Глава 11. Мысленные эксперименты

Кот сидел спиной ко мне на подоконнике и наблюдал закат. Или фиксировал вниманием многочисленные, якобы играющие с ним цели, что прятались в машинах, за углами дома и подъездов, скрывались за гаражами или же попросту, в силу расстояния, делавшего их оптически миниатюрными, растворялись в вечере. А может, он и вовсе разминал шею. В любой трактовке эта картина вызывала только умиление, если бы не одно «но». Он бодрствовал.

И был он молодым, по своим кошачьим меркам. Не более двух с половиной лет прошло с момента, когда мне приходилось по ночам приучать его к лотку. Это был совершенно здоровый, не обремененный недостатками котяра, чьи уши едва заметно подрагивали, реагируя на тонкие и даже самые незначительные всколыхивания воздушной среды. Я стоял за его спиной, недавно зашедший в квартиру, все еще в куртке и, не скрываясь, дышал. Я втягивал в себя воздух со всеми скрипами и хрустом раздвигающихся ребер и треском натягивающейся на груди рубашки, я выдавал себя трепетом микроскопических мембран и подрагиванием голосовых связок, которые, при всем своем ничтожно тихом звучании, не должны были остаться незаметными для чуткого слуха хищника из семейства кошачьих. И уж тем более запах.

В моей памяти всплывали загадочные детали пробуждений. Безуспешно трезвонивший будильник. Тщетные, в попытке достучаться утром до моих ушей, возмущения кота. И даже треск стены от потугов ублюдка с дрелью, вкупе с тряской кровати, я воспринял исключительно телом и только потом слухом.

Но это вовсе не значит, что он у меня страдал. А выключаться просто так, чтобы затем включиться по мере надобности снова, он не мог. И я это знал.

Ретикулярная формация, отдел головного мозга, всегда стоит на страже перед входящими сигналами от органов чувств. И те привычные нам сигналы, которые не несут ни вреда, ни нового опыта, ни информации, цена которой могла бы скомпенсировать энергозатратный ресурс для ее считывания, со временем переставали получать от нее одобрительный билет на технический анализ в кору головного мозга. Это, скажем, могло быть все тем же носом, что исчезает из поля зрения уже на первых порах жизни. Тиканьем часов в спальне, ритмичный лязг которых со временем переставал восприниматься как таковой. И даже хронической болью, которая, неся в себе монотонный и не меняющийся характер, со временем уходит в тень.

Но занесение в черный список всех этих часто встречаемых, сосредоточившихся в нервный импульс алгоритмов информации, было делом непростым и долгим, требующим неоднократных подтверждений со стороны центральной нервной системы и уверенности, одобренной огромной базой данных, то есть опытом. Ведь успешно проигнорированный сигнал, порой, может стоить организму его жизни. Как и избыточное расточительство на анализ всего хаоса информации так же может толкнуть к смерти от истощения и сумасшествия, проявившего себя в самый неподходящий момент, когда надо бежать или обороняться. И потому мозг, эта бесконечно рациональная машина, ищет тонкую и плавающую грань между жизнеобеспечительным восприятием исключительно важных раздражителей в мире и мусором, который стоило бы отсеивать еще на подлете, даже не снисходя до него своим энергозатратным вниманием. Следовательно, логичным решением здесь было поручить это низшим и древним слоям мозга, то есть, инстинктам.

Но как только рокот перфоратора, этот не такой уж и часто встречаемый звук, даже несмотря на ежедневные упорствования ублюдка, как он мог быть воспринят как безопасный и не требующий внимания сигнал, как если бы речь шла о пении кружащих в небе птиц? Почему я не подорвался от входящего звонка на телефоне, тем более что подобная закономерность частот, тональность и высота звука занесены буквально у каждого современного человека в список условных рефлексов?

И почему каждый из этих уверенно проигнорированных сном звуков врывался в мои уши внезапно? Именно врывался, как музыка из сабвуфера, чей кабель был испорчен и работал через раз. Это не было переключением внимания, напоминающим тебе о монотонном гуле рядом работающего завода, это было волной механических колебаний среды, что хлещет, стоит удерживающим ее шлюзам открыться.

