Назад: Владимир Калашников Лига выдающихся декадентов

Дальше: Часть 2. Против артели чертежников

Часть 1. Начало

Мы в дикую стужу
в разгромленной мгле
Стоим
на летящей куда-то земле —
Философ, солдат и калека.

В. Луговской «Кухня времени»

Своя крепость с двумя парами бойниц — кабинет в четыре окна. На фундаментах красного дерева сложены из бумажных кирпичиков вавилонские стены, в углах — зиккураты мюнц-кабинетов, хранящие внутри себя клады денариев и тетрадрахм. В центре крепости высится цитадель — несокрушимый письменный стол: на зелёном сукне перемешаны книги, рукописи, записные книжки, картонные карточки, одним словом, — листва, опавшая с мыслящего дерева под названием человек. Единственный комендант здесь, он может выдерживать осаду многие недели, как в тот раз, когда тираж книги арестовали и собратья-журналисты — хотя по какой такой бумажной матери собратья? — бесновались во враждебных редакциях, тщась спровоцировать — на звук, на слово, на дело. Каждое утро из бюро газетных вырезок приходит подборка ругани за день вчерашний. Травля? Всё равно… Успокоительный способ времяпрепровождения — взвешивание коллекционных монет крохотным аптекарским инструментом, занесение значений в каталожную книжицу. Бронзовый римский дуплет Септимия Севера — с него, подаренного, началась коллекция. Ах! Монета укатилась!.. Шмыгнула между средним и безымянным, проворно нырнула под тумбочку стола, но не слышно, чтоб закружилась на месте, звеня, — значит, не выбрала между орлом и решкой, замерла на «гуртике» — ободке, зацепившись верхним краем за пыльный низ ящика. Как убедиться, имела ли место быть необыкновенная случайность или годы сделали хозяина кабинета маловосприимчивым к звону монет? Он становится на колени, чтобы подставить к щели зеркальце. И вправду — римская деньга стоит на ребре. Скрипнула дверь.

— Вася, тут — к тебе! Какая-то девушка. На курсистку не похожа, но и не из простых — интеллигентка.

— Пусть проходит, — откликнулся Василий Васильевич и поспешно взобрался в кресло.

Девушка — чернявенькая, хроменькая, боязливо, даже не прошла, — проникла в кабинет, будто перебежчик из раскинувшегося за крепостными стенами враждебного мира, и замерла, смутившись благообразного старичка, сложившего руки за письменным столом.

— Варенька, душа моя, оставь нас, будь так добра.

Хозяйка исчезла, затворив дверь — не плотно: целомудренный просвет вёл в гостиную.

— Как звать-величать вас? — шутливым голосом задребезжал Василий Васильевич.

— Мариэтта.

— А по батюшке? — умиляется хозяин кабинета.

— Сергеевна.

— Ну, сказывайте, Мариэтта Сергеевна: что за беда? — приподнято продолжил Василий Васильевич.

— Я пришла просить ваших совета и помощи, — выговорила девушка и заложила в складку платочка великоватый для её лица нос: только чёрные полукружья бровей торчали над застиранным ситцем.

— Накрутили себя, навертели! — запричитал Василий Васильевич, семеня вокруг гостьи. — Сюда, поди, покойно шли, перебирали слова заготовленные? Всё вылетело, да? Не убивайтесь вы так!.. Варенька! Будь добра — травяного чаю, китайского!.. Выкладывайте, душенька, что там у вас? Или — кто? — хитро прищурившись, наставил он на девушку лукавый зрачок дьячка, изыскивающего у прижимистого лавочника средства на подновление росписи хилой деревенской церквушки.

— Боря Бугаев, — всхлипнула посетительница.

— Гм-гм. Весьма даровитый молодой человек. Жаль, совсем перестал в нашем кружке бывать. Почитываю его фельетоны в «Весах». А вы-то, конечно, «Симфонии» обожаете?

— Да-да, и стихи Боринькины наизусть знаю.

— Стихи, гм-гм.

Набрав воздуха, Василий Васильевич как бы между прочим поинтересовался:

— А как у Бори нынче обстоят дела с полом?

— Полагаю, обыкновенно, — с небольшой заминкой ответила девушка. — Он по нему ходит. Иногда кувыркается, когда гимнастические этюды представляет.

— Какой вы ещё скромный ребёнок! — сказал ласково Василий Васильевич, кончиком носа однако разочарованно дёрнул. Более не отвлекаясь, вопросил:

— Ну, с чем пожаловали?

— Борю хотят уничтожить!.. — выдохнула девушка.

— Вот так поворот! Кто же — злодей?

— Женщина.

Василий Васильевич важно отвечал:

— Вниманье вашей половины человечества к поэту ожидаемо.

— Минцлова, — пискнула девушка.

— Известная персона. Откуда у вас подозрения по её поводу?

— Обступила Бориньку, в одиночку хороводы вокруг него водит. Чрез неё не пробиться.

— С её габитусом дело немудрёное, — проронил со смешинкой Василий Васильевич.

— Каждую тихую минуту своим визгом конопатит, — с отвращением вспоминала Мариэтта. — До Бориньки теперь не достучаться — забьёт речами.

— И что же он?..

— Беседует с… этой.

Василий Васильевич прищурился:

— А раньше?

— К нам ходил — на ёлку. Письма писал…

— И только-то?

— Ну да.

В немоте и параличе лицевых мышц хозяин вернулся к рабочему столу. Хмыкнул. Сел боком на краешек зеленосуконного поля, одной ногой упираясь в пол, другой — покачивая. Снял пенсне.

— А чего же вы, голубушка, ко мне пришли?

— Знаю ваши книжки — сердечные, уютные. Подумала, человек вроде вас не осмеёт моих чувств и предчувствий, моих страхов, не отмахнётся. Вашу гостиную посещал Боря. Кому как не вам довериться? Все кругом очарованы Минцловой.

— Позвольте, голубушка, а кем вы приходитесь Борису Николаичу? — сказал Василий Васильевич с таким выражением, будто это не вопрос был, а скучная даже ему самому, но необходимая нотация.

Барышня потупила взор:

— Никем, — вымолвила едва слышно.

— А что у вас было? — с деланной наивностью допрашивал хозяин.

— Было — ничего…

— Зачем же в заблуждение меня…

Издав смешок совсем иного рода, чем звучали до сих пор, Василий Васильевич словно уснул на полуслове. Мариэтта минуту напряжённо ожидала продолжения, но, догадавшись, что аудиенция окончена, запаниковала:

— Умоляю вас поверить мне! Это гнусная дама!..

— Конечно, милейшая, — холодно отвечал Василий Васильевич. — Совершенно с вами согласен.

— Минцлова уговаривает Борю бросить писать стихи!

Хозяин кабинета впал, должно быть, в крайнюю рассеянность, потому что отозвался с опозданием:

— Охотно верю, но… прошу простить: занят чрезвычайно. Ворох статей в работе: «Новому времени» — восемь передовиц ежемесячно представь, «Русское слово» заказали статеюшку, и «Земщина» взыскует моего участия. Увильнуть отеческий долг не позволяет: четырёх дочерей и сынишку надо кормить. Ничем не могу!..

— Вокруг неё целая шайка!.. — отчаянно крикнула девушка.

— Да-да. «Верные личарды», — не удержался от сарказма хозяин. — Варенька!.. Не нужно чаю! Гостья уже прощается!

— Они спиритическую доску крутят, духи Нерона и Мазепы призывают!

— Кто ж в наши-то времена этим не балуется?

— У Минцловой и её личард — знак: крест с петелькой на маковке!

Василий Васильевич насторожился, мгновенно пенсне нацепил и, воззрившись на гостью, подбодрил её, вздрогнувшую от резкого движения, вопросом:

— Металлический кругляш? С гравировкой?

— Нет! Подвеска за петельку.

Тут хозяйка заглянула в кабинет:

— Васенька, звал ты?..

— Нет, ничего, — и тут же, с загоревшимися глазами, плеснул звенящим по-мальчишески голосом: — А впрочем, мой друг: организуй-ка нам чёрного чаю, с вареньем, с малиновым!

* * *

В квартире по адресу Таврическая улица, дом 25 обитало множество постояльцев, зажившихся и даже укоренившихся в чужом доме. Пробуждались они поздно, иные — в те часы, когда добропорядочные обыватели делают приготовления ко сну. Но эта парочка даже среди здешних чудаков выделялась, хотя бы тем, что почтила присутствием полдник. Впрочем, только присутствием, не вниманием: яйца всмятку, не будь зажаты выемками подставочек, с обиды укатились бы, неуклюже вихляясь, обратно в кухню. Смирный молодой человек пожирал вместо завтрака — глазами — бумажный листок с черкнутыми во тьме ночи строчками, и сам был пожираем, опять же — глазами толстой женщины, которая, казалось, была призвана в этот свет, чтобы таких смирных мальчиков распекать:

— Что за жанр? Мешанина, а не жанр! «Недобуколика»? Вы — читающей публике: гляньте сектантов, соприсутствуйте на оргии! А ваши герои? Интеллигент, забравшийся в глухую деревушку. Студент-мистик. Провокатор тайной полиции. Вы задумали галерею портретов современности? Невыносимо избитый приём. Гоголь в «Мёртвых душах» целый вернисаж сотворил.

Молодой человек согласно качал головой, благодаря чутью — всегда в нужные моменты, хотя был погружён в космическую туманность мыслей и от своего листка не отрывался.

— Начинается буколикой, а заканчивается — бунтом. Как у Достоевского в том неудачном романе, — увлечённо рассуждала Минцлова, дирижируя себе лорнеткой. — И ещё: у вас — порнография. Кого, Боря, хотите своею откровенностию облагодетельствовать? Гимназистов? Студентиков, какие ходили к папе вашему, профессору математики? — Лорнетка отмахивала такты подобно метроному: — Подполье. Убийства. Оргии. Чёрный лубок для взрослых мещан. Вы множите хаос, Боря! Ваш «Голубь серебряный» — сплошное косноязычие! Признайте, Боря: проза — не для вашего пера! Простите за резкость, но зуд, толкающий к этаким сказочкам, нужно лечить, и чем скорее, тем лучше. Через десять лет слезами ведь омоетесь над кипою неприкаянных рукописей! Решение одно: в печку, без промедления! Боря, да вы смотрите ли… слушаете?

Лорнетка вздрагивала в воздухе, словно маленькая птичка, быстро-быстро взмахивающая тоненькими, на солнце просвечивающими крылышками.

Борис Николаевич Бугаев поднял на неё мутные глаза:

— Отчётливо вас слышу, Анна Рудольфовна.

Минцлова с ненавистью воззрилась на листок:

— Это вас отвлекает от жизненной беседы. Вы совершенно лишены концентрации. Исцеляйтесь медитациями! Что у вас там?.. Дайте сюда! Ах, отпустите!.. Стихи? Всё «золото» да «лазурь»? Как далёко от настоящей жизни! Миражи на рифму низаете! «Молитва»? «Зоря»? «Грусть»? Борис Николаевич, зачем растрачиваете таланты на ерунду? Кому сдались стихи? Век пройдёт, и нет ваших стихов, как вовсе не бывало; зачем усилия в пустоту загоняете? Да вы, может быть, избранный, а себя попусту растрачиваете. Экий вы глупый ребёнок! Посвятите себя идее, которая с большой буквы! Работайте на неё! Служите ей! Составьте программу: счастье — всему человечеству!

Боря Бугаев не проявил энтузиазма, на который рассчитывала Минцлова. Он констатировал невпопад:

— Анна Рудольфовна, с вас на паркет какая-то пудра сыпется.

— Ах, Боринька, у каждой женщины есть маленькие тайны, — жеманно сказала Минцлова, и сразу одёрнула: — Не уводите в сторону!

Намереваясь доказать свою правоту на примере, упёрлась крохотной лорнеткой в строчки и, сощурив и без того узкие глазки, медленно прочитала:

— «Мир рвался в опытах Кюри атомной лопнувшею бомбой на электронные струи невоплощённой гекатомбой», — минуту или около того теософка безмолвствовала, прожёвывая новое. Наконец нашла в себе силы выговорить: — Признаться, не ожидала. Вот это… очень неплохо. «Атомная бомба» — великолепно! — вскричала Минцлова. Даже лорнетка была забыта. — Советую усилить. Поставьте: сверхвоплощённой гекатомбой или что-то вроде. Запишите, потом не вспомните!

— Ах, не утруждайте себя, — забормотал Боря. — Мне приятна ваша похвала, тем паче я так редко её удостаиваюсь, но… Вздор, мелюзга, дребедень, — не более. Если отсюда и выйдет что-то пристойное, то в нескором будущем… Анна Рудольфовна, оцените законченное. Первая строфа: «Довольно: не жди, не надейся — рассейся, мой бедный народ! В пространство пади и разбейся за годом мучительный год!»

— Великолепно! — с чувством отчеканила Минцлова. — «Рассейся-разбейся»! Но почему же только год? Усильте! «Декадой мучительной год». Декада ведь — десять лет? Когда буду жечь ваши рифмы… то есть, когда будете жечь свои рифмы, — запуталась Минцлова, — эти вещички оставьте. Пригодятся. И всё же не отступаюсь от своего мнения: вам нужно учиться. Частыми медитациями расширять духовные горизонты. Я сведу вас с людьми — они знают всё и всем правят. Это — друзья: мои, ваши, каждого человека в мире. Они избегают привлекать к себе внимание, не требуют награды за добрые дела. Они — будущие пастыри заблудшего человечества. Визионеры, мудрецы, эзотерики. Свободная организация людей. Розенкрейцеры! Новые Рыцари с большой буквы! Под их руководством вы включитесь в работу над новой религией, которую должно привести взамен устаревших…

Минцлова ворковала, сваливая из бесспорных аргументов курган. Под звуки её грудного голоса прикорнула в своём узилище обычно беспокойная синица. Поэт упрямился.

— Изволите послать на вокзал за билетами? — настаивала Минцлова. — Италия ждёт нас! Не бойтесь, я буду сопровождать вас. Вы не пропадёте на чужбине. Я, сама опытная теософка, поведу вас тропой знаний. Наконец, я отведу вас к «ним». У меня есть пароли! У меня есть ключи! Вас — пустят.

— У меня незаконченные дела. Я ещё не готов бросаться сломя голову в путешествие.

Минцлова потянулась к нему хищными губами, надвинулась огромным лбом, ядром живота и парой арбузных грудей.

В голове у Бори вспыхнуло воспоминание о большой и горькой страсти — Любови Дмитриевне. Всё начиналось прекрасно: исступлённые вздохи, молниеносный обмен взглядами, немое томление в разных концах комнаты, уступающее место декламации неуёмного количества стихов, а кончилось… антиэстетически. С тех пор Боря не терпел назойливости.

— Мне пора. Меня ждут, — пискнул Бугаев и стал пробираться к выходу.

Минцлова, проявив удивительную для своей комплекции резвость, подкатилась к двери и до хруста крутанула ключ в замке. Светясь от гордости за свою проделку, уронила ключ в декольте. Лицо Бори Бугаева перекосилось новым приступом отвращения.

— Выйти хочешь? Ныряй! — растянула Минцлова жирные губы в улыбке, которая будто явилась результатом искусства компрачикосов.

