Глава 29. Реестр Нежелательных Будущих Граждан

Я не был уверен, что мои глаза открыты. Смыкание и размыкание век не меняло ровным счетом ничего. Облокотившись на руку, чтобы подняться, я скользнул локтем по обнаженному бедру. Голый. Стояла давящая тишина. Прибегнув к алиеноцепции, я ощутил суеверный ужас. Я был нигде. Стены отсутствовали, но мне отчетливо мерещилась их удушающая близость. На расстоянии вытянутой руки интуитивно чувствовалась сплошная преграда. Но, протянув ладонь, я зачерпнул пальцами воздух. Да, здесь он был точно, ведь я дышал. И в животе голодно урчало. Мои руки вскинулись и бегло ощупали лицо. Я ведь жив?!

– Эй! – выкрикнул я в темноту, поморщившись от гулкого эха.

– Ты жив, – раздалось со всех сторон. На одной из стен, позади меня, вспыхнуло шипящее изображение. Трансляция шла из чрева цифрового видеопроектора, чей объектив угадывался в толще противоположной стенки. Помещение озарилось скупым светом. На первый взгляд, я был заключен в каменной штольне, площадью не более десяти квадратных метров. Наскальная цифровая живопись шевельнулась. Надо мной нависал скрючившийся человек в кресле. Колени и локти остро выпирали через костюм, голова была склонена набок.

– Это не лимб, – послышалась вялая усмешка, – а всего лишь изолятор. Прошу прощения, что не было возможности… вмонтировать сюда экран домашнего кинотеатра… так как есть небольшая вероятность, что прежде, чем дослушаешь… ты непременно воспользуешься брешью в стене…

Его голос отливал каким-то механическим оттенком. Медлительная речь прерывалась затяжными паузами между предложениями. Закончив, человек в кресле зашелся тяжелым, скрипучим дыханием, будто переводя дух. Присмотревшись, я заметил длинный рубец, огибающий всю его шею.

– Зачем? – вырвалось у меня. – Зачем мне позволили прийти в себя? К чему эти стены? После всего, что вы устроили… разве мой голос для вас хоть что-то значит?..

– Я осведомлен о твоих похождениях… И даже о твоих внутренних смятениях… и о твоем великодушии к обычным людям, не по своему желанию вставшим на пути… и о твоей безжалостности, с которой ты зачистил одну из криминальных ячеек нашего гнилого общества… Даже с твоими привилегиями, растлившими бы кого угодно, ты все равно умудряешься держать себя в узде… И пытаться действовать как можно справедливей… Я бесконечно уважаю тебя! Как человека… И потому считаю своим долгом дать тебе возможность всё понять… Прооперировать тебя, не дав выйти из комы, было бы абсолютно бесчеловечным… Пусть и рациональным… Но ведь не это делает нас людьми…

Пока он говорил, я как бы невзначай прошелся вдоль стен по кругу. Углов не было, она казалась одной, сплошной. Ни единого зазора. Алиеноцептивно я ее не воспринимал.

– Даже так? То есть, вы открыто признаете, что ваше научное любопытство станет для меня билетом в один конец?

– Герр Август лгал, – скрежетнул он, – реабилитироваться после подобного оперативного вмешательства невозможно… Он был нечестен в своей попытке сагитировать… за что и поплатился…

– То есть, сразу после этого никчемного разговора меня снова оглушат и…

– Нет! После него ты выйдешь из заточения, как свободный человек… И сам подпишешь добровольное согласие на процедуру…

Мой прилипший к спине живот свело в приступе истерического, нездорового смеха.

– Что?! Что вы такого можете сказать, чтобы я добровольно расстался со своей жизнью? – улыбка резко сменилась гримасой бешенства. – Ваша самоуверенность поражает! – гневно выплюнул я.

– Если бы ты только знал, что за ней стоит… когда узнаешь, ты не сможешь не согла…а-ах-хг… – его речь сбилась несвоевременным, прерывистым вздохом умирающего. Тяжело выдохнув, он перевел дух.

– Смотрю, эти революционные эксперименты сказались, в том числе, и на вас, – со злой насмешкой бросил я.

