«Лига выдающихся декадентов» увеличила славу Бугаева, но никто из читателей, кроме трёх друзей автора, и не догадывался об истинной цели создания романа.

— Одну — отменил. А коли новую готовят? — выразительно произнёс писатель. — Те, кто за Минцловой — помните? — он понизил голос.

Порядочно времени прошло с того дня, как друзья отправили раздутое чудовище на дно зыбучего океана, расположенного глубоко под Москвой.

— Подписано неким Хлебниковым, — заметил меньшевик. — Как этот Хлебников высчитал дату? Полагаете, изощрённая нумерология?

— Думаю, суть не в науке чисел, а лишь в тех, кто снабдил автора сведениями касательно этой даты. Нам бы добыть адрес Хлебникова. А телеграфирую-ка я в Москву, Бугаеву! Пускай на журфиксах поспрошает у знакомых литераторов.

Вольский занервничал. Перспектива железнодорожного путешествия его не устраивала. В смятении мыслей он не придумал ничего лучше вопроса:

— Почему вы так уверены в опасности этой даты, Василий Васильевич?

— Да потому что число 1917 это сумма «бунташного» 1905 года, в котором и вы тоже пошалили, — раздельно произнёс писатель, — и двенадцатилетнего цикла планирования, любимого деятелями мировой закулисы. Выезжаем немедленно!

— А как же ужин?

— В вокзальном буфете перекусим, — неожиданно твёрдо сказал Розанов.

* * *

Друзья прошли под аркой в затхлый двор, откуда сбитые лестничные ступени уводили посетителей на второй этаж. Коридор, где с трудом могли разминуться двое, гипнотизировал тёмной глубиной.

Боря Бугаев, встретив друзей на Николаевском вокзале, уверенно повёл их по раздобытому адресу, — сюда. Даже отважился сам покрутить ручку звонка.

— У вас проживает некий Хлебников? — спросил Розанов в приотворившуюся дверь.

Рослая, мосластая, властная на вид старуха справилась:

— А вы кто такие, откуда?

— Откуда надо, — хмуро сказал Вольский.

Этого хватило. Телосложение меньшевика и рубленые черты лица внушали людям уважение.

— Вселился три месяца тому. Десятирублёвая комната, от обедов отказался. Дверь в конце коридора… А имя-то назвал несусветное! Скрывается от кого-то!.. — с удовольствием повествовала хозяйка. — Намедни вечерком шёл от своих омонимных эфироманов…

— Анонимных, верно? — с сахариновой улыбочкой сказал Розанов.

— Стукнули добрые люди его в затылочек, — частила хозяйка, — у него ум за ум зашёл. Он и раньше, бывало, заговаривался, а теперь вовсе человеческую речь забыл, бормочет на чудном языке. Наволочку кровью перепачкал — одни неприятности из-за него!.. Теперь идя в ватер, котелок надевает — голову бережёт. Поздно спохватился, — страшным шёпотом закончила она.

— Вот что: послушаем эту самую заумь, — решил Василий Васильевич.

Комнатёнка была самая дрянная, да и присутствие жильца её не красило. Хлебников лежал на койке, заложив руки за голову, в ветхоньком чёрном сюртуке, а обутые длинные ноги закинул на металлическую дужку. Единственное окно завешивала дырявая рогожа, поэтому царили сумерки. На половицах случился целлюлозный апокалипсис: мятые, комканные листки писчей, а то и серой обёрточной, салфетки, афиши, вперемешку с отдельными квадратами бумаги верже, свидетельствовавшими, что обитатель комнаты знавал лучшие времена. Бумаги были всплошную покрыты каракулями. Нельзя было наступить, чтобы не зашелестело в подошвах.

Казалось, Хлебников нисколько не удивился приходу гостей. Привстав с кровати, выпалил:

— Здра!

— Не так уж и запущенно, — удовлетворённо сказал Розанов. — Если дальше пойдёт в том же духе, мы легко найдём общий язык.

Хлебников тут же выдал умопомрачительную тираду на непонятном языке. Если бы присутствующие сумели её расслышать и записать, получилось бы:

— Солов зов, воз волос. Зол гол лог лоз. Горд дох ход дрог. И лежу, ужели? Зовёл!

— Честнейше господаре, рекёшь ли на сим наречии? — глазом не моргнув парировал Василий Васильевич.

Хозяин комнатёнки что-то пролепетал, тихо, будто внезапно застеснявшись.

— Признаюсь, не разобрал, каким языком воспользовался наш гостеприимный хозяин. Заумь какая-то, иначе не назвать. — Василий Васильевич потребовал: — Громче!

Хлебников дал очередную тираду, а Боря Бугаев со скучающим видом прошагал к окну.

— Пускай от удара русский язык у него из головы вылетел, — рассудил Розанов. — Но другие-то языки должны остаться? Коля, скажите ему что-нибудь по-французски.

— Может лучше сами, Василий Васильевич? — с тоской в голосе проговорил Вольский.

— Я совершенный профан в иностранных языках.

Вольский обернулся на Бугаева — тот одним глазком выглядывал за рогожу. Вздохнул:

— Ну хорошо… Хлебников, послушайте… Мария лён тре, сам пан теля пасэ.

— У вас отменный французский, — простодушно сказал Василий Васильевич. — Очевидно, Хлебников лишился и французского. Если вообще знал.

Вольский покраснел и сказал раздражённо:

— А вдруг наш клиент с мазуриками тёрся? Видок у него тот ещё… Маракуешь по музыке?

Последняя реплика прозвучала неожиданно грубо. Меньшевик впился глазами в Хлебникова, но тот оставался безразличен.

— Сейчас наречие коробейников услышите, — предупредил Вольский. Как будто извиняясь, добавил: — За годы в подполье довелось изучить. Для конспирации эти жаргоны самое то, — и повернувшись к Хлебникову, произнёс: — Збраныга, по офене ботаешь?

Тот никак не реагировал, зато Розанов был восхищён:

— Сегодня вы то и дело блещете талантами!

Вольский, сквозь всё существо которого вдруг засквозила неловкость, нашёлся:

— Боря легко с ним снесётся ввиду сходства натур. Боринька, дерзните побывать толмачём!

— Не желаю! — сквозь зубы сказал Бугаев, даже не обернувшись.

— Чем вы там заняты? — обеспокоился Розанов.

— Изучаю крепление. Мы с Мариэттой купили новые гардины, в цветочек, осталось к окнам приладить…

Розанов приложился глазницей к дырке в рогоже. На высокой поленнице, почти на уровне подоконника, сидел некий субъект и наблюдал за комнатой.

— Так-так. Ясно. Кинуть бы в него чем, да, чего доброго, полено в ответ метнёт.

— Василий Васильевич, надобно кидать так, чтобы после он на поленницу взобраться не смог, — объяснил меньшевик, и предложил с надеждой: — Хотите я табуретом?..

— Нет-нет, Коля, обойдёмся без этого.

— Вы за здоровье шпика радеете? Увяжется следом, всё равно придётся отделываться, но тогда и пострадает он сильнее. Лучше уж сейчас, метким броском…

— Коля, я не хочу, чтобы вы портили чужое имущество, — терпеливо сказал Василий Васильевич. — Вдобавок начнётся суета, шум…

Розанов вернулся к Хлебникову и протянул раскрытую на нужной странице брошюру.

— Виктор Владимирович, постарайтесь ответить всего на один вопрос. Кто подсказал вам это гнусное число?

Глаза Хлебникова округлились, он приложил руки к щекам и взвизгнул:

— Бабр!

Жилец тёр затылок, испуганно озирался, заметался по комнате, бросился мимо Бугаева и выглянул, чуть отодвинув рогожу, в окно.

Розанов сказал:

— Нам во что бы то ни стало необходимо узнать, кто такой этот «бабр», — он выбил ногтями дробь по набалдашнику трости. — Вот что. Обратимся к Флоренскому. Он — дока в языках, мой друг по переписке, любимейший респондент. Человек замечательный во всех отношениях! Правда, мы ещё более удалимся от Петербурга. Павел Александрович жительствует при Троице-Сергиевой Лавре, — Писатель обернулся к друзьям: — Вот и повод его проведать. Согласны вы, Виктор Владимирович, отправиться в небольшое путешествие, чтобы показаться специалисту?

Хлебников часто-часто закивал головой и вымолвил:

— Нра! — но сразу же будто вспомнил что-то и лицо его исказилось. Он замер перед отрывным календарём и в отчаянии тыкал в верхний листок: — Бякачисло!.. Бедань!

Между бровями Розанова пролегала тоненькая складочка, когда он сказал подчёркнуто безразлично:

— Никак не пойму намёков этого марсианина. Наверное, какая-то примета или подобная ерунда.

— Кажется, он хочет сообщить нам, — робко промолвил меньшевик, — что сегодня день уплаты причитающегося квартирной хозяйке.

Выступил Боря:

— Давайте устроим среди нашей троицы благотворительную подписку в пользу… как его… Караваева.

Розанов вскинул свои детские ручки:

— Друзья, беспокоиться ни к чему, я всё улажу.

— Невиданная щедрость! — закудахтал Боря в ухо Вольскому, едва писатель скрылся за дверью.

Розанов быстро вернулся и, потирая ладошки, сообщил:

— Ну что ж, дело сделано. Не будем откладывать сборы! Виктор Владимирович… Позволите? Витя…

Хлебников заёрзал, сунул худую конечность в карман и копался ворошил там, наконец, протянул замызганную визитную карточку, которую Василий Васильевич в руки брать не стал, только покачал головой:

— Простите, не понимаю почерка.

— Ве-ли… — начал Вольский, но Розанов сердито оборвал:

— Пустое! Там всё размазано. Некогда!

Хлебников забегал по комнате с наволочкой, складывая туда разбросанные повсюду бумаги. Целлюлозный покров оказался не отходом литературной деятельности, а способом хранения рукописей.

— Тяп-да-ляп, — приговаривал он.

Повинуясь внезапному побуждению, Вольский достал из портмоне бумажную полоску, пойманную однажды в ветреный день на Лиговской улице: «Сборы на бал: парики, обильно мукой посыпаемые…»

Мгновение разглядывав, Хлебников издал звук радости, выхватил обрывок и бросил в наволочку сверху рукописей.

— Признал своё, — обрадовался Вольский. — Значит, Минцлова и этого успела обобрать. Кончено дело: от мистической «колоды» Хлебников узнал про пресловутый семнадцатый год. Что ж, дата уже обезврежена Борей. Наша миссия окончена.

— Положим, так, — подхватил Розанов. — Но покушение на здоровье и сикофант под окном… К тому же, — подытожил Василий Васильевич, — «бабр» определённо «он», а не «она».

Комнатка выглядела будто здесь побывали несколько рьяных дворников. Единственный оставшийся на полу квадратик желтоватой бумаги мозолил глаза.

— Виктор, вы забыли…

— Ерянь, — махнул он рукой, будто имея в виду: и так понятно.

Подняв, Вольский раскрыл сложенный вдвое листок.

Сперва эти значки показались ему отпечатками типографских литер, так контрастировали с каракулями Хлебникова: чья-то твёрдая их вывела рука, буквально вычертила. Месиво знаков арифметических операций и пиктограмм: молоточки, грифельки, конвертики, стилизованные сердечки, двутавры и арки. Глаз подмечал однозначную «i» и колючую «t», другие буквы латинского алфавита если и наличествовали, то затерялись среди письмён. Овердоты — точки сверху — венчали большинство символов. Там и сям впивался хищным клювом в бумагу радикал, принимавший под своё крыло всех без разбору. Арабские цифры, вознесённые в степень либо низверженные в подстрочный индекс казалось, утратили возможность обыкновенного, не-диакритического бытия. У Вольского закололо в глазах, словно бы попала символьная мелюзга, просыпавшаяся со страницы.