Бугаев справился с рвотным рефлексом, который неизменно давал о себе знать в таких пошлых сценах.

— Никуда ты не уйдёшь! — проскрежетала Минцлова, будто рванула металлическим обрезком по стиральной доске.

Боря передёрнулся — показалось, что это им самим, сотворённым по образу и подобию Божьему телом его, захваченным в великанский кулак, сдуру махнули по зубристой поверхности. Такого тембра из уст Анны Рудольфовны никто из обхаживаемых ею поэтов и писателей доселе не слыхивал. Неудивительно, что Бугаев погрузился глубоко в себя. Сомнамбулой он бродил по комнате, принося под люстру стулья из углов и от стен. Минцлова призывала:

— Боря! Боринька! Немедленно прекратите свои метания! Они вам не к лицу.

В мгновение ока он составил из стульев башню. Минцлова до поры не понимала, чем занят Бугаев, не успела она и рассмотреть, каким образом Боря вознёс своё массивное тело на верхушку сооружения из восьми или девяти стульев, где и скорчился под самым потолком.

— Моя башня из слоновьей кости! — взвизгнул Боря из-под лепнины.

— Боря, поглядите на меня! — завопила Минцлова. Лорнетка в её руках запорхала, рассеивая по обоям солнечные зайчики.

Бугаев сел по-турецки, достал из внутреннего кармана фрака чернобархатную маскарадную маску, нацепил на себя и, закатив глаза, принялся медитировать.

Минцлова бегала внизу, не смея прикоснуться к такой с виду ненадёжной башне.

— Боринька! Будьте умницей! — взывала теософка. Она сказала ещё много глупых в силу их неуместности похвал, прежде чем разразилась проклятиями. Срывая с рычагов телефонного аппарата трубку, она злобно возвестила: — Будет тебе келья под елью!

* * *

— Господин Розанов!..

— О, здравствуйте, голубчик! Воздержусь приветствовать иначе, ибо не знаю, как правильно к вам нынче обращаться. Господин Валентинов? Или господин Вольский?

Высказанными опасениями Василий Васильевич смутил чуть раньше «красную шапку» — уличного гонца, когда наказывал:

— Сгоняй-ка, дружок, на Сретенку, пройдись по дешёвым меблированным комнатам. Разыщи Вольского, Николая Владиславовича. Воль-ско-го! А может он нынче — Валентинов! Да запомнишь ли? Давай на бумажке черкану. Читать обучен? Передай поклон мой и проси ко мне: срочно!

— Выглядит-то барин как? — пробасил посланник.

— Усищи — во! — что у прусака! Лбом гвоздь вобьёт. В плечах косая сажень. Человечище.

Упования Розанова на сметку «красной шапки» и худосочность бумажника двухфамильного господина оказались не напрасными. Спустя несколько часов Вольский стоял перед Василием Васильевичем. С порога он счёл обязательным поставить хозяина в известность:

— Я оставил подполье. Легализовался как Вольский. Так и зовите, — крепкий господин пощёлкал костяшками пальцев и веско произнёс: — Мы с Володькой Ульяновым разошлись во мнениях. Я утверждаю, что продолжать борьбу вредно, ибо полученных от государя свобод нам более чем достаточно. Ума б найти, чтоб ими распорядиться. Оттого сейчас я не «большевик», а — «меньшевик».

Розанов поинтересовался:

— Вас правой рукой Ленина величали. Как же теперь Николай Ленин без руки?

— Как? Ампутант! — хохотнул Вольский, во всём виде которого в этот момент выразилось довольство. — С какой целью вы меня позвали?

— Поговорить о нашем общем знакомом — Борисе Николаевиче Бугаеве.

Вольский скривился, словно от зубной боли, заслышав имя поэта.

— Разве вы не дружны?

Гость остервенело рыкнул сквозь усы:

— Да чёрт бы побрал этого Бугаева!

— А если это самое произойдёт, жалеть не будете? — просюсюкал Розанов.

Вольский рявкнул:

— Что вы хотите сказать?

Дав гостю время успокоиться, Розанов изъял из ровненькой шкапной подборки том, от прочих неотличимый. Полистал и протянул раскрытый на литографической вклейке: в овальной рамочке — изящная женская головка с натёртыми розовой пудрой щёчками, украшенная колечками тёмных волос.

— Что за прелестное создание? Судя по старинному наряду, наперсница моей бабушки, — натужно пошутил Вольский.

— Сие прелестное создание, — менторски начал Розанов, — устроило дуэль, которая закончилась смертельным ранением Пушкина. Того самого Пушкина, поэта. Будьте знакомы: Идалия Григорьевна Палетика.

— А теперь вы начнёте декламировать малоизвестные пушкинские стихи? — иронизировал Вольский.

— Возьмите лупу оценить её украшение.

— И без того разберу: крестик с колечком. Египетский значок?

— Он и есть. Впрочем, не торопите фактов. Аполлинария Суслова — знакомо ли вам это имя?

— Нет. Кто сия особа?

Розанов втиснул бумажный кирпич обратно в стену своей крепости и обернулся на гостя:

— Старая подруга Фёдора Михайловича Достоевского. И — моя жена.

Вольский вгляделся в лицо Розанова и едва заметно качнул головой в сторону жилых комнат. В этом сдержанном движении сквозил невысказанный вопрос.

— Варенька — тоже моя жена, тайно мы повенчаны, — объяснил Розанов. — Аполлинария в разводе отказывает вот уже четверть века, и детишки наши с Варенькой из-за того считаемы незаконнорожденными.

— Н-да, — крякнул Вольский.

— Много кровушки она попортила, — продолжал Василий Васильевич. — Фёдору Михайловичу. И мне тоже.

— А Борька здесь причём? — разозлился Вольский, дабы скрыть неловкость.

— Обождите, сейчас до Бориса Николаича дойдём.

— Я слушаю вас, — буркнул меньшевик.

— Суслова изводила Фёдора Михайловича инквизиторски. Труд его в грош не ставила.

— Литературоведенье, бесспорно, предмет интересный…

— Книги эти на языки переведены, в университетах изучены. Понимаете, чего мы — все мы — из-за бабских прихотей лишиться могли?

Вольский слушал мрачно, более не пробуя встрять.

— Позже, с Достоевским развязавшись, меня заприметила, поманила, а я и рад — как же: роскошная дама, близкая знакомая великого писателя… Сам в петлю полез. Повенчались. Откуда мне было знать коллизии, которые у неё с Фёдором Михайловичем были? Спустя немного времени сунула мою первую брошюру дружкам, подучила их. Прихожу я на зов в чужую гостиную, а там… вымолвить гадко… Книжечку мою высмеивают и… струями жёлтыми заливают!

— Негодяи! — с чувством припечатал Вольский.

— И вот, этим утром я узнаю, что вашего товарища Борю Бугаева одна дама уламывает: брось писать стихи!

— Неужто — Суслова?

— Нет. Минцлова.

— А-а-а, «колода»…

Машинально нахмурившись грубому прозвищу, Василий Васильевич продолжал:

— Только вот амулетик — что у Палетики, что у Сусловой, что у Минцловой: един.

— Секта? — нахмурился Вольский.

Розанов скорбно улыбнулся, что означало: да.

— Чего оне добиваются?

— Очевидно их цель: изводить и уничтожать соль земли русской — писателей.

— Я сам в некотором роде… гм-гм, веду кое-какие записи, — признался Вольский. — Не полагаясь на одну лишь память, сохраняю кое-какие факты для себя самого и потомков. Очевидно, не имею чести принадлежать к «соли», — он обиженно оттопырил нижнюю губу, — коль скоро не отыскала меня роковая женщина. Но я помогу вам, то есть Боре — ради былой с ним дружбы.

Розанов поведал Вольскому, как продемонстрировал утренней гостье планшет с античными монетами, вопросив:

— Узнаёте что-нибудь?

— Да вот же он, этот знак! — воскликнула Мариэтта и торопливо уточнила: — Только у Минцловой — кругляш, то есть края закруглены.

— Ещё древнее, — вымолвил тогда непонятное Василий Васильевич, а сейчас объяснил Вольскому: — В седую древность монеты по-простому: вручную расплющивали металлический кругляш между двух штемпелей и на этом заканчивали. Гурт оставался необработанным — отсюда и происходит закруглённость краёв.

— Что же, секта из фараоновского Египта себя ведёт? — уточнил Вольский. — В существование пятитысячелетних заговоров я ни за что не поверю.

— Нет, конечно же. Нам важно знать: оне понимают в истории и считают необходимым носить именно такую примету. Николай Владиславович, вы, наверное, знаете греческое слово «муза»?

— Кто ж не знает!

— Как и старинную приставку «анти». А сведите-ка их воедино.

— «Антимуза»? — произнёс Вольский с опаской, будто пробуя новоизобретённое слово на вкус.

— Именно. Об «антимузах» никто и никогда не задумывался. Это музы у всех на слуху. Лезбия вдохновляла Катулла. Элоиза благодетельствовала своей красотой Абеляра. Беатриче потрясла Данта. Лаура де Нов осияла своей красотой Петрарку. Ульрика фон Леветцов запустила беса в ребро престарелому Гёте. Каэтана Альба обласкала Гойю. Вирджиния Клемм скрасила зрелые годы Поэ. А вот имена антимуз установить трудно: они заклеймены. Антимузы втираются в доверие, поначалу выглядя как музы. Когда же являют свою истинную сущность, уязвлённые литераторы желают их забыть, стараются вытеснить из памяти и вымарывают их имена отовсюду.

— Три имени известно: Палетика, Суслова, Минцлова. Впрочем, есть слабое место в вашей теории: Минцлова не годится на роль роковой женщины. Она слишком… тяжела на подъём.

Василий Васильевич с укоризной посмотрел на Вольского. Тот продолжал, не замечая:

— Знаком я с этой десятипудовой антимузой. Вокруг неё вьются оккультисты, спириты и прочий мистически настроенный сброд. Она многих писателей задурила. Боготворят её, в рот заглядывают — что изречёт? Я как реалист не приемлю бредней Минцловой. Сам наблюдал все её подлые ужимки, поэтому допускаю правоту ваших теорий. К слову, я в одной гостиной краем уха слыхал, вашу книгу давеча заарестовали? Дело рук секты?

— Ах, нет, — отмахнулся Василий Васильевич. — Не их стиль. Тут — банальное. В моей книге — порнография.

У Вольского брови поползли вверх.

— Таков вердикт цензора, — оправдался Розанов. — Я тут ни при чём. Так вот, из всего видно, что эти роковые дамы стремятся, скажем так, предотвратить создание произведения, оборвать работу над ним, а ещё лучше — отбить охоту писать и печататься. — Розанов встряхнул головой, должно быть, вспомнив горькую участь своей первой брошюрки. — Антимузы уничтожают произведение, чтобы и рукописи не осталось. У меня и рукопись цела, и авторский экземплярчик убережён от сожжения тиража. Могу ссудить на время, почитаете в уединении.

Вольский, как будто не расслышав предложения Розанова, размышлял вслух:

— Любопытно узнать, почему к Володьке Ульянову антимузку не приставили? Совсем негодные вещи строчит?

— Очевидно, вся его «философия» есть большое художество, — съязвил Василий Васильевич.

— Что ж, повторю: я готов.

— Отлично! Только вот… Личарды Минцловой могут быть вооружены, — проронил Розанов. — Надобно оружием запастись.

— У меня — кулаки.

Василий Васильевич воззрился на гостя испытующе:

— И всё?

— Свинчатка.

— Боюсь, этого окажется недостаточно.

Вольский замялся:

— У меня в кармане пиджака «бульдог».

— И шести пуль вряд ли хватит.

— Не понимаю ваших намёков. Хотите узнать, имею ли я бомбу? — раздражился Вольский. — Скрывать не стану: имею, но скорее по привычке. А у вас, Василий Василич, есть оружие?

Розанов открыл дверцу шкапа. В напоминающей подставку для каминных принадлежностей конструкции помещались разнокалиберные трости. Василий Василич поводил рукою над ними в нерешительности, выбрал экземпляр с массивным набалдашником, на который ушло не менее фунта кости и металла.

— Знаете, не раз сегодня помянутого Достоевского, Фёдор Михалыча, как-то на Николаевской улице пьянчуга ударил по голове. Ну, наш гений — кремень, а я бы такого сотрясения не пережил. Потому в целях профилактики преступлений против себя, — хихикнул Розанов, — владею скромным арсенальцем.

— И только-то! — фыркнул меньшевик. — А у меня чего допытались! Какой у вас план?

— Мы входим в гостиную. Вы впереди — расталкиваете мистов, буде таковые окажутся на пути, и вызываете Бугаева на дуэль со шпагами.

Вольский поднял бровь.

Розанов потрепал спутника по руке.

— Ваша размолвка окажется чрезвычайно к месту. Мне удалось добыть шпаги и даже не бутафорские. Возьмите футляр — он тяжёлый. Я приму на себя роль секунданта. Идём будто бы условиться о времени и месте барьера, выводим под белы рученьки Бориса Николаича, а там… сажаем в пролётку и мчимся в уединённое место, чтобы убедительно объяснить, кто в действительности ему друг, а кто — враг.

— Вам бы, Василь Василич, приключенческие романы строчить. Знаете: Сабатини, Жуль Верн, граф Салиас…

— К беллетристике я не пригоден, — отрапортовал Розанов. — А вот эссеи, очерки, газетчина, заметочки всякие, — это моё. Ну, с Богом!..

* * *

— Где Бугаев? Дайте мне его! — с порога зарычал Вольский, безо всякого труда изображая ярость.

— Бориньку четверть часа как увезли в лечебницу! Нервический срыв. Анна Рудольфовна вызвалась проводить и проверить, как он устроится, — застрочила курсистка. — А врач — такой странный: темнейший брюнет, в очках без…

Не слушая лепет курсистки, Вольский повернулся к Розанову:

— Опоздали!

— Работа у них опасная, у бедных докториков, — вставила курсистка. — Нервические больные — они не все как Боренька, некоторые бывают…

— Что будем делать?

— …буйные. Такой, наверное…

— Есть у меня кое-какие мысли.

— …выдавил ему стёкла.

— Здесь слишком шумно, — посетовал Розанов. — Уединимся и обдумаем создавшееся положение. Здесь, к примеру…

Розанов отворил дверь в боковую комнату — дохнуло слитным шумом: шорохом, дыханием, шушуканьем множества людей. Смущённые обитатели творческой коммуны, казалось, водили хоровод вокруг подпиравшей потолок тонкой колонны, сплетённой из палочек и прутьев.

— Вон оттуда и сняли, — произнесла девица и добавила с гордостью: — Наш Боря — акробат!

— А как сняли? — поинтересовался Вольский.

Девица пожала плечами:

— Нас не пустили в залу: вдруг Боря взбесится.

— А это ещё что такое? — Розанов наклонился за стопкой разнокалиберных личточков, стиснутых ажурной металлической прищепкой.

— Анна Рудольфовна выронила, — пискнула вездесущая курсистка.

— Борин почерк, — вставил Вольский, заглянув через плечо спутника на зажим для визиток.

Василий Васильевич пробежал строки глазами:

— «Мир рвался… атомной… бомбой». Любопытно. «Сверх… гекатомбой».