– Мне было нечего терять, впрочем…тут ты прав, стало только еще хуже… – с некоторой грустью прохрипел человек в кресле. Я сел, прислонившись спиной к стенке, поджал колени к туловищу. Тут было очень прохладно.

– Я первый человек, решившийся на пересадку головы… о, не сомневайся, донор завещал мне свое тело добровольно, – поспешно добавил он, заметив, как меня всего передернуло, – интеграция инородного спинного мозга с моим головным прошла успешно…почти…кое-что мы не учли… как следствие – соматической нервной системе так и не удалось прижиться…

Человек в кресле замялся. Нутро штольни выдало серию угрюмых и свистящих выдохов.

– Тот человек, из-за которого я здесь, – вспомнил я, – как ему удавалось? Он будто читал мысли…

– А-а, лейтенант Гордон… – в его голосе почувствовалась гордость, – смотрю, ты уже успел отдать должное… детищу нашего экспериментального проекта… в будущем мы планируем основать Министерство Быстрого…хех, Реагирования для разрешения особых конфликтов и безнадежных экстренных ситуаций…в обычном случае неразрешимых. Нам удалось многократно преумножить скорость проистечения мыслительных процессов… Гордон способен принимать взвешенные, многоступенчатые решения… со скоростью безусловного рефлекса… то есть, настолько быстро, насколько вообще позволяет скорость нейропередач…

– Я понял… У него было время подумать, как поступить, поэтому…

– У него была целая вечность, – кашлянул человек в кресле, – чтобы подумать… твои глаза только начинали поворачиваться… а он уже успевал понять, куда и для чего… каковы намерения… и как их предотвратить… а заодно вспомнить свою поездку на Гоа или подсчитать… сколько калорий съел на завтрак…

– Да, – мрачно задумался я, представляя, – это все объясняет… Но как он…

– Пара растяжений и легкий вывих голеностопного… возможности тела, увы, остаются прежними…

– Нет, я хотел спросить, как он живет… Такая скорость постоянна?

– Разумеется, нет… Кибернетический имплантат требует подпитки от портативного генератора… А сам мозг – энергии…

– И много таких Гордонов вы разместили на границах города, чтобы меня поймать?

– О чем ты? – издал он сухой смешок. – Какие границы? У нас людей то столько нет… Ты разве еще не понял, насколько тщательно… тебе промыл мозги мой лучший агент?..

– Уже понял… – горько признал я.

– Но не будем об этом… в ходе путешествия до нас у тебя наверняка накопились настоящие вопросы… с нетерпением жду, когда ты начнешь их задавать…

– Почему «Айсберг»?

Глава Айсберга сдавленно фыркнул.

– Значит, тебя интересует… почему я охарактеризовал нашу международную организацию как «Айсберг»… Неожиданный вопрос для человека… на твоем месте… но, так и быть, я постараюсь ничего не упустить…

Должно быть, ты полагаешь, что это название не что иное… как намек на огромную подводную часть наших… амбиций? Нет. Эта аналогия вписывается в наш стиль, но… Айсберг у меня ассоциируется с мозгом… точнее, я нахожу сходство между соотношением их видимых и скрытых частей. Сознание – лишь видимая верхушка на фундаменте древних инстинктов… Они невидимы и немы, но их влияние остается скрытым даже для самого носителя…

– Звучит, конечно, безобидно…

– А еще мне это напоминает, – не дав мне договорить, он продолжал, – природу отношений толпы и ее лидера… слушает она его только до тех пор, пока он говорит то, что ей приятно слышать. Идеи, напутственные речи, разжигание страстей…. что угодно, но только в тех темах и в тех направлениях, которые угодны толпе… Подсознанию. Неугодные же идеи подсознанием не поощряются… воспринимаются в штыки. В авторитете лидера начинают сомневаться, и если он не прекратит злоупотреблять… тиранить народ своей волей…то рано или поздно будет сломлен… Сдерживаемая чересчур дисциплинированным сознанием суть человека вырвется наружу… наступит хаос… Революция… перечить народу невозможно, однако… его можно заставить усомниться в самом себе. Напомнить ему о морали, о последствиях… народ способен вразуметь, хоть и скрипя зубами, отказаться от жгучих страстей и низменных побуждений… Сознание сдерживает нижележащие инстинкты вовсе не силой, а лишь напоминанием о том… куда они способны привести… Верхушка айсберга – это мудрый глас… предупреждающий издалека о столкновении… Айсберг претендует на роль сознания этого общества…

– М-да, – хрипло протянул я, – амбиции, так скажу, у вас донельзя нескромные. Людьми хотите управлять?