— Гляньте, Василий Васильевич…

— Александрийская бумага? — обернулся на мгновение стоявший перед дверью Розанов. — Писать на такой дорогое удовольствие, — пробормотал, приставляя глаз к замочной скважине. — Не-ког-да, Коленька!

— Это посторонняя бумага, не хлебниковская, вот и не берёт с собой.

— Так вы приберите. Слышите, Боря? У Николая Владиславовича чутьё на улики… Думаю, можно идти! В квартире шпиков не видать. Хлебников собран?

Компания проскользнула по коридору.

Вдруг из залы, где несомненно ждала в засаде, показалась хозяйка.

— Куда!.. А плата за месяц житья?

Увидав за спиной Хлебникова узел знакомой расцветки, завизжала:

— Отдай наволочку, ирод!

— О чём она? — ускорив шаг, спросил писателя Вольский. Вся четвёрка уже вывалилась на лестницу. — Вы же расквитались по счёту.

— Верно бес её попутал — не смогла деньги сосчитать, — пропыхтел Розанов. — Отсюда и недоразумение. — Я задержу, — выдохнул он. Ноги его отчаянно мельтешили по ступенькам. Обернувшись на бегу, выкрикнул, помахивая в воздухе белым флажком извлечённой из жилетного кармана бумажонки: — Сударыня, примите чек!..

Белая полоска порхнула на пол. Домовладелица кинулась к ней коршуном и завертела, ища глазами пресловутую сумму, однако обнаружила нечто иное:

— «Шиш»!.. Вот как! Ты мне шиш!.. Ах ты…

Внизу хлопнула дверь.

* * *

— Зачем вы, Коля, своротили ту поленницу?

— Василь Василич, так ведь иначе шпик не отстал бы от нас…

— Всё равно брать извощика. Ушли бы от погони.

— …и квартирная хозяйка имела шанс настичь. А то оползень дверь поприжал.

Возразить было нечего, и Розанов попытался успокоить сбившееся во время бега дыхание. Но теперь уже меньшевик не отставал:

— Как же это мы наволочку старушечью унесли?

— Ещё разобраться надо, чья наволочка, — проворчал Василий Васильевич. — Судя по фактуре, она давно служит бессменно и уже на девять десятых состоит из сала постояльцев.

Они вышли на один из московских бульваров, как вдруг Боря Бугаев остановился и заявил:

— Вот что. Этот ваш Флоровский… Не имею чести его знать. Да и не могу сопутствовать вам, друзья. Мариэтта просила помочь повесить гардины. Вернётесь с новостями в Москву — милости прошу в дом.

— Борю теперь из гнезда не вытащишь, — с благодушием констатировал Вольский.

Втроём они слезли с пролётки на площади Ярославского вокзала.

— Боря не поехал — билетом меньше! — радостно заметил писатель, направляясь в кассу.

Провожая взглядом прохожую даму с чрезвычайно пышным турнюром, меньшевик на мгновения потерял из виду Хлебникова. Завертел головой, услышал, как поблизости прозвучал голос:

— Мил-человек, в Лавру путь держишь? На, возьми на счастье!

Пассажир вложил денежку в руку Хлебникову, по-совиному клонившему голову набок, и поспешил по своим делам. Неприбранный, с грязным мешком на плече, он был точь-в-точь блаженный странник. Вдобавок, быстро привыкший с подачи писателя к громогласию, Хлебников во всеуслышанье издавал заумные «лепеты». Розанов то и дело морщился, отпугивал строгим взглядом тех, кто глазел слишком уж откровенно. Шипел марсианину:

— Тише!

Тот, увидав ливретку в руках идущего с гувернанткой мальчика, с нежностью заорал:

— Гавгавчик!

Чтобы не привлекать излишнего внимания, укрылись в буфете. Хлебников тотчас разложил бумаги и принялся делать загадочные вычисления огромным неуклюжим карандашом. Не отрывая глаз от перемножаемых цифр, шарил по столешнице и тащил в рот еду. Пока писатель закуривал, Хлебников надкусил оставленный возле блюда спичечный коробок. Тогда Василий Васильевич вызвался кормить его — заботливо протягивал оголодавшему марсианину крохотные пирожки с вареньем, а тот, не отрывая графитовое острие от бумаги, механически жевал.

— Балдарю, Васдруг! — попискивал Хлебников в те редкие моменты, когда отвлекался от расчётов.

Василий Васильевич сказал с жалостью:

— Несчастный… Классический образец дебилизма. Вся деятельность Хлебникова поглощена ведущими в никуда расчётами. Один участок мозга разрастается и душит соседние. Страдают банальнейшие функции: еда, опрятность.

Половой принёс чайник подогретого вина. Угнездившийся на высоком табурете Хлебников как ребёнок качал ногами. Розанов нацедил чашку, уже протягивал Хлебникову, но отвёл руку, чтобы с сомнением в голосе спросить:

— Вам можно?..

— Сладо? Мо-она!

Оглушительно прихлёбывая, марсианин опустошил чашку и требовательно затряс ею перед своим благодетелем.

Погрузились в вагон.

До конца дня Василий Васильевич не оставлял попыток навести мосты с Хлебниковым. Разъяснил меньшевику, что задумал составить тезаурус марсианина.

— По всему выходит, что словарный запас зауми этой ограничен. Я рассчитываю постепенно, от простых к сложным, выяснить значения слов.

Однако «простых» слов не звучало.

— Это несчастье какое-то! — раздражённо бросил Розанов, выслушав очередной монолог на зауми. — Языческие заговоры! Бормотанье волхва!

— Вот и неправда, Василий Васильевич. Слышал на перроне мнение пассажиров, что на ангельском лепечет.

— Хлебников непростительно доверчив к датам, — раздражился спустя несколько времени писатель. — В любом академическом справочнике присутствует пять процентов ошибок, не считая опечаток. Прибавим сюда ошибки и сознательную дезинформацию в летописных и мемуарных источниках, погрешность человеческой памяти, наконец, изменение летоисчисления. Проходит несколько десятков лет, и — всё размыто, как чернила на визитной карточке нашего подопечного. Чего там, будет кто-нибудь про нас через сто лет повествовать, наделает ошибок! Наше путешествие по железной дороге дурно опишет. Они ж в будущем исключительно в небе передвигаться будут…

Розанов отдыхал, то закрывая глаза, то затягиваясь сигареткой. Потом жалобно вопросил:

— Коленька, не видали, куда я окурочек задевал?

— Вроде подопечный наш курил какой-то огрызок, держа на острие булавки.

И вправду, марсианин выглядел ублаготворённым. С ногами устроившись на диване, вёл неведомые вычисления, отыскивая в своём узле листки, на которых оставалось чистое пятнышко. Подчас в раздумьях закусывал карандаш.

— Оригинальный у Хлебникова письменный прибор, — заметил Розанов.

— Уверен, стоит держать его подальше от огня, — со странной усмешкой произнёс Вольский.

Лёг Хлебников не раздеваясь, узел с рукописями сунул под голову вместо подушки. Уже задрёмывая, свернулся калачиком и прихватил костяшку большого пальца губами.

Проснулся Хлебников прежде всех и в первых лучах солнца начал свои вычисления, за неимением бумаги — на стенке купе. Розанов посадил туда меньшевика, чтобы широкими плечами заслонял, если кто войдёт, а себе поставил в планы купить в мелочной лавке Хлебникову тетрадку, а лучше гроссбух. Попасть под взыскание в следующем конфузе с каракулями на непредназначенных для них поверхностях было бы если не слишком болезненно для кошелька, то уж во всяком случае оскорбительно для взлелеянного писателем чувства бережливости.

* * *

— Здравствуйте, милый Флоренский!

Выдержав изрядную паузу, хозяин подал голос:

— Ну что растопырились в сенях аки звезда морская? Входите в келью!

Василий Васильевич Розанов влетел в комнату и взял Павла Александровича за руку.

— Что же вы не пишете мне? — ласково пожурил он.

Тут гость случайно заметил на конторке пачку своих писем. Флоренский перехватил его взгляд, но уверенно отвечал:

— Некогда было.

— Здесь трёхмесячной давности!.. — обернулся Розанов на друга, тасуя неразрезанные конверты.

Флоренский возмутился:

— Да, но их восемь штук!

Нахмурился и Розанов.

— Моя недоработка.

— Скорее, переработка, — буркнул Флоренский.

Помолчали с минуту. Павел Александрович не проявлял энтузиазма к дальнейшему разговору.

Флоренский был в белой рясе, запястья перехватывали поручи, на груди — большой серебряный крест. Василий Васильевич обозрел друга с головы до пят и спросил:

— Что же вы не сообщили, что приняли сан?

— Я фелонь надеваю, когда пишу, для вдохновения, — неприветливо сказал Флоренский. — Слыхал, Боринька модернистским сочинением «Союз воинствующих джентльменов» прогремел на всю Россию? Дрянцо книжонка. А вы, почтенный литератор, в каком свете выставлены!

— «Лига выдающихся декадентов», — машинально поправил Василий Васильевич. — Вы разве знакомы с Бугаевым?

— В университете водились, был грех… Что Боринька нынче поделывает?

— Знаю точно: натягивает с супругой гардины, — отчеканил Розанов.

— Ох, Борька, ох, шутник! — тоненько задребезжал Флоренский. — Он с начала века был склонен к чему-то… Я погляжу, Василий Василич всё так же интересуется сокровенным?

— Собственно, Павел Александрович, мы по делу, только на вас полагаемся: этот господин ушибся и онемел, совершенно забыл русскую речь, умеет изъясняться только на языке собственного изобретения. Будьте толмачом!

— Что ж… Я попробую архетипический язык — частушечный, — сказал Павел Александрович. Он пробубнил щеками уличный мотивчик и замер, выжидательно глядя на пациента.

— Кукси кум мук и скук, — прощёлкал Хлебников и замер точно аист, уставив взгляд куда-то в угол, за плечо толмача.

Флоренский повернулся к гостям с удовлетворённым видом и огласил свой вердикт:

— Заумный язык расшифровке не поддаётся. Наладить контакт не удалось, сами видали. У вас когда поезд? Билеты запасены? Этого господина доставьте в какой-нибудь дом призрения.

— Ещё попытайтесь!

— Ничем не могу…

— Не может тот, кто не хочет…

— А если и так, что такого? — вспылил Флоренский. — Неужели не догадываетесь, что есть такое искусственные языки? Вспомните второй закон термодинамики: в изолированной системе энтропия не уменьшается! То бишь, для установления, поддержания и укрепления порядка нужен приток энергии извне. Любой натуральный язык — боговдохновенный, живой, служит как бы энергетическим каналом. Чудовищное порождение Вилькинса, наречие дона Синибальдо де Мас, Воляпюк пастора Шлейера, Pasilingva профессора Штейнера, «Космос» Лаудье, наконец, эсперанто Заменгофа, «идо» де Бофрона и Lengua Catolica Липтэя — мертворождённые языки, на которых злоумышленники принуждают сноситься человечество. — Павел Александрович вконец ожесточился: — Из-за искусственных языков оскудевает пневматосфера — область вещества, проработанная Духом. А русский язык посредством поэзии и прозы обогащает пневматосферу. Тем самым натуральный язык уменьшает энтропию.

Василий Васильевич сказал в сторону:

— Зубы ломит, когда слышу как законы физики прилагают к свойствам человеческих обществ.

Вольский в отчаянии всплеснул руками, едва не разбив лампу:

— Я совершенно не понимаю, о чём вы говорите!

— Энтропия — мера хаоса… — ещё более раздражённо начал Флоренский.

— Мера мира, — неожиданно вступил Хлебников.

— Ишь, соображает чего-то! — умилился Розанов.

— По счастью, обыватели не проявили интереса к изобретению Линцбаха, — продолжал Флоренский.