— А эта поправка руки Анны Рудольфовны, — подсказала услужливая курсистка.

— Минцлова — стихи правит?!.. Ничего не понимаю.

— Дайте мне!.. — пропищала девушка, протягивая руку.

Вольский загородил своей широкой спиной Розанова и найденный трофей от неуёмной курсистки.

Со стены выпучился огромной оранжевой радужкой спасательный круг из пробки. Вольский хулигански подмигнул то ли ему, то ли девушке и хмыкнул:

— И зачем ты здесь, морской бублик?

— На случай наводнения, — строго ответила курсистка. — Наверное, из провинции недавно? Знаете, какие в Петербурге наводнения? Ветер надует с залива воду…

— Но пятый этаж!..

— Анна Рудольфовна в некоторых вопросах очень мнительна.

Курсистка поджала губы.

В просвет, образовавшийся после манёвра подпольщика, ввернулся обёрнутый в бухарский халат хозяин квартиры.

— Гляньте, люди добрые, — шутливо просюсюкал он, — Боря, сидючи на верхотуре, лепнину исчертил. И ладно бы — стихи: можно хвастаться граффити перед публикой. Ни то ни сё. Декоратор из Бори никудышный. Чай, не Бакст.

Гости задрали головы: на белоснежном потолке очернялся контуром гриб, судя по худосочным бокам — боровик, а то и мухомор, если принять во внимание вуаль под шляпкой.

— Небоскрёб-с! — гаркнул некий господин с чёрными кругами вокруг глаз. Он эксцентрично тряс эспаньолкой, что походило на суетливый coup de grâce поверженному рыцарю. — Не знаем, как разобрать сию этажерку.

— Проще простого! — вырвалось у Вольского.

Начался галдёж:

— Покажите нам! Пособите!

Вольский решительно двинулся к башне, легонько толкнул ножку второго в пирамиде стула. Башня завалилась, распадаясь на этажи. Просеялась хрустальными градинами подбитая люстра. Будто далёкий ледоход грохнуло зеркало, льдинами величиною с ладонь ссыпалось к основанию всё, кроме одного треугольного кусочка, застрявшего в уголке рамы.

Люди онемели и застыли.

Розанов взял под локоть Вольского и направил к дверям.

— Насчёт наводнения не знаю, а вот землетрясение я им устроил!

* * *

Боря вспомнил ужас, испытанный в ту минуту, когда его спускали с «башни» из стульев, и от перенапряжения чувств вновь забегал по камере.

— Что вы носитесь? — брезгливо сказал тюремщик. — Лягте, всхрапните. Да и я подремлю-с.

— Не могу спать при чужих людях! — воскликнул Бугаев, задрав лик к низкому потолку и потрясая кистями рук в отчаянии, выглядящем картинно. В действительности он был вполне искренен.

— Как же я вам чужой-с? — удивился тюремщик. — Я вам теперь прихожусь не менее чем роднёй-с.

Боря странно взглянул на него, искоса, недоверчиво, как будто разглядев что-то, чего раньше не замечал.

— Правда?

— Да-с, — откликнулся тюремщик и прыснул в кулак.

Бугаев присел на краешек лежанки, сложив руки на коленях, как гимназистка, и сказал:

— А знаете, не ожидал. Верите ли: слеза протачивает русло в усохшем слёзном канальце. Будь у вас в кармане лупа, сами имели бы удовольствие рассмотреть… Знавал я московского чудака, носившего в жилетном карманце лупу: он рассматривал встречавшиеся орнаменты, исчисляя в них закономерность. Впрочем, я не о том… Повстречать в этаком остроге человека с душою нараспашку! Не так много в жизни было у меня доброхотов. Я, верите ли, частенько отворял сердце и неизменно бывал наказан. Вы, однако, мне отчего-то импонируете. Совсем, как в своё время Саша Блок. Дружба с ним закончилась, мы теперь — враги… А его жена, Любовь Дмитриевна… Ангелическое создание! В тот день, когда я впервые увидал её…

Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками — не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах — слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.

— Замолчите-с! — тонко закричал он, шагнул к решётке, чтобы прицельно бросить чем-нибудь тяжёлым в Бугаева, но пошёл юзом, как четырёхколёсный мотор на льду, чуть не врезался в стену, манёвром пьяного гусара избегнув столкновения, сник, извергнул из себя на грубый цементный пол обед и даже часть завтрака, в получившуюся лужу и плюхнулся.

Бугаев ухватил тюремщика за шиворот и подтянул к решётке. Тело поплыло как плоскодонная баржа по обмелевшей реке: мнимо податливо, то и дело задевая что-то. Бурлак в мгновение ока обернулся пиратом, мародёрство на бесчувственном теле вскоре дало ему повод к торжеству: ключ.

* * *

— Эк вы, голубчик, вавилонское столпотворение повторили! С испугу они речь человеческую позабыли, — торопился выговорить между приступами хихиканья Василий Васильевич.

— Да уж, презабавно вышло. Почти как в старые добрые времена. Грохот, пыль!.. Дыма и огня не хватает для… Мой приятель Савинков точно одобрил бы.

— Погодите, устроится случай и для настоящей бомбочки! — прыскал Розанов. — «Антимузу» отправить в атмосферу на кринолинах барражировать вместо парашюта!

— Тут она, машинка, в кармане! — весело отвечал Вольский.

Философ и бывший террорист шли по улочке, обдумывая дальнейшие действия.

— Надо же!.. Подумать не мог, что вызовусь за писателей стоять! — посмеивался Вольский.

Василий Васильевич тихонько напевал, отстукивая такт по головке трости костяшками пальцев:

— «Фонарики-сударики горят себе, горят; что видели, что слышали — о том не говорят».

— Каков у вас план?

— …о том не говорят.

— Бросьте свои шутки, Василий Васильевич!

— Фонарики-сударики… Так-с.

— Заинтриговали какой-то новой тайной, а остального говорить — не нужно?

Розанов резко остановился и обернулся к спутнику.

— У меня новая теория. Вернее будет сказать, уточнение и развитие прежней.

— Расскажите.

— Не всякое литературное произведение антимузы хотят уничтожить.

— Вот как?

— Эти негодяйки не против великой русской литературы сражаются. У них — цель, а литература — лишь средство.

— С чего вы взяли?

— А вот из поправочки Минцловой и взял. Зачем бы ей, ранее убеждавшей Борю бросить стихосложение, править его стихи? А вот зачем: углядела полезное для своих замыслов зерно.

Вольский замялся:

— Ваше построение очень… шатко.

— Знаю, мой друг, — Василий Васильевич вздохнул и устремил взоры вдаль. — Как вы думаете, чем занимается теология?

— Как истовый марксист не могу и не желаю того знать.

— Она пытается изучить что-то удивительно сложное, высшее нас, неизвестное нам. Я к этой науке питаю интерес. Представляете, занятия ею придают мысли своеобразную смелость. Прибавьте к этому тот факт, что сектанты — всякие: иезуиты, мартинисты, палладисты, — просты, как потёртый римский сестерций.

— Может быть, в полицию обратиться?

— Если мы сами поутру себе вчерашним не поверим, поверят ли нам в полиции? Да и кто мы, каков наш удельный вес в обществе? Вы — недавний подпольщик, с бомбою в кармане и шпагами наперевес, под надзором; я — скандальный анархический журналист преклонных лет, у которого намедни тираж за «порнографию» арестовали. Кому из нас двоих веры больше? То-то и оно.

Вольский растянул пасть в долгом зевке, усы его стали торчком.

— В таком случае давайте продолжим разыскания завтра, — сказал, борясь с зевотой. — Пора бы нам и перекусить… А там и ко сну готовиться.

Розанов промолвил:

— Нельзя, дорогой мой. Никак нельзя.

— Почему? — озабоченно спросил меньшевик. — Думаете, за ночь с Борисом Николаевичем беда приключится?

— Может, приключится, а может — нет. Но я точно знаю: вам по утречку всё, чему сейчас поверили, покажется бредом. Отмахнётесь от меня, старика, и по своим делам упорхнёте. У вас — партия, рутина.

Вольский снова встопорщил тараканьи усы, теперь уже в гримасе возмущения:

— Да как вы можете ожидать такого от меня?..

— В подробностях изучил человеческую природу, — меланхолично ответил Розанов. — Я не в упрёк вам… Просто давайте разыщем следующую улику до того, как свалимся без задних ног.

— Как нам это провернуть?

— Узнаем, что в визитнице Минцловой, — решил Василий Васильевич.

— Думаете, «колода» хранит там карточку с адресом своей конспиративной квартиры? — усмехаясь, произнёс Вольский.

— Вы же недавний террорист, нелегал, — сощурился Розанов. — Уход от шпиков, маскировка, переодеванья, явки, пароли, две герани в окне или три, вот это вот всё — ваш быт. Коля, куда испарилась ваша сметка? Верхняя в пачке визитная карточка — последнее посещённое место или последний собеседник!

— Шанс есть, — согласился Вольский. И тут же прибавил: — Крошечный.

Карточка была новенькой, незатёртой, хрупкие уголки не успели замяться от пребывания в женской сумочке. Чёткими буквами по верху протягивалась надпись: «Никола Водник и сыновья». На полноцветной миньятюре бледный господин, выпадая из прогулочного ялика, вяло цеплялся за болтающийся на леере спасательный круг. Усы бледного господина создавали впечатление цельной твёрдости, и, казалось, надобность в чудесной пробке отпадёт, если терпящий бедствие вопьётся их лекальным изгибом в планшир. Невозмутимая дама, привстав со скамеечки, протягивала пропадающему другу зонтик. Сюрреализму картинке добавляло наличие у дамы второго зонтика, такого же невесомого и кружевного, которым она защищалась от налетевшего шквала.

— Украшает Минцлова комнаты на свой вкус. — Вольский поймал удивлённый взор Василия Васильевича и добавил: — Не обратили внимания? В той квартирке спасательный круг на обоях висел.

— Это становится интригующим, — промолвил Розанов.

Не теряя времени, они взяли пролётку и помчались туда, куда приглашала покупателей строчка на оборотной стороне карточки. В лавочной витрине их взорам предстало изображение инцидента на водах в натуральном размере.

В просторном помещении разливался сладковатый травяной дух.

Навстречу из-за прилавка встал человек, чуть более самоуверенный, чем наёмный приказчик, — очевидно, сам Водник.

— Чем могу-с?..

— Уважаемый, будьте так добры… — Василий Васильевич закашлялся. — Для Анны Рудольфовны… Минцловой!.. — шепнул он. — То же самое и по тому же адресу. Срочно!

Не двигаясь с места и прикусывая пенковую трубочку на каждом слове, хозяин уточнил:

— Опять на размер больше? Так скоро?

Василий Васильевич не понял, шутка прозвучала или отзвук суровой жизненной правды, и на всякий случай улыбнулся, но с нажимом повторил:

— Всё точно как в прошлом заказе.

— Как назло подготовил очередной номер.

— Впрочем, давайте.

— Нужно проверить ход питающего клапана, уплотнители обжать, резьбу потуже затянуть. Может быть, назавтра за заказом придёте-с?

— А если ночью — наводнение? — вырвалось у Вольского. — А у Анны Рудольфовны нет запасного комплекта!

Водник перевёл на него ленивый взгляд:

— Во-первых, как это нет? Я же собственноручно… Во-вторых, вы нездешний?

— Какое это имеет значение? — рассердился меньшевик.

Хозяин пожал плечами.

— Идите к своим клапанам, мы подождём, — бросил со злостью Вольский.

— Секундочку.

Карманные часы Василия Васильевича насчитали их шестьсот или около того, прежде чем лавочник вынес из подсобки объёмную кардонку. На локте у Водника болтался увесистый баллончик в сетчатой оплётке, к которой была приспособлена портупея великанского обхвата. Тонкая трубочка извивалась от патрубка на маковке баллона в недра кардонки.

— Вся система наполняется сжатым воздухом за десять секунд, — с гордостью поведал Никола Водник. — Великолепное изделие. Первосортный каучук-с. Бразильянский, из самого Манауса. Баллон — кованый алюминий. Извольте-с: сорок пять рублей двадцать две копейки-с.

Розанов крякнул, но — делать нечего — заплатил.

— Со своим носильщиком? — спросил Водник, нагло вылупившись на потёртый пиджак Вольского, на шпажный футляр в больших руках.

Меньшевик издал неясный угрожающий звук, и лавочник тявкнул кротко что-то извинительное и, рассыпав обворожающие улыбки, скрылся за занавеской.

Носильщик — по всей видимости, один из «сыновей», — рысью доставил груз к одному в шеренге доходных домов на набережной. Остановился перед неприметной дверкой.

Василий Васильевич вложил двугривенный в ладонь младшего Водника:

— На!.. Дуй отсюда.

Уверенно застучал.

— Коля, предоставляю действовать вам, — прошептал на ухо.

Бывший подпольщик зверски осклабился и утяжелил руку свинчаткой. Скрючился у стены.

Из-за двери донёсся хриплый голос:

— Чего надо?

— Поплавки на замену, — визгливо крикнул Розанов. — У давешнего комплекта — клапана сифонят. Водник новый прислал.

Внутри загремели ключами.

Рельефный кулак бывшего подпольщика ухнул в воздухе. Привратник завалился в комнату.

— Коля! — вырвалось у Розанова. — Убивать-то зачем!

— Я костяшками, мягонько, — ухмыльнулся Вольский. — Очухается.

Плечом вперёд меньшевик нырнул в дверной проём, застыл за порогом в боксёрской стойке, оглядывая помещение. Ящеркой Розанов проскользнул следом, сгрузил вынужденную покупку на пол и притворил дверь. Углядел на подоконнике кипу старых газет и прикрыл бесчувственное тело номером «Торгово-промышленной».

— Надо же, и тут — клеймят! — пробормотал, мельком взглянув на бумажный разворот.

Между шкафом и стеной обнаружился зазор, а в нём — дверь, за которой ступеньки уводили вниз.

* * *

На лежанке по другую сторону решётки сидел по-турецки человек. Лицо его было скрыто забралом из чёрного бархата. Руки покоились на коленях ладонями вверх и на каждой большой палец смыкался в кольцо с указательным.

— Нашли! Спасли! — причитал растроганный Василий Васильевич.

Узник не реагировал, и Вольский трубно заревел:

— Боря!

— Я не Боря Бугаев! — вздрогнув, промолвил человек в маске. В приглушённом кирпичными сводами голосе сквозила такая уверенность, такая непреклонность, что неоднократно видавший молодого поэта Розанов засомневался.

— Боря! Брось свои глупости! — рявкнул Вольский.

— Коля, ты мне надоел смертельно! — простонал поэт, сорвав маску и спрыгнув на пол. — Испортил такую медитацию!

Вольский рванулся, желая схватить Бугаева через решётку. Поэт сделал, будто в менуэте, шаг к дальней стенке, и пятерня разминулась с лацканом на долю секунды.

Затрясшись от ярости, меньшевик отвернулся и — что угодно, лишь бы не видеть бывшего друга, — склонился над тюремщиком.

Василий Васильевич поинтересовался:

— Личарда — жив?

— Что ему будет, — махнул рукой Вольский.