– Ты не понял. Для людей… лидер не их авторитет… Он лишь голос их невысказанных мыслей… Слова, произнесенные вслух, что позволяют услышать себя со стороны и переосмыслить… и добровольно облачить себя в смирительную рубашку…

– Допустим, – выдохнул я, проводив тоскливым взглядом клубы пара, – и каким же образом вы намереваетесь толкать народ на переосмысление? Притчами о морали? Запугиванием тюремным сроком? Где-то я это уже слышал…

– Сознание не стоит на месте в поиске методов укрощения собственного тела, – колеса кресла крутанулись, развернув сидящего лицом ко мне сильнее, – оно прибегло к технологиям. Да, мы создаем гаджеты и снабжаем ими потребителей… Каждый год своими инновационными разработками… мы ставим на уши весь свет, каждый год мы… делаем людей на шаг ближе к запредельному… к самим себе…

– Укротители… Себя лучше укротите… – разлепив подрагивающие губы, произнес я.

Человек в кресле замолк. Возможно, это было всего лишь игрой света на шероховатой поверхности стены, но мне показалось, будто по его лицу пробежала волна бесконечной усталости и скорби.

– Мой отец, – его голос дрогнул, – работал водителем автобуса… Мать же бросила нас сразу после моего рождения, посчитав нашу компанию бесперспективной… Еще бы, ведь кого прельстит судьба ухаживать всю свою… одну-единственную жизнь за овощем, которому не посчастливилось родиться… со спинальной амиотрофией Верднига-Гоффмана… Да и отец, казалось, меньше всего подавал какие-либо надежды на радушное сосуществование… Но папа меня не бросил.

Он брал на себя по нескольку смен, безостановочно вращал руль… в надежде выходить меня. Он верил, что я смогу стать таким же, как и все… заслуживающим простого человеческого счастья. И я верил, глядя на отчаянные усилия своего отца… я попросту не мог его подвести, я соблюдал все правила режима… не пропускал ни единого приема бесполезных лекарств… пытался вникнуть своим детским умом в патогенез моего заболевания…

Но время шло, а я выглядел все так же, как бесхребетный слизняк… сверстники шутили про мое предназначение работать в цирке, все это казалось приговором… А в самом доме не хватало женской руки, но у отца попросту не хватало времени на что-либо еще помимо изнурительной работы… Он верил в меня, во врачей, в мое сказочное выздоровление, во всех… кроме себя. За столько времени он так и не нашел себе женщину… Так и не пробовал сменить эту работу… Терпел задержки зарплаты и прочие финансовые невзгоды, то и дело обрушивающиеся на их запущенное предприятие…

И вот однажды, одним поздним вечером, отец возвращался на автовокзал, подбирая на своем пути редких пассажиров. Маршрут пролегал подле глухого маргинального поселка… и у одного из представителей местной фауны, ввалившегося в автобус, не оказалось ничего, кроме непростительно крупной купюры… сдачу с которой затруднительно поместить в карман… А у того даже карманов не было… он так и зашел с ней, зажатой в кулаке, и небрежно ткнул ею в плечо моего отца… Папе даже пришлось остановиться, отсчитать сдачу, бумажных купюр почти не было… и потому зашедшему пришлось подставить две ладони, чтобы ни одна монета не просыпалась мимо рук… Зашедшего это очень разозлило. Он швырнул пригоршню монет в моего отца обратно, а затем откуда-то извлек заточку и… – голос главы Айсберга сник, – ткнул его в грудь несколько раз…