Хлебников уже давно заинтересовался угловым шкафом. Одинаковые коричневые корешки притягивали его как магнитом. Бочком марсианин придвинулся к шкафу, нетерпеливо поелозил пальцем стекло напротив тома с пометой «Лопари — Малолетние преступники». Потеребил ручку дверцы, та не поддавалась, зато башенка из книг наверху шкафа шатнулась и потеряла один свой этажик. Хлебников застыл на мгновение, взвизгнув:

— Бабр! — и брякнулся на пол.

— Пристукнуло!.. И чем — книжкой! — сокрушался Розанов. — Темечко со времени покушения не окрепло.

Меньшевик возразил:

— Рядом пролетела, не задев. Я отсюда хорошо разглядел.

— Это всё нервы, — сказал с усмешечкой Флоренский, и не подумавший прийти на помощь. — Сектанты всегда впечатлительные натуры.

— Нашатырных капель!.. Нету? Водой спрысните! Витя, зачем так волноваться? — суетился Розанов.

Вольский, присев рядом с обморочным на корточки, вторил басом:

— Буде, буде…

— Будетляне! — размыкая веки, томно проворковал Хлебников.

Тут меньшевик обратил внимание на открывшийся книжный разворот.

— Такие же значки, как в письме! — воскликнул радостно. — Мы нашли «бабра»!

Флоренский оживился:

— В каком письме?

— А вот, гляньте.

Вольский достал из портмоне листок. Флоренский тотчас уткнулся носом. Нежелание тратить время на поиски очков привело к тому, что лицо Павла Александровича казалось выпуклой маской из жёлтой бумаги, обрамлённой длинными чёрными кудрями.

— Бесьмо, бесьмо, — залопотал Хлебников.

Павел Александрович закончил изучение.

— Послание тривиальное. Удивлён, отчего вы не прочитали сразу же. «М. Г.! Готовьтесь к смерти!» и далее угрозы в том же примитивном духе. Видите этот гиероглиф молоточка? Он ударяет в череп, который задан сочетанием латинских букв «embr» и цифири.

— Вот и ударили… — обронил Розанов, бросив полный жалости взгляд на Хлебникова.

С опаской Василий Васильевич изучал книгу. На обложке значилось двустрочное: «Принципы философскаго языка. Опытъ точнаго языкознанiя». Автором был некий Якоб Линцбах.

— Откуда у вас эта книга?

— Взял на рецензию. Едва новую тарабарщинку соорудят — громлю! В этом я последователен как никто иной, — лицо Флоренского потемнело, глаза недобро засветились. — И знаете что? Книга Линцбаха перенасыщена противоестественными идеями. Перенасыщена! Угадайте, что автор готовит urbi et orbi! Логотомию! Языков хочет лишить, из тех языков себе колбасу сварить. Сам будет скоромное жрать, остальных на хлеб и воду посадит. Из всех лингвистов-новаторов — самый одиозный! Он, вообразите только, половину человеческих звуков отвергает! Звук, стоящий за буквой «како» чем-то ему не угодил, звук, который за «мыслете» — в отвал, за «ук» — проклят и забыт, за «хер» — заклеймён… Там приведена в учебных целях быличка о двух охотниках. Содержание не заинтригует и младенца, однако и на эту быличку возможностей философического языка едва достаёт. Подлинная стихия языка Линцбаха — циркуляры, ордера, приговоры.

Подавив нараставшую ярость, Флоренский сложил руки на груди перед окном.

— Что-нибудь известно об этом Линцбахе? — деловито спросил Вольский.

— От своего московского книгопродавца я получил всё, что было издано от его имени, то есть, всего две книги, — отвечал, не оборачиваясь, Павел Александрович. — Одна у вас в руках. Вторую тотчас сунул в печку: это был справочник по идеальному устройству московских водопроводов и канализации.

Розанов пошевелил пальцами и медленно произнёс:

— Либо он мошенник, либо два этих труда связаны.

— Канализация и философический язык? Связаны? — недоверчиво вымолвил Вольский.

— Именно, — с видом превосходства отвечал Розанов. — Мошенник строчит исходя из конъюнктуры, по случаю, и потому темы затрагиваются им самые оригинальные. Но Линцбах точно не мошенник, раз готов преследовать и убивать.

— А если он универсальный человек? — вставил меньшевик, щегольнув словосочетаньем, когда-то перенятым у самого Розанова.

— Тогда его чернила расплескались бы множеством разнородных трактатов. Описание минералов, инструкция получения агар-агара из водорослей, пасквиль против эйнштейновской теории… Слышите? Множество! А у Линцбаха — всего два.

— Ну и логика, Василий Васильевич! — озадаченно произнёс меньшевик.

Писатель заключил торжественно:

— Нам надо наведаться к Якобу Линцбаху!

— Я отправлюсь с вами, — оповестил гостей Флоренский, настороженно переводя глаза с одного лица на другое, словно ожидая протестов.

Вольский смерил его скептическим взглядом, а вот Василия Васильевича желание друга по переписке не смутило:

— Авантюра обещает множество опасностей. У Линцбаха имеются сикофанты и наёмные убийцы. Вам, Павлуша, потребуется оружие. Даже в случае мирного развитии событий… Сами рассудите, в мировоззренческом споре с создателем философического языка всякий аргумент окажется впрок.

Флоренский взял с этажерки колокольчик и негромко тилинькнул им. Слуга не замедлил показаться и гаркнуть:

— Чего изволите-с?..

— Слушай меня, Вашура… — рассеянно начал Флоренский. Собираясь с мыслями, повторил имя слуги несколько раз на разные лады. Тот, из отставных солдат, спокойно ожидал. Розанов отчего-то преувеличенно весело заулыбался, но по его скулам гуляли желваки. — Раздобудь, знаешь что… Оружие какое-нибудь.

Очень скоро тот принёс арапник, прокомментировав:

— Ежели с умением, можно волка подбить-с.

— Бич это хорошо. У отрока Варфоломея кнутик был… Оставь на трюмо. Стой, я вот ещё что подумал, Васька… — Розанов опять передёрнулся. — Найди что-нибудь, поверх рясы надеть. Свободное то есть, широкое. Фартук какой, что ли… И непромокаемое чтоб было. Брызги чтоб стекали.

Слуга вернулся с чёрным, блестящим, скользким на вид передником.

— Для мясника куплено-с, — пробубнил он. — И обновить не успел-с.

Флоренский тотчас же облачился.

— Не запаритесь? — отрывисто произнёс Розанов.

— Пар костей не ломит, — философски откликнулся Флоренский, затягивая пропущенный в петли на талии шнурок. — А кастет — да.

Тут всеобщее внимание привлёк Хлебников, с идиотической улыбкой зачем-то демонстрировавший свой странный карандаш.

— Должно быть, — прокомментировал Розанов, — хочет показать, что его оружие идейное, «перо».

Однако спустя мгновение Хлебников достал массивный револьвер. Удивление скоро сменилось улыбками: машинка лязгала расхлябанными частями во вздрагивающей руке, казалось, сейчас опадёт дождём железок на ковёр.

— А ведь у Вити оружье поболе вашего «бульдога» будет, — заметил невзначай Розанов.

— Ну, вы загнули, — насупился Вольский. — «Побольше»… Позвольте осмотреть, — он протянул Хлебникову руку открытой ладонью. — «Веблей» времён бурской войны, 38-го калибра. Вы им гвозди заколачивали? А барабан-то не снаряжен. Чего-то вроде я ожидал… Виктор Владимирович, у вас при себе патроны имеются? Так и знал.

Получив обратно оружие, Хлебников радостно сунул его в задний карман. Шагнул к изразцовой печке, открыл заслонку…

* * *

— Не хочу сидеть рядом с марсианином.

— Коля, откуда эта внезапная антипатия? — вкрадчиво спросил Розанов.

— С него сажа сыпется, — угрюмо сказал меньшевик, — а у меня — единственная пара манжет. И те — бумажные.

Вольский отвернулся в окно, чтобы не видеть исполосованное чёрным вкось и поперёк лицо Хлебникова. Розанов назвал этот грим футуристическим. Со злобинкой меньшевик подумал, что и вправду в изменившимся облике Хлебникова смутно ощущается неизбежное будущее: мыло, мочалка, шайка с горячей водой.

Розанов, пролистывая «Опыт точнаго языкознанiя», думал вслух:

— Интересно, отчего Линцбах предаёт забвению букву «р»?

Флоренский проговорил резким голосом:

— Вы читали Фабра?

— Да, у дочки, Верочки, брал «Жизнь насекомых»…

— Ах, нет, Антуана Фабра д’Оливе, — раздражённо сказал Павел Александрович.

— Он тоже про насекомых писал? — елейным голоском вопросил Розанов. — Родственник?

— Нет, они не являются родственниками, ни по крови, ни по духу! — провозгласил распалившийся Флоренский. — Фабр д’Оливе выводил мировые языки от… — с трудом Павел Александрович сдержался. — Впрочем, ладно. Дело это фантастическое, страшное.

Между тем взгляд Хлебникова, бродивший по стенкам купе, привлекла белизна манжет меньшевика. В глазах марсианина загорелся алчный огонёк. Однако Хлебников справился с искушением и продолжил чёркать свои исписанные листы. Выманил у Розанова сигарету и, закуривая, утратил в бумагах свой необычный карандаш. Пока искал, обронил сигарету — затлела бумага. Вольский припечатал ладонью проклюнувшийся пламенный язычок.

— Ради Бога, Виктор Владимирович, будьте осторожнее с огнём! Либо дайте сюда свой карандаш!

Он потянулся было к черневшей между бумаг палочке, как вдруг Хлебников издал громовой ряв и схватил револьвер. Это движение заставило Вольского зайтись в хохоте, потом он отвернулся и надолго забыл про марсианина. Флоренский стал объяснять заскучавшему Василию Васильевичу причины неуравновешенности сектантов.

— Вы только поглядите, семь ступеней уничтожения русского языка! — проговорил Василий Васильевич, отрываясь от книги. — Сокращение — отказ от слов и целых языковых конструкций; упрощение — ну, с этим понятно; непрерывность — значит, что нельзя останавливать обучение философическому языку; прерывность — это про то, что нужно прекратить использование русского; упорядочивание — своих познаний искусственного языка; приспособление — обыватели, кто философический язык игнорировал, вынуждены учить, так как друзья и родичи пользуются только им; наконец, достижение. И ведь прямым текстом пишет, не стесняется!

— Интеллигенция в большинстве читать разучилась, — флегматично заметил Флоренский. — Всё между строк пытаются, а что прямо сказано, не замечают. Социалисты, другие прожектёры заявляют: смешаем народы, всех переведём на языковой суррогат, границы нарежем по параллелям и меридианам, дадим избирательное право женщинам, отменим право наследования и вообще частную собственность, разломаем семью, заберём детей в интернаты. Их слушают, им кивают, полагая, то — дело отдалённейшего будущего. А у прожектёров — выверенный план, в котором завтра — одно, послезавтра — другое, и всё — неизбежно.

— А надо на опережение — выдёргивать планы из рук противников, самим их осваивать, себе на пользу переиначивая! Вот представьте… Если супостаты Империю расточат, через сто лет обездоленный народишко будет фантазировать: что требовалось совершить, чтоб избежать краха. Бульварщины настрочат в духе сытинских копеечных книжонок для подмастерьев, про то, как благонамеренные современники попадают к нам, в прошлое. И эти самые, прости Господи, попаданцы, будут то непотребный террор устраивать, то какой-нибудь особый патрон мастерить либо военные чудо-машины строить. И ни одной бестолочи не придёт на ум, что возможно тихонько, бескровно, хитро: всего-то допустить порнографию во всех видах — пусть беспокойный обыватель идёт в лавку за новыми фотокарточками, а не в революцию.

