Глава 22. Быть собой

Дернувшись на взмокшей простыне, я поперхнулся слюной, глаза судорожно завращались, бегая по стенам и углам комнаты, опознавая, вспоминая и усмиряя нелепый страх, дотлевающий после глупого ночного кошмара. Я здесь, а не там, с миром все в порядке.

И со мной тоже.

Крякнув пересохшим горлом, я захлопнул разряженный ноутбук и покосился на окно. За ним светало. Где-то внизу громко завывал на чьем-то радио шансон.

Нащупав телефон, я глянул время. Полпятого утра. Конкретно мне эта музыка не досаждала – фоновый контроль акустических волнений, в отличие от меня, не дремал, а бдительно стоял на страже моего личного пространства, рассеивая аудиомусор на подлете. Стоит только закрыть глаза, как музыка под окнами исчезнет.

А что чувствовали остальные жильцы дома, меня уже не касалось. Не способные к какому-либо протесту, боящиеся хоть что-то предпринять и опасающиеся навлечь проблем на свою голову еще больше, чем обычно, они были готовы молчаливо ждать, пока их возмущенные намерения осуществит кто-нибудь другой.

Но способных предъявить претензию становилось с каждым годом меньше и меньше. Тихая ненависть и злопыхание обычно не выходили за пределы их квартир, отчего могло показаться, что всем все равно. Все пытались казаться безучастными, ни капли не сердящимися на нарушителей покоя. Ведь дать понять об этом остальным – все равно что загнать себя в ловушку, показать себя как позорно смирившегося во всеуслышание, либо, что ожидаемо, открыто выразить свое недовольство, которое, вполне вероятно, не возымеет должного эффекта, что позволит в дальнейшем потихоньку насмехаться остальным над мягкотелостью и немощностью взбунтовавшегося. Так что, для сохранения лица, а точнее, для сохранения статуса безликого, проще было изображать невозмутимость. Не будет никакого спросу с того, кто ничем среди других не выделялся.

И подобный расклад, кроме как глубочайшего презрения, больше ничего не вызывал. В отличие от них, я не мог терпеть, когда об меня кто-то вытирает ноги. По возможности, я всегда пытался отстаивать свои права. А эти пусть и дальше себе вымученно улыбаются, скрывая внутри желчь, агонию бездействия, пусть и дальше отворачиваются от того, что громко требует к себе внимания. На них мне было наплевать.

Я повернулся на бок, где простыня была чуточку прохладнее, прикрыл глаза. Боль толчкообразно о себе напоминала, окрашивая любую мысль в негативный цвет. Поворочавшись несколько минут, я снова открыл глаза. Желваки на скулах медленно вздувались, верхняя губа гневно приподнималась. Все же терпеть такую наглость я не мог, просто из принципа.

Прислушавшись к рапорту своих алиеноцептивных впечатлений, я подсчитал компанию из трех местных аборигенов, судя по всему, жильцов выстроившихся вокруг моего дома бараков. Они что-то пьяно горланили, то и дело взревывая от смеха. Сидели они в детской песочнице, потягивая время от времени этиловую амброзию, запах которой поднимался чуть ли не до моего окна. Между ними стоял потрепанный временем и грубым обращением радиоприемник, колесико громкости которого было выкручено на максимум.

Раздался короткий и жалкий треск корпуса радиоприемника. Под ошалевшими взглядами этих люмпенов источник их веселья в один миг скорчился в бесполезный комок пластмассы.

Изумленный лепет между ними довольно быстро перерос в дискуссию на повышенных тонах. Вскоре они начали друг на друга пьяно орать с такой силой, что отдельные фразы умудрялись долететь до моего этажа в отчетливо сохранившемся виде.

Проведя связь между обрывками их бессвязных воплей, я пришел к выводу, что один из них подозревает в скоропостижной кончине радиоприемника другого. Подозрение обосновывалось тем, что на момент произошедшего в динамиках играла песня некоего вокалиста, охарактеризованного как «патлатый».

А так как один из компании имел ярко выраженную и неоднократно демонстрируемую своим товарищам неприязнь к мужчинам, чья длина волос на голове позволяла сообразить хоть какую-нибудь укладку, то поиск виновного закончился, толком не начавшись – вердикт расследователя был бурно одобрен и уверенно подтвержден третьим свидетелем.

Обвиняемому же, судя по обиженному возгласу, итог расследования явно не пришелся по душе. Хозяин сломанного радиоприемника его грубо толкнул, отчего противник патлатых отшатнулся и, споткнувшись о бревно, распластался на заплеванной и усеянной окурками площадке.