Ретикулярная формация тут явно не причем. Видимо, звуки не игнорировались, а попросту останавливались. Власть над материей, что чутко вслушивается в капризные отголоски предпочтений моего Я, которое, в свою очередь, не желало вслушиваться во все то, что его отвлекало.

Если мне был подвластен воздух, а также дистанции между группами частиц, что его образуют, скорость их соударений и даже само право их фильтровать от смога, затхлости и прочих вредных и неугодных носу соединений, если я был способен дистанционно абсорбировать еду, то почему не допустить, что эти самые частицы я могу банально заставить замереть. А звук как раз и был ничем иным, как упругими волнами океана движущихся частиц, которые я мог вынудить по моему велению рассеяться.

Я все стоял позади своего кота, чьи уши в разведческом азарте поворачивались, словно локаторы, жадно улавливающие следы присутствия противника. Выходит, пока бодрствую, его я слышу. Но стоит мне только уснуть или заняться чем-то таким, что мозг сочтет наиболее приоритетным по отношению к аудиальному мусору, то коту до меня уже не достучаться. Точно так же и звук и все то, что распространялось от меня, я поневоле держал в узде, когда желал сохранять статус своего аудиального и обонятельного отсутствия.

Я коснулся кошачьего загривка. Животное, в один миг ощетинившись, отпрыгнуло с взъерошенной в вопросительный знак спиной. Из пасти послышались раскаты рыка. Но уже спустя секунду его сморщенная мордашка разгладилась, а шерсть опала. Он неуверенно заурчал и, понюхав мою руку, потерся об нее своим рыжим и массивным лбом. Я не смог сдержать улыбки и принялся ласкать, чесать, топорщить его шерстку.

– Эх ты, – с шутливым укором протянул я, – проворонил мимо ушей лазутчика. А они так не играют. Нож в спину – и дело с концом.

Кот не придал этому значения, а лишь сладко потянулся всем телом, обнажая беззащитный живот. Внезапно он насторожился, тут же принял обычную, упругую позу. Его уши повернулись в сторону смежной стены – за ней шмыгнули носом, затем раздались шаги поднявшегося с кровати соседа. В коридоре вспыхнул свет. Решительно сдвинув брови, я направился к нему.

– Привет, – невнятно произнес он, сонно потирая свои глаза, – что-то я не слышал, как ты зашел. Давно дома?

– Недавно, – процедил я, – я тебе…

– Ты мне звонил, – перебил он меня, – по какому поводу?

– Ты брал…

Внезапно я мысленно споткнулся. А что, если…

Моей обнаруженной улике предшествовал припадок. А ведь эпилептический припадок вызывает судороги, спазмы мышц и их сокращение. А что если в момент приступа, мои беспорядочные возбудительные сигналы гуляют не только в мышцах, но и… в окружающей среде?

Одежда, соскользнувшая со стоек. Картина, сверзнувшаяся с торчащего из стены штыря. Возможно, ублюдок с дрелью не такая уж и мразь, однако вопросом это все еще оставалось спорным…

Но не было сомнений, что паспорт, по-настоящему нужный только мне, скорее всего и был сдвинут мной самим же, но никак не попавшим под подозрение соседом.

– Ну?..

– Ты брал показания счетчиков электроэнергии и воды? – сглотнув невысказанное, поинтересовался я, – арендодатели хотели знать.

– Не брал, – сощурившись, произнес он и, развернувшись, направился в ванну.

– Так возьми, – отвердевшим голосом бросил я ему вдогонку.

Его спина окаменела, но, по-видимому, вспомнив, что в основном всегда это делаю я, он что-то буркнул в знак строптивого согласия и захлопнул за собой дверь в ванну, откуда вскоре начали доноситься натужные сморкательные усилия.

Я захлопнул дверь в комнату и, с наслаждением растянув ноги на кровати, возобновил внутренний консилиум с самим собой.