— У вас, Василий Васильевич, всё одно на уме, — поджал губы друг по переписке.

Розанов снова углубился в чтение, потом не удержался и стал делиться возмущением уже с Вольским. Флоренский склонился головой, дышал глубоко и мерно.

Указав на Павла Александровича, Розанов прошептал:

— Помолчим. Пускай подремлет.

Флоренский с трудом разлепил веки и еле-еле выбормотал:

— Коли прекратите беседовать, пожалуй, проснусь. Очень вас прошу, продолжайте.

Вольский поделился со старшим другом догадкой:

— Что если Линцбах задумал лишить Москву питьевой воды? Катастрофа! Разведал под видом исследований подземную диспозицию. К 17-му году в водозаборных желобах возведёт запруды, чтобы шантажировать город.

Флоренский поднял голову, захохотал:

— Кой-что иное перекроет, чтоб всех утопить в… — и оставив гадать насчёт окончания, моментально уснул.

— Понимаете, Коля, — зашептал Розанов, — Линцбах всю воду не выпьет — узка глотка у остзейца. Москвичи со старых времён имеют колодцы по дворам… И каким боком к вашей идее философический язык?

Ступив на московскую землю и размяв затёкшие члены, Вольский раздосадованно произнёс:

— Что за чёрт!.. На правой манжете — умножение «столбиком». Когда Хлебников успел?.. И ведь какая у него рука лёгкая! Удивительно, как это он музыки не знает. Даже сердиться на него не хочется.

* * *

Всей компанией нагрянуть в гнездо Бугаевых казалось неприличным, посему на Арбат поехал Розанов.

— Ну как, встретились с этим Флоровским? — небрежно спросил Боря.

— Павел Александрович прибыл в Москву с нами. Кстати, велел вам кланяться низко. Очень интересовался вашим житьём-бытьём.

— Ах, Павлуша… — процедил Бугаев.

— К несчастью, Флоренский не смог способствовать нашему делу. Марсианин до сих пор остаётся немцом. Зато мы нащупали ниточку, которая ведёт дальше. Вы с нами? Надо помочь Хлебникову. Редкий человек! Дервиш, иог!.. Терпит бедствие!

— Кто там иог? — вскипел Боря. — Это ваш протеже? А медитировать он умеет? С производством выхода души из бренной оболочки? То-то же! А у меня — дом, гардины, Мариэтта!..

— По сю пору не повесили гардины? Отчего дворника не зазвали? — удивился Василий Васильевич.

Бугаев недовольно отвечал:

— У него — ручищи, к тонкой работе не годен.

— Петельки разорвёт! — со страстью поддакнула Мариэтта. — В комнатах натопчет!

— Что ж, тогда я их прицеплю, — просто сказал писатель.

— Василий Василич, — решительно начал поэт, — из уважения к вашему ревматизму я не могу позволить…

— Что вы, Боринька, — благодушно произнёс Розанов, наступая на хозяев, — какой ревматизм? Мне косточки размять в удовольствие.

Оттеснив чету за порог комнаты, он закрыл дверь. Боря и Мариэтта услышали, как ключ поворачивается в замке. Спустя десять минут дверь отворилась. С порога Розанов возвестил:

— Ваши гардины — в надлежащем положении. Уютная расцветка, очень по нраву эти золотистые пчёлки. Верно, вы, Мариэтта, присматривали?

Бугаев быстрым шагом вошёл в комнату. В самом деле, шторы на положенном месте, стулья не сдвинуты, да и не достанет невысокий Розанов до карниза, закреплённого вблизи потолка, даже с подставки.

— Боря, я жду вас снаружи, — проронил Василий Васильевич.

* * *

— Как же мог Якоб Линцбах, почётный горожанин… — неубедительно возмущался Бугаев. — Создатель сотни рабочих мест, радетель общественного блага… Опять же, важную для Империи работу выполняет. Кто поверит нашим догадкам и шатким построениям? Я, пожалуй, вернусь на Арбат.

— Неужели обнаружился-таки человек, устойчивый к яду Бори и, пуще того, сам способный вывести Борю из равновесия? — дивился тихонько Вольский.

Едва поздоровавшись с Борей, Флоренский сказал ему нравоучительно:

— Ваши медитации очень вредны! Надеюсь, вы перестали практиковать?

— Вредны, — согласился Боря, — в том числе для ближних, если они во время сеанса оказываются чересчур ко мне близко. Тем не менее, я практикую и достиг, смею считать, высот.

— Ближним-то какая с того беда? — сварливо спросил Флоренский.

— Свидетель выхода души из тела сразу на себе какой-либо эффект ощутит: по-собачьи залает или чихать будет сутки без продыха. Мариэтта третьего дня в кабинет не вовремя заглянула и потом чесоткой мучилась.

Друг Василия Васильевича брезгливо поморщился:

— Экий фантазёр вы, Боринька! А вот как осеню вас крестным знамением, чтоб впредь не могли в транс уйти.

В адресной книге впритык с именем Линцбаха находилось объявление Трудовой Артели Чертёжников.

— Так он ещё и чертёжник? — изумился меньшевик. — Василий Василич, не боитесь, что слишком поспешно отвергли теорию о «человеке эпохи Возрождения»?

— Чертёжное дело вплотную сходится с инженерным, к которому относится устроение канализации, — объяснил писатель. — Всякий инженер обязан уметь чертить. Всякий чертёжник невольно овладевает инженерией. А вот предмет лингвистики в страшном удалении. Связь пока не очевидна, но мы её отыщем. Вот что… Нужно провести рекогносцировку в лагере противника. Отправимся вдвоём с Павлушей — он в этой истории человек новый, поэтому не успел запомниться шпикам, если за нами всё-таки была слежка. Вам дело — охранять марсианина. Сводите в кондитерскую что ли… И будьте начеку.

* * *

Клерк в вязаных нарукавниках поднял глаза от гроссбуха.

— Имеем желание заказать чертёжный труд, — сообщил ему Василий Васильевич.

— Сколько вам квадратных саженей чертежей-с? — уточнил клерк, нетерпеливо отстукивая карандашом по столу.

Друзья по переписке переглянулись.

— Думаю, трёх дюжин будет довольно, — брякнул наугад Розанов.

— Проходите внутрь, Якоб Иоганнович встретит-с.

Клерк вернулся к изучению своей тетради. О кнопке электрического звонка, находившейся поблизости от левой руки, он как будто забыл, но Василий Васильевич не сомневался, что нажимать её принято только когда посетители отвернутся.

Миновали тёмный коридор, едва не запутавшись в череде портьер.

— Пирамида египетская! — ахнул писатель, застыв в проёме.

Ему открылось помещение размеров, каких никак нельзя было ожидать в этом приземистом здании. Так пещерный путешественник в романах Жуля Верна или Бэрроуза выбирается из узкого лаза и обнаруживает перед собой бескрайний подземный мир. В середине чертёжной, как и полагается, находилось солнце всякого чертёжника: станок для доски… с пятиэтажный дом. К верхней кромке будто к мачтовой рее тяжёлыми складками была подвёрнута занавесь, в часы простоя работы должная защищать чертёж от пыли. Там же болталась люлька вроде строительной, внутри которой копошились чёрные фигурки. На бумажном листе размером с парус закруглялся концентрический узор, трудно разборчивая отсюда вязь выплёскивалась узкими полосами далеко в стороны. План виделся октопусом, распластанным в сухости анатомического стола, но упрямо топырящим щупальца к его краям.

— Василий Васильевич, с каких пор вы заимели манеру выражаться? — спросил ткнувшийся ему в спину Флоренский.

Розанов отступил в сторону, рассыпая восторги:

— Так взаправду — зиккурат! Мигдаль Бавель! Этеменанка! Впору экскурсии водить!

— Всего лишь одна грань зиккурата, — улыбнулся как из-под земли возникший привратник. Его высокий цилиндр голубого шёлка украшало белое перо. Пурпурный сюртук застёгивался на белые кожаные запоны. Из петлички вместо цветка торчала головка крошечного золотого циркулька. Другие чертёжные инструменты в миниатюре были прицеплены к цепочке часов. Лицо его было мягкое, как будто распаренное, и тщательно выбритое. Губы умели изгибаться в улыбке любого оттенка. Такой физией обладают филантропы со стажем. Какой-нибудь председатель общества помощи беспризорным животным отдал бы за такое лицо всё содержимое своего сейфа. Судя по выговору, этот человек происходил из остзейских немцев. — Мы и водим. Хотите прослушать? Забыл отрекомендоваться: Якоб Линцбах, начальник сих палестин.

— Собственно, у нас дело, — быстро сказал Василий Васильевич и заозирался, опасаясь, что поблизости таится билетная касса.

— Нашим клиентам — обзорный экскурс бесплатно, — поспешил успокоить Линцбах, мягко поведя рукой. — Вы совершенно правы: артельный кульман — восьмое чудо света. Уникум вроде аэроплана «Илья Муромец» или Царь-танка — слыхали о таких?

— Не слыхал, — в тон отвечал Розанов, — но понимаю, о чём вы: что-то вроде судна под названием «Титаник», которое на стапелях…

— Наш кульман предназначен для решения особенных задач, — продолжил Линцбах. — Порой возникает надобность в чертеже объекта планетарного масштаба — города или расположенной под ним туннельной сети. В случае, если объект отражён на цельном листе, а не сотне мелких, заказчик получает возможность оценить его целокупно. В общих чертах наше устройство повторяет систему заводских кульманов инженера Рихтера, но масштабы… В десять раз больше! Доска составлена тремя слоями. Средний из цельных сосновых стволов, сплошным палисадом внизу и решёткой в верхних этажах. Стороны оббиты лиственничными досками, а четыре кромки оклеены фанерами красного дерева. Вдоль правой кромки, как можете заметить, привёрнута чугунная рельса для поверки прямолинейности рейсшины и рёбер доски. Восемь месяцев затрачено на сборку и высушивание, фуговку, расклёпку и повторную подгонку конструктивных элементов.

На палисандровой раме доски Розанов разглядел отпечаток жирных губ. Запенснеил: оказалось, отпечатков сотни, налагающихся один на другой. Изо дня в день толпа прикладывалась, будто к иконе. Василий Васильевич глубоко задумался и спросил, только чтобы иметь вид участвующего в беседе:

— Вы своими силами, без наёмных плотников?

— Только чертёжник способен вообразить и воплотить идеальный кульман, — со значением сказал Якоб Иоганнович. — Обратите внимание на ползунковые противовесы: доску легко наклонять на любой угол. Доска заправлена цельным листом, вчетверо толще обычного, Ватманской бумаги, с полотняной подклейкой для прочности. Два года тому Артель удостоилась заказа Главного имперского управления землеустройства! И вот план московского водоснабжения и водоотведения почти завершён. Самый масштабный наш проект! Идёмте!..

Линцбах успел забежать вперёд, и Розанов воспользовался моментом, чтобы просвистеть в ухо другу:

— Каков ковёр!.. Это не артель, а ложа!

Василий Васильевич бросился вслед за проводником. Обернулся на замешкавшегося друга:

— Павел Александрович, поспешите!

Флоренский с трудом оторвался от созерцания грандиозного чертежа.

— У вас во всей конторе аспидные полы?

— На них не видна пролитая тушь, — улыбнулся Линцбах.

— Будто ступаешь по грифельной доске, — посетовал Розанов. — Или по поверхности омута. Рефлекс самосохранения толкает в воздух. Хочется взлететь, чтоб не провалиться на дно.

— Это фантазия, — с прежней улыбкой отозвался Якоб Иоганнович. — Истина в том, что пол у нас под ногами выложен превосходным тюрингским сланцем.

Влекомые Линцбахом, они вступили в коридор, где стены были увешаны стеклянными линейками, лекалами, угольниками и транспортирами.