— Не говорите так! — с мнимой строгостью одёрнул Розанов. — Боря порой бывает убийственен! В чувство бы привести, заодно допросить.

Вольский быстро придумал, как отделаться от неприятной возни:

— Нашатыря нет под рукой.

Розанов повернулся к Бугаеву, изрёк утвердительно:

— На вас покушалась Минцлова.

— Здесь я в абсолютной безопасности. Ключ от решётки — у меня!

Бугаев, казалось, дразнился.

— А если Минцлова владеет запасным?

Боря приобрёл вид озадаченный. Колебался с минуту, потом махнул:

— Я рискну.

— Чем вы будете питаться?

— Давно хотел провести опыт: сколько сумею выдержать без пищи.

— А пить что?

Боря оглянулся на покрытую пятнами сырости стену и беззаботно махнул рукой:

— Придумаю!

— Боря, что вы с нами творите! — взмолился Розанов.

Поэт промолчал.

Василий Васильевич увещевал:

— Послушайте, Боря!.. Мы с Николаем Владиславовичем обнаружили заговор. Враждебные силы убивают русскую литературу! Минцлова заперла вас, чтобы…

— Мне лучше вас известно, зачем Анна Рудольфовна поймала меня сюда, но об этом в обществе говорить не принято.

— Я ему про Варфоломея, а он мне про Варсонофия!.. Антимузы отбивают охоту творить стихи и прозу, подло, исподтишка, из-за пазухи шипливо обругивая написанное. Внемлите гласу разума, Боря!

Бугаев фыркнул.

Розанов топнул маленькой ногой и прикрикнул:

— Не вынуждайте меня прибегать к мерам!.. Я стану щекотать вас сквозь решётку кончиком шпаги!

— Заговор «антимуз»? Я верю единственно в заговор восточных оккультистов!.. — с пафосом сказал Бугаев. — Чушь полная эти ваши «антимузы». Минцлова — эротоманка, и опасаться её стоит только в этом качестве!

— Ага. Всё понятно, — Розанов покачал головой. — Вы правы, Борис Николаевич. Счастливо вам оставаться. Пойдёмте, Коля… — он задумался на секунду и вскинул лицо с простодушной улыбкой: — Одного не пойму… Растолкуйте, Боря, как Минцлова и её личарды сняли вас с вершины башни?

Выражение превосходства стаяло с лица поэта. Бугаев схватился за голову.

— Зачем вы напомнили? Я погружал себя в транс для изгнания из памяти того ужаса!..

Боря отрывисто застонал, однако тотчас же приободрился и, как ни в чём не бывало, сказал:

— Убедили!

Он поднялся с кушетки и, отворив дверь, покинул узилище.

— Боря, вы находились в открытой камере? — поразился Розанов. — Вы… обманывали нас?

— Раздобыв ключ, отпер, поддавшись внезапному порыву, — сказал Бугаев. — Но вам же не пришло на ум проверить калитку? Пока все считали меня запертым, я был всё равно, что заперт.

Вольский скрежетнул зубами и, развернувшись, бросился к лестнице.

Розанов пропустил Борю и, оглянувшись в последний раз, мимоходом отметил выведенный на стене камеры кирпичным осколком контур гриба.

Хлопок двери вывел из обморока личарду. Поверженный и лишённый символа своей местечковой власти — ключа, он промычал что-то и попытался сесть, разгоняя по цементу зловонные волны.

* * *

За уголок Анна Рудольфовна выдернула из кармашка платочек и пустила трепыхаться по ветру: надувало в море. Вслед за платочком был извлечён карманный барометр, сработанный сумрачным германским гением. Как и час назад ненавистное хлябкое «Regen» оставалось без внимания стрелки. Металлический волос указывал на число «787» из безоблачной секции «Schön». Число хорошее, как ни посмотри, в том числе и с позиции нумерологии: так читай, а хочешь этак, всё едино. Погоды обещали быть хорошими.

На всякий пожарный теософка заглянула, боязливо и с отвращением, остерегаясь касаться даже перил, в Неву: на гранитном ребре футшточной колонны, врезанной в облицовку набережной, показались из воды несколько рисочек ниже ординара. Воды протекали флегматичные, незамутнённые примесями, а значит, верховья реки не взбаламучены дождём.

Эфирным маслом из заветного пузырёчка Минцлова окропила многофункциональный платок и втянула обеими ноздрями. Подняв портфель, распухший от изъятых сегодня рукописей, направилась к конспиративной квартире.

Как странно! Дверь не заперта. Внутри — никого. На видном месте коробка со спасательной амуницией. Дурак Водник прислал ещё один комплект? Отпустил в кредит? На него не похоже. Или это на примерку?

Вдруг из-за шкафа появились трое, и между двух смутно знакомых лиц — Бугаев.

Минцлова застыла, но скоро опомнилась и драматически воскликнула:

— Боря, как вы могли!

— Ну вот, я же говорил!.. «Эротоманка», — раздражённо воскликнул Боря, оборачиваясь на спутников.

— Это поза, не более чем поза, — зашептал Розанов. — Будьте покойны, сейчас выкинет фортель. — Он сказал громко: — Анна Рудольфовна, потрудитесь объяснить свои поступки!

— Вы прервали… Хоть знаете, чему помешали? Из-за вас Боринька провалил духовное упражнение: тринадцать дней одиночества и молчания. Ну, скажите, Боря, скажите им!

Лорнетка мерцала, вращаемая в пухлой руке.

— Полноте, Анна Рудольфовна, — замямлил Бугаев, — вы спутали: то упражнение я выполнял на даче и справился блестяще, смею надеяться. Может, кто-то иной из ваших духовных протеже…

— Боря, не позволяйте себя втягивать в спор, — шёпотом предостерёг Розанов.

— Боринька, вы же провалились, — выдохнула Минцлова, — к вам приехал приятель и… Загуляли на брудершафт. Тайное знание — побоку! Теософия — побоку! На лошади скакали по буеракам, в седле записывая «симфонии». Потом каялись и сами упрашивали помочь вам справиться с мирскими искусами. Дали мне карт-бланш. Для вас я обустроила тайный подвальный монастырь. Боря, да имейте же мужество признаться!.. — сорвалась она на визгливый крик.

Лорнетка перепархивала, отдыхала то на локотке, то на запястье, скакала оттуда на нос и зависала в пространстве, где шустрила крылышками. Мнилось, траектории лорнетки затвердевают невидимым веществом. В воздухе разливались электрические токи.

— Попрошу вас, господа, уйти и более не вмешиваться в наши с Борей занятия, — строго присовокупила Минцлова и ещё раз нервно оглянулась на новенькую кардонку с надписью «Никола Водник и сыновья».

— Сие невозможно, так как я несу ответственность за Борю, — кротко произнёс Розанов.

Минцлова подкрепила себя вдохом эфира из глубин платка, и снова белый платочек затрепыхался на излёте руки.

— Какой вы школы? — высокомерно спросила.

Василий Васильевич затруднился с ответом.

— Нижегородской, — вымолвил с деланным простодушием, вспомнив об оконченной тридцать с лишним лет назад гимназии.

— Я прошла дорнахскую, нюрнбергскую и лондонскую. О вашей не слыхала. Всё равно, — продолжала Анна Рудольфовна. — Я наблюдаю на вашем лице отсвет оккультного мироощущения. Вы — наш, мы — ваши… Практикуете?..

— Разве что молитвы да исихазм, — промолвил лукавый Василий Васильевич.

Минцлова смахнула бородавки пота, высыпавшие на выпуклом лбу.

— Я готова побеседовать с вами тет-а-тет, — вещала она. И хотя обращалась к Розанову, косила глаза на кардонку. — Готова даже к диспуту о методах духовных исканий. Но это — в обозримом будущем. Сейчас мне требуется остаться наедине с подопечным.

— Боря достаточно взрослый, чтобы управиться со своей жизнью без вашей опёки, — мягко возразил Розанов, пристально наблюдая за тем, как теософка очередной раз промокает кожу.

Неустанно дирижируя лорнеткой, Минцлова зацокотала о чём-то своём, теософском, но умолкла на полуслове и с ненавистью и подозрением уставилась на сжимавшего футляр Розанова.

— Что это у вас?

— Так, ничего. Шпаги, — скромно ответил Василий Васильевич и сделал движение, будто хотел спрятать футляр за спину.

Минцлова взбеленилась:

— Бросьте проклятые острия!.. Ну!

— Зачем же. Я их из футлярчика выну, — с улыбочкой, тряся бородкой от рвущегося наружу хихиканья, отвечал Розанов. — Николай Владиславович, возьмите, примерьте к руке. А чего это вы, Анна Рудольфовна, так переволновались?

Теософка набычилась на троицу ядром лба. Жилы у ней на висках набухли кровью. По лицу и шее струился водопад. Сбившийся с затылка на сторону, разболтавшийся клубок волос казался готовым ударить носорожьим рогом. Минцлова ворочала в орбитах глазными шарами, страшно и смешно.

За спинами троицы скрипнула дверь с лестницы, показался тюремщик.

— Я уйду и более не вмешаюсь… — бормотал он.

Сомнамбулой миновал личарда комнату и вышел за дверь. Мужчины проводили его удивлёнными взорами. Минцлова — запаниковала.

Зашуршали на полу газеты. Издав хриплый и оттого представлявшийся неестественным взвизг, теософка отпрыгнула от неуклюже встающего сторожа. Болтая головой и роняя ниточку слюны, тот безмолвно проследовал за первым личардой.

Брызгая слюной, Минцлова возопила:

— Я вашу мушиную троицу на одну ладонь посажу, а другой прихлопну!

Розанов брезгливо поморщил носик.

— Анна Рудольфовна, — серьёзно произнёс Бугаев, — эта антиэстетическая угроза вынуждает меня забыть о всяком к вам почтении.

Поэт сделал шаг к теософке, сам ещё не осознавая своих намерений.

У Минцловой задрожали губы — подступала истерика. Она крикнула хотя и слезливо, но всё равно угрожающе:

— Те, кто за мной, вас сотрут!.. — и, подхватив портфель, выбежала на улицу.

С лязгом и грохотом подлетело ландо: стоя на облучке, потрясал вожжами малый в котелке.

— Это он! — закричал, сморщив лицо, Бугаев. — Оправа без стёкол.

Вольский невольно схватился за карман, где «бульдог» ждал именно такого отчаянного призыва к действию.

Минцлова протопала с тротуара и рухнула поперёк кузова, между сиденьями, заставив его закачаться на рессорах. Возница гикнул. Ландо умчалось.

* * *

— Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, — теребил рукав поэта Розанов, — подайте нам идею!

— В Москву.

— Почему?

— Она всегда отдыхала там от столичной суеты, — слабым голосом ответил Бугаев.

— Значит, и нам — на вокзал, — устало обронил Розанов.

— После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, — вставил Вольский.

— Круги… Надо взять круги! — вспомнил Василий Васильевич.

— Зачем же?

— Разумеется вернуть Воднику и потребовать назад деньги! — сказал Розанов.

Вольский осклабился:

— Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?

Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.

Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:

— Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.

— И что, не мешает? — с живостью спросил Вольский.

— Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.

— Потрясающе!

Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:

— Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.

— Это когда без слёз не взглянешь? — невозмутимо поинтересовался Бугаев.

— По сути точно, а по тону — издевательство.

Розанов поджал губы.

Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:

— Откуда оно у вас?

— От Бога, Коленька, — смиренно ответил Розанов.

Вольский начал:

— Я как материалист…

Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:

— У меня — ангельские хоралы, Николай Владиславович — материалист и потому для атак Минцловой непробиваем, а вы, Боринька, как выстояли?

— Я тоже в некотором роде обладаю даром убеждения, — гыгыкнул Боря.

— Заговаривания, — поправил Вольский. — Своеобразный гипноз.

— Господа, это совсем не сложно. Я лишь повествую о своей жизни, а слушателям становится плохо. Видали тюремщика, сникшего от моих рассказов? — напомнил Бугаев.

— Эк нам повезло, что встретились такие, не обделённые талантами, — подвёл итог Розанов.

Мелькали экипажи, вокзал ждал впереди.

— Вам не кажется, что с окружающим нас миром что-то недоброе происходит? — прищурился Василий Васильевич. Вольский помотал головой. — Посмотрите внимательно по сторонам.

Вдоль стен крались какие-то захожие косматые чухонцы с несообразными узлами. Чудилось: из домовых приямков вытаращили глазки-бусинки страшные подвальные водоплавающие крысы, целят зубами в жилку на шее. В пространство изливался отталкивающего оттенка воздух, будто по забитому пылью воздуховоду из комнаты, в которой взбесилась спиритическая доска.

— Мир как будто обезумливается, — горячо зашептал Розанов. — Культисты, бродяги, попрошаи — всякая ракла повылазила на свет Божий.

— А по мне так всё как всегда, — сказал Боря, чистя ногти.

— Минцлова чинит препятствия.

— Эвон как забегали, тараканы! — кивнул Вольский на городового. — В молодости бывало: на тройке подлетишь к городовому, сгрузишь ему на плечи упакованный в бумагу огромный шар — тыкву приволжскую. Лошадей хлестнёшь и с криком истошным: «Бомба!» улепетываешь. Смеху-то!

Где-то за торцами домов прогремел взрыв и сразу же — ещё один.

Бугаев, ни к кому не обращаясь, прокомментировал:

— Бомба — лавинное деление тяжёлых ядер. Хм, надобно записать в книжечку…

Ход замедлился, коляска стала, как и вся улица. Пролётки замерли впритык, кое-где восхотевшим выбраться пассажирам пришлось бы перебираться с коляски на коляску.

Служивые безуспешно пытались навести порядок.

— Коля, помянули в дурной час, — Василий Васильевич мелко перекрестился. — Ваши шалят?

Вольский нервно засмеялся:

— Шутите!

— Конечно, шучу! Личарды Минцловой прикрывают её отступление.

— А вы не чересчур ли демонизируете теософскую тётку?

Уличный мальчишка принёс весть:

— Взрывчатую коробочку на мостовую кинули!

— Без жертв?

— Обошлось!..

— Слава Богу!

Ветер выдул со стороны вокзала облако тетрадных обрывков. Оно надвигалось неумолимо, как альбиносная стая огромной, перезревшей саранчи. И вот листики, как живые, тревожно затрепетали кругом. Целое мгновение лебединая песня растворяющихся в городе клочков исписанной бумаги затмевала все иные звуки.

Розанов взял прилетевший ему на колени обрывок.

— Рукописи! Целый короб с шедеврами развеяла. Эх, никогда не узнаем… — Василий Васильевич ловил листики и жадно вчитывался. — «Такой горб, будто постоянно таскал на спине детский гроб». Страсти какие! «С мукой неутолимого голода запустил обе руки в шёлковый кошель, в самый пар, сжал пышные караваи». Неуёмный импрессионизм порой рождает двусмысленности. «Хоть молочным поросёй ему по мордасям стегай. Как с гуся вода». Крестьянская проза, верно. А вот ещё, декаданс: «Это — я… Я гублю без возврата…»

— Эге! Последняя фраза — из моего черновика к «Лакированной карете»! — беззаботно сказал Боря. — Всё равно хотел начать сызнова. Оставьте, пусть летит.

Розанов нерешительно отпустил листок.

