Назад: Часть 2. Против артели чертежников

Дальше: Часть 4. Чемодан немецкой выделки

Часть 3. Карты на стол!

Главное было попасть туда пальцем с первого раза.

Вольский убедил себя: если получится — дело в шляпе. В трудные жизненные минуты он бывал склонен к суевериям.

Однако не успел он коснуться звонка, как дверь приоткрылась и мимо скользнула Аля — падчерица Василия Васильевича. Старая дева отличалась прытью — к сожалению Вольского, не в вопросе, котором в её-то годах следовало быть озабоченной более всего, а в прямом смысле слова. Проигнорировав приветствие меньшевика, Аля застучала каблуками вниз по лестнице.

Вольский придержал дверь и прошёл в переднюю. Экономка, начищавшая туфли, насупилась:

— Вы? Велено сразу проводить. Не спит. Вас ждёт.

Розанов сидел, положив руки на стол.

— Картишками спозаранку балуетесь? — бодро сказал Вольский. — Хотите, стакнемся с вами. Ставка — красненькая. Берегитесь, обчищу вас, — пригрозил он шутливым голосом.

— Здравствуйте, Коля, — продребезжал Василий Васильевич. — Я с вечера не ложился. Эти карты не игральные, а Таро. При всём желании вам угодить, «стакнуться» не выйдет.

— В самом деле, Таро. Живописная штучка, — заметил меньшевик, приблизившись к писательскому столу. — Пасьянс решили разложить?

Розанов промолчал.

Бумажные прямоугольники аккуратными рядами лежали перед хозяином кабинета. На углу стола — потрёпанный учебник логики. Повсюду разбросаны таблицы со многими колонками цифр, отчего-то всё нулями либо единицами.

— А как здоровье супруги?

— Благодарю, Варваре Дмитриевне лучше. Леченье Карпинского помогает. Левая рука пока не действует, но, даст Бог…

Вольский уселся в своё любимое кресло и, помолчав с минуту, поинтересовался:

— Василий Васильевич, вы по-прежнему в час пополудни завтракаете? И обедаете в шесть?..

— Совершенно верно.

— А я по совету немецкого доктора особенного расписания придерживаюсь: ем часто, но понемногу, — с энтузиазмом излагал меньшевик. — Именно сейчас время принимать пищу. Живот крутит — это желудочный сок органы жизнедеятельности окисляет. В буфете чего-нибудь съедобного не залежалось? Корка чёрствая, рыбий хвост в масле с донышка консервной жестянки? Чаю не нужно, запью стаканом кипятку.

Писатель поднялся из-за стола, выглянул в гостиную:

— Варенька, распорядись подать полдник для Николая Владиславовича. Да и мне чайку…

Через пару минут появилась экономка Домна Васильевна с подносом, на котором лежали хлеб и холодная говядина. Чайник под ватным колпаком и чашки тоже там были.

Меньшевик присмотрелся к Василию Васильевичу, сосредоточенно заправлявшему пустую чашку сахаром. Пожалуй, лучшего момента могло и не случиться.

— Хотите, последним анекдотом из политической жизни поделюсь? — начал с азартом Вольский. — Надо же от трудов праведных отвлекаться.

— Пожалуйста, — равнодушно сказал Розанов, наливая кипятка.

— В думском ватере некий субъект выкорчевал белое фаянсовое чудо и унёс с собой. Следствие установило личность субъекта. Оказался наш партиец. Присудили штраф, в связи с чем касса партии пуста и останется в том же состоянии ещё два-три месяца: до следующего сбора членских взносов. И тут — ох уж роковое совпадение! — приспело время уплаты за комнату! — Вольский деланно засмеялся.

— Хорош анекдотец, — проворчал Василий Васильевич. — Над каретным сараем есть каморка, поживёте денёк-другой. Заодно приберётесь там.

Вольский сердечно поблагодарил друга.

Выдержав паузу, Розанов подал голос:

— Вы имеете общее представление о Таро? Этот набор карт разделяется на две группы, именуемые Арканами. Младшие Арканы в сущности обычные игральные карты. Старшие Арканы… козыри, если хотите.

— Спасибо за науку, Василий Васильевич.

— Четыреста с лишком лет тому назад Флоренцией правил Козьма Медичи. Как и всякий правитель, он размышлял над укреплением своей власти. По поручению Козьмы философ Марсель Фичина создал политическое руководство, замаскированное под карточную забаву. Сначала это был набор разрисованных карточек, якобы для изучения философских понятий, — так называемое таро Мантенья. Потом Фичина создал Марсельское Таро. Мировая закулиса получила уникальный инструмент.

Вольский нарезал говядину ломтями. Подцепил из чашечки кончиком ножа перетёртого хрена и перенёс на серый съедобный ломтик, размазал.

— Колода Таро устроена таким образом, что позволяет воссоздавать на столе жизненные ситуации, и указывает наилучший выход из них. Это «учебник» для правителя, свод правил на все случаи жизни. Надобно только соорудить точный расклад. Никакой мистики в Таро нет, лишь баланс и правила. В механику Таро вложены любые возможные варианты отношений между странами, обществами, людьми, любые симпатии и антипатии, союзы и распри, всякое чувство, какое только может испытывать один человек к другому. Таро всё равно что цифрарь…

— Будто наш марсианин слово сочинил, Хлебников, — пробубнил меньшевик, не отвлекаясь от поглощения говядины.

— …цифрарь — механическое устройство для счёта, или феноменограф — наглядный выразитель явлений, советчик в трудные минуты. Искусственный думатель, но не из шестерёнок, грузиков, штифтов и шарниров, как «логическое пианино» Вильяма Джевонса или «мыслительная машина» профессора Щукарева — слыхали о таких? — а воплощённая в изображения и символы система взаимоотношений и взаимовлияний карт различных сил и весов. Это ещё и актуальная программа закулисы: «делай вот так». Такой «шифрованный приказ» попадёт в руки даже самых далёких эмиссаров закулисы посредством обычных коробейников. Причём, в непостижимом для посторонних виде.

Розанов умолк, переводя дух.

— Удивили меня, Василий Васильевич! — сказал Вольский, неторопливо прожевав и проглотив пищу. — Я полагал, Таро предназначено для гадания.

— Обывателю не известны истинные правила расклада Таро. «Игры» и «гадания» есть не более чем… — запнулся Розанов, отыскивая уместное сравнение. — Однажды увидав, как русские солдаты, перейдя вброд Зеравшан, готовились к атаке, вытрясая воду из сапог, бухарцы взяли за правило перед сражением ложиться на землю и болтать в воздухе ногами. Вот и наши гадатели точно так же…

— Обычно говорят «слышал звон, да не знаю, где он», — поддакнул Вольский.

— Однако из-за происходящих в обществе изменений, а также из-за уточнения своей программы действий, закулиса выпускает с регулярностью в столетие новый набор Таро — с усовершенствованной логикой картинки и иным балансом. Со времён Козьмы и Марселя вышло пять или шесть плановых колод. Так, в 17 веке ввели швейцарскую, иначе — юнонскую колоду. Спустя столетье имело хождение Таро Эттейлы, а прошлый век принёс Египетское Таро. Мне попала в руки очередная плановая колода Таро — вероятно, опытный образец, ещё не введённый в широкий оборот.

— Как вы её раздобыли?

Розанов поведал, как на журфиксе подобно заправскому зоологу наблюдал за очередным явившимся в столицу на прокорм зверем. Дорогой друг, которому Василий Васильевич не мог отказать, попросил оценить личность модного в этом сезоне «старца». Впрочем, Розанов взялся за работу с удовольствием. Объект наблюдения звался Щетининым. Оный «старец» был зрел и крепок. Наряжался он в расшитую золотой канителью рубаху и кафтан на крючках. Ходил в сапогах бутылками, приводя дам петербургского бомонда в трепет диковатым видом и натренированным перед зеркалом пристальным взглядом из-под бровей. На «старца» многие жаловались, но вменить ему вроде было нечего: публика сама одаряла его деньгами.

В этот раз «старец» вёл приступ некой простодушной дамы. Вдруг почуяв, что за ним присматривают, вообразил невесть что и пустился наутёк, благодаря своей крупной комплекции проложив в толпе просеку. Прежде чем толпа сомкнулась подобно водам Красного моря, Василий Васильевич увидал на паркете чёрную коробочку и машинально подобрал. Должно быть, Щетинин выбил её из чьих-то рук или из неглубокого кармана. Никто не заявил своих прав на предмет, и писатель унёс его домой.

— Всё же почему вы убеждены, что колода — плановая?

— У меня есть решающий аргумент, — лукаво прищурился Розанов. — Старший Аркан всякой продающейся в лавках колоды имеет 22 карты. Ходят слухи о неких секретных картах, называют разное их число. И вот в этой колоде имеются дополнительные три карты: «Воскрешённый», «Скрижаль» и пустая карта — «Nihil»!

— Мало ли, художник услыхал сплетню о секретных картах и нафантазировал их.

— Ах, оставьте, Коля. Эти три карты заканчивают смысловой ряд Старшего Аркана и на своих позициях как влитые. Они предусмотрены изначально, ещё Марселем Фичиной. Случайно эдак не придумаешь! Тут — целая «философия»! Если выложить Старший Аркан согласно нумерации, получится история в картинках, рассказ о некоем духовном «путешествии», восхождении по лестнице о двадцати двух ступенях. Это история о возвышении уличного дурачка, который давешнего не помнит и не понимает мироустройства, до совершенного человека, обоеполого Адама Кадмона.

— Не хотел бы я стать «совершенным» Адамом Кадмоном, — произнёс Вольский, прежде чем, задержав дыхание, отъесть сдобренной хреном говядины.

— Это же метафора! — брюзгливо сказал Розанов. — Так вот, на пути героя появились три новых вехи. Вдобавок, три скрытых карты чудно дополняют общий баланс колоды. А на одной из них, «Скрижали», выведен небольшой ключик, который, признаюсь, в известной степени помог в расшифровке колоды. Собственно, без трёх скрытых карт колода — дребедень. Механизм Марселя Фичины отказывается служить без этих деталек. Думаю, мировая закулиса дала поручение местному отделению создать новую колоду. Это является повышением градуса для российских лож, но для Российской Империи в целом ничего хорошего не обещает. Местным фармазонам нужно выслужиться — такую колоду Таро соорудить, чтобы в их рвении никто не усомнился. Уже из рисунков карт ясно, что закулиса намерена усилить гнёт тех, кого они называют «профанами», то есть обывательского народа. При воссоздании любой ситуации эта колода Таро предложит своему владельцу куда более суровые меры чем прошлые колоды. Взгляните. Это самый важный, одновременно самый бесправный Аркан — «Дурак».

На карте был изображён человек с землистым лицом, как будто страдающий селезёнкой. Тусклые глаза, преувеличенно широкие скулы, кончик носа кажется вздёрнутым из-за провалившейся переносицы. Наряжен он был в полосатую робу, в руке держал ложку. Правая нога его по колено исчезла в пасти твари, будто явившейся из древнегреческих мифов.

— Это наружность колоды Таро, — тихо сказал Розанов. — Одним словом, эстетика. А есть подводная часть айсберга: её механика, баланс, логика. Вся эстетика изображений зиждется на строжайших правилах расклада Таро. И они устрашают ещё более.

— Откуда вы их взяли?

— Я их понял, — просто ответил Розанов.

— То есть вы их придумали?

— Я до этого додумался, — с достоинством парировал Василий Васильевич. — Это разные вещи. Прозрением называйте, если хотите. Передо мной лежал миллион зубчатых огрызков, и я выложил из них единственно возможную картину. Применил науку, раздел алгебры логики! Повозиться пришлось… От простого к сложному я восстанавливал правила. Делаю расклад на обыденную ситуацию, для которой, исходя из своего опыта, могу предложить благополучный исход. Нахожу Аркан, символизирующий этот исход. Затем раскладываю следующую ситуацию… В какой-то момент из тумана проступает механика. Тогда применяю алгебру логики. В результате имею полный свод правил.

— Получается, вы разделались с Таро, как вор вскрывает сейф с помощью слесарных инструментов?

— Не самое лестное сравнение, но в сущности верное.

Розанов позволил себе самодовольно улыбнуться.

— Так что карта с дураком означает? — Вольский ткнул в первую в ряду карту.

— Ясное дело: нашего брата дурака бить, деньги брать. Так они смотрят на нас, — проговорил Розанов.

— А эта — за ногу подвешивать?

Вольский стукнул костяшкой пальца по карте, на которой тот же человек с землистой кожей и гротескными чертами был изображён в не самом удобном положении. Свободная его нога, согнутая в колене, скрещивалась с вытянутой.

— Тут символика: то, что за правую конечность прицеплен, означает: по собственному желанию. Этот Аркан предрекает, что мы, глупыши, будем жертвовать собою за весь мир, живота не жалея, и за то плевки и щелчки от благодарного человечества получать. И так, покамест жилы не порвём. Повсеместно нас обрабатывают, чтоб добровольно шли на заклание.

Вольский задвигал усами:

— А портрет дурака, случаем, не из газеты? Как будто штришки знакомые. Шаржик какой-то, или карикатурка…

— Они все нас так видят, — сказал с грустной улыбкой писатель. — Все эти щедрые на подлости щедрины… Поэтому карикатуры в газетёнках, какую ни возьми, одинаковые, хотя разные художники на стерженёк карандашный поплёвывали.

— Если эти, что за кулисами, такой акцент делают на своём восприятии нашей внешности… Как же, положим, антиподы в Австралии либо Новой Зеландии поймут колоду?

— Смысл картинки: «профанов — бить», всюду считают. Баланс колоды подскажет, как бить: с размаху, что станет силы! А вот местные струкотурки прочтут нюансы. Поэтому нам, в Российской Империи, туже всех придётся. Если в остальном мире на нулевом Аркане гипотетического профана увидают, то у нас — конкретных людей, нас с вами. Это российской масонерии отмашка: нас — «можно». И различая на картах знакомых из повседневности профанов, масонерия будет драконничать.