— Ваш арсенал? — шутливо поинтересовался Розанов.

Остзеец небрежно отвечал:

— Это не более чем украшения интерьера. Инструменты из стекла не пригодны для черчения. Сложность шлифовки ухудшает строгость рабочих кромок, про хрупкость и склизкость даже упоминать не буду.

В следующем зале остзеец указал рукою в белоснежной перчатке на теснившиеся вдоль стен шкафы, набитые чертежами.

— Наша Артель неотвратимо становится монополистом. Сотни тысяч рублей годового оборота! Общая площадь изготовленных чертежей — пять тысяч квадратных саженей! — с упоением повествовал Линцбах. — Тьма человеко-часов! Самые отчётливые чертежи за чертой оседлости! Непревзойдённые изящество и свежесть линий и, как следствие, общая ясность.

Глазея на встречающихся на пути чертёжников в широких прорезиненных робах, подвязанных шнурками в местах сгибания конечностей, Розанов спросил невпопад:

— Зачем ваши служащие так одеты?

— Труд чертёжника принадлежит к самым негигиеничным, гласит первая страница руководства по черчению за авторством Нетыксы. Я ввёл униформу, чтобы придать нашей профессии благопристойность. Вы, уважаемый, вижу, тоже не чужды графита и чернил? — обратился он к Флоренскому, будто лаская его одеяние дружелюбным взглядом.

Тот промямлил что-то невразумительное, всё ещё задумчивый.

На пути им то и дело попадались чертёжники, то переносящие кипы готовых чертежей, то идущие по служебным делам. К паровой машинке, очиняющей карандаши, выстроилась небольшая очередь. Поначалу Розанов принял всех встреченных за немых. Мало ли, Якоб Линцбах с целью сохранения тайны привлекает к работам безъязыких инвалидов! Затем Василий Васильевич понял, что его ухо отказывается воспринимать чуждую речь. Так для человека, долго обретающегося в чужеземном краю, речь аборигенов превращается в малозначащий фоновый шум. Усилием воли писатель заставил себя услышать: чпоканье, дзыньканье, фырчанье и тому подобные звуки, выстраивающиеся в некую трудно прослеживаемую систему.

— Ваши работники изъясняются на неведомом наречии…

Линцбах с гордостью ответил:

— Моё изобретение — философский язык, насквозь алгебраический и оттого однозначный. Сформулированное на оном техническое задание не допускает разночтений. Почему, думаете, у нашей артели высочайшая продуктивность? Мы не тратим время на правку ошибок, потому что делаем их минимально! Какое, говорите, у вас дело?

— Надобно обмерить лавру, — неожиданно вступил Флоренский. — Для нужд реставрационной комиссии. Целиком, от самой глубокой клети до креста на колокольне.

— Павел Александрович — поверенный наместника, архимандрита Товии, — вдохновенно подхватил Розанов.

— Для Артели это не составит особого труда, — заверил Линцбах.

— А лавру станете вычерчивать на своём исполине? — спросил Розанов.

— Многие клиенты прельщаются нашей доской и настаивают, чтобы заказы отрисовывались на ней. Но чаще всего работа умещается на обычной доске. Впрочем, — он хитро зажмурил правый глаз, — мы сможем выделить уголок, три на три сажени. Ясное дело, это потребует доплаты…

— Благодарю вас, — с сердцем в голосе сказал Розанов и пожал руку чертёжнику, глядя ему в глаза.

Из соседней залы послышался перезвон, будто состязалась сотня колокольчиков, и Флоренский сурово, с обвинительными нотками в голосе выговорил:

— Не по канону!.. Какофония!

Линцбах извинительно улыбнулся и толкнул дверь в учебный класс.

Сидевшие за партами чертёжники вдобавок к чёрным робам имели во рту кляп — деревянный шарик. Щёки перетягивала удерживающая шарик резинка. Округлявшиеся вокруг кляпа губы выглядели так, будто готовы были в любой миг плюнуть красным деревянным шариком — Розанов невольно прищурился. На груди у чертёжников висела миниатюрная звонница — деревянная рамка, в которой помещались разномастные колокольцы. Из-за пояса у каждого торчала двурогая вилочка — камертон.

— Это — новобранцы, — прокомментировал Якоб Иоганнович. — При помощи кляпа и звонницы — карильона, мы отучаем их от привычного языка.

— Русского, что ли? — с неподдельным простодушием вопросил Розанов.

— Русского, немецкого, греческого, — со всегдашней улыбкой перечислял Линцбах. — От любого языка, который препятствует качественной работе.

Линцбах рассказывал, ведя экскурсантов через классы с рядами кульманов:

— Для каждого вида деятельности предусмотрен специальный язык. Причём в случае труда бок о бок два разговора не перебиваются. Под землёй, так же как и во взаимном удалении, что бывает в ходе обмерных работ, удобен карильонный перезвон. Заметили звонницу в холле? Мы с её помощью доносим объявления и распоряжения в самые дальние уголки артельного дома. В шумном месте мы используем язык ритмических телодвижений и поз.

— Всё ясно: и тут без оргий не обошлось! — обрадованно шепнул Василий Васильевич другу по переписке.

В следующем зале столпившиеся новобранцы в нарастающем темпе били ладонями по рамам своих карильончиков. Розанов увидал, что на полу в причудливых позах распластались двое чертёжников. Другая двоица обводила на скорость их тела циркулями не менее локтя величиной, в каждый заправлен кусок мела с кулак. На аспидно-чёрном полу там и сям виднелись нитевые контуры тел, оставшиеся от прошлых соревнований.

— Ребята отдыхают, — пояснил Линцбах, распахивая дверь в следующий зал.

Совсем юные подмастерья в шутку «пуляли» из деревянных угольников друг в друга, прячась и выглядывая из-за кульманов.

— Немедленно уберите инструменты в свои готовальни, — выкрикнул Линцбах. — Это не игрушки! Три наряда вне очереди каждому! Загоню в подстолие!.. Будете рассохшиеся транспортиры заново выверять!

Новобранцы повесили головы.

Василий Васильевич поинтересовался:

— Не слишком вы с ними строги? Проступок незначительнейший.

— Они позабыли о технике безопасности, — отчеканил Линцбах, — и заслуживают наказания.

Ведомые Якобом Иоганновичем, друзья по переписке осмотрели столярные мастерские, где из дерева и кости вытачивали инструменты и правили пришедшие в негодность, химическую лабораторию, где разводили чернила, краски, составы для копирования, наконец, местную пекарню. Хлеб приготовляли в товарных количествах, и так как он годен не только для пропитания — мякишем и крошками чистят и полируют чертежи, Василий Васильевич заключил, что пассаж Линцбаха насчёт ничтожно малого количества ошибок был хвастовством.

Договорившись о следующей встрече для заключения договора на работы по обмеру лавры, Розанов и Флоренский покинули контору Трудовой Артели Чертёжников. Уже перейдя дорогу, Василий Васильевич оглянулся: на приступке сидел чертёжник в резиновой робе, нагло выпучившись на них, крутил на пальце лекало, и оно, рассекавшее воздух, казалось смертельно опасным оружием.

* * *

— Попались в простейшую ловушку! — жаловался Боря. — Хлебников приметил деревянную будочку с двумя дверками: на одной «М», на другой «Ж». Зачем-то захотел он войти в обозначенную буквой «М». Удержать его не было никакой возможности! Я и Коля остались ждать снаружи. Всё нет и нет его. Василий Васильевич, вы не знаете, что за будочка?

Розанов с горечью ответствовал:

— «М» это, понятное дело, масоны…

Бугаев с нарочитой наивностью поинтересовался:

— А буква «Ж» кого значит?

— Лучше вам, Боря, не касаться этого. Дело фантастическое, страшное. Боря, вы, я гляжу, не особенно расстроены провалом своей охранительной миссии? Так как на самом деле произошла беда?

— Мой недогляд, — признался меньшевик. — Пока Боря считал птичек, я смывал в фонтане попытку марсианина вычислять у меня на коже.

Василий Васильевич схватился за голову. Запамятовал приобрести для подопечного тетрадку…

— Тут Хлебникова в пролётку втянули и были таковы, — закончил Вольский.

— Не помог марсианину маскировочный раскрас индейцев… Что ж вы в кондитерскую не пошли? — в отчаянии бросил Розанов.

— Так вы денег оставить забыли…

Скорбное молчание нарушил единственный не испытывавший сожаления по Хлебникову — Флоренский:

— Хочу повиниться перед вами, Василий Васильевич. Вы были правы, заявляя о существовании связи между книгой «Принцип философскаго языка» и трудом по устройству водопроводов и канализации.

— Павлуша, — Розанов со слезами на глазах раскрыл объятия. — Что это вы курите? — изменившимся голосом спросил он. — Не моя ли сигаретка?

— С чего вы взяли?

Щурясь, писатель проговорил:

— Точно, и номерок, который я давеча булавкой процарапал, вы ещё не успели испепелить.

Флоренский судорожно затянулся, сигарета укоротилась на ноготь, а вместе с этой длиной исчезла и помета.

— Какой такой номер? — вопросил с искренним удивлением в голосе.

— На здоровье, — сардонически ответил Василий Васильевич.

Вольский решил, что отныне будет отсыпать у писателя из кисета табачок и самолично завёртывать в бумагу.

Бугаев подумал, что, к счастью, не всё поддаётся учёту и нумерации.

Добив сигаретку, Павел Александрович продолжил:

— План московской канализации пестрит фразами на философическом языке. Точки, отмеченные значками, как бы образуют «пунктир» пентаграммы. Очевидно, чертёжники хотят нанести эти заклинания на стены канализационных протоков, чтобы превратить московскую канализацию в великанскую пентаграмму. Я сумел разглядеть лишь часть надписей. Не понимаю, чему они служат целокупно, но очевидно: Линцбах намерен подчинить Москву!

— А зачем Москва?.. — спросил Бугаев. — Она — ещё не вся Россия.

— Москва да Петербург — и есть вся Россия! — с жаром воскликнул Василий Васильевич. — Возьмёт чертёжник Москву… С Третьим Римом можно и Северную Пальмиру одолеть. Губернии сами в кузовок свалятся.

Вольский встрепенулся:

— Сказки всё это! Не заработает у них пентаграмма!

— Сказки или нет, — рассудительно начал Василий Васильевич, — а надо пресечь. Не задастся у чертёжников оккультная работа, так они от злости бомбами в губернаторов и прочее начальство начнут швыряться. Лучше уж мы пентаграмму сотрём — пускай оккультисты, от нетерпения дрожа, новую рисуют. А в драку постараемся не ввязываться: придём по-посольски, уйдём по-английски.

— Это правильно, что вы не расположены спасать сектанта, — удовлетворённо заметил Флоренский.

— Да ведь это же самая главная цель предстоящей вылазки! — вскричал Розанов, топнув ногой. — Как вы не понимаете… Une bonne action n’est jamais sans récompense! Добрый поступок не останется без вознаграждения!

Вольский отчего-то стал пунцовым.

— По мере постижения всякого искусственного языка и отвыкания от естественного, боговдохновенного, человек приоткрывает свой разум бесам, — невозмутимо рёк Флоренский. — Вследствие этого Хлебников безнадёжен и опасен. La caque sent toujours le hareng — горбатого могила исправит.

— Хлебников не более чем corbeau blanc, белая ворона, — возражал Василий Васильевич.

Меньшевик, нервно сжимая кулаки, выпалил:

— Прекратите уже!..

На мгновение всеобщие взоры обратились на него, а потом Флоренский возобновил дискуссию:

— Но куда страшнее Линцбах, этот чертёжный травматург…

— Травма… Что? — переспросил Вольский.

Флоренский начал презрительно кривиться, но тут вклинился Боря, чем спас присутствующих от выслушивания многословных объяснений:

— Паша, вам зрительная труба понадобится, чтобы прочитать философические письмена.