Тут свидетель неожиданно решил пересмотреть свои показания. Он встал на сторону упавшего. Завязалась потасовка. Не раскрывая глаз, я видел, как к окнам подкрадывается все больше заспанных и раздраженных лиц, некоторые из них даже достали телефоны и начали снимать происходящее. Сколько бы я ни приглядывался к мечущимся силуэтам в доме, я так и не заметил ни одного из них, кто приложил бы телефон к своему уху.

Внезапно за окном раздался страшный крик. Быстро переметнув свое внимание туда, я заметил, как один из люмпенов быстро прячет в свой карман сияющую выраженной плотностью полоску какого-то материала. Противник парикмахерского искусства скрючился и снова завалился на землю, но в этот раз вставать он явно не спешил. От меня не скрылось резко контрастирующее углубление на фоне целостной структуры его тела. Удар ножом пришелся прямо в печень.

– Проклятые австралопитеки, – тихо вырвалось у меня. Один из них, заметив, что товарищ не встает, заподозрил неладное и начал душераздирающе орать. Я заставил окно захлопнуться и остановившимися глазами вперился в потолок.

Как-то слишком часто стали гибнуть вокруг меня люди. Здесь я не имел прямого отношения к убийству и даже не рассчитывал, что оно произойдет. Но формально, его косвенным зачинщиком все-таки был я.

Через несколько минут послышался вой сирены скорой помощи. Абстрагировавшись от звуков, я съежился под одеялом и спустя дюжину вязких и глуповатых мыслей незаметно для себя ушел в глубокий сон.

* * *

Проснувшись в полдень, я, первым делом, не без радости отметил приглушившийся болевой синдром. На бедре уже, как ни странно, проявлялись зачатки багрового рубца под невыносимо зудящей коркой. А переведя внимание на руку, я заметил прибавку костной массы в месте сочленения обломков, что выделялась своей яркостью на фоне всей локтевой кости.

Вне всяких сомнений, там образовывалась костная мозоль, что, в общем-то, всецело противоречило общепринятой теории о физиологических процессах в организме – на ее образование обычно уходили месяцы; вне зависимости от количества и качества затрачиваемых на репарацию минералов и ресурсов, сроки заживления костной ткани упирались, прежде всего, в размер клеточного цикла остеобластов – предшественников зрелых и сформировавшихся клеток костей. То есть, даже при самом идеальном раскладе, при самом ревностном и тщательном уходе за увечьем, костная ткань, равно как и забеременевшая женщина, не могла расплодиться раньше уготованного ей онтогенезом срока.

Да и в целом, я обратил внимание, пока осматривал себя просвечивающим насквозь взглядом, что на фоне неизменной плоти все мои кости стали значительно ярче. На языке алиеноцепции это означало, что плотнее. Крепче.

Уровень разреженности воздуха вокруг меня, пропорции частиц, что его составляли, и даже скорость их соударений – все это, судя по всему, было лишь малой частью из всего того, что подверглось моему контролю. Подумать страшно, каким же глобальным изменениям подверглось само тело…

Ведь даже если окружающая среда мне подчинялась, то насколько может быть тотальным перераспределение ролей и обязанностей всех внутренних систем, когда нужда центральной нервной системы в медлительных посредниках отпала…

Останусь ли я собой?

Внутри меня похолодело. А что, если сознание тоже является посредником? А не уйдет ли оно со временем на второй план?

Кто знает, так ли оно уж нужно нашему телу, запрограммированному выживать и размножаться. Сознание лишь позволяет делать выводы на основе пережитых ощущений, чтобы в дальнейшем давать себе возможность их, ощущений, избегать или же, наоборот, стремиться к их многократному воспроизведению.

Дело в том, что факторов, а в особенности, их комбинаций, способных неоднозначным образом на нас влиять, было настолько много, а прав на ошибку – настолько мало, что эволюция нервной системы со временем решилась на чрезвычайный шаг – она позволила впечатлениям собираться вместе, воедино, тем самым опосредуя между ними неведомую связь. Самосогласованная нейросеть, способная на нелинейное реагирование.

Нелинейное – это значит не отдергивать руку от огня, а сунуть ее туда, чтобы прижечь гноящуюся рану. Совокупность собранных всех вместе впечатлений дает возможность их между собою сравнивать, откладывать, замечать особенности их взаимовлияния и, как следствие, правильно выстраивать приоритеты в дальнейшем. Она дает возможность оценивать текущую ситуацию как бы со стороны, открывая тем самым дополнительную мерность, позволяющую смотреть вперед, но только при условии, что есть на что оглядываться назад.