Мужичок в рубище трусил через лабиринт остановившихся пролёток. Испытывая терпение возниц, нырял под лошадиными животами там, где нельзя было протиснуться. Оглашал окрестности криком:

— Кайся, честной народ! Последние дни близятся! Но есть спасение! Тщанием великого самовидца грибным соком по бересте писано: «Лютик кожевый»! Цветник поучений, праздник сердца и зерцало души. Для детей Божьих средство быть счастливым, щит веры и меч духовный. Возымеет сын церковный книжицу — спасётся. Будет одна книжица на семью — спасётся вся сота общества. Ежели окажется в дому книжица — целиком дом спасётся.

Приманив кликушу пальцем, купец басовито спросил с высоты дрожек:

— Что же, и доходный домища на тысячу душ жильцов спасётся?

Сектант застыл, отдавшись неведомым подсчётам. Наконец, выдал:

— На сбережение доходного места надобно минимально три книжицы. Купите — всего тридцать копеек!

Купец, откинувшись на подушки, захохотал.

Ни до кого более сектант не докричался. Из пролётки в пролётку перебрасывались:

— Если учесть, что весною проходила комета…

— Звучат в углах комнаты стуки спиритические…

— Английские учёные объявили, что ядовитые газы из хвоста могли просочиться в земные атмосферы…

— Мне давеча приятель сказывал, будто подглядел в пустынном проулке, как обычный на вид господинчик лужу перелетел, ручками маша наподобие крыльев…

— Благоверную на Невском второго дня плечом задел престранный субъект: в оправе без стёкол…

— Так и живём…

Вдалеке замаячила мощная фигура — это был околоточный надзиратель.

— Вавич, Вавич пришёл! — пронёсся говорок среди дворников.

Надзиратель раздал приказы и услал дворников в разные концы улицы, чтоб открыли для проезда ворота в сквозные дворы, а кроме того, перегородили сливающиеся с Лиговкой улицы, с которых притекали экипажи, всё уплотняя «пробку». Энергично замахал рукою, разгоняя пролётки в пустынные переулочки. Осердившись на бестолкового кучера, сам схватил запряжённую пару за дышло и потянул в нужную сторону. Какого-то беспокойного господинчика, соскочившего с пролётки и чуть не затёртого кузовами, водворил обратно, строго внушив:

— Оставайтесь на своих местах и надейтесь на власть, вас оберегающую!

Будто невидимый груз упал с плеч. Солнце казалось ярче. Дышалось легче. Эфир преисполнился ощущением безопасности. Мир проницали имперские ароматы: умащенный воском хром, ружейное масло, о-де-колон марки «Шипр». Кликуша удрал, рассыпав свои брошюры, замешкавшуюся раклу окружили дворники, повели в участок, подталкивая непонятливых в спины черенками мётел. Гуляющая и проезжающая публика заметно повеселела. Боря Бугаев вновь не заметил разницы.

Вавич промерял широкими уверенными шагами освобождающуюся улицу. Огромный, в версту длиной затор рассасывался.

Вольский вжался в сиденье, ссутулился нерадивым гимназистом и руку прислонил к бровям, будто защищаясь от нестерпимо ярких лучей.

— Что это с вами, Николай Владиславович? — недоумённо спросил Розанов.

— Неудобно перед служивым, — хрипло ответил меньшевик. — Это тот самый…

— Вы благонамеренный человек, — пристыдил Василий Васильевич. — Вы же оставили подполье, чего вам бояться? Все грехи вам отпущены российским правительством.

— Сколько же минуло… Лет семь или восемь. Эх! Будь что будет!

Вольский поднял лицо навстречу приближающемуся Вавичу.

Произошло невероятное: вопреки воле прошедших лет надзиратель узнал Вольского. Впрочем, стружковое топорщенье верхней губы, точильным бруском огромный нос и смотровые ямы глазниц — негодная внешность для подпольщика.

Вдруг лицо Вавича раздвинулось широчайшей ухмылкой:

— А-а-а… Благодарствую за овощ, барин. С жёнкой и пекли, и кашу варили: объеденье! Только в следующий раз, как шутить вздумаешь, белорыбицу клади в пакет. Оченно белорыбицу уважаю. Да и не по чину мне теперь растительный подарок принимать. Проезжа-ай!..

Вольский как известняковый фараон уложил парализованные руки на оцепеневших коленях. А потом каменная маска растворилась улыбкой.

— Вот, Коля, человек за семь лет выслужился, а вы потеряли всё, что имели, — беззлобно и даже по-детски наивно сообщил Бугаев.

Вольский помрачнел, отвернулся. Спустя минуту буркнул через Бугаева Розанову:

— Вот, Василий Васильевич, из-за подобных реплик мы с Борей и рассорились.

— Здесь и сейчас это «устами младенца», — пробормотал себе под нос философ.

В пролётке на дне, под ногами, лежали шпаги.

— Мешает! — капризно сказал Боря, толкнув футляр каблуком. — И откуда они взялись?

— Знакомая ссудила. Так совпало, что давеча перчатку бросала одному поэту. Решительная девушка!

На вокзале Розанов черкнул на запавшем в карман фантике каракульку и сунул извощику:

— Завези-ка острия по адреску!..

— Э-э, барин, мне в другую сторонку, — сказал тот, ловко уклоняя руку.

Розанов возмутился:

— Плачу дополнительно!

— Трехрублёвочку? — равнодушно проронил извощик, высматривая в привокзальной толпе клиента посолиднее.

— Три целковых? Отчего так дорого? Сюда за шестьдесят копеек доставили!

— Ведь от вокзала ехать, барин, — будто дитю неразумному сказал извощик.

— Негодяй, фаэтонщик проклятый! — пыхтел Василий Васильевич, подымаясь на дебаркадер.

— Мы обрастаем багажом, — заметил нагруженный кардонкой меньшевик.

Они успевали на последний вечерний поезд.

Розанов вложил в ладонь меньшевику зелёненькую банкноту:

— Коля, возьмите билеты в первый класс.

Бугаев слонялся вокруг установленной на перрон кардонки, ковыряя носками туфель остывающий асфальт, а Василий Васильевич высматривал мужичка в красной шапке.

Вольский вернулся с тремя билетами и наблюдением:

— Оцените! — указал на полосу между железными путями. На порыжевшем от солнца газоне оранжево пучился комок жалко обмякшей резины.

Розанов прищурился, просеменил туда, где платформа обрывалась к двум устремляющимся в восточную бесконечность России стальным полосам. Невдалеке носильщик, оседлав пестрящий наклейками баул, толковал другому:

— Да это вдова знаменитого путешественника Эмиля Голуба!.. Разглядел вблизи — теперь верю, что Африку насквозь прошла. Ух, могучая баба! По Азии двинется, через Монголию, Тибет, до самой Индии. Тут проездом, да и сбросила балласт. Морей у нас в России нет, потопы редкость. Сухопутные мы, и она теперь вместе с нами.

Розанов прислушивался. Некая мысль дразнила, и никак не получалось её выцепить из броуновской круговерти фразочек, забот, впечатлений. Сердито тряхнув головой, он обернулся к спутникам:

— Коленька, прошу вас, спуститесь с платформы, приберите имущество! Поторопитесь! Ради Бога, под локомотив не угодите! До отбытия всего ничего осталось.

Опёршийся ладонями об асфальт Вольский, неуклюже свешивал ногу с высоты, когда Боря, с презрением на него покосившись, изящно соскочил на рельсы и столь же изящно взмыл обратно, чтобы свалить на подставленные руки вещицы, принадлежавшие Минцловой.

Уже в купе Вольский спохватился:

— Да у нас же новые круги есть! Зачем ещё и это барахло? Тут примешалась какая-то банка с тальком…

— Чтобы сдать в лавку и получить обратно деньги, — подняв от мелкой работы лицо, ответил с хитрецой Розанов. На откидном столике перед ним раскрыл нутро портсигар. Из специального отделения торчали припрятанные днём окурочки. Василий Васильевич булавкой выковыривал из них уцелевшие табачные крошки и ссыпал в свежий табак.

Вольский достал свой портсигар:

— Не желаете? Отличные пахитоски, испанские, контрабандные. Знакомый социалист привёз. Табак завёрнут в кукурузный лист.

— Благодарю. Через время предложите. Сейчас не в настроении.

Свистнул паровоз, вагон дёрнуло, и Москва приблизилась на один метр, потом ещё на один, а там мерить расстояние стало невозможно — с такой скоростью замелькали на обочине люди, столбы, деревья.

Бугаев забился в угол купе, головой прободав в войлочной обивке удобную выемку.

Василий Васильевич действительно был не в духе — сказывалась усталость и треволнения истёкшего дня. Предложение сигары «от социалиста» раздражило его ещё больше.

— Ох уж эти социалисты, — ворчал он. — По заграницам катаются как сыр в маслице. Уж ясно: им пятерых по лавкам не кормить; для себя живут. Горький в Капри врос, укоренился, всякого мазурика привечает. А оных всё больше — разновсякие оккультисты, сектанты, эсеры, социалисты. Сосцы, в которых не молоко — деньги, им во рты из-за рубежа суют. А наше III отделение с ними цацкается, когда надо бы по головам колотить палкой. Возглавит их какая-нибудь бледная вошь, хоть бы этот ваш, — кивнул Розанов Вольскому, — Ленин! Силишки поднакопят. Ну, известно что будет: смута — гражданская война. Русского самодержца со всем семейством убьют изуверски, хоть к лику святых причисляй. Только некому будет канонизацию провести. Духовенство, кого не убьют, в Сибирь. Храмы взорвут. Лучших, умнейших людей вырежут, в лучшем случае — выкинут из страны. Крестьян разорят; корова есть — значит, «кулак», и — в Сибирь! Детям мещан запретят учиться, в университеты зачислят мазуриков да стрюцких, которым «Отче наша» и «Азбуки в картинках» Бенуа — уже много. Разыщут дворян по родословным и адресным книгам и выселят в провинцию! А когда верховный злодей от какой-нибудь паскудной, его достойной болезни, вроде сифилиса, в могилу сойдёт, прозелиты ученья столицу в Ленинград переименуют. На Сенатской площади вавилонянскую пирамиду возведут и, мощи своего вождя туда уложив, людей на поклон погонят. Сами язычники и весь народ подчинят своему культу. Выведут запросто породу покорных людей: убьют всех смелых, решительных, бесчисленными казнями заставят прочих по норкам прижукнуться… а потом достаточно «бить по рукам» — за всё, за каждое вольное движение, чтоб мы никогда не очухались.

— Что это вы такое навыдумывали? В голове не укладываается. И что же: никакой надежды? — спросил Вольский. — Тупик?

— Почему же, — усмехнулся Василий Васильевич. — Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом — Одиноков, мою «листву» встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: «Бесконечный тупик» или «Тупиковую бесконечность», из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта.

Вольский заговорил скороговоркой, лишь бы отделаться от неприятного впечатления:

— Василий Васильевич, вы эту фантазию запишите. Тому, что становится романом, сбыться не суждено. Спасите нас, ради Бога, от этакого ужаса!

— Погодите, как вы сказали?

— Спасите…

— Чуть ранее!

— То, что напечатано, уже не случится.

— А ведь это… В этом есть… Откуда вы взяли?.. Само придумалось? Минутку дайте подумать, — по лику Розанова было заметно, что он перетрясает невероятные склады информации, пролистывает литературу многих столетий, — казалось, вот-вот побегут чёрные строчки текста по бело-розовому лицу. Не в силах выдержать отсвет умственных судорог на лице спутника, Вольский отвернулся к окну и ждал, провожая взглядом виды, в сгущающейся ночи неправдоподобные как декорации. — Так-так. Фонарики-сударики… Над чем Боря давеча работал?

— Я в его литературные штудии не вникал, — оглянувшись на притихшего Бугаева, глухо ответил меньшевик. — Распинался он о сектантах-хлыстах, про их изуверства и бунты в какой-то глуши.

— Вот мы и поняли, зачем «им» нужно давить наших писателей, — торжественно сказал Розанов.

Вид у него был потрясённый.

— Вы поняли, — вкрадчиво сказал Вольский, подталкивая Розанова к необходимым разъяснениям.

— «Тому что записано, быть не суждено». Так, да не так, иначе всё было бы слишком просто и одномерно. Написанное — лишь отчасти защищено от сбывания, но какая-то доля сбывается, хотя в коверканном виде…

Василий Васильевич умолк, только беззвучно шевелил губами, пережёвывая какие-то мысли. Прошла минута.

— Вот! — вскричал Розанов, воздев палец. — Закончил Боря свою повесть — не пойдут хлысты в «революцию». То есть может и пойдут, но не всей массой, а так — поодиночке, скромненько, бочком. Фабула — не сбудется. Напечатанная книга послужит как бы заглушкой от реального воплощения изложенного под обложкой. А брось Боря текст на половине — жди огненных радений в российских городах и весях.

— К этому идёт дело, — подхватил Вольский. — Давно сдружились «люди древлего благочестия» с социалистами. Из своих капиталов подкармливают. Собственноручно брал у них деньги.

— Видите! Видите! — вскричал Розанов. — Касательно людей работает не-сбывание. Достоевский своими «Бесами» отсрочил, ослабил бунт… А вот с неодушевлённой материей — наоборот: помните, Минцлова сохранила листок, куда Боря записал про бомбу чудовищной силы? Это, конечно, всё очень упрощённо. И коли писать книгу, то в полном сознании законов, по которым происходят сбывание и не-сбывание. Мы не можем подтвердить догадки по поводу пресловутых законов путём эксперимента; таковой эксперимент продлится десятилетия и способен привести к плачевным для цивилизации последствиям. У нас в арсенале — одна лишь логика, — ни много ни мало.

— А может — пусть их?!.. — сощурился Вольский. — «Весь мир до основанья, а потом…» Дети ваши перестанут быть незаконными. И развод с Сусловой вам засчитают по факту многолетнего отдельного проживания. А к худому — человек, скотина этакая, попривыкнет. Палку-то наверное перегибаете. Не дойдёт до казней египетских.

— Вы сомневаетесь в жестокосердии своих бывших коллег?

— Нисколько. И всё же: не могут же они…

— Могут!.. — с внезапной яростью оборвал его Розанов. — Могут, да ещё как! А разводы… Исчезнут бастарды, но исчезнет и нерушимость венчания. Этого не будет, и многого не будет, да и вообще ничего не будет, ни славного попика, ни уютной церквушечки, ни могилок отчих. Доброты, жалости и милосердия не будет. Ни-че-го. Торжество Хама!.. Сами же потом и сбежите от язычников за границу!

Боря подал голос:

— Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям. Но ваши построения есть неуклюжие фантазии!

— А мы думали, вы дремлете, — сказал Розанов.

Бугаев обиженно отчеканил:

— Не могу спать при чужих людях.

— Ну, какие же мы вам чужие? — удивился Василий Васильевич. — Из узилища освободили, заботимся о вас. И не мы одни: есть ещё девушка, в вас души не чает.

Бугаев скорчил презрительную мину.

Вольский собрался выдать что-то едкое, но Розанов приказал:

— Всё, спать! Завтра ожидается долгий день. Боря, вы тоже поспите. Да-да, вы не можете спать в присутствии… Но если мы все будем спать… Вы понимаете?