Пока отцу оказывали первую помощь пассажиры, того и след простыл… Его, разумеется, поймали, инкриминировали статью… «Нанесение умышленного тяжкого вреда здоровью, повлекшего по неосторожности смерть человека»… отправили в колонию строгого режима на какую-то пару лет… А потом он, возможно, вышел на свободу, вернулся в свой поселок… не исключено, что продолжил, как ни в чем не бывало, ездить в общественном транспорте по сей день… А вот мой отец ушел в небытие. И я остался наедине со своим никчемным телом, наедине с болью… Один на один с внутренним злом… Это был переломный момент. С возрастом мое тело растеклось, как лужа, но воля… Я не желал мириться с людской сутью… Она была чересчур противоречива, полна нелепейших ошибок, препятствующих тому, ради чего живем… Мой энтузиазм был так силен, а идеи так чисты, что единомышленники, почувствовав исходящий от меня жар, без лишних слов присоединялись… Наш коллектив уверенно разрастался, и в нем не было места тщеславию и коммерсантам… никто из нас не жаждал славы и денег… Никто из нас не претендовал на роль богов… Мы были сплочены единством мысли – уничтожить то, от чего так и не успела избавиться сама природа… От наших внутренних демонов… Мы прониклись идеей обезопасить этот мир от нас самих…

Мысли в моей голове ворочались с трудом, отказываясь вникать в смысл этих простых и страшных слов. Пальцы онемели от холода. И без скудного освещения мои глаза затапливали черные, расползающиеся разводы. Мозг противился что-либо решать, кроме…

– Пить… – неожиданно прошептал я, едва различив свой голос, – мне нужно воды…

– Генная инженерия достигла небывалых высот в искусстве расшифровки ДНК эмбриона в утробе матери, – чуть повысив голос, продолжал скрипеть человек в кресле, – теперь мы сразу осведомлены к чему тот будет склонен, чего от него ждать, какие патологии, вероятно, будут проистекать в ходе развития его головного мозга. Любые изменения, что несут в себе потенциальную угрозу для социума, будут вычислены еще до рождения… Мы в одном шаге от исцеляющей коррекции генома, что не допустит появления на свет потомственных психопатов, насильников и маньяков…

Не зная, куда спрятаться от озноба, я завалился на бок, свернувшись в позу эмбриона еще сильнее. Блуждая по полу ладонью, мне показалось, что я наткнулся на влагу. Сдвинувшись, я жадно припал губами к этому месту. Померещилось.

– Деторождение встанет на учет… любая запланированная беременность для своего осуществления будет нуждаться в выдаче лицензии… Те, кто сможет себе это позволить, будут устранять чернь в геноме своего потомства сами… попутно, в виде утешительного бонуса, получать доступ к модификации морфологических черт… и интеллектуальных способностей своего будущего чада… Других же ждет принудительный анализ ДНК в соответствии с интересами Всемирной Ассоциации Здравоохранения… И в случае выявления проблем ребенок официально будет внесен в РНБГ… Реестр Нежелательных Будущих Граждан…

Паузы между его предложениями становились все меньше, а голос – все жарче. Директор явно распалился.

– При рождении ему внедрят в подкорку биосовместимый нейрочип, разработанный ведущими умами нашей организации… В его программу входит распознание алгоритмов мозговой активности, что предшествуют неприемлемым законодательством намерениям… вспышкам необоснованной агрессии, состоянию аффекта, неконтролируемому сексуальному возбуждению и даже вершимому на холодную голову садизму…

Зафиксировав назревающую активность, чип мгновенно вырубает сознание, воздействуя постоянным током на клауструм… Заряд через некоторое время иссякает… стимуляция клауструма прекращается, человек приходит в себя… совершенно трезвый и безобидный… новый заряд самовосполняется встроенным в нейрочип микротермоэлектрогенератором в считанные минуты…

Незарегистрированные бастарды, воспрепятствовавшие внедрению нейрочипа, будут подлежать уничтожению… а участники его сокрытия – тюремному сроку… Неподкупный, неумолимый, никогда не смыкающий глаз полицейский, что патрулирует окрестности ума всякого, кто только будет состоять на учете геномного законодательства. Вот чего мы хотим…

– И вы не будете давать выбора новорожденным? – слабо возмутился я. – Не позволите им выбирать, как жить?