Не выигрывать конфликт, а пресекать. Заранее обходить стороной. Вот что было истинным залогом выживания. Даже самые сильные и нечеловечески выносливые особи рано или поздно погибали из-за несуразной чепухи. Они пренебрегали разрастанием маленькой, некротизированной язвы, давились косточкой, глотая ее лежа на спине, не придавали значения характерным шорохам в кустах или ели соблазнительной расцветки ягоды, от которых накануне, прямо на их глазах, уходили в страну вечных сновидений их сородичи.

Авторитетом в этом мире по-настоящему пользовались лишь те, чей мозг располагал библиотекой усвоенных по жизни знаний. Знания – это сила. Знания – это рефлекс, что срабатывает на призрак раздражителя, оставшегося в прошлом. Знания – это способ умирать и воскрешаться, терять и обретать заново, ошибаться и тут же пробовать снова, пока не найдется единственно верный вариант – и все это не сходя с места, не выходя за пределы головы, пренебрегая реальным ритмом времени.

Но, как и все мощное и превосходящее над остальным, подобная находка эволюции была опасной в обращении. Сам принцип использования и наращивания знаний предполагал риск – небольшую вероятность ухода в сингулярность бездействия, что обусловливалась бы осознанием тщетности и бренности существования и, как следствие, бессмысленностью в борьбе за поддержание жизни. А это напрямую противоречило всем первопричинам, ради которых, собственно, эволюция и трудилась не покладая рук.

А с такими способностями, как у меня, знания для полноценной жизни теперь уже не пригодятся. Ведь нужны они, чтобы безошибочно подстраиваться под правила окружающей среды. А к чему мне знания теперь, когда она отныне сама под меня подстраивается? И потому возникал вопрос – не наступит ли однажды день, когда я не смогу понять, что… он наступил? Не исчезнет ли самосознание за ненадобностью?

И вообще, чем теперь займется нервная система, если ее основная функция – приспособление – утеряла всякий смысл?

Ведь то, к чему она должна была приспособляться, теперь стало частью ее самой – окружающее пространство теперь работало во благо моего организма: предоставляло мне лучшие смеси газов для дыхания, поддерживало комфортную температуру и атмосферное давление вокруг меня; оно отказывалось проводить через себя неприятные мне звуки и, в то же время, выступало посредником для транспортировки поддерживающих во мне энергию веществ.

Что она будет делать теперь? – размышлял я и тут же понял. Жить.

Как и раньше, она будет жить и поддерживать непрерывность моего биоритма. Но теперь уже более действенным путем, не дожидаясь моего одобрения свыше. Энергетическое сырье в меня поступает прямо из воздуха, болезнетворные бактерии и вирусы наверняка выветриваются из меня и без старания иммунной системы – разве что она участвует в их поиске и опознании. Да даже само сердце, в случае чего, мне под силу заставить сокращаться его вручную…

Да и так уж ли мне нужна была отныне кровь?.. Ведь она тоже посредник. В какой-то мере я, получается, бессмертный…

Но только до тех пор, пока сохраняется активность и функциональность желеобразного вещества. А себя оно в обиду не даст точно…

В дверь коротко постучали. Вынырнув из своих раздумий, я прокашлялся:

– Кхм-кхм, да? Входи.

– Доброе утро, – бодрым голосом оповестил сосед, – как спалось?

– Не очень, – вспомнил я потасовку под окном, – утром какие-то люди шумели, мешали спать.

Его лицо потемнело.

– Там кто-то кого-то ткнул ножом. Наряд полицейских приезжал, скорая помощь. Они не особо торопились с пострадавшим. Видимо, спешить уже было некуда.

Я промолчал.

– Всякое бывает, в общем, – по-философски шмыгнув, произнес он. Однако через мгновение на его лицо уже вернулась позитивная улыбка, – но ты, смотрю, крепишься. Может, ты и прав, и медпомощь тебе в самом деле не понадобится.

Шагнув к выставленным на полу продуктам, он наклонился к говяжьей вырезке. Или, точнее, к тому, что от нее осталось – от прикосновения к ней пальцем посыпалась какая-то труха, сам кусок выглядел мумифицировавшимся, потускневшего оттенка. Ко всему прочему, он еще и ничем не пах, ведь там ничего не осталось даже для бактерий, чтобы было чему гнить и разлагаться от их активности.

Курица же больше походила на муляж самой себя – поделка двадцатилетней давности, не встряхиваемая ни разу с самого момента производства. В банке от протеина была пыль. Невесомая и развевающаяся с зачерпнувшей ее ладони. Пластиковые коробочки с хондроитином и глюкозамином весить стали на порядок легче.