Поэт задумался и коротко кивнул.

Фонарь потушили. Спутники быстро уснули. Когда Боря понял, что остался один, уснул тоже.

* * *

Проснувшись, Розанов вспомнил, что римская монета так и осталась под столом в странном и маловероятном положении.

— А всё «колода»!.. — вырвалось у Розанова.

Вольский с удивлением посмотрел на Василия Васильевича, обычно корректного и сдержанного. Меньшевик вращал в пальцах банку младенческой присыпки, найденную среди вещей Минцловой на железнодорожных путях. Пощёлкал языком, видно, примериваясь к разговору, и закинул удочку:

— Ну и мания у Минцловой. «Водобоязнь». Не бешеная ли?

— Как свинья, бегущая от Геннисарета, — задумчиво сказал Розанов. — Возможно, её поведение имеет под собой больше основания, чем абстрактная мания. Сектанты часто находятся в плену страннейших суеверий.

— Ну, вы, Василий Васильевич, и характеристику дали: была «колода», стала «свинья».

Философ перевёл взгляд на Борю:

— А что за «медитации» вам задавала Минцлова?

Бугаев скрестил указательный и средний пальцы, растопырил локти и задышал натужно.

Розанов всполошился:

— Прекратите, Боря, так можно себя до чахотки или потери рассудка довести! Эти упражнения опасны!

— Шутите, Василий Василич, какая чахотка! Здоров, как бык, — Бугаев постучал себя в грудь кулаком. — А о здравости моего мышления судите сами.

Философ нахмурился.

Николай Владиславович потянулся, и правый борт его пиджака явственно облёк некий округлый предмет, довольно крупный.

— Вижу: проступает «она», — промолвил Василий Васильевич, благоговейно простирая руку к выпуклости.

— Бомбочка, — подтвердил меньшевик между делом.

Он отмерил на ладонь хорошую порцию талька и, проникнув сквозь промежуток между рубашечными пуговицами к самому телу, яростно шлёпал рукою подмышку. Грибовидное облачко белой пыли, в конце концов, взметнувшееся из-под ослабленного воротничка, побудило Вольского оставить гигиенические процедуры и герметизировать свою одежду. Розанов, чистый и розовощёкий после умывания, с интересом наблюдал за его действиями.

— Как же мы найдём Минцлову?

— Сама нас найдёт, — успокоил меньшевика Василий Васильевич. — Не случайно же слежку приставила. Перенесла игру на своё поле, вырвала из рук инициативу и готовится гнать нас в угол доски.

Вольский всплеснул руками:

— Какая разница — Петербург, Москва?..

— Существует важное для Минцловой отличие, но мы его не понимаем.

Поезд прибыл в Москву. Хотя вокзал являлся точной копией своего петербургского собрата, на его убранстве лежал неуловимый налёт провинциальности.

Василий Васильевич сощурился, увидав что-то в углу, где сидел Бугаев. Запенснеил глаза: поролоновая обивка зияла невеликим, с ладонь грибным контуром, очевидно, выдавленным ногтями. Розанов щёлкнул языком, покачал головой и выскользнул из купе вслед за спутниками.

* * *

И в провинции извощик брал за поездку от вокзала вчетверо против обычного.

Впрочем, нашёлся добряк, согласившийся скинуть полтину.

Тем не менее, расплатившись, Василий Василий не удержал причитаний:

— Опять — траты. Ну, Минцлова! Удружила! Дёрнула в Москву! — сердясь, он потряс бородкой, вспомнил утренний ругательный оборот и сказал смачно: — Будто свинья, которая бежит вопреки высшей воле от Геннисаретских вод.

— Что же, бес в ней сидит? — почему-то огорчился Бугаев. — Я-то думал: эротоманка…

Бугаев припомнил:

— Это же в Евангелии от Матфея было: «нечистый дух ходит по безводным местам».

Вольский опять подал голос:

— Я в гимназии на Законе Божьем только и сражался в «камень-ножницы-бумага». Что за Геннисарет такой?

— Библейский человек был одержим бесами, — пояснил Розанов, удобно устраиваясь на сиденье. — Иисус Христос переселил бесов в свиней, которых заставил нырнуть в озеро.

Меньшевик обернулся на извощика:

— Любезный, забрось-ка наш скарб в кузов.

— Никак не могу-с, давеча в пояснице стрельнуло-с.

Вольский с недовольной миной забросил осточертевшие круги в экипаж.

— Вы полюбуйтесь на голубчиков, — промолвил меньшевик, углядев в привокзальной толпе филеров. — Шпики! В провинции меня на грифельном острие вместе с сонмом ангелов держат.

— Это не вы предмет слежки, — вздохнул Василий Васильевич, пропустив мимо ушей атеистическую шпильку, — а вся наша троица. Карандашик-то — теософский. Ладно, поедемте в гостиницу.

— А может, ко мне, на Арбат? — предложил Бугаев. — Любезный, на угол Арбата и Денежного переулка, к «профессорскому» дому!.. Мама нас чаем с бисквитами угостит.

Розанов поморщился:

— Не нужно. Вводить новых персонажей…

— Не понимаю вас.

— Представьте, о нас книгу пишут. Вот мы в середине истории, а мы, надеюсь, в серёдке, ибо не хочется возиться с Минцловой ещё месяц. И вдруг — появляется новый персонаж. Ни к селу ни к городу. Зачем нам такие осложнения?

— Почему это мама — новый персонаж? Я знаком с ней тридцать лет без малого!

— Ах, Боря, как вы порой утомительны! Любезный, в «Эдельвейс палас»!

Экипаж тронулся.

Улицы становились уже, безлюднее, а лошади ступали всё медленней. Поводья провисли, а кучер уронил голову к груди. Розанов заметил:

— Наши пререкания запутали извощика. Эй, любезный!.. Не слышит.

Меньшевик, подняв брови, в упор посмотрел на философа:

— Василий Василич, помните, давеча попрекали меня, дескать, я хватку подпольщика потерял? Так вот, она при мне.

Розанов метнул быстрый взгляд в спину извощика, перехватил трость посередине.

— Вы так полагаете?

— Я уверен!

Вольский медленно завёл руку под борт пиджака, а когда вынул, четыре пальца были закованы металлической дугой с четырёхгранными шишечками.

Прислушивавшийся к разговору Боря перевёл взгляд с одного своего спутника на другого, с кастета на трость, и, наконец, уставился в спину кучера. Вскочил и затрясся, как тоненькая берёза под вихрями, всплёскивая руками и визжа:

— Надо было взять мотор!..

Тут уже сдали нервы у Василия Васильевича — он принялся охаживать тростью спину предателя:

— Готтентот! Негодяй! Ах ты, тётка! Варнак! Кому говорят, доставь в «Эдельвейс палас»!

Мужик дёрнул поводья, хотел было соскочить с облучка, но Вольский усадил его на место тычком кастета в печень. Кучер кинулся в другую сторону и повис на трости Розанова.

Из подворотни возникла Анна Рудольфовна собственной персоной. Это была не та нервная петербургская Минцлова, которую соратники повидали в логове сектантов. Новая Минцлова излучала уверенность.

Убедившись, что сбежать не получится, извощик сделал то, что от него и требовалось — стегнул лошадей поводьями. Однако экипаж не тронулся с места. Минцлова сжимала заднюю ось обеими ладонями и пыталась то ли приподнять, то ли опрокинуть экипаж. Отвращаясь смотреть на неё, Боря поднял «верх» и тут же боязливо заглянул в целлулоидный иллюминатор, врезанный в заднюю стенку. Теософка, взревев, смахнула складчатую крышу на мостовую и снова вцепилась в ось.

Розанов неистовствовал:

— Поясница стреляет? Вот тебе припарочка!

На пару с Вольским они гвоздили спину извощика, тот хлестал лошадей, всё зря — не сдвинулись и на полкорпуса.

— Голем, глиняная чушка! — истерически вскрикнул Розанов, впечатлённый колоссальным видом Минцловой.

— Я знавал её папу — адвоката, Рудольфа Рудольфовича! — криком ответил Боря. — Она — из мяса.

— Коля, умоляю вас, используйте огнестрельное оружие!

Долго просить Вольского не было нужды: бывший подпольщик сел вполоборота и с локтя выстрелил в чудовище, крошащее кузов. Пуля срикошетила будто от чугунной статуи.

— Только чрез океан возможно изгнать меня из мира живых! — проскрежетала теософка.

Она ударила глыбой головы в заднюю фанерную стенку экипажа — только щепки полетели. Из-за неловкого движения ось едва не вырвалась из рук Минцловой.

— Скользят, — прохрипела, словно жалуясь, бывшему ученику.

— Анна Рудольфовна, а вы — тальком!.. — ядовито промолвил Боря и высыпал ей в лицо содержимое попавшейся под руку банки.

Теософка сморщилась и чихнула, выпростав не менее чашки слизи на Бугаева. Раскрыла рот для второго раза и выпустила экипаж, чтобы зажать рот.

Кони рванули, и Боря повалился на сиденье. Тщетно пытался он крошечным платочком из нагрудного кармана счистить вещество, залепившее лицо и галстук.

Розанов с Вольским, пребывая в аффекте, потчевали извощика, а тот вопил что есть мочи:

— Звиняйте, баре! Искусили, ироды, червонцем! Попутал грех!

Не прошло и пяти минут, как коляска встала у гостиницы.

Спутники поспешили к стойке регистрации.

— Коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения. С друзьями.

— Вольский, бездельник, — буркнул меньшевик.

Бугаев пискнул:

— А я вам визитную карточку оставлю.

Портье, не глядя, сунул картонный прямоугольничек в книгу для записей.

— Что за тварь дьяволова? — разразился философ, едва они вошли в номер и уселись в кресла перевести дух после незадавшейся поездки.

— Гипноз! — убеждённо сказал Вольский. — Быть не может, чтобы свинец от человека рикошетил.

— Так это от человека, — поправил Василий Васильевич.

— Я как поборник материализма… Гипноз. Либо панцирь под платьем, — твердил Вольский.

— Надо бы нам как-нибудь поименовать наш союз, — медленно вымолвил Розанов.

— Зачем? Главное дело хорошо обделать. Да и долго ли нам в союзниках быть? — озадачился Вольский.

— Напрасно вы так думаете, Николай Владиславович. Как пароход назовёшь…

— …так он и будет называться, — гыгыкнул Боря.

— …так он и поплывёт, — не обращая внимания на поэта, продолжал Розанов. — К примеру, ваши меньшевики будущего лишены, суждено им умаляться до полного исчезновения. А вот большевики, ясно уж из названия, нацелились на господство. Так и нам потребно крепкое название, чтобы пребывать в дружбе и согласии.

Бугаев задумался над чем-то.

— Что, Боря, у вас появилась идея? — с улыбкой спросил Василий Васильевич.

Поэт ответил неразборчивым бормотанием.

— Нужен роман, который ударит по замыслам антимуз, — Розанов махнул сжатым кулачком. — Сведёт на нет их усилия. Предотвратит грядущий хаос.

— Василий Васильевич, так напишите эту штучку, — посоветовал Бугаев.

— Я уже объяснял Коле, почему не могу. Вот мой аргумент, тогда не раскрытый: почти всё, мною писанное, мгновенно устаревает. Видать, от природы я — газетчик. Обсуждаемый нами роман должен жить века.

Бугаев пожал плечами.

— Боря, вы должны взяться за такой роман, — продолжал Розанов.

— Да, Борис Николаевич, прислушайтесь к словам старшего своего коллеги, — поддержал Вольский.

— Коллеги, умоляю… Я только-только принялся за «Лакированную карету»! Надо восстановить украденные записи. В этой вещи герой не менее чем сама имперская столица — Петербург…

— Борис Николаевич, да как же вы не понимаете, — перебил его Розанов, — я бы заказал этот труд старику Боборыкину, если б всё дело заключалось только лишь в «написать»! Нужно выявить законы!.. Кто, как не вы, разглядевший законы поэзии, соорудивший остов целого жанра: символизма, кто, как не вы, пригоден к этому? Вы, расшифровавший в «Глоссалолии» каждый звук русской речи!.. Я не хочу вас приволить, единственно взываю к рассудку. Вы можете спасти Россию! Коль на себя возьмёте крест, я поделюсь своими наблюдениями и соображениями, помогу, чем смогу, потребуется — целиком уйду к вам в подчинение.

— Пожалуй… Нет! Я не согласен.

Меньшевик проговорил ласково и угрожающе:

— Боря, я не буду вас убеждать или гипнотизировать. Я вам лицо кулаком усахарю, только и всего, — и Вольский двинулся на Бугаева.

Тот, однако, взбрыкнул с такой силой, что перевернул меньшевика.

Розанов, заломив тонкие руки, взывал:

— Господа, вспомните светский тон! Вы же в галстуках!

— Галстух!.. Это хорошо! — прохрипел Вольский, ухватив за длинный лоскут, свисающий с шеи противника. Свой он заранее завернул на спину.

Раскатившись по разным углам, борцы тяжело дышали, более не порываясь в бой, поскольку осознали равенство сил.

— Патовая ситуация, — прокомментировал момент Розанов. — Вернёмся к беседе? Боринька, подумайте о Тех, кого носит… Тех, кто носит… Тьфу, запамятовал!.. Тех, кто за Минцловой! С учётом габитуса «колоды» за ней может стоять множество опаснейших людей.

Бугаев упорствовал:

— Анна Рудольфовна, несчастная блаженная, мистифицировала вас.

Розанов схватился за голову:

— Все погибнем!..

— Я ему всё-таки пропишу в физию… — начал было Вольский.

— Оставьте, Николай Владиславович, — устало вздохнул Розанов. — Угрозы тут бездейственны. Дайте я снова попробую. Боря, послушайте, вы же хотели работать — во благо мира. Грандиозную стройку или перестройку, «разрушим до основанья, а затем», молотки, мастерки, фартуки, вот это всё. Злодейка Минцлова на этот именно крючок вас удила, пытаясь вытащить в заграницу. Если в замыслах у ней не стояло прямого убийства… Может, хотела вас занять чем-то, например, тяжёлым физическим трудом на свежем воздухе: храм новой религии строили бы, не в переносном, а в прямом смысле, — купол там, архитравы, порталы из дерева вырезывать. Что угодно, лишь бы стихи и прозу не писали. И вот я показываю верный способ строительства нового — вашего! — мира, и вы можете запретить — буквально так! — существование таких персонажей, как Минцлова и её личарда в оправе без стёкол, и говорю вам: пишите! — а вы артачитесь. Как так? Сами же хотели!..

— Я подумаю, — брезгливо проворчал поэт. — Как, говорите, будет называться спасительный роман?

Розанов вскинул голову и с надеждой в голосе отозвался:

— Боринька! Это решать только вам.

Бугаев не соизволил прореагировать на выражение высокого доверия.

Вольский сказал веско:

— Нам с вами, Боря, вместе котят в ведре не крестить, однако давайте попытаемся хотя бы в эти несколько дней соблюсти уважение друг к другу.

— Я готов, — сию же минуту покорился Бугаев, но только вызвал у Вольского скрежет зубовный: меньшевик был вправе ожидать новой проделки. Поэт не преминул невинным голосом пожаловаться: — Василий Васильевич, Коля отказывается верить моему чистосердечию.