– Выбирать? – охрипшим голосом переспросил глава Айсберга. – Выбора как такого не существует… с точки зрения нейробиологии, существует лишь иллюзия принятого решения…

Выбор происходит на уровне подсознания… на уровне соотношения действующих нейромедиаторных систем и подавляющей активности конкретных и не всегда исправно функционирующих отделов мозга… Итог решения обычно предрешен за несколько секунд до его полного осознания… Все неугодные мирному обществу умозаключения и следующие из них поступки будут пресекаться на корню в любом, даже самом диком уголке планеты…

– Не понимаю…до сих пор… – еле ворочая языком, промолвил я, – а зачем вам я?

– К сожалению, неокрепший и суеверный ум нашей цивилизации одобрит этот проект весьма и весьма не скоро… Если ввести сразу – вспыхнет народный протест… Против нас вскинет голову само естество, во всем его неотесанном и не всегда оправданно жестоком виде… Но ждать нельзя, так как человечество – тебе ли не знать – стремительно идет на дно… Когда проект вступит в полную силу, будет уже поздно… Мы уже было отчаялись действовать нахрапом, но тут появился ты…

Увы, наше программное обеспечение, загруженное в нейрочип, не способно предотвращать злонамерения до тех пор… пока не окажется непосредственно в подкорке нежелательных граждан… Непосредственно… ох уж это слово. Твой феномен делает это слово бессмысленным… Совершенно никакого значения не будет иметь статус, пол, этническая принадлежность… и что главное, дистанция, если рассекреченный механизм твоего мозга позволит нам работать удаленно… С каждым… Не выходя из тени…

А какая же это экономия на производстве нейрочипов, на процедуре их внедрения, на бюрократии и подавлении массовых контракций… Всё, о чем мы можем только мечтать, – это когда все, наконец, увидят, как же прекрасен мир без ежедневных новостей о чьем-либо убийстве… изнасиловании… терроре…

Он торжественно замолк, давая мне возможность насладиться величием этой идеи. Пауза затягивалась. Немощно выдохнув пар в коченеющие ладони, я нашел силы поднять взгляд к изображению на стене.

– Так понимаю, после этих слов… я должен был впасть в кому от восторга… тем самым подписав соглашение, да?

Надсадное дыхание человека в кресле участилось.

– Ты упал в моих глазах как человек, – процедил он, – как и остальных, тебя волнует только собственная шкура… это позиция животного, а не человека…

– Видел бы ты себя со стороны, овощ, – зло молвил я, – твои идеи сами по себе бесчеловечны, и ты еще меня смеешь попрекать…

– Ну что ж, – его кресло развернулось вполоборота так, что на виду остался только выглядывающий из-за спинки затылок, – я дождусь, когда твое энергетическое истощение выйдет на такой уровень… что не сможешь пошевелить ни пальцем, ни даже… волоском на чужой голове… околонулевая температура предотвратит преждевременное разложение нервной ткани… Очень жаль…

Силуэт главы Айсберга начал ускользать с изображения.

– Еще вопрос, – одернул я его. Он остановился.

– Да?

– Конечно же, в Бога ты не веришь?

– Я атеист, – сдержанно произнес человек в кресле.

– В таком случае, моли закон сохранения энергии… чтобы я не выбрался отсюда…

Настенное изображение погасло. Штольня снова погрузилась в непроглядный мрак.

* * *

– Внимание! Избегайте попадать в поле восприятия субъекта. Во время нахождения на нижнем уровне необходимо иметь на себе защитный скафандр. Обязательно перепроверяйте герметичность, следите за целостностью облегающей вас ткани, перед использованием удостоверьтесь, что прилагающийся к скафандру транспиратор полностью исправен и способен предотвратить утечку питательных ресурсов из вашего организма. В непосредственной близости от изолятора рекомендуется использовать дополнительный бронежилет и шлем для усиленной защиты и предотвращения возможных физических повреждений вашего тела. Соблюдайте меры предосторожности и будьте чрезвычайно бдительны. Осведомляйте аварийный центр при виде подозрительного…

В шестой раз автоматическая речь диктора эхом отдавалась в мерзлом камне, на котором я вот уже несколько часов в изнеможении лежал, не шевелясь. Костяшки на кулаках были разбиты в кровавые лохмотья – следы до смешного безуспешных попыток пробить брешь в плите. Несмотря на кромешный мрак, мне со временем в глазах начали мерещиться очертания моих конечностей. Несколько часов монотонного и отрывистого напевания себе под нос какого-то мотива дали сравнительно точное представление о высоте нависающего свода над головой. Точнее сказать, простирающегося, так как отзвук блуждающего эха терялся где-то наверху, метрах в шести-семи над полом. Сведения эти были абсолютно бесполезны. В этом склепе царила однотонная атмосфера, не было здесь ничего, кроме тьмы и воздуха, от которого пробирал озноб. Озноб.