— «Струкотурки», — осторожно попробовал слово на вкус Вольский. — Каково звучание… Будто насекомые члениками своими, жвалами, клешнями стучат, скребутся.

— Это чтобы не произносить слово…

Тут в кабинет заглянула что-то узнать по хозяйству экономка, и писатель не договорил. С болезнью жены, Варвары Дмитриевны, писателю всё больше приходилось уделять время быту.

— К «профанам» отношение закулисы менялось, — рассеянно сказал Розанов. — Но никогда ещё не было таким…

Василий Васильевич раскрыл альбом, куда прошлым вечером вклеивал согласно хронологии создания изображения старинных карт, разысканные по журналам и книгам. На одной из них дети побивали дурака камнями, на другой стягивали с него портки, кое-где дурак заголялся сам. Рысь то драла когтями его ляжку, то вцеплялась зубами. Дурак бывал весел, блажен, печален, подчас зол, а то безразличен к неудобствам и обидам.

— Приглядитесь к новому Аркану: дно сумы Дурака прорезано, ложка дырявая, нога, что не в пасти неведомой твари, в расклеившийся башмак обута. Куда тут идти… Ни единого шанса двинуться в путь «профану» не оставлено. Нам готовят горчайшую участь. Коля, вы, кажется, чересчур увлеклись едой? Сами же сообщили свой новый гастрономический принцип: «есть мало, но часто».

— Я уже второй раз ем. Всё согласно расписанию. Долго очень лекторствуете, Василий Васильевич.

Василий Васильевич вынул из мозаики карту, чтобы показать другу.

Дородная баба, почему-то в пиджачной паре, сидела за столом, поверхности которого было не разглядеть из-за множества телефонных аппаратов. На мясистом лице застыло выражение, какого Вольский не видал ни у одной женщины. Это было злое высокомерие, жирные губы растянулись в людоедской улыбке, глазки-щёлочки смотрели угрожающе.

— Существует легенда о самозванке на Папском престоле. Раньше папесса изображалась бесспорной самозванкой: худой, тихой и понурой. Здесь мы видим вылитую суфражистку, Эммелин Панкхёрст, в абсолютном осознании своего права на занимаемое место. Очевидно, у закулисы программа: возвысить женщин, усадить судьями, столоначальниками, в Думу пустить. Нрав у суфражисток известно какой, до того дойдёт, что мужчины, все пребывающие в ничтожном ранге, в их кабинеты на цыпочках и дыханье затаив будут входить.

— Суфражистки ведь только равноправия добиваются, — заметил меньшевик.

— Сразу видно, не читывали их манифесты, — усмехнулся Розанов. — Получат равноправие, будут требовать уже привилегий. И их получат — ещё чего-нибудь придумают. Остановиться не смогут, да и не захотят.

Писатель вернул карту на место и взял другую.

— Этот Аркан символизирует нашу Империю.

Вольский сказал пренебрежительно:

— Подумаешь, какая-то баба льёт воду.

— Именно: «льёт»! — Розанов воздел указательный палец. — Отечество наше существует под созвездием Водолея, уж не спрашивайте, почему; мне сие не ведомо. Исстари семнадцатым Арканом в раскладах обозначают Россию.

— Из одного кувшина красная жидкость, очевидно, кровь, а из другого — чёрная с блеском, масло какое-то, что ли… — Он задумался, потом махнул рукой: — Наверное, метафора.

— Россиею весь мир будет насыщаться, — объяснил Розанов. — Все станут за наш счёт жирковать и нас же люто возненавидят и упрёками забомбардируют: мол, ленимся, оттого такие нищие.

— Как вы всё разгадываете, из одной-то картинки?

— Знаю просто, какая благодарность бывает за незаслуженное благодеяние… Взгляните на карты «Император» и «Императрица»! С монархиями на всей планете будут кончать. Монархии придают прочности государствам. Закулиса уничтожила французский правящий дом, несколько лет назад расправилась с португальским и сербским. Германия, Австро-Венгрия и Россия — ей как кость в горле. Вы понимаете, сдвиги грядут колоссальные! Коля, сколько можно жевать?..

— Господь с вами, Василий Васильевич! Я просто представил, что пережёвываю этих ваших злодеев. Вот бы вытащить их из-за кулис да показательный суд устроить.

— Ах, где-нибудь в Нюрнберге или Гааге, — мечтательно сказал Розанов. — Словом, в каком-нибудь городишке с богатой масонской традицией. Хотя где в Европе эта традиция бедная? Тайные общества в десять слоёв… Разгромив ячею Минцловой и Артель чертёжников, мы едва-едва кожуру сняли. Тут чистить столетиями надобно.

— Вы утверждаете, что при помощи этой колоды можно любую житейскую задачу решить. А как вам такая задачка? В Бутырке четверо нас было в одной камере: я, Костлявый, Судрабс и Радек. И один десерт, из булки и сахара. И вот ночью кто-то его съел. Мы судили, рядили, да так и не нашли виноватого. И вот что на разборке говорилось. Я спал и никого не видал. Костлявый спросонья абрис чей-то заметил, то ли Судрабс, то ли Радека. Судрабс твердил, что это Костлявый сожрал, в одну пасть. А Радек убеждал, что это не Судрабс, поскольку Судрабс валялся рядом с ним, Радеком, коленка к коленке, на полатях, а Костлявый со мною в сговоре.

— Это можно и без Таро решить, при помощи такой вот таблички с единицами и нулями. Однако в качестве наглядного, так сказать, опыта…

Василий Васильевич положил несколько Старших Арканов и окружил картами Младшего Аркана с изображениями монет. Передвинул несколько карт, добавил четыре новые, вновь изменил композицию. Изрёк вердикт:

— Вы, Коля, и съели.

Вольский едва не подавился куском.

— Ну, Василий Васильевич, что же мне было ещё делать? Положение было самое суровое.

Тут вошла Варвара Дмитриевна, увидала разложенные карты и здоровой рукой принялась неловко сгребать их в стопочку.

— Варя, что ты делаешь?!.. — замахал на неё ладошками Василий Васильевич.

— Совсем девочки распустились! Что придумали: разложить свои рисунки на отцовском столе! Ужо я им устрою взбучку.

— Причём здесь дети? Я эти картонки давеча с улицы принёс.

— Вася, я же своими глазами видела вот этот рисунок!..

— Говорю тебе, Варя: оставь.

— Важную мысль на детской каляке-маляке наскрипсил, что ли, и бережёшь? Сколько тебе твердила: заведи гроссбух! Горюшко моё!.. — затянула жена. — В прошлом месяце ассигнацию почёркал, куда её теперь денешь?

— Отправь Домну Васильевну обменять в банк, — нетерпеливо сказал Розанов.

— Ты такое написал, что с этим даже в банк стыдно идти!

Варвара Дмитриевна вышла прочь.

— Не обиделась ли? — разпереживался Василий Васильевич. Засуетился, поспешил следом.

Из гостиной слышались: поцелуи, шорохи, розановское сюсюканье.

— Всё-таки я именно этот рисунок у девочек видала, — пробивался в кабинет бас Варвары Дмитриевны. — Найду альбом и покажу.

— Поищи, если душа просит.

Вернувшись, Розанов извинительным тоном произнёс:

— Моя Ксантиппа в юности была отнята от живительных струй образования, вот и не смыслит ничего в художестве. Всякая не маслом писаная картина для неё детский рисунок. Ну-с, на чём мы остановились?..

Вдруг в просвете между дверью и косяком возникла детская рожица.

— Эх, конфекту хочется! — скосив туда глаза, протянул Вольский мечтательно.

Прозвучал удаляющийся топот маленьких ножек. Минуту спустя конфета ударила в плечо и упала на ковёр. Вольский подобрал и завертел головой по сторонам, высматривая метателя. Наконец, вытаращился в потолок, будто сладость была пожалована оттуда. За дверью кто-то, судя по звукам, сдерживал смех ладонями, получалось не очень хорошо — то и дело прорывалось фырканье.

Розанов неодобрительно покачал головой.

— Варвару Дмитриевну забывчивость поразила: непременно оставит приоткрытой, — прокомментировал он.

Вольскому захотелось непременно поблагодарить девочку за угощение. Он сложил конфетную обёртку, воссоздав видимость наполненности. Положил на краешек полки. Назавтра девочка придёт в папин кабинет, заметит муляж конфеты, удивится: почему дядя Коля не съел подарок? Сожмёт ручонкой…

— Какие у нас имеются зацепки? — спросил меньшевик промежду прочим.

Почмокав губами, Розанов решился открыть:

— Эту колоду рисовала женщина.

— Почему вы так считаете?

— Со сменой зодиакальной эпохи ушли времена, когда Таро могли рисовать мужчины. Теперь считается, что только созданная женщиной колода исполнена силы.

— Откуда вы всё это взяли?

— Восприял из надёжнейшего источника.

Василий Васильевич выбил ногтями дробь по журналу, на обложке которого значилось: «Спиритуалистъ».

— Шутите?

— Лишь отчасти. Отсюда я самые банальности заимствую. А «тайны» сам постигаю.

Вольский склонился над колодой Таро.

— Домна Васильевна, подайте чай на трёх персон, — распорядился писатель.

— Вы ожидаете кого-то? — уточнил меньшевик.

— Я накануне телеграфировал Бориньке. Если он не пренебрёг моей просьбой, то будет с минуты на минуту.

Дверь распахнулась и влетел Боря Бугаев.

— Здравствуйте, Боринька! Я вызвал вас для…

Поэт с шумом отхлебнул полкружки. Заприметив Таро, склонился над столом.

— Какая у Василия Васильевича интересная зоря на карте! — выдал прерывисто из-за одышки.

Писатель нахмурился:

— Что-что? Боря, выражайтесь яснее!

— Что же непонятного?!.. Я умею на глазок определить год рисования зори.

Розанов и Вольский переглянулись. Меньшевик пробормотал:

— Кажется, Боря над нами издевается.

— После того как в 1902 году извергся Мон-Пеле, развеянный в земной атмосфере пепел окрашивает рассветы и закаты, — продолжал Бугаев. — Всякий поэт обязан наблюдать зори. Я без пропуска наблюдаю уже полжизни. Ещё бы какой вулкан взорвался, а то небесные колеры выцвели донельзя. Вы желаете раскрыть инкогнито художника? Нет ничего проще. Возьмём каталоги за 1906 и несколько последующих лет и пролистаем, что-нибудь в этакой технике рисунка и попадётся. Не мог же автор избегать выставок и аукционов все прошедшие с момента запечатления этой зори годы!

Розанов задрожал:

— Это… след! Мы взяли след!

* * *

Медная табличка поясняла: «Рёрихъ».

Несколько дней друзья не покидали розановский кабинет, листая художественные альбомы, журналы и буклеты выставок. У Бори из-за бумаги пересохла и потрескалась кожа на руках. Меньшевик, вдруг ознакомившийся с живописными тенденциями, сетовал:

— Всяческая абстракция в цену вошла. Ляпнут краской, размажут, линию поверх прочертят, — готово: ценник с ноликами рублей.

Писатель отвечал ему задумчиво:

— Это всё потому, что они порой видят в какой-нибудь мазне образ того, кому поклоняются. Тут же и покупают, и чем более сходства, тем дороже.

Тогда Вольский уставился на друга:

— Шутите, Василий Васильевич?

— Ясное дело. Не обращайте внимания.

Наконец, им улыбнулась удача: в дешёвом каталоге заштатной выставки Боря отыскал похожий рассвет, а под ним — фамилию.

Служанка провела посетителей в гостиную, где на диване полулежала дама в белом платье.

Розанов откашлялся:

— Простите, можем ли мы повидаться с…

— Муж в экспедиции, — отрезала дама. — Я заменяю его по всем вопросам. Зовите меня Еленой Ивановной.

— Наш вопрос касается художественных работ вашего мужа, — деликатно заметил Розанов.

— Я и сама неплохо рисую, — отвечала Елена Рёрих.

— Вы!.. — разгорячился Боря. — Вы! Нарисовали. Это! — он ударил ладонью по столу, оставив на скатерти карту Таро.

Дама подбежала с лёгкостью балерины и склонилась над картонным прямоугольником.

— Что за прелестная миниатюра?

— В каталоге нашлась картина, оттенки рассветного неба с которой совпадают с таковыми на данном Аркане!

— Экие глупости! — хозяйка рассмеялась. — Покажите ваш каталог! Да ведь тут типографы напортачили — вероятно, краску загустили. Погодите, — Елена Рёрих сняла с полки сшивку темпер и раскрыла на столе: — Смотрите: оригинал. Ну, в каком году сделан, по-вашему?

Это была именно картина из каталога, только небесные колеры на ней лазурно бледнились. Было очевидно, что к году её создания вулканические выбросы осели на земную поверхность. В этакой цветовой гамме всякое сходство с мрачным влажно-купоросным закатом на карте Таро испарялось.

Бугаев сконфузился.

— Так что у вас там за карта? — насмешливо произнесла Елена.

Грустный Боря продемонстрировал колоду Таро и, чтобы не посвящать постороннего человека в детали следствия, наплёл какой-то ерунды, смешав зори и влияние оных на здоровье с гаданием и околоэзотерическими глупостями. Хозяйка внимала с интересом, порой изгибая бровь. Усмехнувшись, пожелала удачи в дальнейших изысканиях и выпроводила гостей.

— Не нравится мне эта дама, — промолвил Розанов, вновь оказавшись на лестничной площадке. — Уж очень экзальтирована. Может пойти в трибады или в спиритки. Ох, зря мы с ней об этом всём поговорили.

* * *

Василий Васильевич то и дело морщился: донимал шум. За стеной слышалась возня, барахты, шебуршанье, — это четвёрка полотёров драила полы. За другой стеной приходящая раз в месяц прачка то трещала колотушкой по стиральной доске, то хлюпала в корыте постельным бельём. В день большой уборки писатель обычно уходил из дому, но с болезнью Варвары Дмитриевны пришлось взять на себя часть распоряжений по дому.