Бугаев ладошками зажал уши, когда Вольский заговорил:

— Это невозможно вынести! Видите, видите, Василий Васильевич, он всегда так делает! Боря целенаправленно нервирует меня! Из-за этого я разорвал с ним отношения.

Розанов ходил по ковру, щёлкая костяшками пальцев, и размышлял вслух:

— Как же изъять из её затылка записочку с магическими письменами, что витальность голему придаёт… Так-так. Кабаллистическую глину размоет океаническая вода. Но Минцлова — в Москве. Ситуация патовая.

Вольский досадливо воскликнул:

— Что же, никак не обороть чудище?

— Не обо… что?

— Обороть!

Розанов пробормотал:

— Показалось.

— У нас ведь имеется неподалёку океан! — возликовал Боря.

Спутники посмотрели на него как на сумасшедшего.

— В какой-нибудь версте! — твердил поэт.

— Совсем Боринька… того-с, — скорбно подытожил Вольский.

— Да я про подземный океан, на котором Москва стоит!

— Неужели? — скептически произнёс Розанов.

— Я геологией занимался. Диплом по оврагам готовил.

Розанов вскричал:

— Боря, вы — гений!

— А при чём тут овраги?!.. — вставил Вольский.

— Что же, в самом деле — вода в глубочайшем гроте? — всё-таки усомнился Розанов. — Плавать можно? А батисферы спускать?

— Это порода, насыщенная водой. Бездонные ямины зыбучего песку.

— Гм-гм. И вправду: чем не океан?

— Минцловой хватит! — злорадно произнёс Вольский.

— Боря, а как спуститься к этому морю? Знаете ли?..

— Профессор однажды вёл практическое занятие над самым берегом. Спуск начинается в подвалах доходного дома на Солянке.

Меньшевик спросил:

— Но каким образом заманить теософскую тётку под землю?

— Говорил же, сама явится! — проворчал Розанов. — Колебаний не испытает, ибо не осведомлена об океане: университетов не кончала, наукам ежели и обучалась, то исключительно «оккультным».

Стук в дверь предшествовал появлению коридорного, возвестившего:

— Господину Розанову — записка! И счёт за вчерашний ужин в номер-с.

— Розанову, Розанову! — прикрикнул адресат, хватая бумажные полоски и пробегая их глазами. — Этакая шантрапа приобретёт власть — всё развалит, исковеркает, даже фамилии. Расхожий Иванов каким-нибудь Ивановым станет. Ни минутой дольше здесь не останемся! Скорее собирайте пожитки. В фойе нас ждёт один человечек.

Бугаев мстительно сказал:

— Зачем нам новый персонаж?

— С чего вы взяли, Боринька, будто он новый? — улыбнулся Розанов. — С этого персонажа вся история и началась.

— Василий Васильевич хочет съехать, потому что он жадина, — смешливо задудел Боря в ухо Вольскому, как всегда нагруженному кардонкой. Тот брезгливо сморщился и ускорил шаг.

Худенькая дама замерла перед окном. Обернулась, когда Розанов ласково окликнул. Бугаев вздрогнул, узнав Мариэтту.

— Василий Васильевич, спасибо за телеграмму! — сказала она, будто не замечая Борю. — Первым же утренним поездом ринулась вдогонку.

Бугаев мялся и как будто не знал, как поступить. Наконец Мариэтта повернулась к поэту и с укором произнесла:

— Здравствуйте, Боринька! Отчего так долго не писали мне?

Бугаев дёрнул плечом:

— Времени катастрофически не хватает. Знаете, всё медитации, медитации… Вот справимся с Анной Рудольфовной, может и черкну пару строк.

Девушка слегка наклонила голову.

— Вы присоединились к нашему обществу в опасное время, — сказал Розанов, разрядив своим вмешательством обстановку. — Следует ожидать новых покушений на наши жизни. Боря, отведите нас к тому дому, из подвалов которого лежит путь к морской стихии.

* * *

На стук выглянул швейцар. Розанов набрал воздуха, собираясь завести дипломатическую беседу, но заговорил Боря, и заговорил разумно, почти как среднестатистический обыватель.

— Здравствуй, Геннадьич. Помнишь меня?

— Помню-с, — настороженно отвечал мужик.

— Мы тебя ещё Генычем звали, и Генуичем, и Гангренычем.

— А-а-а, — разулыбался швейцар. — Помню студентиков.

— Хочу друзьям экскурсию устроить в подземную каверну. Уж отблагодарю тебя. Что там океан?..

— А что ему будет-с? Поплёскивает океан-с. Струйки песочные пускает. Третьего дня спускался крыс топить. Наловил в подвалах полную клетку и… А что с ними прикажете? Коту отдать — сожрут кота. Значит, когда хотите отправиться? Мне фонари залить надобно-с.

— А как скоро зальёшь? Ты сообщи мне, как готово будет, а я покамест провизию и цветы для пикника закажу, компанию соберу. Вот тебе визитная карточка и целковый впридачу. Пошлёшь мальчишку по адресу.

Оставив позади ворота дома, Розанов проговорил:

— Если раньше меня тревожило, как это мы утопим женщину, то теперь, после рассказа Гангреныча о крысах… Сам народ в лице этого мужичка дал нам разрешение… Кстати, какой адрес на вашей карточке написан?

— Мы у нового персонажа пока засядем. У маменьки моей, — ответил Бугаев.

Василий Васильевич подозрительно взглянул на поэта. Достав зажим Минцловой, обеспокоенно стал перелистывать бумажные прямоугольнички.

— Скажите, Боря, это не ваше?

На матовой бумаге из коллекции теософки значилось: «Виндалай Левулович Леворог», пониже в скобочках, как обычно указывают род деятельности, приписка: «единорог».

— Моя карточка!

— Боря!.. Здесь нет адреса!

— Как нет адреса?

— Смотрите, на обороте напечатано: «такая-то улица, такой-то дом, такая-то квартира». Вы не заполнили форму! Ещё, наверное, с наборщиком разговаривать не захотели: «Печатайте так!»

— А я-то гадаю, почему новые знакомцы никогда не проведывают!

Мариэтта прыснула в кулачок. Бугаев выглядел слишком искренним, чтобы это проявление чувства было всамделишным. Скорее всего, опять издевался.

Решили возвращаться к доходному дому, чтобы в этот раз оставить нормальный адрес.

Соратников ожидало удивительное зрелище: личарды в количестве не большем, чем пальцев на руке, деловито вскрывали дверь, желая, видимо, допросить швейцара. Тот заперся на все замки и сидел тише воды ниже травы.

— Может, уйдём? — шепнул Бугаев.

Было поздно — личарды заметили героев и, вытаскивая из карманов короткие дубинки, двинулись к ним.

Боря совершал странные пассы в направлении врагов, потом сделал долгий шумный выдох через кружочек рта, дико взвизгнул, низведя звук до угрожающего свиста.

— Колдует! — оторопел личарда.

— Джиу-Джица! — объявил Бугаев. — Приём! Ещё приём!

Личарды раскатывались в стороны. Мариэтта восхищённо вздыхала.

Вольский отклонял голову и туловище назад, оказываясь вне досягаемости кулаков личард, и короткими быстрыми ударами кастета валил их, как фигурки в «городках».

Личарды обратились в бегство. Герои приблизились к пострадавшей двери. Достаточно было коснуться, как она сорвалась с петель. Швейцара внутри не оказалось — утёк от греха подальше через другой выход. Фонари, между прочим, стояли уже заправленные.

— Надо ждать, — изрёк Розанов. — Скоро сюда явится орда, и Минцлова — во главе. Больше возможности заманить теософку под землю не представится. Сектанты начнут доискиваться, зачем мы сюда приходили, изловят швейцара, узнают от него про море. Тогда Минцлова на версту сюда не приблизится.

Бугаев между тем наносил угольком на стену контур гриба.

— Боря, я давно хотел узнать у вас, что за гриб вы рисуете на поверхностях?

— Белый, — лаконично отвечал Бугаев.

— Что?

— Гриб, — объяснил Боря. — С той поры как старший товарищ придумал мне литературный псевдоним, не могу отвязаться от ассоциации. Белый… гриб. Отчего бы не использовать контур в качестве личной подписи? Хочу такой вензель на свои книги помещать.

— Ах, вот как… Мне уж мерещилось Бог весть что.

Розанов совершенно успокоился.

Ждать пришлось недолго.

Вот и Минцлова. Сейчас была возможность рассмотреть её. Исчезли мощные жировые пузыри, что распирали платье с изнанки. Бока Минцловой прямотой линии соперничали с отвесом.

— Анна Рудольфовна, вы как будто похудели? — спросил Бугаев.

Теософка смерила его ненавидящим взглядом. Она была как скифская «баба» того разряда, что воткнуты в степях от Крыма до Китая. Огромная, в два обхвата скала — туловище, сверху — грубо высеченная глыба головы, и на темечке — плотный волосяной клубок, размером с кулак. Высеченная из одного куска, слепленная из целого глиняного холма. Отведя пудовую руку в сторону, она растопырила сосиски пальцев и, выдержав пару ударов сердца, согнула мизинец. По этому жесту личарды бросились всей толпой, обтекая тушу Минцловой.

Бугаев бросился навстречу, взревев:

— Я оскорблю вас действием!

— За Достоевского! За меня!.. — выкрикивал Розанов, нанося удары тростью. Трещали кости, выскакивали суставы, соприкасаясь со свинцовым набалдашником.

Личарды выбывали из строя один за другим, но не снижали напор.

Соратники отступили по узенькой лестнице на уровень ниже, сумев запереть дверь, чтобы получить передышку, пока враги будут её ломать.

Розанов закровогубил в ухо меньшевику:

— Где ваша адская машинка? Самое время… Подорвите Минцлову к чертям!

Вольский запустил руку по локоть во внутренний карман — тайник был очень глубок, но извлёк пустую пятерню и с мукой приложил её к лицу.

— Забыл! В другом пиджаке забыл!

— Ну-ну!.. Не печальтесь. Это самой судьбы знак: эра бомб прошла. Обойдёмся. У нас же ещё есть ваш револьвер. Кстати, а что у вас там?

— Где?

— Вместо бомбы.

Вольский застыдился:

— Бутерброд на английский манер.

— Как это?

— Два плоских хлеба, между которыми зажаты: шматок жареного мяса, пласт сыра, тонкий до прозрачности кусочек сальца, капустный лист и всяческая овощная строганина.

— Увесистый, должно быть.

— Могу поделиться.

— Я с удовольствием.

Запах еды привлёк внимание Бори, до сих пор державшегося особняком. Он вмешался:

— Вы упустили вот ещё какой момент: великий роман вызывает дискуссии «по поводу». И вот эти-то дискуссии могут в большей степени изменять действительность, нежели сам роман.

— Очень глубоко, — произнёс с чувством Розанов. — Мне это и в голову не пришло. Боря, вам это часто говорили, но я повторю: вы, мальчик мой, гений.

Бросая жадные взоры на еду, поэт сказал:

— Мне кажется, ваш сыр покрыт плесенью. Боюсь за вас: отравитесь. Давайте дегустирую?

— Боря, разделите пополам со мной эту скромную трапезу.

— Василь Василич опасается плесневого контагия, — профефекал Боря на ухо Вольскому, отчего тот едва не подавился куском.

С едой было покончено меньше чем в минуту. Наступило время для удовлетворения иных потребностей.

— Всмятку! — проворчал Вольский, разглядывая исковерканный в драке портсигар. Ему удалось кое-что извлечь оттуда. Половина переломленной пахитоски висела на ниточке — жилке кукурузного листа. — Хотите половинку? Как раз посерёдке. Как говорится, преломи хлеб и папиросу с ближним своим.

— Спасибо, но вам нужнее. Позвольте заплаточку наложу! — сказал Розанов. — У меня навык.

Василий Васильевич вырвал из карманного бланк-нота клочок бумаги — уголок страницы, дунул, плюнул, ловко заклеил рану на папиросе.

— Благодарю! Ну вот, спичек всё равно нет… От фонаря не хочу — некрасиво.

— Раздайте клинки! — предложил Бугаев, обратив внимание на футляр в руках Розанова.

Девушка обратилась к мужчинам:

— Я взяла урок фехтования, перед тем как…

— Что же, один только урок? — уточнил у неё Вольский.

— А зачем больше? — делая большие паузы, отвечала запыхавшаяся Мариэтта. — Фехтмистр говорил, я схватываю приёмы на лету.

— Василий Васильевич, ссудите средство защиты и нападения! — торопил поэт.

— Нет, Боря, вам я не доверю холодного оружия. Мариэтта, душечка, возьмите клинок. Второй — Коле.

Поэт вложил в губы тоненькую сигаретку, зажёг, влажно заплюмкал ртом, раскуривая.

— Боря, у вас есть спички?!.. Чего же раньше молчали?

Поэт дёрнул плечом.

Вольский процедил в усы что-то неразборчивое. Розанов сочувственно коснулся его плеча:

— Сдерживайтесь, Николай Владиславович. Боринька не злой. У Бориньки — «характер».

Помолчали. Вдруг меньшевик взмолился:

— Василий Васильевич, давайте бросим эти круги! Груз мешает в драке.

— Ни в коем случае! — вскинулся Розанов. — Товар денег стоит!

Минцлова проломила очередную дверь и, не полагаясь более на личард, двинулась на героев, угрожающе помахивая лорнеткой.

Мариэтта в далёком выпаде выбила кончиком шпаги зрительный прибор из фокуснических пальцев Минцловой. Вещица сверкнула вырвавшейся на свободу птичкой и разбилась о стену.

Тут Анна Рудольфовна сунула руку в горловину своего балахона, рванула с цепочки египетский амулет. Вдела сосиску указательного пальца в венчающее крест кольцо и обломила столбик с перекладинкой.

Не сводя с противницы глаз, меньшевик сообщил:

— Берегитесь, теперь у неё крохотный кастетишко — отравленный, вероятней всего.

— Тут — другое, — ответил Розанов уголком рта. — Ритуал. Кощунство свершилось.

— Проглочу… как кит Иону… — прогудела Минцлова, раздуваясь как жаба.

— А вот мы гарпуном!.. — продребезжал смехом Розанов. — Или в сеть! Боря, отступите нам за спины.

— Никогда не прятался в тылу, — нервно крикнул Бугаев.

— Задавлю… — стонала теософка, и своды пещеры отвечали ей эхом. — Паровым катком проедусь.

Мариэтта пролепетала, от страха прикрыв глаза:

— Не приведи Бог в старости настолько раздаться в боках!..

Из группы личард выпрыгнул человек в оправе без стёкол, замахнулся… Бугаев судорожно вздохнул в рухнул как подкошенный.

— Испищался, цыплёночек! — загрохотала теософка.

Соратники утащили контуженного Борю в нижележащий подвал, закрыв за собой мощный люк.

Наверху крушила и топтала деревянные перегородки Минцлова — кракен, выбросивший своё бронированное тело на берег. Бугаев лежал пластом. Мариэтта в отчаянии всплёскивала над ним руками.