– Что здесь произошло? – медленно протянул сосед.

Я мотнул головой.

– Диссимиляция.

– Ясно, – не стал уточнять он. С немым ошеломлением сосед принес мусорный пакет и стал сгребать в него испортившуюся пищу. Напоследок он шагнул к моей кровати с непонятной, загадочной улыбкой и, пошарив под ней, нащупал принесенную им накануне специализированную емкость.

Изобразив внезапный интерес к царапине, оставленной котом на диване, я не заметил промелькнувшее, словно блик от заходящего солнца на окне, волнение в его глазах. Но от меня не укрылось его усилившееся потоотделение…

Ну что, стоило оно того, – разозлился я внутри себя, – кто же тебя дергал подписываться на этот бред. К чему так нянчиться со мной?

Буркнув что-то про магазин, он скрылся в коридоре. Через несколько минут хлопнула дверь в нашу квартиру. Я облегченно выдохнул – наступил момент, когда можно было сорвать с себя маску адекватного положения вещей и быть собой.

Спокойно встав, я оперся на больную ногу и спокойно пошел в ванную справлять нужду. Дело в том, что так же справлял я ее там и ночью, когда сосед у себя спал – звуки шагов, скрип открываемых дверей и шум слива воды я подавлял в самом акустическом зародыше. А его емкость, предоставленную мне для опорожнения в унизительном положении лежа, я заполнил обыкновенной водой, щедро пролив туда коричневый раствор Люголя, что давно уже бесцельно застаивался в тумбочке возле кровати.

Впрочем, я не вполне отдавал себе отчет, что толкало меня на подобную сговорчивость. Почему я старался всегда делать то, что от меня ждут?

Разумеется, на эту мысль наталкивала не только эта ситуация – здесь я попросту пытался избежать вопросов, не на все из которых можно было бы получить утихомиривающий и переакцентирующий внимание ответ.

Эту сговорчивость я замечал за собой в целом.

Причиной тому была трусость, страх раздосадованности и гнева ошибившихся во мне людей или же желание иметь за собой право неожиданного для всех перевоплощения в своевольного и независимо поступающего человека, на которого не станут полагаться, и которому не будут доверять так, как соответствующему их ожиданиям тихоне – я не знал.

Но одно я понимал точно – притворяться я больше не хотел. В этом не было больше никакого смысла.

Никакие социальные отношения и никакие перспективы, следующие из них, не могли мне обещать большего, чем то, что я уже имел сейчас. То, чем я владел, словно имением, свалившимся на голову – точнее, принявшим удар моей головы на себя, – как благородному сыну по наследству от располагающего богатствами отца, давало мне непререкаемый статус, право на запретное, без каких-либо заслуг и без хитроумно выстроенных карьерных лестниц.

Оковы последствий от душевных порывов были сняты… Освобожденные запястья вращались, разминались, нагнетая свежую кровь… Оставалось лишь отвыкнуть держать руки за спиной… И, наконец-таки, уже стать самим собой.

Воодушевленным взглядом я прошелся по своим вещам, придирчиво осмотрелся в своей комнате. Мне хотелось изменений прямо сейчас. Хотя бы их видимости. Для начала – хотя бы первый шаг, что закрепил бы собой серьезность моих намерений, а в дальнейшем служил бы напоминанием.

Под моим тяжелым взглядом угловой шкаф, что упирался в потолок, с хрустом отлепился от паркета. Неслышно посыпались редкие, когда-то сплющившиеся под ним крошки. Замерев над полом и, чуть покачиваясь, словно бы от ветра, а на деле от перескакивания воздействия с одних захваченных в нем точек на другие, он плавно перенесся в противоположный угол. Делал я это осторожно, так как неверно подобранная конфигурация из этих точек могла его разрушить тем же образом, как и необдуманно выковырнутые бруски обрушивают башню в игре Дженга.

Потом же, улегшись на кровать, я не стал отказывать себе в радости кратковременного ощущения полета. Это было словно как в недавнем сне, пока один из захваченных сегментов в каркасе кровати не сместился под весом давящих на него сверху остальных – зловеще треснула дощечка, отчего койка накренилась, но, среагировав на мой лихорадочный приказ, она тут же выровнялась и поплыла к ближайшей стене.

Повозившись с маскировкой следов порчи не принадлежащего мне имущества, я продолжил экспериментировать с положением остальных предметов в комнате. На перестановку всей мебели ушло не более двух минут.