Сам факт того, что я могу дистанционно порождать кинетическую силу внутри любой материи, был очевиден и подтвержден. Но присутствуют ли здесь ограничения? Имеет ли значение размер предмета, попавшего в плен моей воли? А вес? Какова величина затрат моего мозга на это? Влияет ли на величину количество этих предметов, их расстояние до меня и траектория движения… Подкреплена ли мощь испускаемого мной импульса чем-то еще… положением тела, например? А может, никаких ограничений нет и вовсе?

С одной стороны, отсутствие здесь каких-либо правил делало меня богом. Но с другой, было бы неинтересно, если бы их и впрямь не существовало…

Голова шла кругом от этих вопросов, но я был возбужден. Впервые я почувствовал себя ученым. И не типичным, современным недотепой, исследующим очередную социально-психологическую глупость или реакцию насекомого на песню какого-нибудь знаменитого рок-музыканта. А настоящим исследователем, что пытается проникнуть в неведомое, да и еще находящееся в его собственной голове. Кто-то это назвал бы лишь мысленными экспериментами… Но по правде, это было экспериментами над самой мыслью и ее силой…

Оглядевшись, я впервые пожалел, что комната, где я живу, почти пуста и минималистична. Правда, у стены по-прежнему валялись осколки разбившейся картины. Уже неплохо. Комки пыли в углах, точно так же могли сойти за одну из контрольных групп моих подопытных. А еще я точно помнил, что где-то в шкафу забился в захламленную полку колпачок от канувшей ручки, подаренной директором фирмы на собеседовании. Вызывающе покосившись на увесистые и порядком соскучившиеся по мне гантели возле шкафа, я захотел испробовать и их, но на всякий случай передумал, так как предположил, что помимо позвоночных грыж могут существовать еще какие-нибудь и ментальные…

Подойдя к осколкам, я заметил нечто похожее на кусочек микросхемы. Изучив его и некоторые другие останки подарка от доброго дядюшки нейрохирурга, я пришел к выводу, что эта картина может не только быть предметом созидания, но и сама вполне способна созидать. Меня, например. Сложно, должно быть, было нейрохирургу строить из себя само удивление, когда я рассказывал ему про припадок… Стоит ли ему теперь вообще доверять…

Справившись с неприятными чувствами, я все же решил подумать об этом позже, а пока не отвлекаться от своих экспериментов. Зачерпнув горсть пыли и сграбастав осколок с колпачком, я разложил все эти предметы на подоконнике.

Межатомные связи осколка как бы издалека отдавали неорганизованностью, разболтанностью и беспорядочностью, в них не было свойственной связям в железе или меди дисциплинированности, стройности и красоты бесконечно повторяющихся структур. Полет алиеноцепции сквозь них напоминал езду на американских горках в зазеркалье. И все же подобная неряшливость в строе молекул не способна была воспрепятствовать быстро пробивающемуся по катакомбам межатомного пространства щупальцу моего влияния…

Так же и пластмассовому колпачку я предложил понюхать кулак моей воли. Я нащупал индивидуальную проушину каждого из всех подопытных, которую лишь оставалось подцепить мысленным крючком и дернуть…

Осколок неохотно тащило по моему условно лабораторному столу, а потом внезапно швырнуло с такой силой, что он пропал из виду. Пыль взвилась неконтролируемым облаком в воздух. Но колпачок я заставил встать и замереть, словно вычурного кадета на Красной площади. Он будто отдавал честь моему первому достижению.

В течение следующего часа я экспериментировал с комбинациями мыслей и движений, пробовал результативные сочетания поз и ракурсов воздействия. А подопытный колпачок, надо отдать должное, обладал изрядной долей терпения. Он молчаливо выдерживал все нагрузки и издевательства, которые только могла предложить моя пытливая фантазия. Он танцевал, метался из угла в угол, нервируя кота. В конце концов, спустя час, мне удалось состряпать общий вывод.

Всё окружающее пространство было иннервированным. Оно напичкано рецепторами, заметными только мне и которым я был способен посылать возбудительные сигналы, толкающие их к действию. Точь-в-точь как своим мышцам. И этого было вполне достаточно для реализации любых, но при этом невероятно скромных желаний.