Клятвенно заверив друзей, что вернётся, Боря понёсся на Арбат, и спустя тридцать минут вручил Флоренскому театральный бинокль, представ перед друзьями в макинтоше и калошах.

Розанов ему подмигнул:

— А-а-а, вы тоже услыхали, что погода обещает испортиться?

— Непременно испортится, — согласился Бугаев. — Нашими объединёнными усилиями. В полдень будет дождь: чертёжная братия прольёт слёзы.

— Мне кажется только, что ботики лишние.

Боря отвечал невозмутимо:

— Для законченности образа.

Остановившись в виду чертёжного дома, Розанов тревожно сказал:

— Друзья, бойтесь чертёжных треугольников и лекал! Судя по всему, это опасное оружие.

Вольский только хмыкнул.

* * *

Запястья и щиколотки Хлебникова находились в струбцинках, установленных на длинные перекрещивающиеся коленца чертёжного устройства.

— Удобно вам в зажимчиках? — заботливо спросил Якоб Иоганнович. — Заводской пантограф много лучше всякой дыбы. Хорошо закреплённого человека можно вытянуть как душеньке угодно, — Линцбах подправил винт, от чего Хлебников зашипел.

— А знаете, я ведь по вам скучал. Ваша идея называть человеческие органы по номеру недели, в которую появляется соответствующая складка на зародыше, — гениальна! А музыкальный язык!.. Куда там «сольресоли» француза Сюдра! Удивительная скорость отвыкания новичков от русской речи есть только ваша заслуга! Вы нам необходимы! Некоторые из возникающих задач требуют работы вашего ума. До 1917 года ещё остаётся время произвести определённые усовершенствования. Я предлагаю возобновить сотрудничество.

Линцбах достал из кармана футляр, высвободил из фетрового плена серебрянную готовальню и раскрыл в ладонях, выбирая более подходящий для пытки инструмент.

— Что вы молчите? Хотите я вам зубы по очереди продырявлю циркульной иглой? Впрочем, это фантазия. Не буду я тупить о вашу зубную эмаль иглы из карманного набора. В Артели найдётся много добровольцев на вас потренироваться — сие умение будет скоро в почёте. В каждом средней величины городе имеется хотя бы одна чертёжная мастерская, а в ней — пантограф для копирования чертежей. В каждом городе нам готов штаб. А ещё в каждой мастерской — душевая, ведь профессия чертёжника — не самая гигиеническая, помните? А после того, как сработает пентаграмма, окажется самой негигиенической. Существование многих господ станет неуместным… Кровь будем спускать в душевых. Верите ли, Те, кто за мной полагают упаковывать тела в Ватманскую бумагу. А я так скажу — не хватит нам запасов ни Ватманской, ни рольной, ни любой иной бумаги, — Якоб Иоганнович задумался на мгновение: — Вот у меня рубаночек для очинки покоробившихся линеек. Пройтись им, острастки ради, по вашей шкуре, срезать плесневелую хлебниковскую корочку? Или не стоит? Ну, скажите: «Не надо».

Вместо того Хлебников запузырил на губах длинную череду заумных словечек.

Линцбах вздохнул и спрятал готовальню. Нашёл в шкафу какой-то альбом и прилёг на раму пантографа рядом с пленником, обнял отечески за шею.

— Знаете, пока вы отсутствовали, мы в подробностях вычертили прожект новой жизни. Пожалуйста, концентрационный лагерь вроде тех, что англичане устроили для буров, только вместительнее и моровее. Всё предусмотрено, от «холодной» до колючей проволоки на рубежах. — Линцбах зашуршал другим листом. — Типовой городской улей, не хотите ли? Давяще-низкие потолки, проходные комнатёнки, чтобы ни у кого своего угла не было, и худые стены, чтоб боялись лишнее слово сказать да из-за граммофона ссорились. Крохотные лестничные площадки, а сами лестницы — едва разминёшься вдвоём, чтоб соседи остановиться поболтать не смели. Философический язык, конечно, общения не предполагает, ну да мало ли, ещё перемигиваться начнут. И главное — цвета окружающего мира, — тут я опять скажу вам, Хлебников, за ваши труды о влиянии красок на настроение, «спасибо»! — мы всё обратим в тлетворную серость. Места, где люди задерживаются поговорить — парадные, вестибюли и прочая, примут коричневый колер. Урны редко где воткнём, всё в дальних местах, и чтоб мусор бросать не с руки было. А вот моя гордость: бордюры составлять неплотно — вроде и не заметно, а каков результат: всякий дождишко смоет землю с клумбы на тротуар, грязищу разведёт! У меня таких ухудшающих жизнь штучек сотни, сотни! А то, ишь, живут наживно, радуются, беды не знают! Падут, падут в глубочайшую меланхолию: мол, до чего мы Россию довели. А это не они довели, а я, я!..

Хлебников лежал, не меняя выражения лица. Легонько подёргивал затёкшей ногой.

— А знаете, знаете, гениальное, — захлёбываясь, продолжал Якоб Иоганнович, — мы названия лавчонок намертво вмуруем в стены возводимых зданий! Надо людишкам внушить, что если несчастная «бакалея» — навсегда, то уж Те, кто за мной властвовать будут до скончания мира. Ох, сколько ж здесь у меня заготовок… Орлов с башен долой, на шпили насадить мистические звёзды. От храмов избавимся, да поглумливей: в котором конюшню устроим, в котором — склад, а на месте иного вовсе яма с грязной водой появится. Да и старинную Москву подчистим — рубанём вдоль и поперёк проспектами, пусть бредёт человек, а его ветерком-то ледяным, разогнавшимся, щекочет. Красные ворота — в щебень! Пускай распылится память о былой доблести. Брюсову башню — на воздух! Что снести невозможно — испохабим. Это архипросто: заколотить парадные, мозаики штукатуркой замазать. Есть одно панно в Петербурге, на доме Управления церковно-приходских школ, там Христос всякого проходящего благословляет… Когда мимо иду, сатанею. Забыл! Мы запретим домишки черепицей крыть! Вы не представляете, какой облагораживающий эффект придаёт обычная красная черепица. Впрочем, остзейским губерниям черепицу я оставлю — в память о своём детстве. Издадим строжайшие строительные предписания для дачников: откажем в мансарде, втором этаже и погребе, поставим пределы высоты и площади. Этак у них разве сарай получится. Да вы, Хлебников, не думайте, что мы с вами в эти загоны и казармы поселимся! У нас всё будет: особняки, дачи. Главное — вовремя склониться перед Теми, кто за мной.

— Да вы же меня не разумеете, — спохватился Линцбах. — Точно, не разумеете. Значит, всё-таки травма. Я же помню вас таким сострадательным… Вы гляньте чертёжики.

Остзеец поднёс к глазам пленника альбом и стал, полминуты задерживаясь на каждой странице, пролистывать. Из собачьих глаз Хлебникова покатились крупные слёзы. Линцбах выглядел довольным.

Зазвенел электрический звонок, и Линцбах сокрушённо развёл руками:

— Дела призывают!..

* * *

Дюжина рослых чертёжников выстроилась каре. Линцбах издевательски поклонился, не без изящества взмахнув перед гостями цилиндром.

— Договор пришли заключать, верно? — спросил улыбчивый хозяин, однако имея в голосе особую нотку. Левой рукой он нетерпеливо поигрывал брелоками с часовой цепочки.

— А вы уже, верно, заключили? — невинно поинтересовался Розанов. — Кровью расписывались? Или как там у них полагается?

— Фу, варварство какое! Зачем же кровью, — вздохнул остзеец. — Те, кто за мной, любят кровь, но на улицах, а не на бумаге.

— Масоном быть нехорошо, — укоризненно сказал Боря. — Ужасно даже!..

— Профаны! — бросил с презрением остзеец. — Вы не умеете работать!..

— Для чего вам всё это нужно? — полюбопытствовал Василий Васильевич. — Жили покойно у себя в Риге…

— Я из Ревеля!.. — огрызнулся Линцбах. — Я создал философический язык. Когда на него переучится Россия, а за ней — весь мир, на планете установится единое царство, без границ и войн. Я спрашиваю: что лучше — всемирный язык или всемирная бойня? — трибунно возгласил Якоб Иоганнович.

— Заговорили лозунгами? Так ведь вы ради своего всемирного языка и устроите бойню, — сказал, презрительно улыбаясь, Розанов. — И почему-то всякий раз начинаете с России. Уж не отговорка ли ваша «всемирность»? Те, кто за вами, Россию хотят заглотить. Ах, оставьте при себе сказочки про общественную пользу. Вы не пользы ради философический язык насаждаете.

— Польза — понятие относительно, — поучительно произнёс Линцбах. — Кое-кому от моего изобретения выйдет польза. Те, кто за мной…

— Якоб Иоганнович, освободите Хлебникова, — твёрдо сказал писатель. — И сдайтесь властям.

— Позабыл, в каком углу дурак валяется, — издевательски произнёс главный чертёжник. — Вы походите, вдруг найдёте. А я тем временем составлю повинную в Охранное отделение, на имя начальника, Мартынова.

Василий Васильевич махнул спутникам рукой. Вместе они направились к двери, ведущей из холла в недра огромного здания Артели.

Линцбах достал серебряный колокольчик. На прерывистый звон примчались десятка три чертёжников с кляпами и зашли с фланга, остервенело размахивая руками и лягаясь. Флоренский вынул плётку и что есть мочи хлестал противников. Те мычали, заслонялись руками и медленно отступали. Их рвение поумерилось.

Линцбах возбуждённо крикнул ему через головы подручных:

— А вы, кажется, смыслите в работе!

Вольский не зевал: сорвал раму колоколенки с шеи подвернувшегося чертёжника и со всей силы надел тому на плечи. Боря Бугаев отрабатывал на наскакивающих врагах приёмы Джиу-Джицы.

— Давай «сам на сам»! — прорычал Флоренский, заметив во вражеских рядах дюжего детину, который выстоял бы не то что против плётки — против дубины.

Подмастерье раздвинул собратьев и сделал шаг вперёд.

— Сейчас покажу малиновый звон! — зловеще сказал Флоренский и напружился в стойке кулачного бойца.

Детина тоже приготовил кулаки. Бойцы яростно столкнулись.

— Вот тебе благовест!.. — тяжко выдохнул Флоренский, завершив серию кулачных ударов.

Чертёжник не услышал его, последние несколько секунд стоял на ногах лишь благодаря получаемым от кулаков импульсам.

Началась всеобщая свалка. Компании удалось-таки выбраться и проникнуть в дверь.

— Дикирий и трикирий им в печень! — проревел Флоренский.

Лицо его пересекал багровый рубец от землемерной рулетки, которую один из чертёжников держал при себе наподобие зарукавного кистеня.

В узких помещениях сражаться было легче: враги подходили по одному-двое.

Навстречу мчался, наклонив голову и визжа, вооружённый циркулями чертёжник. За мгновение до столкновения Василий Васильевич сделал шаг в сторону, но совсем позабыл убрать трость. Споткнувшись, безумец полетел кубарем и, кажется, наткнулся на свои же иглы — завозился на полу, так и не смог встать.

Из-за поворота выпрыгнули с истошным кличем — должно быть, на философическом языке, — чертёжники, в каждой руке по делительному циркулю, раскрывая и закрывая их как огромные веера. Вольский отшатнулся — частокол острий безнадёжно продрал пиджак, не старый ещё. Чертёжник раскрыл веер, укрываясь за реечными решётками и следя за Вольским сквозь ромбические окошечки. Ухнул кулак с зажатой свинчаткой, треснули хрупкие реечки. Меньшевик стряхнул на бесчувственное тело надевшийся по локоть веер.