Розанов объявил:

— Констатирую: мы бессильны что-либо предпринять. Более нет ни единой зацепки!

— Зря только в Петербург ехал, — пискнул Боря Бугаев.

— Ну, всё, кончено! — с облегчением сказал Вольский, вспоминая свою новую комнатку. — Зацепок более нет, дело останется нераскрытым.

Поэт высказался:

— Поместите улику в коробку, как у Шерлока Холмса было заведено, и в дальний угол запихайте. До лучших времён.

— Вот и коробка из-под сигар, как раз опустошённая, — приговаривал Василий Васильевич. — Кто бы мог всё выкурить?.. Впрочем, будет. Кладём…

От двери донёсся протяжный стон, и троица, обставшая письменный стол, обернулась. В кабинет, шатаясь, вбрели полотёры — румяные, расхристанные, в глазах поволока. Баба оступилась, удержалась за дверной косяк. Лямка сарафана соскользнула, оголив белое плечо. Боря благочинно зажмурился.

— Мы наблюдаем последствия переусердствовавших трудящихся, — назидательно проговорил Розанов. — Анархия движений растрясла отолиты, что в полукружном канальце уха. От анархии сплошные неудобства, — подвёл он итог.

— Кончили работу, хозяин. Мебелю подвинули, где стояла, — выдохнул с присвистом вожак полотёров. — Паркеты звездой Вифлеемской блистают.

Розанов изогнул бровь.

— Тебя как звать?

— Капитоном.

— Сколько пожаловать за труды, Капитон?

— Полтину.

— А что так дорого? — вымолвил Василий Васильевич с таким наивным удивлением, что даже досконально изучивший повадки писателя за несколько лет дружбы Вольский почти ему поверил.

— По какому такому толку дорого? В сем граде дешевле не сыщешь. Мы коммерцию-то изучили. Хочем монополью учредить, во еже не было полотёрщиков, окромя нашего дружества, — пояснил мужичонка. — Работаем ватажно, полы трём скоро да споро, оттого за день тьму домов обходим, плату требуем малую. Тем и побиваем конкурентов.

— Чтоб наверняка разгромить конкурентов, плату нужно просить скромную, — назидательно произнёс Розанов. — Сбавлять надобно цены. Чтоб вашу дружину зазывали, а иных полотёров — гнали. А потом, когда никого кроме вас в полотёрском деле не останется, можно и задрать цены. Вот что, бери двугривенник и ступай с миром.

— Не так уж быстро управились, тюти, даром, что четверо, — проворчал Розанов, едва полотёры вышли вон. — Не выйдет у тють монополия.

— А одежда у них свежая, — вдруг заметил Боря. — Разоблачаются, что ли, во время работы?

Тут в кабинет сунулась прачка, и Василий Васильевич пришёл в исступление:

— Что ж Варя не расплатится!..

— Маменька в наших комнатах прибирается, — щебетнула из-под стола дочка.

— Наденька, ну хоть ты не мельтеши, на улицу беги играть, — умоляюще сказал Василий Васильевич и обернулся к прачке: — Ну, сколько вам?..

— Пятиалтынный за труды, за руки стёртые, — шамшила старуха, до тех пор, пока монета не перекочевала из кошелька хозяина кабинета ей в руку.

Только девочка выбежала, как в кабинет вошла её мать.

— Ничего не понимаю, Вася, — пожаловалась Варвара Дмитриевна. — Может, ты объяснишь?.. Вот здесь должны быть рисунки, о которых я говорила, помнишь, Вася? А странички-то вырваны. Кто бы это мог сделать? Именно нужные странички. Зачем бы это, а?

Василий Васильевич ощупал чутким перстом неровные рубчики, выглядывающие из линии сгиба.

— Варенька, ты, верно, запамятовала. Из-за того, что странички отсутствуют, тебе и кажется, что здесь были рисунки. А что страниц нет — экое диво! Рисунок чернилами залили, — вжик! — страницу долой!

— Девочки говорят, что не драли страниц!

— Значит, гимназической подруге рисунок понравился. Взяла на память, не спросивши. Вспомни хоть Машку Тартаковер — прожжённая бестия!

— Покажем дочерям картонку и спросим: они рисовали, или не они? Вот увидишь, я права!

Василий Васильевич открыл коробку из-под сигар, там было пусто!

— Признайтесь, Василий Васильевич, как этакий фокус провернули, — зафыкал в усы, сдерживая смех, меньшевик.

— В погоню! Скорее! Не теряя ни минуты!

— Куда? За кем? — ошалело повторял Боря.

— Из-под носа увели, — дивился меньшевик. — Ловкачи — высший класс!

— Колоду мог взять и кто-то из нас троих. Давайте обыщем друг друга по очереди, — предложил Боря.

— Протестую! — прорычал Вольский в крайней степени остервенения, в какую обычно приходил, если кто-то намекал на истощение его рубашки до воротничка и манжет.

Бугаев пожал плечами:

— Готов первым подвергнуться испытанию.

— Вот ещё: очень мне надо вас обыскивать, — буркнул Вольский.

— Тут уйма народу прошла, — примирительно сказал Розанов.

— Вот хоть полотёры.

— Точно, они! — воскликнул писатель. — Подозрительные типчики. Разговором отвлекли, и колоду — цап!..

* * *

— Ну, что увидели? Отвечайте!

Боря молчал. Как в рот воды набрал.

Друзья стояли у стены дома, куда пришли выполнять очередной заказ полотёры. Вольский подсадил Бугаева, чтобы тот заглянул в окошко.

— Поднимите меня!

Меньшевик сцепил пальцы замком и подставил под маленькую ножку Василия Васильевича.

Розанов заглянул в окно одним глазком и зашатался, стал шарить руками по кирпичной стене. Меньшевик сразу же поставил его на землю. Писатель выдохнул:

— Хлысты!.. Маскируют свои радения под работу и ещё деньги получают! Дайте-ка ещё разок взгляну… Для научного интереса.

Вольский подсадил друга, но долго не продержал — скучно. Вернул Василия Васильевича на землю. Тот пребывал в радостном возбуждении: глаза блестели озорно, бородка тряслась.

— У них — «корабль», то бишь община, — зашептал Розанов. — И собственная «богородица» — богиня, коей они поклоняются, как умеют. Боря, проникните в их ряды! Вам — только вам — это легко удастся.

Бугаев выпросил у дворника простую рубаху и армяк. Переодевшись, отправился на разведку, уверенный в успехе.

Он легко затесался в ряды полотёров, сползавшихся со всего города, сдать дневную выручку. Маскировка была превосходная — никто ухом не повёл в сторону поэта. Боря вошёл в «корабль» — дощатый амбар. Принялся ходить кругами, незаметно подбираясь к вожаку. Но оказался вдруг в середине пустого пятачка, окружённый со всех сторон полотёрами.

— Зачем пожаловал, фискал? — ласково спросил Капитон.

— Те картинки, что у тебя в армяке, в тайном карманце, лежат, отдай, — стал убеждать Бугаев. — Лежат ведь без толку. Ну какой от них тебе толк?

— Какой толк? Чемряковцы мы! — гордо изрёк Капитон. — От чего не отречёмся. Отдать картинку можно, — заулыбался сладко полотёр, — да только какой мене во том антирес? Аще человек расторопный, за благочестие радеющий, тады другое дело. А ты рафлёный какой-то… Порадей чин-чинарём: до красного пота, мокрых мозолей, одёжной рвани и всего такого протчаго, абне обретоше вещицу.

— Как же мне порадеть? — растерянно сказал Боря.

Капитон подмигнул бабе. Та залыбилась, вихляво прошлась туда-сюда, словно разминая суставы. Повернулась спиной ко всем присутствующим, чуть присела, уперев руки в колени, и часто-часто затрясла гузном. Сметанно-молочные её телеса будто зажили сами по себе, тесно им стало в одежде, хотели прорваться наружу.

Боря обомлел. Не отрывая взгляда от ходящей ходуном плоти, промямлил:

— Это что за танец, откуда?

— Из Твери я, а пляска, значица, тверская, — весело крикнула через плечо баба, не останавливаясь. — Тверск этоть!.. Отойди, зашибу!

— Радети бушь? Елико ждати? — с ехидством поинтересовался Капитон.

— Погодите, — одними губами произнёс Боря. Задышал по методике кашмирских йогов и, быстро справившись с потрясением, объявил: — Явлю усовершенствованный «шимми».

Боря сделал шаг, но запутался в собственных ногах, покачнулся и завалился ничком. Полотёры не успели разухмыляться — в последний момент гость выставил руки в пол. Упираясь ими поочерёдно, стал раскручивать вокруг них тело, сначала медленно, а потом быстрее, только разлетающиеся ноги мелькали.

— Кто ж трепака не знает? — издевательски хмыкнул Капитон. — Ты ещё «барыню» изобрази.

Бугаев промолчал. Суставы разогрелись и стали подвижными. Он мог показать большее.

Поэт ударился оземь и завертелся на лопатках, ежесекундно по-новому сплетая руки и ноги, вдруг взлетел в воздух и приземлился на локоть, завертелся на самой косточке, падал снова и снова, чтобы провернуться иным способом и подскочить мячиком. Пробежал на руках сажень, как юла закружился на вытянутой руке — тело моталось в воздухе. Наконец, запрыгал — с основания ладони на носок, с плеча на пятку.

Капитон занервничал. Полотёры побледнели, давно забыли перешёптываться.

— Ну, кто резче раскрутится? — залихватски крикнул Боря.

Сорвав меховой малахай с ближайшего полотёра, Боря натянул на себя по уши, смяв пушок белых волос. Перевернулся и завертелся на голове, более не опираясь о половицы руками и не отталкиваясь. То растопыривал, то складывал конечности, отчего вращение замедлялось и ускорялось. Баба-полотёрка охнула и села на гузно. Остальным полотёрам тоже стало дурно: держались за стены те, кому не хватило места на лавках, в уголке кого-то тошнило. Один Капитон стоял прямо и без дополнительной опоры, но в глазах его просвечивал внутренний ужас.

Боря всё ещё крутился, хотя и плавно замедлялся. Наконец, сделал курбет и подскочил к вожаку.

— Через сто лет все будут танцевать, как я сейчас! — сказал с триумфом. — Ну, подавай сюда картинки!

Трясущийся Капитон угрюмо эхнул, хлопнул ладошами, дёрнул себя за рукав. Шов на плече кафтана лопнул, открыв путь к потайному карману. Полотёр извлёк оттуда что-то, завёрнутое в ситец, протянул победителю. Обёртка поддалась пальцам Бори. Под ней — фотография: некрасивая женщина, дородная, в богатых платье и шляпке, сидела на стуле, в окружении женщин, одетых попроще, таких же угрюмых.

— А больше ничего? — с надеждой спросил Боря.

— Экий ты!.. — выдавил через силу вожак. — Сие ценность великая есть, чего тебе ещё надобно?

Боря Бугаев побрёл к дверям, обернулся с порога:

— Капитон, Капитон, улыбнитесь, ведь улыбка это флаг «корабля», — продекламировал он на прощание, и добавил: — Сам не знаю, для чего сказал.

* * *

Едва увидав Розанова, прачка зашлась благим матом:

— Негодяй, над старой женщиной поглумиться пришёл! Конфекты пустышечные кладёт, скоро будет капканы в залах расставлять.

— О чём она? — вопросил недоумённо писатель.

— Не обращайте внимания, Василий Васильевич, — сказал меньшевик. — Что-то мне подсказывает, мы настигли похитителя.

Старуха продолжала громко негодовать, и писатель, прищурившись на неё, понимающе протянул:

— А-а-а, звонкая медь, бренчащие цимбалы…

— Что? Не улавливаю сути, Василий Васильевич.

— Какая же помеха иногда этот ваш атеизм! — брезгливо сказал писатель. — Намёков совершенно не понимаете. Это из…

— …из апостола Павла, — вставила старуха.

— Именно! Имеются в виду неодушевлённые предметы, издающие звуки. Стыдитесь, Коля.

Толкнув дверь, он вошёл в комнату. Прачка ахнула:

— Хам!

— Ага, а ещё Сим и Яфет, — пробормотал Василий Васильевич, осматриваясь.

Вазочки, расставленные на полках, горшочки с растениями, безделушки, — всё казалось смутно знакомым. Писатель покрутил в руках один предмет, другой, припоминая, когда и где их покупал.

— Люди добрые!.. Что творится! — отчего-то шёпотом запричитала прачка. — Средь бела дня грабят!

Василий Васильевич обернулся к друзьям:

— Мы наблюдаем яркий пример клептомании…

— Какая ишшо кляпомантия? — вставила старуха. — Попрошу грубостями не раскидываться!

Тут Розанов увидал на комоде старинную монету.

— Надо же! У меня точно такая. Дома лежит, в целости и сохранности. Просеялась месячишко тому между половицами, руки не дошли поднять доски. Погодите, это та самая, узнаю сколы на ободке! Как монета оказалась у вас?..

— Примагнитила, — сварливо ответила прачка.

— Магнитом послужили ваши руки? — едко осведомился Боря.

— Зачем же, настоящий магнит. На бечёвке.

— Так ведь он только с железом работает, ну, со сплавом. А тут золото!..

— Если мёдом вымазать, очень даже работает магнит, — с достоинством сказала прачка. — Всё магнитит.

— Это итальянская шаль Варвары Дмитриевны? — поразился Василий Васильевич.

— Живёте в богато гарнированной квартире, а ветоши жалеете! — с обидой в голосе отозвалась прачка.

— Вы социалистка? — осведомился Розанов, сматывая шаль и запихивая в карман.

— Сами урод уродом, а обзываетесь, — буркнула прачка.

— «Отнять», да? А делить между своей правой и своей левой рукою будете? — вставил Боря.

— Верните колоду, — процедил меньшевик.