Хоть все вокруг и стало продолжением моего тела, но сам я при этом чувствовал себя атрофированным, как овощ, пролежавший в коме много-много лет. Сила сокращения всех этих не принадлежавших мне микромышц была серьезно ограничена моей неопытностью в этой новой, абсолютно непривычной человеку практике.

Однако объединение этого чувства с другими, особенно со зрением, как оказалось, многократно усиливало эффект. Казалось проще самому себе внушить, что колпачок попросту следует за моим взглядом.

Также эффект усиливало воображаемое воздействие, когда я, словно дирижер, проделывал различные движения руками, кистями, пальцами…

Я заставлял колпачок парить вокруг ладони, а пальцы мои подергивались, как если бы он был подвязан к их кончикам невидимыми лесками. Конечно же, связи между ними было не больше, чем между дождем и танцующим обряд аборигеном, однако глупо было отрицать, что своеобразный психологический эффект от этих бесполезных действий все же был…

Я обратил ладони друг к другу, а между ними, подрагивающий в дурном предчувствии, завис многострадальный колпачок. Стенки из пластмассы были слишком толсты, а диаметр отверстия достаточно узким, чтобы сплющить его без помощи тех же плоскогубцев. Это было настоящим вызовом в мою сторону. Но под прицелом зрительного контакта, подкрепленного сжатием пальцев в кулак, на колпачке стали вырисовываться белые перегибы.

У самой кромки возникла трещина. Коронка погнулась. На этом деформация застопорилась. Останки сгруппировались, отчего их общее сопротивление возросло.

Но я хотел еще.

Я хотел тотального уничтожения, хотел его сдавить до той невообразимой степени, которая бы перенесла его в мир двумерной плоскости, сметя всякий намек на форму и напоминание о нем как о выходце из трехмерного пространства…

Я поменял расположение рук и его начало сворачивать в спираль. Вскоре, глядя на него, мне уже сложно было предположить, чем это было раньше. Я успокоился.

Он повержено рухнул в подставленную ладонь, и я отшвырнул его, не глядя, в другой край комнаты коту для экспертизы, на случай, если оный усомнится в чистоте поражения противника. Кот метнулся к нему, чтобы обнюхать, но нарощенный с годами профессионализм не задержал его анализ более чем на секунду. Полуприкрытым взглядом он признал мой безоговорочный триумф и как бы незатейливо повел носом в сторону кухни.

– Если можешь что-то делать, не делай это бесплатно. Так и надо, – я потрепал ему за ухом и сел рядом на пол, – но, прежде чем я с тобой рассчитаюсь, позволь вовлечь тебя в еще один эксперимент.

Мне понадобился свет. Не поднимаясь с пола и даже не удостоив взглядом настенный выключатель, я заставил его щелкнуть. Кот и ухом не повел.

Осколки медленно, нарочито неторопливо взлетели в воздух, как бы давая в полной мере убедиться в отнюдь не ложном потрясении всякого, кто был способен хоть что-то в этом мире понимать. Кот невозмутимо наблюдал, пока они не замерли на месте, без всяческой опоры под собой. Воцарилась тишина.

Я напряженно, чуть ли не дыша, вглядывался в морду животного в надежде усмотреть – ошеломит ли его все то, что разыгралось возле носа. Прошла минута. За ней еще одна. Комната наполнилась громким урчанием.

Если бы он мог говорить, он наверняка бы сказал, мол, этим ты меня не удивишь, но вот если бы ты мог сообразить нечто подобное с едой, то это бы было настоящим чудом. Ну или что-то вроде того отражалось в его пристальном, стеклянном взгляде. Я породил легкое воздействие возле его крестца. Урчание прекратилось, и он, переполошившись, тут же извернулся вокруг себя.

Нет, все же он не понимает всей сути происходящего.

Даже если бы я тут множеству капель воды стал дирижировать, наверняка бы он по-прежнему сохранял невозмутимость или начал ловить их, словно мушек. Рой осколков устремился обратно, к груде остальных. Несмотря на завершенность данного эксперимента, результат мне оставался непонятным.