Розанов сел на выступ стены, тяжело вздохнул. Прикрыл глаза, тёр переносицу. В голову лезло сплошное уныние. Свет померкнет. Мир кончится. Раб на аверсе закатившегося под стол дублета будет вести в пыльную темноту лошадь, на которой восседает император. Ну уж нет, мы ещё поживём, потрясём животишками, сварим малиновое вареньице, выхлебаем мильон самоваров чая!

— Зори! — лепетал Боря. — Во всех четырёх сторонах света! Атомные зори, лучевые хвори!

— Бредит? — спросил Розанов.

Вольский ухмыльнулся:

— Боря в своём обычном состоянии.

— Да-да. Он всегда таков, — подтвердила Мариэтта, смахивая набежавшую слезинку.

— Каков? — подхватил Боря. — Остров Каков!

— Это волшебный остров, который Боринька придумал ещё прежде, — прошептала девушка, прижав кулачки к груди. — Для меня придумал…

— А теперь пользуется пляжем в одиночку, — подытожил Вольский.

Розанов пытался привести поэта в чувство.

— Вас, Мариэтта, не смущает, что Боря то и дело со вздохами поминает жену поэта Блока? — шепнул Вольский.

— Ну и что же… Кто-то лешего поминает, Боринька — эту стерву.

Внезапно Боря сел и поглядел на соратников осмысленно, во всяком случае — не менее осмысленно, чем обычно. Знаком предложил соратникам приблизиться. Четыре головы заговорщицки склонились: смоляная шевелюра, воздушный белый пушок, утянутые в косы чернолаковые нити и окружённая венчиком седеньких волос лысинка едва ли не соприкоснулись.

Розанов отстранился и фальцетно воскликнул:

— Чистой воды безумие!..

— Нет. Это — Боря Бугаев в своём репертуаре, — улыбнулся Вольский.

— План, гм… авантюрный.

* * *

Минцлова пробила стену и надвигалась вылитой «командоршей» — огромная, отяжелевшая. Грохали каменные ножищи. Подол инеющего блёстками чёрного балахона листовел металлом. Меньшевик стрелял, всё без толку — пули отскакивали от чугунных телес. Одна из пуль срикошетила дважды — от чугунной плоти и каменной стены, чтобы случайно поразить укрывшегося за Минцловой личарду. Вольский перехватил «бульдог» за ствол — барабан опустел, но оружие могло сойти за дубинку, не против теософки, так хотя бы против её личард, показавшихся из-за своей живой баррикады, едва поняли, что боеприпасы у меньшевика иссякли.

Минцлова торжествующе проревела:

— Только чрез океан возможно изгнать меня из мира живых!

— Ага-ага, — с готовностью согласился Розанов. — А ты попробуй из Геннисарета выберись.

По договорённости Вольский замком из пальцев обеспечил опору. Бугаев с каучуковым грузом на вытянутых руках вскочил на подножку, — але гоп! — кувыркнулся в воздухе, уронив Минцловой на плечи круги, сложенные блинной стопкой. Меньшевик поймал мелькнувшие в воздухе газовые баллоны и сбросил большими пальцами проволочные защёлки, удерживающие питающие клапаны. Шланги заизвивались змеями. Каучуковые блины пухли. Башенка из массивных оранжевых бубликов обстала Минцлову, в мгновение ока сделав своей узницей.

Анна Рудольфовна задавленно вскрикнула, потеряла равновесие и мягко упала, со своеобразной упругой грацией.

Налёгши втроём, мужчины покатили валик. Мариэтта следом несла фонари.

Личарды взвыли и бросились вслед похитителям своей атаманши.

Минцлова ещё раздалась в боках, но первосортный бразильянский каучук выдержал. Она честила недругов на все лады:

— Эфиопы! Рожи!.. Попляшете!.. Орангутанги! Сотру!..

Каток подпрыгнул на камнях, изнутри донеслось потрясённое уханье. Поток ругательств на минуту прекратился.

Личарда восстал на дороге, растопырив руки наподобие шлахтбаума на переезде через «чугунку». Как умудрился их обойти? Наверное, по какому-то параллельному коридору. Мужчины согласно умножили усилия и с разгону сбили, переехали катком. Оглушённый пропылившейся резиной личарда извивался на земле, как раздавленный дождевой червь.

Действительно, ряд кругов, нанизанных вместо оси на Минцлову, был схож с составленным из резиновых шин цилиндром пневмоколёсного парового катка — такими выжимают влагу из заболоченной почвы, трамбуют её перед прокладкой дороги или закладыванием фундамента.

Катакомбы сменялись каменоломнями, те уступали карстовым пещерам, ведущим в разломы геологических напластований.

Как всегда вовремя Боря захотел вытереть пот, и резиново-минцловский валик вырвался из рук, укатился вперёд, подпрыгнул на камушке и ухнул под горку. Спохватившись, соратники ринулись вдогонку.

Одно колесо звучно хлопнуло, обмякло за считанные секунды и зашлёпало по земле.

— Минцлова исхитрилась воздух спустить!.. У неё же кольцо с шипом. Что делать?

— Толкать сильнее! — ответил поэту Вольский.

— А ежели ещё до какого круга дотянется?

— Ну-ка, постой!

Схватившись за испустивший дух круг, Вольский натянул его до предела возможного, для чего упёрся в спину теософки ногой. Завязал каучук великанским бантом.

— На сколько-то времени узел её сдержит! Гоним дальше!

— Извивается! — прокомментировал Розанов. — Чтоб ей ни дна, ни покрышки!..

— Василий Васильевич, будет Минцловой дно. Океаническое!

Из валика донёсся фуриозный визг.

Василий Васильевич болезненным голосом предупредил:

— Сужается проход. Не пройдёт!

— А мы крайние круги — шпагой! — разудало крикнул Вольский.

— А как выберется?..

— Не успеет!

Мариэтта пискнула:

— Вдруг Анна Рудольфовна пятками упрётся в стенку, застопорит каток?

— Не подавайте идей теософке! — обеспокоился Розанов.

— Заставим коленки подогнуть! — уверенно ответил девушке Бугаев.

Через слои резины и воздушную прослойку пробился рёв:

— Заставят они, как же!

Бублики пошли вразнобой — из них пыталась вывернуться живая ось. Высунувшиеся стопы щупали в пространстве упор. Мариэтта сделала мужчинам знак притормозить. Лягнула минцловские ножищи, сбивая башмаки. Хлестнула шпагой как розгой облеченные чулками подошвы, с протяжкой, — раз, другой. Теософка басовито ойкнула и засучила ногами, пытаясь укрыть их в валике.

— Вы учительствуете? — спросил Вольский, разгоняя валик.

— Ни в коем случае. Я хочу писать, как Боря, — ответила Мариэтта. — Не отвлекайтесь, пожалуйста.

В минуту передышки Боря витийствовал:

— Анна Рудольфовна, помните, катком паровым грозили? Ай-ай, боюсь-боюсь. Ну, покатились.

Впереди зиял большой объём пустоты.

— Это оно! — предупредил Боря.

Мужчины остановились, каток умчался вперёд и… пропал. Зато откуда-то снизу донеслось чавканье. Меньшевик взял у Мариэтты фонарь и выглянул с обрыва. В полутора саженях под ним валик торчал из песка неразорвавшейся бомбой. Минцлова высунула голову, ожесточённо вращала плечами, выползая больше и больше. Освободив руки, замерла, точь-в-точь выглядывающая из ступы баба-яга, разглядев в окрестном полумраке одну лишь колеблющуюся поверхность.

Топот и боевые выклики приближались. В глубине туннеля заплясал огонёк керосиновой лампы. Мужчины приготовились к бою. Вольский сжал кулаки и откинулся туловищем назад в боксёрской стойке. Розанов воздел для удара трость. Мариэтта прямила спину в позиции испанского бретёра. Вот личарды выбежали на площадку… На Бугаева летел приснопамятный брюнет в котелке и оправе без стёкол: снова, как давеча в Петербурге в квартире на пятом этаже, он станет… Боря зажмурился, сам не понял, как свернулся на земле в комочек… Сердце отсчитывало мгновения до… Ничего не происходило. Бугаев открыл один глаз, как раз вовремя, чтобы узреть: личарды, не удостоив героев своего внимания, один за одним ласточкой кинулись с обрыва — к Минцловой. Бездна пожрала их в мгновение ока, да ещё облизнулась песчаным языком, прося добавки. Что это было? И было ли? Личарды мелькнули и исчезли как мираж. Только отчаянный вой Минцловой свидетельствовал о каком-то происшествии.

Поэт быстро поднялся и скосил глаза на Мариэтту: не осмеивает ли его за секундную слабость в ногах? Отнюдь нет. Фехтовальщица, проникшись горячкой боя, игнорировала всё, касающееся мирной жизни.

Розанов стёр испарину. Соратники приблизились к обрыву.

— Не тонет, — заключил Вольский. — Вот стерва.

— Подлец Водник подкачал, — добавил Розанов. — Крепко подкачал.

Минцлова блажила:

— Извлеките меня. Я открою тайны розы и креста! Посвящу в мистерии! Дам градус!

Не имею возможности связно говорить по пути сюда, она торопилась выговориться.

— Не нужен нам градус масонский, — выдал амфибрахический экспромт Розанов.

— И Минцлова нам не нужна, — внезапно подпел Боря на смутно знакомый мотивчик.

— Те, кто за мной, отыщут вас! — грозила теософка.

Вольский посетовал:

— Жаль, патроны к «бульдогу» кончились. Продырявил бы резину, и в песок с концами…

Минцлова выдернула — почудилось: из декольте, — чудом сохранившийся в бешеной гонке газовый баллон и, размахнувшись от плеча, запулила в меньшевика. Слишком много силы было приложено: алюминиевая колба звонко ударилась в потолок и пропала в песках.

Мариэтта схватила Розанова за рукав:

— Василий Васильевич, позвольте я нанесу coup de grâce.

— Не сдерживайте себя, моя дорогая! — отечески улыбнулся тот.

Не расходуя зря времени, девушка протянула руку Боре, а тот, крепко сжав узкую ладонь, обернулся на меньшевика:

— Коля, умиленно прошу, сыграйте роль дуба, за ветвь которого я захлестну канат.

— Придержать вас двоих, что ли? Охотно.

Вольский ухватил поэта за свободную руку.

Упёршись башмачками в край обрыва, Мариэтта далеко свесилась, желая достать кончиком шпаги надутую резину. Обманным финтом отвела неуклюжую лапу Минцловой и кольнула бубличный бок круга. Получилось! Крохотная дырочка тоненько запела осанну ловкости Мариэтты. Ободрённая успехом, фехтовальщица изловчилась и пронзила два круга за раз, ещё и клинком сумела протянуть вбок, увеличивая прореху. Теософка изменила тактику: защищала руками круги, но клинок чиркнул резину между её растопыренных пальцев. И вот уже хор крохотных ротиков насвистывал на разные лады мотив, звучавший для одних ушей бравурно и фанфаристо, для других — погребальным маршем.

Розанов захлопал в ладошки:

— Ещё, ещё!

Теперь уже Бугаеву пришлось балансировать на ребре обрыва. Девушка нашла на отвесе крохотную выпуклость, установила туда ногу и согнула в колене, выгадав тем самым ещё пару пядей. Василий Васильевич, заглядывая за край обрыва, заламывал в ужасе руки. Вывернув локтевые и плечевые суставы в отчаянной цирковой растяжке, Мариэтта зацепила четвёртый и пятый круги.

— Не могу, — всхлипнула. — Тяните меня.

Меньшевик отбуксировал Бугаева подальше от края, а тот рывком извлёк девушку.

По мере истощения воздушных камер альты проколов грубели и хрипли. В панике Минцлова ладонями шлёпала по обмякающей резине, пытаясь зажать прорехи, но только выдавливала остатки газа. Погрузилась более прежнего, но и только — остающиеся целыми круги могли поддерживать очень долго. Нужно было что-то предпринять.

— Придумала!..

Посмотревши с восхищением на девушку, Боря патетически сказал:

— Мариэтта, вы поступаете правильно. Вы самая лёгкая, и вы, может быть, не утонете. Распластайтесь, ползите к Анне Рудольфовне с острием и жальте, жальте резину. Но прежде чем собою жертвовать, узнайте, что всеми фибрами души я вас…

Мариэтта фыркнула. Став на одно колено, она перехватила шпагу как дротик, примеривалась, зажмуря левый глаз и качая рукой. Бросок оказался удачным. Фехтовальная игла пронизала два нижних спасательных круга.

Совокупное давление минцловского веса и окружающего песка заставляло газ вырываться со свистом. Песчаная бездна засасывала Минцлову, обмякший каучук выгнулся воронкой, низ которой затыкала глыба её головы, увенчанная клубочком волос, уже находящаяся ниже уровня поверхности «моря». Наконец напор мокрого песка промял эластичную плотину и хлынул в воронку.

— Те, кто за мной… — булькнула Анна Рудольфовна и ушла с головой во хлябь.

— Сейчас тоже мистифицирует? На пороге?.. — быстро спросил поэта Василий Васильевич.

Ещё какое-то время на поверхности виднелся кончик соединявшего круги с баллоном шланга, потом извернулся змеиным хвостиком и исчез в тотчас сомкнувшейся норке.

Всё кончилось: драки, погоня, проклятия и ругань. Было ли вообще? Ни следа не осталось, ни намёка. Какая-то опечатка в хронике бытия.

— Носители теософской скверны согласно библейской притче нырнули в Геннисаретское озеро, — подытожил Розанов. — Теперь с Водника не взыскать денег, — посетовал он, впрочем, без особого сожаления, ибо тут же пошутил: — Если проводы в загробье всякой антимузы будут обходиться мне в неполных пять червонцев, я разорюсь. Ну-с, друзья, успеем наверх к ужину? Чур, каждый платит за себя сам!

* * *

Ранним утром, покамест Мариэтта ещё доглядывала последний сон, Борис Николаевич Бугаев, умытый и завернутый в мариэттину кацавейку, локтем сбросил со стола бумажные полосы с цветными графиками собственной «линии жизни». Отставить забавы! Пора!.. Дар всему миру, в том числе — надоедливому Василию Васильевичу. Но прежде…

Он торопливо занёс в дневник: «Анна Рудольфовна, которая Минцлова, часто твердила нам: примет её лишь — бездна: океаническая. Двинулась Минцлова в западный край: берег Атлантики в мании зрела. Мы проводили её толпой на вокзале… Верно, утопла».

На губах ещё блекла усмешка от проделанной литературной мистификации, когда поэт вбирал взором план-проспект первой главы, пришпиленный французской булавкой к обоям над письменным столом. Боря бахнул печатную машинку на стол — жалобно звякнула серебряная ложечка в любимой мариэттиной чашке, уже испуганно жавшейся в углу, предчувствуя неминуемое щербатое состояние, замялась под бубочками ножек любимая мариэттина скатерть. Для ритмической прозы лучше всего подходит «Ундервуд». К тому же, величайший роман двадцатого века должен быть написан с применением современнейшего технического средства. С наслаждением Боря ударил по тугим клавишам, под гром, треск и испуганные крики проснувшейся Мариэтты, — выбивая наверху чистого листа:

«Андрей Белый. Лига выдающихся декадентов».

Назад: Владимир Калашников Лига выдающихся декадентов

Дальше: Часть 2. Против артели чертежников