Боря отстал от друзей и его окружила дюжина противников — они бешено махали руками и ногами, и Бугаев размахивал конечностями с той же энергией, но более умело, поэтому буянов становилось всё меньше.

Чертёжники, с которыми далее столкнулись друзья, яростно размахивали перспектографными линейками — соединённые шарниром палки вращались и громко хлопали. Они перехватывали своё странное оружие из руки в руку, закидывали за спину и ловили другой рукой свободную палку, проделывая это с удивительной скоростью. А вслед за ними уже наступали подмастерья с винкельгаками наперевес. Эти линейки, имеющие чугунные перекладины на конце, придавали их обладателям вид молотобойцев.

Боря успел пригнуться, как в дверной косяк над его головой врубилось подобно боевому топору заточенное лекало, только щепки посыпались. Ещё одно лекало просвистело рядом и по параболической траектории вернулось к чертёжнику-метателю. Бугаев ринулся к противнику, последние разделявшие их аршины скользил на коленях по аспидному полу — ветерок от метательного снаряда тронул волосы, — и подсёк ноги чертёжника.

Чертёжники орудовали деревянными, и не из мягкого грушевого дерева, а из твёрдых пород лекалами, с заточенной наружной кромкой. Бросали их как бумеранги, а циркули метали как дротики. Метровые металлические линейки были заточены как мечи.

Флоренский выдернул пучок застрявших в фартуке циркулей и несколько раз быстро ткнул противника. Тот взвыл и удрал, зажимая брызжущую кровью шею.

Карман мясницкого фартука хранил — Флоренский обнаружил ещё в поезде, — кольчужную рукавицу для левой руки. Теперь она здорово пригождалась: без опаски получить ранение заточенными гранями, Павел Александрович перехватывал или отводил линейки и лекала.

Едва они вошли в следующий коридор, какой-то стеклянный предмет мелькнул в воздухе и взорвался о притолоку.

— Хотят ослепить нас осколками!

Вольский закрыл лицо большой ладонью, Розанов — шляпой, Флоренский натянул чёрный монашеский куколь, а Боря Бугаев — капюшон макинтоша. Перебежками, укрываясь в дверных проёмах, миновали коридор.

— Уф, тяжело, — простонал Розанов.

К нему подскочил обеспокоенный меньшевик:

— Что такое? Ранены?

— Из дому взял самую тяжёлую трость, залитую свинцом. Такую с утра до ночи таскать…

Он отмахнулся палкой от выставившегося из-за угла чертёжника. Вытер набалдашник о портьеру.

В следующем зале чертёжники подвергли их обстрелу готовальнями. Тяжёлые деревянные коробки раскрывались при ударе о препятствие и выбрасывали шрапнель циркулей и прочей заострённой дребедени.

— Что за планида, — громко сетовал Вольский, — в гимназии покоя не было из-за проклятой геометрии, двадцать лет утекло — снова эти циркуля!

Розанов зашептал на ухо другу по переписке:

— Весь враг — впереди. Позади никого. Воспользуемся случаем, вернёмся и осмотрим исполина в холле!

Флоренский кивнул, и вдвоём они заспешили обратно.

Кто-то из чертёжников громко рассуждал, отчего-то на русском:

— Насколько же мы умнее какого-нибудь мещанина! Каждый из нас знает музыкальный язык, язык пассов, звёздный язык, наконец, философический. А обыватель — разумеет русский, может ещё немецкий. Вот и выходит, что мы в среднем в два-четыре раза умнее. Эти вот четверо, явились прямо в наш лагерь, ну не дурачки ли?

Розанов, усмехаясь, пробормотал:

— Конечно, у вас, голубчиков, ума палата. Паша, обойдёмте их.

Нырнули в тёмные подсобки и скоро вышли в холл.

Флоренский достал бинокль, но тут возникший как будто из ниоткуда чертёжник выбил и растоптал хрупкий приборчик. Розанов огрел его тростью по лбу и потрогал носком туфли бесчувственное тело.

— Зря Боря домой ездил, — пробормотал Флоренский, склоняясь над погнутыми кусочками меди.

— Поверьте, не зря! — поднял вверх указательный палец Василий Васильевич. — Не беда, Павлуша. Сейчас предложу замену. Где-то наверняка должен быть…

Бросившись к рядам верстаков, писатель запустил руки по локоть в одну укладку, вторую. Повернулся, торжествуя, к Павлу Александровичу, чтобы протянуть инструмент — складной треножник с пюпитром, на котором винтами удерживалась зрительная трубочка не больше мизинца.

Флоренский недоверчиво поднёс окуляр к глазу. Задрав голову и сморщив лицо, стал изучать поверхность чертежа. Минутой позже сообщил:

— Люди, оказавшиеся в границах пентаграммы, позабудут русскую речь и обретут умение говорить на философическом языке!

В этот момент из-за кульмана выдвинулся на марше отряд новобранцев. Бодро перезваниваясь карильончиками, они охватывали двух друзей кольцом.

— Сюда!..

Флоренский увёл Василия Васильевича за опору кульмана, где притулился помост со звонницей в форме буквы «покой». Оказавшись наверху, друзья втащили лесенку. Новобранцы пошли на приступ, однако Павел Александрович не спешил обнажать плётку. Расставив ноги и глядя на колокола, Флоренский сосредоточенно дёргал за верёвки. Чертёжники более не могли скоординировать атаку — стройный благовест заглушал какофонические переговоры. Минуту они мешкали, потом попёрли бесхитростно, надеясь одолеть кучей. Розанов семенил вдоль перилец и колотил новобранцев своей палкой по чему придётся.

В это время Вольский и Бугаев как раз нашли и освободили Хлебникова. Тот скулил что-то радостное и хватал спасителей за руки.

Боря прислушался:

— Никак благовест! Наверняка наши, призывают на помощь.

Расшвыривая чертёжников, они бежали на звук. Миновали просторный зал, пол которого был покрыт меловыми абрисами и усеян бездыханными телами чертёжников, и коридор, засыпанный стеклянным крошевом. Наконец, оказались в холле, пинками и ударами разогнали по углам осаждавших звонницу новобранцев.

Хлебников и один из чертёжников замерли друг против друга точно ковбои на дуэли в «американских» романах Буссэнара — ноги колесом, руки подрагивают у оружия. Чертёжник первым выхватил свой деревянный угольник, раздался выстрел, и пуля расщепила стенную панель! К одной стороне пластины крепился маленький пистолетик — велодог, да так, что спусковой крючок приходился аккурат рядом с круглым отверстием, куда чертёжник продел указательный палец.

Мгновение спустя Хлебников нежданно для всех сменял роль с ковбоя на индейца: кинул своим револьвером в противника будто томагавком. Смена роли была в некоторой мере логична, ведь на лице Хлебникова оставались следы боевой раскраски, любимой американскими автохтонами. Чертёжник рухнул как подкошенный и больше не вставал. Марсианин подобрал оружие и попытался повертеть его вокруг указательного пальца, но уронил, добавив ушиб поверженному врагу.

Стирая пот с лица, Розанов просипел:

— Витя, не могу не отдать дань уважения вашей меткости… Однако для победы вам потребен колчан, наполненный револьверами, не менее. Может быть, приищете иное оружие?

Вместо ответа Хлебников в который уже раз протянул писателю истрёпанную визитную карточку.

В поле зрения иногда показывались чертёжники с огнестрельными треугольниками, но Вольский поражал их из «бульдога» прежде, чем те успели прицелиться и нажать спусковой крючок.

Боря куда-то запропал.

Вольский тронул рукав Василий Васильевича и глазами стрельнул вверх. Бугаев шёл по гребню кульмана, дурацкий, как Бугаев. Будучи в положении канатоходца, беспечно фланировал туда-сюда в своих калошах и макинтоше, словно по промоченному ливнем бульвару.

— Наш «человек в футляре» времени не терял, — протянул Розанов.

Писатель снял с себя шляпу и помахал над головой.

Увидав сигнал, Боря Бугаев присел на край рамы, оттолкнулся, покатился с кульмана, оставляя стёртую полосу шириной со своё тело. Вулканизированный каучук его макинтоша подметал с Ватманской бумаги сор значков философического языка, сматывал растянутые по бумаге графитовые нити в безобразные серые веретёнца. Трение было велико и спуск был медленным. Боря никуда не торопился и радовался, как ребёнок, знойным июлем повстречавший ледяную горку.

Хором чертёжники пронзительно застонали, сбившись на русский:

— Парус!.. Порвали парус!

Ступив на землю, Боря в ответ изрёк кроткое:

— Каюсь!

Поэт сбросил с плеч макинтош, стряхнул калоши, не упустив случая попасть ими в столбенеющих чертёжников.

Остзеец защёлкал, засвистел приказания, его приспешники воспрянули, перестроились. Одни окружили героев и завели хоровод, выставив огромные иглистые циркули. Другие с мелом шныряли вокруг, нанося на аспидную поверхность линии и выписывая в сегментах будущей пентаграммы заклинания на философическом языке.

— Нельзя допустить… — крикнул с перекошенным лицом Розанов. Вздрогнул — что-то ткнулось ему в бок. Это Хлебников зачем-то предлагал свой карандаш.

— Оставьте, Витя, — жалобно сказал писатель.

— Обернуть бы Линцбаха этого Ватманской бумагой да выпороть как следует! — ожесточённо сказал Вольский.

Розанов затряс бородкой и выкрикнул, явно желая оскорбить вражеского предводителя:

— Злой прибалт! Зверь в обличьи человечьем! Зверь, притом являющийся вша!

Линцбах только расхохотался.

Хлебников в очередной раз бросил револьвер, но на место выбывшего чертёжника втиснулись двое других, а оружие кануло под ногами толпы. Вольский ухитрился дать пинка неосторожному чертёжнику, и всё.

Боря прикинул, сколько вокруг народу. В такой толпе медитационный эффект продлится от силы пару минут. Он попытался отключиться от мира, но вопреки обыкновению, не получалось. Вспомнив кое-что, обратился к Флоренскому:

— Паша, добрый, перекрести ещё раз, чтоб я снова смог погружаться в транс. Сам посуди, враги одолевают. А я могу всем нам передышку устроить.

Флоренский пристально посмотрел в глаза поэту и перекрестил размашисто.

Боря опустился на пол в самом центре приготовляемой врагами пентаграммы и скрестил ноги по-турецки. Руки Бугаев расслабил на коленях, голову откинул. Усилием воли отключил свой слух, улыбнувшись напоследок шуму, не способному помешать истинному иогу. Всё шло как по писаному! Всего лишь одно напряжение души… Раздался звук лопнувшей грелки, но услышал его только Боря, и не ушами — они, пятки и прочие части тела остались там, далеко внизу. Начался астральный анабасис. Бугаев легко достиг скорости света и превысил её, ведь физические законы сковывают лишь материальные объекты. Осталась позади красная планета с двумя спутниками, пояс астероидов и газовый гигант.

Из-за орбиты Сатурна наблюдал он за беготнёй в чертёжном зале. А потом ослабил волю… Астральное тело ужималось всё быстрей и быстрей, пока не оказалось заключено в объёме бренной оболочки. Боря встал на ноги, с лёгким удивлением обозревая окрест себя.

Пентаграмма была забыта. Чертёжников будто поразило проклятие насмешливого колдуна. Самые неожиданные эффекты обуяли их — у одного походка обернулась дурачеством: левой он производил маршевый шаг с рвением какого-нибудь африканского «аскари», а правой выделывал в пространстве фортель и тогда только опускал сильно в стороне и с задержкой на две-три секунды. Другой чертёжник с обезьяньей сноровкой полез по стене, находя кончиками пальцев стыки в деревянной обшивке. Ещё один спрятался целиком в мешковатую робу и, кажется, завязал изнутри рукава и горловину. Лишь немногие остались способны сражаться, среди них — Якоб Линцбах.