Кстати, о непонятном… Вручив коту на кухне премию, я решил позвонить Марте. Поинтересоваться её самочувствием и причиной странного поведения сегодня. Но она отменила вызов. Я, конечно, не любил навязываться людям, особенно людям, решительно противившимся этому, но ситуация была уж очень любопытной. Я написал ей сообщение, но ответа не последовало ни через пять минут, ни через тридцать. Как же мне её заставить говорить…

Подумав, я с кривой улыбочкой написал ей всего три слова: Я нашел его. В этот раз ответ пришел в мгновение ока.

– Кого?

Но отвечать я не торопился, к тому же и вовсе не собирался. По-крайней мере, письменно. Прислав еще пару схожих по содержанию вопросов, она, наконец, решилась позвонить. Я неторопливо взял трубку.

– Кого ты нашел?! – нетерпеливо потребовала она.

– Его. Способ, – просто ответил я, – способ заставить тебя мне позвонить.

– Думаешь, это смешно? – рассердилась она.

– Я всего лишь хотел узнать, все ли у тебя в порядке, – поспешно объяснил я, – мне показалось, что у тебя проблемы…

– Тебя это не касается, – отрезала она.

Я осекся. Очарование к этой девушке, некогда царившее непроглядным туманом в моих мыслях, стало рассеиваться.

– Грубовато, – холодно констатировал я.

– Слушай, ты хороший паре…

– Вот только не надо, – остановил я.

Немного помолчав, она уже спокойнее добавила:

– Извини, но мне сейчас совсем не до этого. У меня проблемы.

– Какие?

– Личного характера.

– Понял. Надеюсь, все разрешится.

– Пока, – коротко ответила она и отключилась.

Я стиснул телефон, удерживаясь, чтобы не метнуть его об стену. Да что же это такое?

Что с ней могло такого произойти, что давало бы ей повод со мной вот так общаться? Разве я хоть в чем-то виноват?

Или я настолько невзрачен, что меня можно под натиском эмоций, самым грубым образом отшить без всяческого опасения за радикально перечеркивающуюся перспективу наших дальнейших каких бы то ни было взаимоотношений?..

С этими мыслями я маячил от окна к двери и обратно, судорожно сжимая кулаки. Да и что вообще за имя такое? Марта… Ведь это название месяца, и что до подозрительного интересно, того самого, в конце которого мы с ней увиделись в первый раз. Я невольно замер возле стены. Ну точно! И как я только повелся!

Яростно пыхтя у стены, я почувствовал за ней мирно посапывающий конгломерат из линий тела, принадлежавших неуемному ублюдку с дрелью. Процессы в его мозгах проистекали слабо, не было в них ни скрежета двигательных команд, ни бодрствующего салюта здравомыслия. Ничего, кроме тусклого мерцания, отражающего жизнеобеспечительную деятельность автономных систем его организма. Он вымотался и глубоко спал.

Вот, кажется и наступил тот самый праведный момент отмщения. Я прозондировал всю комнату своим сонаром на предмет угрозы его сладким сновидениям, но подходящего так ничего и не подвернулось. Судя по всему, ублюдок был точно таким же минималистом, как и я. Не было столь мелких и непропорционально громких в своей эксплуатации предметов, которыми бы мне хватило сил дистанционно управлять. Зато присутствовал огромный, упирающийся в самый потолок шкаф, слишком громоздкий, чтобы надеяться опрокинуть его через стену, а также сами стены усеивали полки, намертво стиснутые штифтами. На одной из полок был размещен кактус. Но вовлекать его в свой план мести мне казалось слишком гнусным.

Конечно же я мог напрямую вмешаться в работу его организма, сдавить какую-нибудь артерию, закупорить магистральный сосуд или же предостерегающе встряхнуть его желеобразную субстанцию в черепе, вытряхнув из нее всю опрометчивую уверенность в окружающей её со всех сторон костяной броне. Но для этого требовалась легкая рука хирурга. Ювелирной целенаправленности сигнал, если выразиться более точным образом. А его смерти, само собой разумеющейся в случае моих неискушенных опытом вмешательств, я все же не желал. Мой рыщущий по всевозможным плоскостям взгляд наткнулся на настенный выключатель. Так-так. Мои губы тронула зловещая улыбка.