— Не брала я вашей колоды, — отрезала старуха. — Да и как унести в одиночку, она поди тяжела. Вам капусту квасить приспичило? Утюг в нагнёт поставьте, у вас же в дому второй утюг оставался.

Вольский в сердцах плюнул.

— Вы карты взяли?

— Отродясь не брала. На что мне?.. Разве вместо скатёрки постелить, если карта широка и подклеена полотном. Да зачем мне скатёрка, когда вашей скатертью, из голубой комнаты, стол убран!

— Игральные карты!.. — напирал Вольский. — Сегодня в кабинете брали?

— Не брала ни-че-го! — торжественно объявила прачка.

Между тем после слов прачки Боря обратил внимание на утюг, приткнутый к стене, поднял, поплевал на подошву — совсем остывший. Отжал несколько раз тяжесть от плеча, но раскрылась сама собой заслонка и остывшие угли с золой просыпались на пол. Старуха завопила, и Бугаев от неожиданности выронил утюг. Тот пробил острым углом трухлявую половицу и застрял. Боря встал так, чтобы заслонить случившуюся катастрофу, но старуха почему-то не успокаивалась.

— Погодите, я вот этой досточкой прикрою, — засуетился поэт.

— Боря, оставьте чертёжную доску, — воскликнул Василий Васильевич. — Это трофей из конторы Артели Чертёжников!

— На кой она вам взялась!..

— Как же, экономка, Домна Васильевна, на ней бельё гладит.

— Вы гляньте, Боря, может у старухи клад в подполе, — посоветовал Вольский.

— Ничего там нет, — крикнула прачка, но сама проверила: а вдруг?

— Где-то у ней залежи табаку должны быть, — вспомнил Розанов. — Поищите, Коля.

Меньшевик покраснел.

— Табаку нигде нет.

— Странно.

Тут старуха жеманно прислонила ладонь к впалой груди:

— Сердечную мышцу прихватило… На полочке «строфант», накапайте…

Боря метнулся за пузырьком, однако писатель предупредил его:

— На ярлычке пометка аптекаря: «Варвара Розанова», — и добавил, обернувшись к прачке: — Вам, пожалуй, вредно будет.

Пузырёк обрёл приют в кармане Василия Васильевича.

— Как вы не замечали воровства? — в который раз поразился Бугаев.

— Считали, разрушилась вещь, — сокрушённо ответил писатель, — или запропастилась, расточилась в прах, распылилась, погребена под грудами прочего скарба, да мало ли. Куда нам пропажу имущества заметить, если полотёров не разглядели на протяжении лет.

Розанов встряхнул головой. Коснулся плеча Вольского, переменяя тему:

— Обратите внимание, насколько буквально она понимает наши расспросы. Это иллюстрация формы существования примитивных существ, иначе зовущейся генида…

— Гнида? — встрепенулась старуха. — Ах ты!.. Мраморная муха, вот ты кто! У тебя известь в голове! Чтоб твоя щипоноска тебе клюв отсушила!

— Есть хорошая книжка, написана немецким студентом Отто Вейнингером, — невозмутимо продолжал Василий Васильевич. — Обязательно ссужу вам, Коля, прочитать… Ладно. Битый номер, — вздохнул Розанов. — Нет у ней колоды Таро. Всё есть, что в доме пропало за последние пять лет. Но не карты. — Он смерил прачку взглядом: — Я пришлю за вещами воз. Ежели не хотите, чтоб квартальному жалоба легла, будьте любезны заплатить возчику.

Неугомонная старуха вопила в спины:

— Мне что прикажете, в голой комнате кантоваться?

* * *

— Случился бум Таро, — сообщил вошедший Боря. — Дюжины новых колод в продаже. Даже «пикантная» колода появилась. Купил из-под полы на углу. Пошлятина…

— Дайте взглянуть!

Розанов, хмыкая, перетасовал карты. Вдруг поднял голову, насторожился.

— Слышали? Пол скрипнул. Варя сейчас войдёт. А то дети невзначай забегут. Ну-ка, от греха подальше!

Василий Васильевич выдвинул ящик стола, бросил туда «пикантную» колоду и, задвинув коленом, повернул торчащий в замочной скважине ключик.

— Потом исследую с увеличительным стеклом, — шепнул писатель.

Он обернулся к двери, дожидаясь жены, но та всё не показывалась. Розанов продолжил:

— Ничуть не удивлён внезапной моде. Закулиса создаёт «дымовую завесу»: плановая колода не привлечёт внимания «профанов».

— Кстати, Василий Василич, дайте мне испорченную красненькую, я разменяю. Немного возьму в пользу наших расходов по дознанию, остальное верну.

Розанов с сожалением похрустел ассигнацией и протянул меньшевику, словно преодолевая себя.

— Что с вами? — притворно удивился Вольский.

Василий Васильевич начал отрешённо:

— Понимаете, трудно расстаться… — тут он спохватился: — С записанной мыслью.

Вольский прочитал сделанную Розановым надпись и крякнул. Эту ёмкую, лапидарную скабрезность нельзя было произнести вслух — заплетался язык. Однако, с неудовольствием признал Вольский, оспорить содержавшееся там утверждение не представлялось возможным.

Опомнившись только через несколько минут, Вольский поменял тему:

— Вы, верно, захотите после таких полотёров комнаты перемыть?

— Зачем же? С другим совсем ощущением по этим комнатам стану прохаживаться, зная, что давеча тут… жили… полной жизнью. Вы попробуйте.

— Я попробую! — воскликнул Боря и выбежал из кабинета.

Прислушавшись, как поэт топает туда и обратно по натёртым полам, Вольский проговорил:

— Василий Васильевич, у вас не возникало подозрений по отношению к Боре?

— Что вы имеете в виду?

— У нашего Бориньки пальчишки-то тонкие. Хороший щипач из него бы вышел. А как он с полотёрами столковался? Но вместо колоды какую-то ерунду принёс.

— Вы прямо скажите, Коля, без околичностей.

— Не удалось нас по ложному следу отправить, к Рёриху-то, так он Таро и… хвать!

Розанов поставил локти на стол и закрыл ладонями голову. Меньшевик, не понимая, в чём дело, напряжённо следил за ним. Наконец, Василий Васильевич тяжело вздохнул и кликнул младшую дочку. Когда та прибежала, спросил:

— Наденька, скажи, куда ты задевала хрустальный шарик?

— Какой шарик, папочка?

— Тот, что в шкатулке рядом с картами лежал.

— Там не было шарика.

Василий Васильевич опять схватился за голову и зашагал от окна к столу. Совладав с собой, продолжил:

— Значит, сам укатился в щель…

— Наверное, папочка.

— А карты ты отдала…

— Алечке отдала.

— Вот как! Она, небось, фокусы карточные обещала показать?

— Да. И не показала! Вспомнила, что надо идти к Вальманихе.

— Ну, всё, беги играть.

Василий Васильевич рухнул на стул и утратившей ловкость рукой принялся расстёгивать воротник.

— Алька, противная морда, — бормотал он. — Научила младших вынести колоду. Пригрел змеищу за пазухой…

— Может быть, микстурки накапать? — осторожно спросил Вольский.

— Обойдусь, — просипел Розанов.

— Василий Васильевич, что представляет собой упомянутая Вальманиха?

— Алькина подружка, они вдвоём квартиру на Песочной снимают.

Меньшевик помолчал, спустя пять минут спросил:

— Василий Васильевич, когда мы пойдём к вашей приёмной дщери?

— Благодарю, Коля, за участие, но туда я один наведаюсь. Ни к чему вам…

* * *

В проёме распахнутой двери мелькнули две тоненькие фигурки. Розанов углядел, крикнул вслед:

— Вы куда? И почему в таком виде?

Барышни в чёрных вуалях замерли у порога.

— Гулять.

— Верочка, покажи личико! — заискивающе сказал Василий Васильевич.

— Зачем, папочка? — с искренним недоумением прозвенела голосочком гимназистка.

— Дай отцу полюбоваться на себя, — твёрже сказал писатель.

— Ах, папá!..

— Запечатлеть отеческий поцелуй на челе, — раскатисто, по-командирски продолжал Розанов.

— Фи!.. Маруся, милочка, не находишь ли, что телячьи нежности устарели? — как ни в чём не бывало проворковала гимназистка.

— А ну покажите морды, обе! — рявкнул Розанов, стукнув сухоньким кулачком по столу.

Девушки вздрогнули и откинули вуали.

На щеках той и другой аляповатились картинки: у Веры — птичка об одной ноге, у Маруси — деревце, каждая веточка коего разделялась двумя поменьше веточками, так до полного измельчания.

— Ага! — только и сказал Василий Васильевич.

— Мы пойдём? — робко спросила Вера.

— А куда, позволь узнать, вы собрались?

— В Таврическом саду обещали прогулку с художниками и поэтами.

— Вот оно как… Кто эту загогулину нарисовал? Сама, Верочка? Где твоя палитра, муштабель? Изобрази в том же духе на лице Николая Владиславовича. Хочу за процессом понаблюдать.

Вера извлекла из ридикюля плоскую коробочку с красками. Смазав кончики пальцев охрой, спросила:

— Николай Владиславович, вы что предпочтёте: птичку или рыбку?

— Рыбку, — машинально ответил Вольский, имевший слабость к разварной корюшке и фаршированному судаку. Спохватился: — Погодите, не нужно. Сделайте что-нибудь… серьёзное.

Гимназистка подвела меньшевику правый глаз, угольком вычертила ресницы, лучиками далеко расходившиеся от века.

— Ловко, — похвалил Василий Васильевич. Приподнято добавил: — Что ж, идите, куда собрались. — Он повернулся к меньшевику, разглядывавшему себя в стекло книжного шкапа: — Николай Владиславович, сопроводите барышень, а то получится, Верочка зря трудилась.

— Господину Вольскому с нами нельзя, — потупившись, вымолвила Маруся Тартаковер.

— Почему? — с подозрением спросил Розанов.

Маруся устремила на Василий Васильевича взгляд пуговичных глаз.

— Господин Вольский одет неподобающим образом.

— Что же, во фраке к футуристам должно заявляться? — раздражённо бросил Розанов.

— Иногда, но не в этот раз. Сегодня требуются яркие вещи. Ну, вот как на вашей экономке надето было что-то канареечное.

Розанов позвонил в колокольчик и, когда дверь отворилась, попросил:

— Домна Васильевна, одолжите свою кофту.

* * *

Когда Вольский с барышнями ушли, Василий Васильевич сказал:

— А вас, Боря, я попрошу разведать, что на женских курсах происходит.

— Зачем?

— Рисунки на щёчках барышень обратили на себя моё внимание. Графика схожа с некоторыми символами Арканов. Уж не причастна ли к нашему делу учительница рисования?

— Как же я, лицо мужского пола, туда попаду?

— Придумайте какой-нибудь финт в своём духе, — меланхолически ответил Розанов.

Боря Бугаев призадумался и побрёл из кабинета.

В передней вдруг вспыхнул, всколыхнулся, заскрёб дверь в комнатку экономки:

— Домна Васильевна, выгляните на секундочку!

* * *

Как пастуший пёс нарезал круги вокруг толпы художников заводила. Его окликали: «Маяк!» Высоченный, он действительно был — «маяк». Лицо серое, грубое, кое-как вытесанное. Рядом с его правой бакенбардой помещался силуэт неведомой твари о пяти ногах. Массивное туловище задрапировано канареечного цвета кашне. Цилиндр его возвышался из толпы художников тут и там: Маяк проверял настрой и пересчитывал собравшихся, самое же главное, распределял из подносимых корзин печенье и бутылки шампанского — будучи специалистом по последнему, Вольский издалека узнал красноленточный «Мумм» и золотистый «Луи Рёдерер».

Вольский разглядел среди гуляющих знакомое лицо, правда, сегодня украшенное картинкой белочки. Это был тот, кто более походил на марсианина, нежели на человека.

— Хлебников? Что вы тут делаете?

— Здесь очень весело, — поведал марсианин с самым несчастным видом.

Вольский подумал, что если гуляния с разрисованными лицами обернутся волнениями и появятся казаки с нагайками, доверенных ему барышень он сумеет уберечь, уведя в переулок, а вот старый знакомый ещё попадёт под горячую…

— Виктор, будьте так добры: сходите за конфектами.

Маруся, обнимая обеими руками предплечье меньшевика, промурлыкала:

— Это вы хорошо придумали, Николай Владиславович. Будет закуска для шампанского. А вы любите пить на брудершафт?

— Я не могу отлучиться, — сказал марсианин. — Я председательствую сегодняшним сборищем.

— Ну и что? Меня тоже, бывает, назначат председателем в какую-нибудь думскую комиссию. Что же, из-за этого не ходить за птифурами к чаю?

— Так я не комиссией председательствую, а целым земным шаром.

Личико Тартаковер вдруг приняло сосредоточенное выражение. Оценивающий взгляд упёрся в занятого спором Вольского.

— Бросьте упрямиться, Виктор!

— Не могу.

— Так для барышень!..

— Тогда ладно, — вдруг согласился Хлебников. — Но мне это очень сложно.

— Да что в вашей миссии сложного? Купите конфект и принесёте.

— Сия миссия почти невыполнима, — серьёзно отвечал марсианин. — Впрочем, я попытаюсь. Только у меня ни копейки.

Вольский протянул розановскую ассигнацию:

— Купите фунтик… Лучше — два.

— Почему так мало?

— Барышень-то аккурат две.

Меньшевик подумал, что Хлебников ещё и быстро управится, и решил как-нибудь осложнить его задание.

— Конфекты выберите следующие. Во-первых, чтоб в сердцевине был орех, цельное ядро. Куда вы? Это ещё не всё. Во-вторых, орех должен быть заключён в вафельную скорлупу, а промежуток заполнен… сливками. Да постойте же!.. Вафля облита шоколадом. Запомните?

Хлебников махнул рукою и повернулся, чтобы бежать.

— Погодите! Маруся вот ещё говорит, конфекта сверху посыпана карамельной крошкой!