Вольского тоже обуял эффект. Он опрокинулся навзничь, чувствуя себя оглушённым, хоть удара в физическом смысле и не было. Розанов тряс его:

— Очнитесь, Коля!

Меньшевик приподнялся на локоть и обвёл вокруг себя ещё не прояснившимся взглядом. Злыдари катились волной. Надо отчингисханить их, подумал Вольский чужими мыслями и достал из кармана шестиплявый громогон.

Хлебников же моргал, неприязненно обозревая мир, обедневший оттенками и значениями. По всей видимости, стал тем, кем его хотело бы видеть общество — абсолютно нормальным человеком.

Патроны давно вышли. Вольский вложил своего «бульдога» в руку Хлебникову. Тот ответил благодарным взглядом и сразу же искусным броском срубил двух противников, чертёжника-верзилу с тяжёлым винкельгаком наперевес и, рикошетом от черепа, новобранца с железной метровой линейкой.

Действие медитационного эффекта оборвалось. С воплем рухнул из-под потолка утративший обезьяньи ухватки чертёжник. Вольский облегчённо передохнул, ощутив под черепной коробкой течение мыслей старообразного вида.

Оставшиеся в строю чертёжники перегруппировались и стали наступать. Из дальних дверей явилось подкрепление — ещё две дюжины подмастерьев. Линцбах помахивал киянкой как маршальским жезлом, направляя своих солдат.

Друзья отступили к одной из опор кульмана, где находился шестерёнчатый механизм и многопудовые противовесы, служащие для наклона чертёжной доски.

— La garde meurt mais ne se rend pas — гвардия умирает, но не сдается! — провозгласил Василий Васильевич.

— Хватит уже, — простонал Вольский.

Тут Розанова настигло озарение.

— Витя, где ваш карандаш? — крикнул он.

Во внутреннем кармане писателя лежала брошюра, с которой всё и началось. Со времени посещения хлебниковской комнатёнки список проклятых дат не видел дневного и лампионного света.

Меньшевик в горячке боя отчего-то вообразил, будто Василий Васильевич сейчас, в окружении противника, собрался править сакраментальное число «1917».

Изрядно потрепавшаяся брошюра с треском выпустила шнурок ляссе. Василий Васильевич покатал между пальцев растрёпанный кончик. Сцепил зубы на графитовом стерженьке странного карандаша и, выдернув как досадную занозу, лихорадочно стал вдевать Бикфордов фитиль в узкий каналец.

— Закурим!.. — предложил Розанов и протянул марсианину распахнутый портсигар. Затем поднёс огонёк к сигареткам и фитильку.

— Не тяните, Василий Василич! — нервничал Вольский.

Он поспешно отодрал край фанерки, а писатель кинул шипящую пламенем палочку в щель.

Без слов их понимавший Флоренский дёрнул рычаг. Противовесы поползли вверх. Нижний край доски двинулся вперёд и вверх, заставив отшатнуться передние ряды чертёжников. Где-то внутри каркаса перекатывалась хлебниковская динамитная палочка.

Розанов с ехидством произнёс:

— Полагаю, «кульман» и «кульминация» — однокоренные слова.

Он подмигнул Вольскому, завернул ёрнически губу и прикрыл уши.

Грянул взрыв. Серёдка кульмана вздулась и лопнула, извергнув тучу деревянных обломков. Брёвна каркаса разлетались как спички. Подвесная люлька удержалась на цепях и моталась маятником. Многострадальный магический чертёж сдёрнуло с креплений и распылило на множество клочков. Под стропилами реяли куски Ватманской бумаги размером с рогожу. Сыпал дождь Ватманского конфетти. Пахло палёным.

Холл являл собой картины разрушения. Чугунный нивелир сорвался с креплений и утонул нижней оконечностью в аспидном полу, верхняя же часть проломила стену и выглядывала на улицу, обращая внимание прохожих. В титанической чертёжной доске зияла дыра, легко впустившая бы пролётку. Без чертежа доска казалась бесстыдно обнажившейся.

За какие-то секунды со взрыва чертёжники в совершенстве освоили новый язык — язык крючников, извощиков и торговцев скобяным товаром: мат. То ли шок от разрушения святыни, то ли ударная волна и контузия подействовали, но они разбегались, громко и отчаянно ругаясь, кто куда.

Спустя несколько времени друзья нашли Линцбаха.

Запыхавшийся меньшевик отрапортовал:

— Она очень жива, хотя не, уже близка к мертве.

Розанов сказал мягко:

— Вы, Коля, переходите на речь марсианина?

— Простите, Василий Васильевич, залепертовался.

— Налицо дурное влияние Хлебникова! Ваша речь разлагается! — строго сказал Флоренский. — Сколько ещё нужно подтверждений того, что…

Главному чертёжнику крепко досталось. Он сидел на полу, широко раскидав ноги, и держался за кровоточащую голову. Цилиндр с прорванной тульей валялся рядом.

— Якоб Иоганнович, всё кончено! — сказал писатель. — Вас постигло фиаско.

Остзеец поднял лицо и пролопотал что-то несуразное. Увидев в лицах победителей непонимание, залопотал пуще прежнего. Резко умолк. Черты его лица, в которые, как обычно казалось, въелась смешливость, наливались ужасом.

— Жаль, на этот раз не услышим сбивчивых угроз! — усмехнулся Боря.

* * *

— Чистейший, незамутнённый кретин, — с чувством глубокого удовлетворения констатировал Розанов, прикалывая булавкой билет до Ревеля к ленте на цилиндре чертёжника.

Друзья посовещались и решили отправить Линцбаха туда, откуда он заявился в Москву. Блаженно улыбавшийся остзеец крепко прижимал к груди каравай — из собственной пекарни безвременно почившей Трудовой Артели Чертёжников! — и жестяную сардинницу, выданные ему для пропитания в дороге сердобольным Василием Васильевичем.

Розанов подтолкнул его в вагон и закрыл дверку, а когда поезд тронулся, сделал ручкой. Остзеец не изменился в лице, стоял у окошка, улыбался.

— Я к Мариэтте, — сердито уведомил Боря. — Извощик!!!

Проводив глазами удаляющуюся спину поэта, Вольский признался:

— Я две минуты ощущал себя и окружающий мир как Хлебников. Необычайный опыт. Вероятно, он в это время являлся мною. Василий Васильевич, а вас астральное упражнение Бори затронуло?

— У меня же иммунитет, помните? Мне в уши ангельский сонм напевает, сквозь эту музыку ничто дурное не пробьётся.

— Я непрестанно творю Иисусову молитву, — проворчал Флоренский, — наверное поэтому не заметил фокусов Бугаева. — Вдруг он заговорил возбуждённо: — Страшно доволен, что оба косноязычника лишены русского словесства: вот она, справедливость! — он дребезгливо рассмеялся. — Что хотели, то и получили: до гроба им тарахтеть на тарабарском. Осталось теперь заумника сдать в богадельню, но это сами… Ну, прощайте! Я — в свою обитель, к трудам. Вбивать столп истины в грунт невежества.

Павел Александрович круто повернул и скрылся в толпе у касс.

Василий Васильевич приблизился к Вольскому и с хитринкой заговорил:

— Теперь вам можно узнать кое-что. Конечно, пустяк… Хлебников и Линцбах оба лишились дара речи из-за удара по голове. Удивительное совпадение! Одна такая контузия в редкость, а две!.. Вас не смутило?.. Это ведь нужно очень ловко попасть, чтоб единственная крохотная пружинка лопнула… Так не бывает. Невозможно! Это чудо! Парадоксальное, фантастическое допущение! Не могут случиться в короткий временной промежуток нашей истории два чуда, два фантастических допущения!

— А первое-то какое? — устало спросил Вольский.

— Разве не чудо, что я повесил Бугаеву шторы? — лукаво прищурился Розанов и торопливым шепотком продолжил: — Так вот, в вас ещё не тлеют подозрения насчёт Хлебникова?

Вольский оглянулся на марсианина. Тот как раз спешил, вскидывая по-телячьи ноги, на другой стороне дебаркадера, заприметив торговца выпечкой. Воззрился на яства, разложенные на широком деревянном подносе, пару секунд жадно втягивал носом воздух, верно, насыщенный свежестью хлеба и теплотой корицы воздух, и вдруг зачастил:

— Сайка с изюмом? Тогда будьте любезны ватрушку, из которой варенье выползло. Сдоба послаще будет? Тогда и её.

Вольскому показалось, что он ослышался, но Хлебников возвращался, весело напевая, к покровителям с кулёчком снеди в руке.

— Вы что же это, только с нами эдак разговаривали? — поразился меньшевик.

— Конечно. Ведь вы меня слушали, почти научились понимать.

Вольский стал пятиться:

— Из-за таких авантюр возникает непреодолимая потребность отдохнуть…

— Погодите. Угоститесь сигареткой! Я хотел вас посвятить в ещё одну тайну! — крикнул Розанов.

— …пару часов, или дней. Со времён подполья знаю трактирчик на Хитровке. Отдохнуть! Ото всего. Ото всех. На оттоманке!..

Исчерпав слова, меньшевик встряхнул кулаками и завернул в ближайший проулок.

Розанов расстроенно поцокал языком и обернулся к Хлебникову:

— Закончим с вами. Дома у Павла Александровича первым делом вы устремились к Брокгаузу. Вам потребны были исторические даты для ваших сомнительных расчётов. Ранее вы схватили клочок своей рукописи, хотя знание кириллицы как будто утратили. Да ещё дюжина примеров, когда вы подслушивали наши разговоры: я записывал ваши словечки, а вы усложнили речь, вероятно, выдумывая слова на ходу, вы обратили внимание на манжеты уважаемого Николая Владиславовича после того, как он выразил за них опасения, затем Вольский, получив на пару минут ваше миропонимание, не забыл русского, всего лишь путал привычные слова с заумью, и так далее. Для чего молчали всё это время?

— Вокруг линцбаховские злыдари шныряли. Заговори я, Линцбах перестал бы миндальничать, подослал бы душегубов. И потом, отец Павел очень уж крут, боязно при нём было к русской речи возвратиться: ещё прибьёт.

— Я-то, подозревая обман, всё время вас провоцировал, в том числе обращаясь к вам по имени, а не по излюбленному вами псевдониму: вдруг проговоритесь, меня поправляя. Признайтесь, Велимир, — начал Василий Васильевич ещё лукавей чем обычно, — это ведь вашими стараниями ко мне попала брошюрка с «предсказанием»?

Звук имени с затёртой визитной карточки привёл марсианина в блаженство. Расплывшись в улыбке, он признался:

— Угадали! Дюжину экземпляров отправил по разным адресам. Один вы разобрались… За то спаси вас Господь. Ну, пойду искать себе новый угол… Пока был распят на чертёжном агрегате, множество новых слов пришли на ум. Таких, что, думаю, прочно войдут в наш обиход. Надобно записать до ночи, иначе слова решат, что попали к неблагодарной личности и вернутся, откуда явились. Свидимся!..

Глядя вслед удаляющейся фигуре, чья нескладность усугублялась мешком рукописей на плече, Василий Васильевич пробормотал:

— Павлуша думает, увёл у меня сигаретку за номером двадцать три. Но мой выигрыш гораздо крупнее: я увёл от всех опасностей полезнейшего человека.

Розанов похлопал карманы в поисках портсигара, нащупал комок, про который уже успел позабыть. Хмыкнув, вынул дерюжку, распрямил, сложил вчетверо. Обувь Василия Васильевича пребывала в ужасном виде — мыски покрывала смесь аспидной пыли и мела. Писатель тщательно протёр туфли и выкинул дерюжку в урну. А потом направился к перрону, куда должны были подать поезд на Санкт-Петербург.

Назад: Часть 1. Начало

Дальше: Часть 3. Карты на стол!