Во дворе стояла ночь. На улицах царила звуковая гладь. Никто не отвлекал друг друга ото сна. В квартире ублюдка щелкнул рубильник.

Панорама моего обзора нисколько не изменилась, свет я не воспринимал, хоть и почувствовал всходящее марево тепла от лампы. Судя по его немедленно закопошившейся фигуре, включенный свет не остался незамеченным. На какое-то мгновение ублюдок замер. Остановившимся взглядом он рассматривал горящую лампу из-под неловко прикрывшей глаза руки. Я тоже, хоть это и казалось в данной ситуации нелепым, затаился и, почти не шевелясь, наблюдал за дальнейшим развитием событий.

Наконец он что-то пробурчал, судя по прерывистой и немного пьяной последовательности вспышек звуковых волн, неуклюже вывалившихся из его рта. И в момент, когда он начал подниматься, я заставил выключиться свет.

Он снова замер. В его голове отчетливо отобразилась резко возрастающая активность, панически замигало миндалевидное тело, что выуживало из дебрей его памяти схемы детского и неописуемого страха перед тьмой, его сердце забилось чаще…

Он подорвался с кровати, намереваясь немедленно вернуть спасительное освещение, и даже ткнул пальцем в выключатель, вот только между самим рубильником и светом были и другие звенья, что обеспечивали им связь.

И до этих звеньев ему не было возможности добраться, равно как и никому другому.

Никому не удалось бы повлиять на эти звенья, не схлопотав при этом крепкого удара током. Никому, кто мог воздействовать лишь прикоснувшись сам, либо посредством какого-либо другого, неодушевленного предмета. Электрическая дуга была готова включить в свои объятия каждого, кто только бы посмел к ней прикоснуться, любого, кто представлял из себя путь наименьшего сопротивления.

Но у меня на этот случай имелась привилегия. Отныне не все правила, писанные миром, распространялись на меня, и одно из них, столь ревностное и нерушимое, было самым наглым образом посрамлено. Я мог без всяческих последствий вмешаться хоть в работу трансформатора электростанций, хоть мысленно прервать течение тока в высоковольтной линии электропередач, по сути, я даже мог удерживать любой величины статический заряд в своих неосязаемых рукавицах. И не были мои силки для электричества непреодолимым для него сопротивлением. Это был издевающийся над ним полтергейст, которого не ужалить, не спугнуть, из невидимых объятий которого невозможно выскользнуть.

Вслед за щелчком свет не загорелся. Ублюдок пощелкал выключателем туда-сюда еще несколько раз. Когда ожидаемого результата не последовало, он побежал на кухню, но и там его ждала навевающая жуть неудача. Однако стоило ему только уйти на кухню, как свет в зале, по моей воле, загорелся вновь. Ублюдок медленно прошествовал к дверному проему, ведущему в единственно освещенный зал.

И как раз в этот самый момент, в ту самую секунду апогея его замешательства, когда он уже готов был сослаться на поврежденную проводку или на скачки напряжения в трансформаторном щитке или еще на какую глупую случайность, да на что угодно, лишь бы отогнать этот абсурдный страх, снова обрекающе погас свет.

Внутри меня все заклокотало от смеха, когда он, даже не обувшись, выбежал на лестничную площадку и начал неотрывно наблюдать за своей второпях прикрытой входной дверью, как если бы нечто вот-вот должно было последовать за ним. Ну надо же было хоть раз за сегодняшний вечер оправдать его ожидания… Разрешающим жестом я позволил входной двери чуть приоткрыться и тут же истерично захлопнуться. Ублюдок галопом побежал вниз, на улицу, во дворы и, постоянно оглядываясь, скрылся за углом моего дома. Отсмеявшись, я потерял к нему всяческий интерес и перестал отслеживать его дальнейшее местоположение. Вместо этого я снова предался этому увлекательному процессу – практике дистанционных возбудительных усилий…

Абсорбция – физ. Поглощение веществ из газовой смеси жидкостями