— Какой вы смешной, Николай Владиславович, — пропищала Маруся Тартаковер. — Можно вас звать Николя? Вы ведь думский депутат? Знакомы с товарищем министра народного просвещения? У меня низкий балл за латынь, попросите за меня?.. А где сами проживаете?

— Орех какой? — выпалил вернувшийся Хлебников.

— Что-о? Любой, брат, любой. О чём вы, Марусенька, говорили?

Между тем, заводила в жёлтой кофте пытался привлечь общественное внимание, бросаясь к прохожим.

— Послушай, любезный, поверишь ли: времени нет ни минуты, — сердечно ответил господин, крепкой рукой снимая хват заводилы. — Давай как-нибудь в другой раз поболтаем? Вот и чудно.

Маяк подкараулил другого прохожего, заступил дорогу и спросил зло:

— Не видишь, что у меня на лице?

— Чего-о? Мордва и есть мордва. Обычная, хамская. Иначе не скажешь: хариус.

Минутой позже заводила ухитрился схватить акцизного чиновника за полу твидового пальто. Тот сердито обернулся:

— Сейчас городового кликну!

— Ага!.. — восторжествовал Маяк. — Всё из-за лица моего!.. Притесняете, мещане!

— Из-за того только, что ты, любезный, за бумажник меня схватил, — процедил чиновник и, выдернув пальто из цепкой лапы, пошёл своей дорогой.

Скука сгущалась в воздухе, а толпа футуристов и сочувствующих, напротив, таяла. Массовка, не снискав внимания столичной публики, а также понимая, что шампанского на всех не хватит, снимала с лица грим и расходилась.

Сквозь редеющую толпу заводила увидал желтизну кофты, которая была на меньшевике. Раздвигая плечами художников, он подошёл, набычился и прогудел, тыча пальцем в плечо Вольскому:

— Ты зачем это надел?

— А вам, сударь, какая до того печаль? — надменно спросил меньшевик.

— Ну-ка сымай! — распалился Маяк. — Только я имею право жёлтую вязанку носить!

Ах, Маруся, чертовка, подумал Вольский, устроила западню. А вслух выдал развязно:

— Может ещё и пиджачок снять, и пластрон с манжетами, и ботинки, и всё тебе отдать, господину хорошему?

— Ты из глуповских футуристов, что ли? — произнёс, скривившись, заводила. Медленно полез в карман. Вольский прикинул, что будет извлечено: кастет или финка.

Пожалуй, до холодного оружия детина не дорос. Супротив него дубинка будет в самую плепорцию.

— Из уфимских ссылочных, — процедил Вольский, сжимая под одеждой короткую, свинцом залитую колотушку.

— Вово, чего ты взъерепенился, — начал уговаривать толстячок с добрым лицом. — Угомонись, Вово!

— Лады, лады! — заводила вытащил из кармана пустую руку и отвернулся.

Вольский облегчённо вздохнул. Подхватил девушек под локотки:

— Пойдёмте отс…

Маяк с разворота впечатал кулак в скулу меньшевику.

Верочка и Маруся поддержали заваливающегося на спину спутника, начали подталкивать в спину:

— Бей его, бей! — покрикивала урождённая Тартаковер, и Розанова ей вторила.

Вольский потряс головой и сделал нетвёрдый шаг к оскалившемуся противнику. Неуклюже двинул кулак к челюсти Маяка. Тот с усмешкой уклонился. И тут же согнулся от боли — другой кулак меньшевика впечатался под ложечку. Короткой серией ударов меньшевик опрокинул заводилу. Два тучных господина в бордовых жилетках, судя по сходству лиц — братья, через толпу устремились к победителю, на ходу нанизывая на сосисочные пальцы перстни-печатки, пригоршни которых были припасены в карманах, очевидно, для таких случаев. С их свирепыми физиономиями странно контрастировали кошечка на щеке одного, и цветочек у другого. Тут какой-то господин в побелевшем по швам камзоле с утробным хрюканьем врезался плечом в старшего из братьев, второго достал навершием трости. Тучные господа повалились как столбики в игре «городки». По дуге прилетела бутылка игристого вина поставщика императорского двора «Луи Редерёра» и взорвалась о голову драчуна, тот лишь стёр липкую жидкость с глаз и бросился в бой. Драка приобретала всеобщий характер, втягивала прохожих.

Тартаковер завизжала и вцепилась в подвернувшуюся шевелюру. Выдрала две полных горсти волос, залепила ими чьё-то возникшее впереди лицо и принялась колотить зонтиком, а когда от оружия осталась одна рукоять, царапалась и кусалась. Верочка, как только началась серьёзная потасовка, утеряла весь свой пыл и скорчилась у ног подруги. Вольский прикрывал её, отбрасывая пинками опасно приближавшихся драчунов. Расчистив несколькими хуками путь, он вытащил из толпы Розанову и вернулся за Тартаковер. Та упиралась, впивалась ногтями в противников, но меньшевику удалось-таки вывести и её. Издали нарастали звонки пожарных команд — верно, дерущихся будут поливать из труб, подумал Вольский, увлекая барышень в переулок. Дворами, всё дворами он увёл девушек за пару кварталов от места гуляния.

Остановились возле придорожной тумбы. Усадив барышень, Вольский рассматривал выпачканные чёрным костяшки пальцев. Если сложить кулак, пятна совмещались в оттиск той пятиногой твари, что украшала щёку Маяка.

Верочка прерывисто рыдала. Тело её не пострадало в давешнем вавилонском столпотворении, но душа была глубоко уязвлена впервые увиденной жестокостью.

Тартаковер отыскала в смятом ридикюле пудреницу и деловито затирала синяки на лице.

— Фи, что за безобразная русская драка!.. — пролепетала, не отрываясь от зеркальца.

Вольский устало сказал:

— Маруся, я действительно знаком с вашим гимназическим инспектором. Вы, ежели нуждаетесь во вспомоществовании, подойдите к нему и шепните в ухо мой пароль.

— Каков пароль? — деловито осведомилась гимназистка.

— Скажите вот что… — Вольский склонился к уху Маруси и зашептал, касаясь губами завитков волос.

* * *

Воистину, всё это были подлинные грезарни.

Прежде всего, Хлебников забежал в «Эйнемъ», сделал там несколько вальсовых па под звуки звенящего из граммофонной трубы «Шоколадного вальса» и увяз ногой в ящике, наполненном конфетой «Мишка косолапый». Оставляя шоколадный след, поспешил к Яни: на прилавках братьев-греков высились груды восточных сладостей в обёртках с надписями «Возвращение проливов» и «Русский Константинополь».

Тогда Хлебников завернул в магазин товарищества Абрикосова и Сыновей — попалось отделение, куда определяли служить исключительно брюнеток. Нужных конфет не было, продавщица уговаривала купить вместо них «Утиные носы», для чего потрясала полной горстью перед самым носом марсианина. Ассигнация распирала кулак отчаянно, будто пружина. Виктор облизнулся и поспешил выйти на улицу. Остановился было в раздумии, но почувствовал на себе взгляд. Грозно смотрел с афиши карапуз с шоколадкой в одной руке и битой для игры в лапту в другой. Насмерть перепугавшись маленького погромщика, Хлебников припустил по Невскому.

Кварталом дальше марсианин ворвался к «Жоржу Бормону», раскрутив вращающиеся двери. Приказчик убеждал, что барышням придётся по вкусу конфект «Белочка» и ничего более искать не надо, но Виктор не поверил и устремился в соседний магазин. Среди конфект «Раковыя шейки», «Петушок — золотой гребешок» и сотни других сортов ассортимента «Адольфа Сиу и К» не нашлось ничего похожего на искомый шоколадно-вафельный кругляш. Хлебников описал строение и состав заказанных конфект молоденькой продавщице, та с видом сожаления покачала головой.

— Телефончиком не снабдите? — сорвалось вдруг с языка обычно стеснительного марсианина.

Барышня вынула из-под прилавка крошечный телефонный аппарат, отлитый из шоколада, и поставила перед Хлебниковым. Никогда ещё Виктору не давали с такой готовностью телефона, он готов был провалиться под землю, но вместо этого сунул телефон в рот — как есть, в фольге — пронёсся на улицу мимо швейцара. В будущем обязательно вернусь и оплачу, решил про себя.

«Блигкен и Робинсон» могли похвастаться свежей ананасовой пастилой, но не тем, в чём нуждался взмыленный посетитель. У Конради марсианин насилу отбился от фартучного молодца, который усаживал всякого посетителя за столик и поил горячим шоколадом, взыскивая за то пятьдесят копеек. Из магазина при фабрике Ленова его вывели под руки, заметив страстный взгляд, с каким Хлебников поглядывал на конфеты.

В паровой фабрике кондитерских изделий Иоганна Леопольда Динга марсианин старался не приближаться к полкам, куда выставили пасхальные страусовы яйца с фарфоровыми статуэтками внутри, и, несмотря на это, расколотил несколько штук. В самом крупном яйце оказалась фигурка министра Столыпина. Чудесным образом она приземлилась на пьедестальчик и теперь возвышалась среди шоколадных обломков.

У Георгия Ландрина как всегда имелась тысяча видов монпансье. Хлебников обвёл взглядом знакомые, но всякий раз поражающие чудеса. На стене была огромная мозаика Российской Империи из леденцов всех сортов. Хлебников выждал, пока приказчики отвернутся и пододвинулся к карте, будто рассматривал близоруко какую-то частность. Как всегда искушение было слишком велико: он быстро слизал языком какую-то крохотную южную губернию. Было сладко.

В дальнем углу в наполненной монпасье песочнице копошились дети. Хлебников забрался бы туда, но ожидавшие питомцев гувернантки смерили его такими взглядами, что пришлось ретироваться. Нигде не встретилось бесплатной дегустации, а съеденный телефон только разжигал аппетит. Марсианин заплутал между столиков и когда среди шкафчиков и прилавков замаячил проход к дверям, рванул туда, не глядя под ноги, и тут же оказался среди шоколадного городка. Служители поспешили следом, но замерли в предместьях, не желая усугублять уже нанесённый урон. Хлебников поскользнулся на пожарной машине, ухватился за каланчу. Заревел от притока чувств и как зверь, ринулся к спасительному выходу, опрокидывая вафельные башни, устраивая ливни черепицы из печенья и расплющивая шоколадные коттеджи вместе с их пряничными обитателями.

У Мецапелли, Салватора, Резанова и Федюшина тоже не оказалось нужной конфеты. Которая по счёту неудача заставила Хлебникова избрать новую стратегию. Сплюнув комок пережёванной фольги в урну, Виктор начал рейд по небольшим кондитерским.

Всё впустую!.. Солнце клонилось к западу, когда марсианин вошёл в очередную кондитерскую. Показалось, будто нет никого, но мгновение спустя из-за прилавка навстречу выпрыгнул маленький, в крохотной шапчонке хозяин, точь-в-точь сказочный желудёвый человечек.

— А у вас есть?.. — вяло начал Хлебников, и оборвал себя. — Эх, вероятно, нет. Ни у кого нет.

Хозяин лавки вкрадчиво спросил:

— Вы любитель лакомств особого рода?

Хлебников перечислил ингредиенты и их взаимное расположение.

Кондитер слушал внимательно, в какой-то момент достал книжечку, послюнил химический карандаш и стал записывать.

— Занимательно… Где вы вкушали такие конфеты?

— Нигде.

— А откуда узнали о них?

— От барышень.

— Так это пожелание барышень? — отчего-то обрадовался человечек. — Каприз?

— Именно.

— А орех какой?

— Самый обычный.

— Верно, миндаль.

Желудёвый человечек прищурил один глаз.

— Пожалуй, у меня в лавке завалялись эти конфеты. Вы посидите здесь, в этой комнатке. Я поищу недолго.

Потирая ручками, он выскользнул из комнаты и притворил дверь. Хлебников услышал скрежет ключа в замке. Хозяин медлил возвращаться — должно быть, ящик с конфетами был заставлен множеством других ящиков. Тем более, откуда-то из лавки доносился топот, громыхание, звяканье посуды. Делать было нечего, и он сначала присел на сундук, а потом и прилёг, сам не заметил, как задремал.

Разбудил его стук распахнувшейся двери.

Виктор поднялся, протирая глаза. То и дело зевая, протянул:

— Зачем вы меня заперли?

— Я? Запер? — удивился желудёвый человечек. — Быть не может! Зачем мне это? Разве что по рассеянности. Так вы же сами захотели подождать… А вам что, неуютно здесь? Держите кулёк.

Взамен Хлебников протянул кондитеру измятую ассигнацию. Тот бережно распрямил, увидал афоризм, вчитался в меленький почерк Василия Васильевича и почему-то побелел лицом.

Хлебников вышел на улицу. Темнело, а может быть, светало. Хлебникову почудилось, что несомые им конфеты совсем недавно ещё были тёплыми. Марсианин оглянулся: снаружи лавку было не узнать — витрины и даже дверь в сплошную покрывали афиши: «Новейшій грандъ-конфектъ! Рецептъ полученъ вчера телеграфомъ изъ Европы! Требуйте только здѣсь! Грандъ-конфектъ даётъ эффектъ: и дѣвица, и ребёнокъ будутъ ласковъ, какъ телёнокъ!»

Вот ведь душевный человек кондитер, подумал Виктор, у него гранд-конфета из Европы пришла, дел невпроворот, а он нужный мне товар в клетях раскапывал! В благодарность, что ли, пару строк ему зарифмовать, для афиш?

Он вернулся к лавке. Дверь была закрыта и на стук никто не отозвался. Хлебников застучал в окошко сильнее, стекло выпало из дрянного крепления и взорвалось, встретившись с полом. Изнутри донёсся тоненький подвзвизг ужаса. Хлебников пожал плечами и удалился на поиски заказчика конфет.

* * *

Бугаев миновал швейцара, не вызвав подозрений. Отыскал класс рисования и замер у окна в ожидании начала урока, когда вдруг заметил, что некая барышня, отчего-то смутно знакомая, следит за ним взглядом.