В мозгах, уже начавших протекать, это слово парадоксальным образом дыхнуло на меня жаром сомнительной надежды…

Озноб.

На фоне однородной пустоты я стал отчетливее слышать разграничивающийся шум субатомных пропорций. Это более походило на самовнушение, нежели на правду, но отчаявшийся без сенсомоторных ощущений мозг вполне мог стать чуточку внимательней.

Может, эта микроскопическая рябь всего лишь мерещилась мне в голове… А может, я действительно нащупал избирательное различие между ядрами частиц и прилагающимся к ним электронами. Суть электронов казалась беспокойной и неоднозначной… От них нещадно сохло во рту… Они казались буйным, волнующимся морем, покорной частью которого я был, а воспротивившись, немедленно бы распался на квинтиллионы атомных ошметков…

А еще в алиеноцептивном поле мне начали чудиться тени. Тени, отбрасываемые моим телом. Они не подрагивали и были, казалось, неподвижны, однако час за часом я замечал, что их угол постепенно кренится куда-то вверх…

Я пообещал себе, что если выберусь, то обязательно займусь проникновением в мир тонких материй. Я был готов обещать себе что угодно и был бы рад всему, буквально каждой перспективе, что могла бы ожидать извне.

Я страстно хотел жить, несмотря на бессменно сопровождающие меня голод, холод, смертельную слабость и перманентный стресс, вызванный гробовым отсутствием даже самых ничтожных раздражителей.

Озноб.

Это слово на вкус мне показалось первозданно чистым. Интересно, как они поймут, что я загнулся. Уже далеко не первый час я почти не подаю признаков жизни, моя ощетинившаяся ребрами грудная клетка еле вздымалась. Смерть и сопутствующие ей необратимые реакции они не могут допустить. Этот овощ выразил беспокойство за сохранность моей нервной ткани. Значит, следят. Но за чем? Неужто за сердцебиением? А ведь я могу его остановить…

И тогда они придут, будучи уверенными, что я стал совершенно безобидным. Можно попытаться… Предпринять попытку родить план, вот только… Моих сил не хватило бы сейчас даже на остановку собственного сердца. Я был пустым уже давно, и мой организм медленно догорал, сухо потрескивая катаболическими реакциями в мышцах и жировых прослойках, которых у меня и так нет. За неимением энергии извне организм пожирал самого себя в соответствии с верховными приоритетами. Надеяться на утечку питательного сырья из зашедших, если они вообще будут, было бы весьма и весьма глупо. Наверняка они будут облачены в ткань, обработанную интропозидиумом. А в их напрягшихся руках будут зажаты инфразвуковые пушки. Это безнадежно.

Обреченно выдохнув, я ощутил витающий здесь запах ацетона. Откуда он здесь? Здесь есть что-то помимо пустоты? Что можно использовать? Уже чуть ли не радостно переполошившись, я вдруг обмяк. Это запах из моего рта. Так пахнет серьезно нарушенный обмен веществ. Беспощадный распад жиров и аминокислот в органах и тканях сопровождается массивной выработкой кетоновых тел, одним из которых и является ацетон – предвестник кетоацидозной комы. Я скоро умру. И тогда мои клетки, под действием собственных гидролитических ферментов, начнут деловито переваривать сами себя. До последнего.

Минуточку.

А если рассматривать свое тело не как нечто нераздельное со мной, а как единственный на всю округу кладезь неприкасаемого сырья и энергии? Получается уже, что в этом склепе я не один. Здесь есть я и мое тело. Суровый лидер и его народ, который во что бы то ни стало следовало спасти. Любыми жертвами.