Боря отвернулся, а через минуту обнаружил, что барышня подобралась почти вплотную и теперь разглядывает его в упор. Истончив голос, поэт сказал:

— Милочка, у вас какие-то пятнышки на лице. Вам надобно хорошенько умыться.

— А я вас узнала, — прощебетала Маруся. — Не пугайтесь, я вас не выдам. Но вы, конечно же, выполните моё условие…

— Какое же, милочка? — наигранным девичьим альтом произнёс Боря.

— Вон Фёдор Кузьмич, наш инспектор. Подойдите к нему и скажите тихонько… — Тартаковер приникла к уху Бугаева и прошептала пароль.

— Бессмыслица какая-то, — прокомментировал Боря.

— Вам что — жалко? — тотчас рассердилась Тартаковер. — Своей гимназической сестре?.. Пойдёмте к сёстрам, они вам растолкуют, что к чему.

Боря стушевался:

— Отчего же, совсем не жалко.

— Молодчина! Тем и заслужите уважение сестёр. Когда Фёдор Кузьмич выкажет вам своё расположение, попросите его исправить мои отметки за латынь. Идите, бегите!

Бугаев догнал инспектора и выдохнул тому в ухо казавшуюся бессмысленной фразу.

Фёдор Кузьмич на каблуках повернулся к мнимой гимназистке и размеренным гулким голосом произнёс:

— Вас надо за это выпороть! И я непременно подвергну вас порке!

— Да я сам вас выпорю! — возмутился Боря, позабыв о маскировке.

— Вы?!.. Эт-то представляет интерес. Н-да, интерес… Ну-с, пройдёмте, милая барышня. Вот сюда, в процедурное помещение-с. Что ж, попробуйте меня выпороть, чрезвычайно любопытно-с, как вы владеете розгами-с.

Инспектор Тетерников притворил дверь. Неторопливо снял сюртук и развесил его на спинке стула. Сбросил подтяжки. С достоинством освободился от сорочки, спустил брюки. И вот уже Фёдор Кузьмич лежит ничком на скамье.

— Действуйте! — говорит он милостиво, и снова утыкается подбородком в деревянную доску.

* * *

Следовало продегустировать конфеты — вдруг не те, что требуются? Лихорадочно Хлебников развернул сласть и закинул в рот. Колючая из-за кусочков карамели шоколадная оболочка растаяла, вафля треснула под зубами и язык Хлебникова утонул в потоке сливок. Пятнадцать карат освобождённого из заточения миндаля Хлебников огранил резцами, а потом, неудовлетворённый результатом, безжалостно растёр молярами. Конфета была хороша! Хлебников поймал себя на том, что разворачивает вторую. Обёртка была надорвана, идти на попятный невозможно. Пришлось съесть.

* * *

Боря насилу удрал от жаждущего порки инспектора. Он давно потерял накладные волосы и шляпку. Поверить в то, что он — женщина, теперь нельзя было даже издали. Боря то и дело оглядывался: не преследуют ли?.. Городовые, дворники, доброхоты из прохожих не раз и не два пытались скрутить поэта. Ум его воспалился и рождал удивительные картины.

Позади будто бы двигалась огромная толпа поддельных женщин. Нимало не стесняясь, шествовали урнинги в одеждах восточных одалисок с павлиньими перьями, растущими из неназываемого места. Бородачи в пышных бальных платьях с турнюром несли транспаранты со словами странными, непонятными. Ведомые в поводу, скакали на четвереньках почти нагие эфебы, в застрахованных от падения подтяжками набедренных повязках и в смазных сапогах, неистово бия о мостовую деревянными булавами.

Городовые оцепили тротуары вдоль всей улицы, а дворники и золотари перегородили переулки своими кузовами и бочками на колёсах, отчего-то выкрашенными в ярко-оранжевый цвет.

Неспешно шагали исторические «портреты» — одевшиеся знаменитыми женщинами усатые господа. Были там обладающая пушистыми бакенбардами Аспасия и Клеопатра с гусарскими усищами, но особенно выделялась чёрной бородой Мария-Антуанетта. Следом вприпрыжку бежали пажи-катамиты в пошитых из телячьей кожи портках до колена. Не пуговками держались на пажах рубашонки, почему-то их концы завязаны узелком повыше пупа.

К бориному удивлению замыкали процессию мужчины — фраки, цилиндры, монокли, трости. Они казались чужеродными здесь, пока Бугаева не озарило: это переодетые дамы.

И все они идут за ним. А он, получается, во главе.

Боря застонал от отчаяния и припустил ещё быстрее.

* * *

Таврический сад был пуст, в окрестностях Вольского тоже не оказалось. Где теперь искать его и барышень? Было холодно и одиноко. Виктор посмотрел на кулёк. Зачем-то заглянул внутрь. Взвесил на ладони. В самом деле два фунта? Он не знал, сколько весу в конфете, но всё же присел на каменную тумбу и для чего-то пересчитал конфеты. Наверняка вкралась ошибка. Пересчитал ещё раз. На одну меньше! Когда же он сбился?.. Нужно снова проверить!

Каждый пересчёт уменьшал количество на одну конфету, а то и на две. Это был морок, колдовство! Хлебников запаниковал. В горле застрял сладкий ком. Пальцы слиплись. Под ногами хрустели обёртки. Раздавливая конфету языком о нёбо, Виктор принялся за последний, решительный счёт.

* * *

Василий Васильевич явился на Песочную улицу в разгар семейной сцены.

— Почему мне опять нельзя с тобой? — надтреснуто говорила Аля в спину застывшей у трюмо подруги.

Вальман, накладывавшая густые тени на веки, фыркнула:

— Всамделишный ребёнок… Сама же скоро заскучаешь, устанешь, запросишься домой. Потом, ты ни к селу ни к городу там. Ты никому там неинтересна.

Розанов несмело кашлянул. Обернувшись к писателю, Вальман брезгливо сморщила носик:

— А вам чего?..

— Пришёл проведать дочку, — скромно сказал Василий Васильевич и сел в уголок.

Вальман припудривалась, напевая дивертисмент модной оперетки и не обращая внимания на маячившее в зеркале отражение подруги. Аля силилась изобразить на лице улыбку, однако отражение как будто преисполнялось всё большей скорби.

Аля вроде бы хотела что-то спросить, но не решалась. Наконец, у неё вырвалось:

— Во сколько тебя ждать, Наточка?

— Это что, допрос? — равнодушно вопросила Вальман. — Чувствую себя так, будто снова в полицейском участке. Когда приду, тогда и приду.

Накинув манто, она направилась к дверям.

— До вечера, Натуся! — с надеждой крикнула вослед Аля.

Вальман ничего не ответила.

Розанов молвил из своего угла:

— Что-то Вальманиха твоя вежеству разучилась.

— Современная молодёжь отвергает устаревшие условности, — угрюмо произнесла Аля.

— Ты, конечно, права. Здороваться, прощаться или стучаться в чужую комнату молодым кажется глупостью. Глупость и есть. Да только какая же ты «молодёжь»? Тебе ж за тридцать уже. Попрыгуньи годы истекли. Душа, наверное, уюта домашнего просит, семьи.

— Ах, папаша!.. Вот только не надо меня замуж уговаривать.

— Зачем же замуж? Ты хоть кого-нибудь найди.

Падчерица с металлом в голосе ответила:

— У меня уже есть лучшая подруга — Наташенька Вальман.

Розанов сказал с участием:

— Я понимаю, что вас связывает, понимаю… На эту тему книжечки писал.

Падчерица всплеснула руками:

— Да что вы можете понять! Вы — мужчина, вам это абсолютно недоступно!

— Какой же я мужчина? — удивился Василий Васильевич. — Я уже старенький. Ослаб, одряхлел, забываю всё. Давеча кто-то рассуждал, будто во мне мужского — только брюки. Не ты ли?

— Типичная мужская демагогия!

— Как же, как же… Я вот, например, гляжу на вас и вижу: тебя, Алечка, скоро бросят.

— Да откуда вам знать, папаша, — сквозь зубы сказала Аля.

— Со стороны-то оно виднее. Да ты и сама знаешь, просто хочешь саму себя обманывать. Вальманиха-то тебя скоро бросит, — настаивал Василий Васильевич, — уже налицо охлаждение между вами. Бро-осит! Я так думаю, — сказал он по наитию, — не просто так, кто-то ей советует. Есть какая-то дама.

Падчерица, сжав кулаки, истерически выкрикнула:

— Гедройц! Гедройц! Это она!..

Сбегая по лестнице, Розанов бормотал под нос:

— Это было необходимо, это было…

В извозчичьей коляске Розанов задумался. Гедройц. Гедройц… Он же знает её. Вера Игнатьевна Гедройц, женщина-хирург. Одна из тех, кого приглашали к Варваре Дмитриевне. И — вот ведь совпадение! — его, Розанова, бывшая гимназическая ученица. Тогда, десятилетия назад, девочка ничем не выделялась на фоне соучениц, Василий Васильевич даже не запомнил её ребёнком. Дамочка чрезвычайно странная, думал Розанов. Так-так-так. Раз она странная, то, возможно, в странной истории и замешана. Надобно нанести Гедройц визит…

* * *

Поэт ворвался в кабинет и промелькнув мимо Василия Васильевича, нырнул за портьеру.

— Боря, выходите! — увещевал писатель.

— Укройте меня, Василий Василич! За мною гонятся!

— Бросьте вы свои шуточки!

В передней раздался звонок.

— Я говорил!.. — пискнул Боря.

Без стука в кабинет вошёл господин, не снимая многое повидавшее на своём веку канотье, бесцеремонно прошагал по ковру, опустился в кресло.

— Будем знакомы: репортёр Влас Дорошевич. Вы ведь крупный специалист по теме «людей третьего пола»? По столице разгуливает маниак в женском платье, верно уже слыхали? Утром негодяй пробрался на курсы к девицам, обидел инспектора.

— Почему это я обязан давать вам интервью? — возмутился Розанов. — Я, может статься, сам собирался написать статью об этом происшествии в «Новое время». Избавьте меня от…

Тут в кабинете появилась Варвара Дмитриевна и опасливо спросила:

— Вася, к тебе какая-то барышня проскользнула? Судя по лёгкости шага, молоденькая.

Розанов отвечал беззаботно:

— Что ты, Варенька, показалось тебе. Тут только господин Дорошевич.

— А я всё-таки видела кого-то, — сказала жена, заглядывая за высокие журнальные полки.

— Ну. кого ты могла видеть? — увещевал Василий Васильевич. — В сумерках чего только не привидится. Чертенята шалят. Перекрестись и забудь.

Открыв дверцу платяного шкафа, Варвара Дмитриевна пошарила в тёмной глубине. Не встретив ничего подозрительного, двинулась к портьерам.

— Варя, я думаю, надо что-то делать с твоей мнительностью, — вздохнул Розанов.

Жена отдёрнула портьеру. Боря застыл, заслонив лицо руками.

Узнав поэта по пуховой шевелюре, Варвара Дмитриевна с отвращением бросила:

— Новые «опыты»? Даже знать не хочу, что задумали!

Она быстро вышла из кабинета.

Газетчик вжался в кресло и боялся пошелохнуться.

Боря с криком выбежал прочь, сорвав плечом дверь с цепочки. Слышно было, как он скатывается по лестнице, с пятого этажа на первый, сталкиваясь со стенами и задевая каблуками столбики перил.

Пока Василий Васильевич ходил притворять дверь, газетчик телефонировал в полицию.

Явился высокий чин.

— Я знаю, кто такой этот маниак, — уверенно сказал писатель, выкладывая на стол перед дознавателем раздобытую Бугаевым фотографию.

Чин процедил:

— Ин-те-рес-но.

— Их целая шайка, — сюсюкал Розанов на ухо чину. — В центре портрета — Щетинин, главарь. Избрал роль «старца». Вокруг — «пролетарии»: полотёры, мастеровые. Все до одного — в дамских нарядах. Я ведь давно к ним приглядывался. Видно, и они меня заметили. Подослали злодея… с известной целью.

Дознаватель спрятал улику в папку и неторопливо закрутил шнурок на пуговицу с двуглавым орлом.

— Этот снимок будет приобщён к делу. Благодарю за содействие.

Чин откланялся.

Спустя несколько часов Боря робко заглянул в кабинет. Поэт сумел где-то избавиться от платья и кутался в драный лапсердак. Вечно пушащуюся шевелюру примотал к голове грязной тряпкой.

Розанов сказал укоризненно:

— Вы ведь Пушкина обожаете? Хотели «Домик в Коломне» устроить, а вышел финал «Медного всадника»? Полноте, вас не будут разыскивать: я вас отстоял.

* * *

— Ничего я не узнал, — жаловался Боря, — кроме тайной страсти инспектора Тетерникова.

— Ну, это в Петербурге всякий знает, — отозвался Василий Васильевич и погрузился в раздумия. Ненадолго — отвлекли звуки речи поэта.

— Хотел написать одно стихотворение, — повествовал Бугаев, — но выходило оно настолько заумным, что я постеснялся. Вот Хлебников наверное его написал бы. А мне как-то неприлично. Одна строфа только сквозь мой обет молчания и вырвалась: «Планшет устроив на коленях, перстами сотворяю фляк, и вырезаю в фотошопе кровавый знак…»

Розанов поморщился:

— Вы знаете, Андрей… Борис… ах, эти ваши псевдонимы… Ну правда, это не лучшее ваше стихотворение. Вы его, пожалуйста, не публикуйте. Не к лицу вам заумь. Помилуйте, вот это вот слово «фотошоп» — ну можно ли представить что-либо более отвратительное?

— Можно, — мрачно ответил Боря. — Меня, к примеру, мучает слово «мемасик».

— Тьфу, — сказал Розанов. — Это у вас всё от знакомства с Хлебниковым, вы это лучше прекратите! Напишите что-нибудь как всегда: о Прекрасной Даме, о золоте в лазури, о зорях. Я даже готов послушать.

Боря Бугаев посмотрел на Василия Васильевича уважительно и сказал:

— Ну да, наверное. Ах, зори… — лицо его приняло мечтательное выражение, но почти сразу болезненно исказилось. Поэт взволнованно заговорил: — Знаете, сейчас произношу «зори», а мне мерещится: «обои в фотошопе», и какие-то цифры, какое-то, прости Господи, «экранное разрешение»…

— Не разрешаю! — твёрдо сказал Розанов.

Вернулся меньшевик.

— Что вы узнали, Коля?

— Обычные хулиганы эти гуляющие художники, — махнул Вольский.

— А вы не запомнили расцветку одежды господ, бросившихся на помощь Маяку? Верно, были в красном?

— Откуда вы знаете?

— Всё прозрачнейше. Это цветовая дифференциация. Главарь в жёлтом, а рассредоточенные в толпе подручные, так называемые «звеньевые» — в красном. Так им проще замечать друг друга в толчее. А картинки на лицах… Тоже классика. Вспомните восстание жёлтых повязок, боевую раскраску шотландских горцев. Человек, случайно нарядившийся в цвет главаря, очевидным образом вызывает неудовольствие. Маяк напал на вас по той лишь причине, что вы были облечены в его командирские цвета. Судя по всему, вам повезло сорвать крупную провокацию против государственной власти. Ладно, Маяком мы ещё займёмся…

— А сейчас что?.. — не вытерпел меньшевик.

— Ни вы, ни Боря не встретили и не могли встретить создателя Таро. Колода — разнородного происхождения, — с довольным видом изрёк Розанов. — Неспроста вам, Коля, казалось сходство фигуры дурака с газетными карикатурами. Неспроста и Варваре Дмитриевне мерещились рисунки дочерей. Я заметил сходство некоторых карточных символов с нащёчными рисунками футуристов… И вы, Боринька, были правы: рассвет на Таро действительно взят из каталога, с перетемнённой нерадивыми типографами репродукции Рёрих. Колода в большей степени сколлажирована, нежели нарисована. И вот кто её сколлажировал. В гостях у Вальманихи я услыхал имя: Гедройц.

Бугаев иронически улыбнулся:

— Гедройц? Та, которая плохие стихи пишет? Гумми их режет вдвое, правит и печатает в «Гиперборее». И берёт за то с авторши деньги.

Розанов выслушал поэта с интересом.

— Очень интересно.

— Гумми журнал содержит на её взносы, — захлёбывался от смеха Бугаев.

— Ну да, это она. Но мне она известна больше как врач. В сущности, какая ей разница, что резать и сшивать: человеческую плоть или картон? Женщина-хирург сколлажировала множество картинок, ну, может быть, подвергла ретуши для достижения единообразия. Все использованные в работе рисунки выполнены женщинами, девушками, девочками, — сотнею различных персон, принадлежащих к различным сословиям. По понятиям мистиков, такая колода Таро стократ сильней, чем созданная одной художницей. Кстати, я раздобыл научный труд этой самой Гедройц. Лежит на столике. Не успел изучить.

Боря взял рассматривать докторскую диссертацию Гедройц, примерно на двадцатой странице ему стало нехорошо, до тридцатой он уже не добрался, но едва добрался до дивана.

— Умоляю, не троньте книгу! Она опасна! — стонал Боря. — Бросьте в печку!

Меньшевик проронил с притворной заботой:

— Боря такой впечатлительный.

— Кое-какой навык рисования у Гедройц имеется, — заметил писатель, листая страницы.

Бугаев забился на диване в припадке. Он держался за живот, в рассекании которого, если судить по научному труду, особенно хороша была женщина-хирург.

— Положительно, её рисунки наделены своеобразным очарованием. Эк Борю скрутило! — Писатель ещё полистал брошюру и разочарованно сказал: — Не она рисовала. Указан некий художник.

— Видите, видите! — вскричал с дивана Боря. — Незачем к ней ехать. Даже рисовать не умеет. Очередной «ложный след». Василь Василич, вы по сути действуете супротив логики, — горячился поэт. — Споткнулись о какую-то Гедройц — тотчас мы едем к ней. Да ну её куда подальше! Всё равно как искать обронённые очки под фонарём только потому, что там светло.

— Помилуйте, Боринька, где же ещё искать? В темноте всё равно не найдёшь. А если как раз под фонарём выронил?

Поэт задумался.

— Ну что ж… Поедем в Царское Село!..

* * *

Последняя конфета сулила неземные блаженства. Миссия донести конфеты целыми и ненадкусанными была воистину невыполнимой. Хлебников держался из последних сил.

Не решаясь стучаться в чужое парадное, он ожидал, когда Вольский выйдет на улицу. И вот показалась вся троица его друзей, прошла мимо, не заметив притулившегося у цоколя марсианина.

Немного стесняясь, он догнал меньшевика, приподняв чутким перстом клапан пиджачного кармана и затолкнул уцелевшую конфету. Вольский обернулся:

— Вы чего-то хотели, Виктор?

Хлебников помотал головой, улыбаясь. Не заметив, как побледнел при его виде Бугаев, побрёл прочь, слегка покачиваясь от сахарного отравления, гордый собой за то, что выполнил возложенную миссию.

* * *

Приехали затемно. В сторожке у больницы никого не было, как не было никого и в швейцарской. Здание пребывало в тишине и темноте. Недолгие блуждания вывели друзей в едва освещённую комнату.

У камина сидел вполоборота круглоголовый господин. Пухлое его лицо, без следов какой-либо растительности, неярко освещалось сполохами.

— Вера Игнатьевна!..

— Да-да, — донёсся басовитый отклик.

— Мы хотели бы поговорить с вами об одном деликатном вопросе…

— О Таро? Да, это я создал колоду Таро. И что далее?

Вольского поразило, что женщина-хирург говорит о себе в мужском роде. Мгновением спустя он уяснил сходство: Гедройц — вылитая «папесса» из Старшего Аркана.

Борю Бугаева потрясло её моментальное признание.

Василий Васильевич как раз ожидал от Гедройц чего-то в этаком духе.

Между тем женщина-хирург поднялась с места и, заложив одну руку за спину, а другую — меж пуговицами застёгнутого пиджака, двинулась в темноту.

Переглянувшись, друзья последовали за ней.

— Так что делать намерены? — усмехнулась из темноты женщина-хирург.

— Отберём силой, — пригрозил поэт.

— Завтра моё Таро отправится в типографию. Кастати, куда вы подевали шестнадцатый Аркан? Не важно, с утра вырежу заново.

Розанов вдруг понял, что Гедройц не бежит от них, а только следует своему ежевечернему пути — обходит больных.

— Кто там норовит лекаря обидеть? — раздалось грозное из невидимых уст.

— Наверное, я, — пискнул Боря.

Что-то по-медвежьи огромное зашевелилось там. Дюжий пациент вставал с койки.

— Знаете, что при Ляояне делали со вражинами, которые в полевых врачей стреляли!..

— У вас меланхолия, — замямлил Бугаев. — Депрессивно-ступоррозный психоз солдата.

Пациент нависал над поэтом. Из-под пижамного ворота у него выглядывал бордовый рубец. Боря, ничтоже сумняшеся, легонько щёлкнул по нему. Военный сложился втрое.

— Прямо по шовчику, изверг, — застонал он, прослезившись от боли. — Кетгут, кажется, лопнул.

— Я не думал!.. — тоже со слезами на глазах залепетал Боря. — Простите, ради Бога!

— Проводите к койке!

— Вас простынкой укрыть?

— Будьте добры.

— Сиделку позвать?

— Не надо. Они тут все злые. Подушку повыше…

— Так хорошо?

— Кажется, да.

— Вот и славно. Отдыхайте. Может, ещё чего-нибудь нужно?

— Подайте книжку. На тумбочке лежит. История от боли отвлечёт.

Там обнаружилось первое издание «Лиги выдающихся декадентов». Боря машинально вынул перьевую ручку и надписал форзац.

— Ещё и книгу испортили, — вздохнул пациент. — Сумасшедший. Лампу подвиньте.

Боря Бугаев догнал ушедших вслед за Гедройц друзей.

Женщина-хирург привела их в смотровую, где деловито натянула перчатки. Открыла металлический бачок — сильно запахло эфиром. Бросила пропитанный усыпляющим веществом ком ваты в лицо Бугаеву — тот сполз по стеночке. Удовлетворённо покачав головой, стала надвигаться на Вольского.

Меньшевик с мукой воскликнул:

— Ну не могу я ударить женщину!

Розанов закрыл рукою лицо, чтобы не видеть, как Гедройц хватает меньшевика за горло.

Вольский ещё выдохнул:

— Вы точно женщина?

— А что, не похож?

— Нет.

— Притесняют! — рыкнула Гедройц.

Меньшевик просипел:

— Вы мне горло дыхательное сдавили!

— В Манчжурии, в Мукденском сраженьи, когда эфир закончился, я жилку на шее солдатика давил, вот здесь, он и засыпал, — приговаривала хирург.

— Кха-кха…

— И я тогда ему тихонько сверлил черепок, а то пульку из ручки али ножки вынимал.

— Хр-р-р…

— Вот и чудно.

Гедройц отпустила меньшевика и шагнула к Розанову.

— Наконец мы с вами имеем возможность поговорить без лишних ушей, — сказал Василий Васильевич, удобно устраиваясь в кресле.

— Что-о?

— Баловство это ваше Таро. Да-да, баловство! Отправьте безделицу в огонь. Вы полагаете, Таро очень ценно, поскольку много труда в создание Арканов вложено. Так нет же! Вы по сути дела что сделали? Взяли работу, вам не свойственную. Вы ведь не художник. Вы же, собственно, и рисовали — как? Вырезывая скальпелем. Настоящее ваше перо это скальпель. Детище ваше — вот оно, — Розанов широко повёл рукой, — кругом нас, оно воистину уйму труда стоило! Не дни. Не месяцы. Целые годы! Задумайтесь, что станется с больницей после вашего ареста? Служащих, которых вы с таким трудом подбирали, примут за сообщников и начнут дознание… Начальствовать поставят другого человека, он отлаженную вами систему под себя перекроит. В сущности, ваша больница прекратит существование. Стены только останутся…

— Вы лжёте! С чего бы охранке меня арестовывать! У них ни единой ниточки ко мне быть не может!

Василий Васильевич флегматично продолжал:

— Вы называете своих противников «охранкой». Ну, пускай будет «охранка». Хотя эта служба находится глубже, много глубже охранки… Ежели поутру им в штаб не телефонирую, «летучий отряд» явится. Не слыхали о таком? Жандармы гренадёрного роста, в кованых панцирях и касках, на лицах — защитные маски профессора Зелинского. Баграми, крючьями высаживают двери и окна, забрасывают внутрь дома тлеющие серные шашки, в огне и дыме лезут со всех сторон сразу! Словом, берут приступом. Тут ведь и больные ваши ни за что ни про что пострадают: жандармы из «летучего» сначала вяжут, а потом уже разбираются… А у вас пациенты лежачие, у них от малейшего беспокойства шовчики разойдутся. Беда! — искренне резюмировал Василий Васильевич. Он покрутил головой по сторонам и сказал: — Хорошее здание под ваши нужды выделили. Потолки высокие, коридоры — две подводы разминутся… «Летучие» прямо на лошадях сюда ворвутся, с пиками. Кстати, рысаки обтянуты кольчугой и на мордах тоже маски… Вы же загубите дело вашей жизни. А дело вашей жизни это больница. Не нужны вам эти распроклятые картонки, Вера Игнатьевна, не нужны.

— Да вы не знаете, что мне пообещали! — вскинулась Гедройц.

— Зна-аем, чего они там всем обещают. Они может даже это и выполнят, только больницы у вас не будет. И, наверное, уже никогда. Личная жизнь тоже надломится. Подруг ваших увлекут в арестантскую…

— Они чисты!.. Ничего против них не сыщут!

— Сие не важно. Тут речь о государственном благополучии. Церемонничать не станут. Надобно будет — оформят.

— Что же, и дочку свою вам не жаль? — ядовито сказала Гедройц. — Как арестуют её, Варвару Дмитриевну удар хватит, — сделала она ещё один выпад.

— Падчерицу жаль, конечно, — не моргнув, отвечал Розанов. — Но ведь сама виновата! Ничего, в ссылке ума прибавится. Опять же, сельский покой, чистый воздух, природа… Шурке будет полезно. А Варвара Дмитриевна, знаете ли, окрепла. К полному выздоровлению движется. С правильным лечением-то, даже несмотря на упущенное время… Вы же в диагнозе промахнулись. Ну, какой ещё «рассеянный склероз»? Корень недуга заключался в ином. Разновеликость зрачков больной вы и проглядели. Да не берите в голову, диагностика есть преисполненное погрешностей ремесло… Никто от вас чутья или талантов провидческих и не ожидал. Хирургия — вот ваше. Руки золотые у вас.

Гедройц багровела, а Василий Васильевич спокойно продолжал:

— Кстати, о руках… А вот интересно поставить себя на место ваших донаторов. У них ведь не один интерес, а два. Первый интерес — чтоб вы колоду Таро сделали. А второй — чтобы вы не сделали другой колоды. Вы можете что-то поменять в балансе, и это отрицательно скажется на планах масонерии. Я бы на вашем месте руки берёг. Потому что, знаете, ну вот вы же хирург, вы же понимаете, всё дело… в руке… Вот представьте, случайный разрыв сухожилия. Или просто неприятная ранка. Вы же не сможете работать. А так, всё остальное, что вам пообещали, вам, наверное, дадут. Но вот вы знаете, есть такое условие… Попробую на исторических парадигмах растолковать. Архитекторам Тадж-Махала руки отрубили по приказу падишаха. Зодчему Арсакидзе, когда он собор Светицховели в Грузии соорудил, царь Георгий отрубил руку. Кстати, она самая, сжимающая угольник, высечена над входом в собор. Южные народы такие прямолинейные, чистосердечные… А то был ещё зодчий Овнан, построил храм Звартноц в Армении. Византийский император Константин восхитился обводами купола и мастера к себе на службу позвал. Тут Овнана прежние донаторы и сбросили с крыши им же возведённого храма. Н-да… Чего только не творили. Живьём муровали, дефенестрации подвергали, руки рубили и глаза выкалывали… — Василий Васильевич сделал паузу, будто в уме что-то прикидывал, наконец, выдал: — Времени с той поры много прошло. Вы знаете, глазки вам, наверное, не тронут. Это сейчас не принято. А вот руки берегите, берегите… У вас же всё дело в руках. Не сможете держать скальпель, и всё — finita comoedia est. Что ж, останетесь администратором — при наилучшем исходе.

Василий Васильевич привалился боком к столешнице и нацарапал карандашиком пару слов на каком-то бумажном обрывке.

— Держите! Вам это скоро пригодится.

— Адрес какой-то… Зачем он мне? — презрительно сказала Гедройц.

Писатель только лучезарно улыбнулся и принялся далее развивать мысль:

— Но вообще-то администратор вы плохой, вы же о себе сами всё знаете. Ваш подчинённый Шрейдер завалил полицию запросами о вашей благонадёжности: «Не состоит ли?.. Не замечена ли?.. Проверьте…» Как думаете, почему этим запросам ходу нет? Вы же и «состоите», и «замечены», причём многократно: кадеты, подпольщики, масонерия. Одно ваше понимание женской дружбы чего стоит… Запросы у полиции изъяты для подшития в ваше «дело». Н-да… А прочие ваши служащие… Эх, чего о них говорить!.. Вы держитесь единственно за счёт того, что вы хирург хороший и личность колоритная. Но вы знаете… Этого всё-таки мало. Да, а всё остальное у вас будет. Что вам там пообещали? Деньги, власть, славу, — всё организуют. Но руки — берегите.

Наступила долгая пауза.

— Чайку не предложите? В горле совсем пересохло.

— В коридоре есть «титан», — машинально ответила Гедройц.

— Да что мне этот ваш «титан», когда простого тульского самовара хочется, — вздохнул Василий Васильевич. — А варенья у вас и вовсе не сыщешь. Разве что, прости Господи, «джем» какой-нибудь жиденько-склизкий, или «конфитюр», точь-в-точь как короста. Тьфу! Настоящее русское варенье должно быть сварено в тазу посреди фруктового сада, а не в плесневелой чахоточной фабрике, где сахару жалеют.

— Что мне делать? — дрогнувшим голосом спросила женщина-хирург.

— Прежде всего, выдать Таро и исходные материалы. Перед «охранкой» я за вас поручусь. Я же ваш гимназический учитель, а вы — моя любимая ученица. Какое, всё-таки, совпадение!.. О том, что я вас в детстве не помню, говорить не обязательно. Так вот, вы по моему поручению внедрились в российский филиал закулисы, вызвались разработать новую колоду и… Вы делали Таро и временами отчитывались перед донатором, но готовый экземпляр вручили мне. Местная масонерия опростоволосилась перед своим иностранным начальством. Мы с вами порушили все планы закулисы.

— А когда они придут с вопросами?

— Они не придут. Вы ведь будете уже не «их», а «наша». Вам опасаться нечего. Мстить будут мне. — Василий Васильевич усмехнулся и продолжил шутливо: — Но коридорного на всякий случай предупредите, чтоб останавливал масонов и прочий сброд. Ежели какой прохвост ужом проскользнёт, вы его за воротник — и взашей, — подмигнул Розанов. — А до того возьмите отпуск. Совершите паломничество, в Сергиевскую лавру, например. Тем самым дадите закулисе понять, что уходите из-под их руки. Кроме того, вам душеполезно будет. У меня там хороший друг, отец Павел Флоренский. Адресок его я вам записал. Побеседуете, Паша — мудрый. Погуляете промеж берёзок, на купола полюбуетесь. Всенощную отстоите. А ну как понравится? В церкви-то давно были? — Василий Васильевич головой покачал, зацокал. — Вот Паша вам свою литургию покажет. Службу в собственной церквушечке проведёт. Услышите шестопсалмие в его исполнении. Каждение увидаете, Паша умеет кадить ух как!.. Аж дым коромыслом!

Гедройц сунула писателю колоду Таро, вышла и скоро вернулась с двумя тяжёлыми папками. Розанов разобрал их на столе. Вот газетная карикатура и минималистичные фигуры, наносимые футуристами себе на лица. А вот — два вырванных из альбома листа с неуклюжими рисунками дочек, Наденьки и Варечки.

Василий Васильевич сложил вчетверо альбомные листы и спрятал в карман. Остальное стал мелко рвать и бросать в печку. Не забыл поворошить золу кочергой.

* * *

Тряска, а может утренняя прохладца привели Вольского в чувство. Во всяком случае, их меньшевик ощутил раньше тяжести — а на плече у него мирно подрёмывал Боря. Меньшевик узнал покачивавшуюся впереди спину — это Василий Васильевич правил рыдваном, и слабо заговорил:

— Что произошло в наше отсутствие?

С облучка донеслось знакомое дребезжание:

— Немного ласковых слов, доброты и блефа. Вера Игнатьевна усовестилась. Отдала нам колоду Таро.

Зашевелился Бугаев. Обвёл окружающий мир мутным взглядом. Нахохлился. Слабо окликнул:

— Куда вы правите? Нам же на станцию.

Розанов ответил, не оборачиваясь:

— К почте, нужно срочно телефонировать.

— В такую рань?

— Мочи нет: хочу Варваре Дмитриевне сказать, что была права насчёт детских рисунков. Что разыскал их и везу домой.

— Так разбудите!..

— Она которую ночь не спит из-за этого. Женщины!.. — вздохнул Василий Васильевич.

* * *

За прошедшие несколько дней гостиная Рёрих кардинально изменилась. Алые полотнища теперь ниспадали с потолка, повсюду были расставлены высокие светильники. Расхаживая промеж них, Елена возжигала огни, гасила другие, которые ей почему-то не нравились.

К возникшим на пороге трём друзьям Елена Рёрих протянула руки:

— Я — вы! Вы — я! Мы — частицы божественного «Я»! Уповайте!.. Лилеи взрастут на камени! Птички воспоют славу труду! О, слава труду! Тьма, тьма, тьма. Свет, свет, свет.

— Я предупреждал! — шепнул спутникам Розанов.

— Ваша карта… Я рассматривала её часы напролёт, и потом пошла горним путём. Возьмите её, щедрые люди! Огнь, о, огнь!.. Мир, труд, май…

— Без Флоренского тут не обойтись, — проворчал Василий Васильевич, пряча шестнадцатый Аркан в портмоне.

— Летите, родные мои! — распростёрла женщина руки в небо. — Звёздами да будет украшен ваш путь.

Розанов возмущённо блеснул на Рёрих стёклами пенсне и поспешил увести друзей.

* * *

Несколькими днями спустя Розанов и Вольский чинно сидели на стульчиках в чужой гостиной. Медленно собирались другие гости, и меньшевик водил по сторонам скучающим взором. Дальняя стена от пола до потолка была оклеена серебристой фольгой, по которой тянулись гирлянды куколок: чертенята, домовые, всякая лесная и водяная нечисть. Хозяин вечера — человевек, похожий на изъятую Шампольоном из гробницы фараона мумию обезьянки, сидел на высоком табурете, напялив на голову высокий конусовидный колпак. Перед ним на столике лежали донельзя странные предметы. Надкушенный бублик, чья «дырка» познала окружающую пустоту и не найдя её прекрасной, отгородилась пробкой причудливой плесени, а затем, должно быть, от обиды, окаменела. Поддельный золотой рубль, в позеленевшем надкусе коего застрял обломок зуба. И среди прочего — колода Таро работы Гедройц.

Гостиная заполнилась людьми, отзвучали взаимные приветствия. Вспомнив о своих обязанностях канцеляриуса, хозяин восстал на фоне серебристой стены и, уперев взгляд глаз навыкате в меньшевика, возгласил:

— Я вижу постороннего. Это младенец, нуждающийся в усыновлении?..

— Нет, — быстро ответил Розанов. — Это всего лишь гость.

— Вам прекрасно известно, — отчеканил канцеляриус, — что надобно, если приводите гостей.

— Что надобно?.. — оторопел меньшевик.

— Хабар! — вскричал канцеляриус, алчно блеснув стёклами очков.

— Коля, поищите что-нибудь в карманах, — зашептал Розанов. — Нужна взятка.

Вольский послушно опустил руку в карман.

— Неважно что, — торопил Василий Васильевич. — У меня карманы пусты, — он быстро прикрыл ладонью оттопыривавшуюся полу пиджака, — а то бы я…

Во втором кармане Вольский обнаружил конфету. Откуда взялась?..

— Сойдёт?..

— Скорей предложите Алексей Михалычу!

Канцеляриус затолкал взятку в рот и захрустел, зачмокал так, что Вольский передёрнулся.

— Вку-усно!..

Дожевав и тщательно облизав губы, Ремизов громогласно задал вопрос:

— Брат старейший кавалер и великий фаллофор, который час?

К удивлению Вольского, отозвался не кто иной, как Василий Васильевич:

— Самое время с вареньем пить чай.

— Приступим, — согласился канцеляриус. — У нас появилась новая святынька!.. Слышите? Святынька!

Вольский никогда ещё не слыхал такой глумливости.

Ремизов подхватил со столика колоду Таро и принялся суетливо тасовать.

— Ах, какой непорядок! — вдруг зацокал он. — Художник не кончил работы. Ну, мы сейчас…

Канцеляриус положил «Nihil» — скрытую карту, перед собой, в руке его появилось перо. Нарисовал кукиш и, помахав Арканом для скорейшего высыхания чернил, вернул в колоду.

— Вы, Коля, напрасно смеётесь, — произнёс Розанов, хотя меньшевик и не думал смеяться. — Этих господ и через сто лет будут помнить, читать.

— А если вдруг не будут?

— Разве что катаклизм какой-то произойдёт. Это же крупные поэты: господа Комаровский, Фофанов, Чурилин, Чролли…

Между тем с шутками-прибаутками Ремизов выстроил карточный домик и обрушил. Пришёл черёд карточных фокусов. Канцеляриус раздал присутствующим пронумерованные карты Младшего Аркана и заставил соревноваться в «дурака».

Во время совместной трапезы с метанием хлебных шариков и скабрезными историями, Розанов прошепелявил:

— Вы уловили, что здесь происходит?

— Отчасти, — самым уголком рта вымолвил Вольский, хотя голова у него шла кругом.

— Это шутовство. Издёвка над масонской обрядностью. Был другой путь: инсценировать обыкновения их заседаний в театре. Пусть зритель смеётся масонской пошлости! Но тогда нужны деньги, актёры… Поэтому решили домашнюю кумедь устроить. А сегодня мы ещё дальше пошли: подвергли десакрализации плановую колоду Таро. И всякий пиетет к этой колоде устранён.

Вольский опять заёрзал на стуле.

— А как же за кулисами узнают об этом?

— Здесь стрюцкие имеются, — прошептал Василий Васильевич. — Да, вон тот господин за нашими безобразиями приставлен наблюдать одной из столичных лож.

Вольский решился:

— Отцеплю хвост — мешает сидеть. И вообще… Чувствую себя персонажем нулевого Аркана!

— Что значит — «мешает»? — нахмурился писатель. — Вы аккуратненько хвост пропустите в шлицу пиджака и со стула свесьте. Знаете, что будет, коли отцепите? Штраф! Алексей Михайлович только и смотрит, как бы оштрафовать кого-нибудь. Вам штрафа за похищение фаянсового чуда мало?

— Эх, Василь Василич, всё-то вы…

Розанов шикнул.

Под занавес заседания Вольскому передали колоду, чтобы положил в ларец к «диковинам». Меньшевик пробрался, спотыкаясь о ножки стульев, к «алтарю», заглянул в ларец и обнаружил там… нечто несказанное. Обескураженный, он возвратился на место.

— Ну что, видели… драгоценность? — меленько засмеялся Розанов. — Восковой слепок с… уникума. В таком-то соседстве плановой колоде самое место.

* * *

Рождественским утром Василий Васильевич обнаружил среди ожидавшей разбора корреспонденции неожиданный подарок. В бандерольке, доставленной, судя по штемпелям, из Англии, находилась бордовая коробочка никогда не виданной колоды Таро. На ярлычке чернела надпись: «The Rider Wait Tarot Deck».

Розанов отделил Старший Аркан и первым делом проверил «скрытые» карты. Все три наличествовали. Писатель выложил картоночки в пять рядов и приступил к анализу.

Человек на Аркане был вдохновен и благостен. Золотистые волосы охватывал лавровый венок, дорогое одеяние покрывали цветочные узоры, широкие рукава раздувал ветер. Он застыл на краю обрыва. Вместо атакующей ногу твари здесь была левретка, пытавшаяся удержать профана от рокового шага. Обувка тоже находилась в порядке, разве что чулки были спущены. Папесса на втором Аркане оказалась скромна, особы голубых кровей на третьем и четвёртом — величественны. На восьмом Аркане льва ласково касались, а не раздирали ему пасть. Очевидно, это была мягкая сила. Да и лев не выглядел грозным, он смиренно поджал хвост. Василий Васильевич сделал один расклад, другой — исходы неизменно выходили благоприятные.

Следовало бы ещё проверить кое-какие геральдические мелочи, но куда-то задевалась лупа. Что же там у левретки с лапками и мордочкой? Василий Васильевич сощурился. Из большого зала, где была установлена ель, донеслись нетерпеливые детские возгласы. Кажется, голос Али тоже отзывается. Блудная падчерица вернулась? Розанов бросил колоду в нижний ящик стола. Надобно развернуть с детьми подарки.

Назад: Часть 2. Против артели чертежников

Дальше: Часть 4. Чемодан немецкой выделки