Глава 10. Алиеноцепция

– Так чего мы ждем?

– Когда подтянутся все остальные, – объяснил мне сидящий напротив начальник третьего отдела в Айсберге. – Смотрю, уже не терпится начать? Признаться, не тебе одному, – подмигнул он.

– А кто эти остальные?

– Специалисты из других областей, их ассистенты и даже, – тут он неоднозначно ухмыльнулся, – гость из столицы, магистр философских наук. Сегодня в нашу лабораторию стягиваются все важные шишки, поэтому я очень рад, что ты не опоздал.

– Ого. Тогда вам повезло, что припадок не застал меня сегодня утром.

– Какой припадок? – подпрыгнул на месте нейрохирург. Я глянул в его округлившиеся, как у совы, глаза и понял, что вырос нейрохирург на отечественных сериалах. Играть он совсем не умел.

– Эпилептический.

– Ты уверен? – ахнул он. Я еле сдержал улыбку, представив, как бы он ужасно играл в какой-нибудь драме. – Ты уверен, что это был именно эпилептический припадок?

– Да. Сначала был сбой в мыслях, нечто вроде деперсонализации… А затем судороги. Такие, что даже язык прикусил, – в качестве доказательства я высунул его кончик.

– Никаких увечий не вижу, – мельком осмотрев его, промолвил нейрохирург.

– Но ведь еще вчера же шла кровь. Хотя в слизистых регенеративные процессы проистекают быстрее… Я точно помню, что прикусывал, – осторожно проведя языком по кроне зуба, неуверенно сказал я.

– Я верю тебе, – сказал нейрохирург, как бы невзначай поправив свои чудо-очки. Глядя на ссадины и ожоги от горячей воды, испещрившие всю его ладонь, я гадал, что у него на уме. К чему этот дешевый спектакль…

– …но мы тщательно изучали снимки. И если бы там были хоть малейшие морфологические изменения в тканях, провоцирующие эпилепсию, мы бы сразу же их нашли. Никаких следов ушиба нет, кроме новообразований. Но это не опухоль, это функционирующая ткань, как и все остальные отделы мозга, так что, – он растерянно покачал головой, – странно. В любом случае мы сегодня снова прибегнем к МРТ, на случай если что-то упустили с прошлого раза. И да, происходило ли еще с тобой что-нибудь… странное?

– Странное? – с насмешкой переспросил я. – На фоне того, что я уже имею? Ничего необычного, я бы сказал.

– Это точно. У тебя, наверное, что ни день, то открытие, – завистливо вздохнул он, – кстати, по этому поводу к нам сегодня приезжает команда физиков-исследователей в области термодинамики. Жаждут с помощью тебя ответить на парочку все еще неразрешимых вопросов. Не волнуйся, – успокоил он, заметив, как набежала тень на мое лицо, – грузить они тебя не будут. Просто ты, так скажем, говорящий измерительный прибор, способный подтверждать наши догадки. Так было ли у тебя нечто странное наподобие того же приступа?

– В еде почти не нуждаюсь, – задумавшись, вспомнил я, – и мало сплю. Последние дни почти не спал совсем… разве что сегодня ночью.

– И никакой усталости? – вскинул брови глава третьего уровня.

– Нет. Да и бессонница не в тягость, если честно. Снова чувствую себя ребенком, который активно познает мир…

– На маниакально-депрессивное расстройство не похоже, – нахмурился он.

– А еще хлор, – воскликнул я, – накануне приступа меня преследовал запах хлора.

– Хлора? – на этот раз удивление нейрохирурга было искренним. – Ну, боюсь, что у тебя какосмия. Субъективные обонятельные галлюцинации. Вызваны они, по-видимому, ушибом, который повредил обонятельные пути, ведущие к коре головного мозга.

– Замечательно, – мрачно резюмировал я. Нейрохирург промолчал. Он с каким-то легким подозрением посматривал мне в глаза.

– А знаешь… – задумчиво подметил он, – а ведь ты не моргаешь.

Я опешил.

– Разве?

– Да, – он уверенно моргнул, – на моем интерфейсе твой показатель частоты моргания молчит с того самого момента как ты пришел. Ты за собой этого не замечал?

– Это… это же как бы… – замялся я, невольно сосредоточив все свои чувства на веках. Те в самом деле даже ни разу не шелохнулись, – да за таким же никто не следит обычно. Это ведь безусловный рефлекс.

– Ты прав, – согласился нейрохирург, снова быстро моргнув. Потом еще дважды. Я тряхнул головой. Не хватало еще теперь замечать каждый раз, когда кто-то моргает.

* * *

В зал стягивалось все большее количество людей. Были среди них и старые и молодые, но всех объединяла общая черта – пристальный, взвешенно-маниакальный взгляд, которым они облепили меня со всех сторон. С подобным интересом разглядывают, скажем, редкий минерал или же необычайного расцвета лягушку, основную ценность в которой представляет вовсе не ее уникальная неповторимость, а пигмент, дарующий удовлетворение жажде к новизне. Эдакий философский камень, который во что бы то ни стало необходимо извлечь, даже если на пути стоит непрерывность биоритма его носителя. Я чувствовал себя полезным ископаемым, антиквариатом, выставленным на аукционе неадекватных богачей.

Мне становилось неуютно, в голову настойчиво лезли всякие вопросы, которые мне не терпелось всем им задать. Глупые вопросы, для опровержения моих параноидальных домыслов. Но именно само осознание всей их нелогичности сдерживало и придавало сил. Эти люди – лучшие из лучших. Венец цивилизации, борцы за продвижение вперед!

Они слишком благоразумны, чтобы позволить мне пропасть в бездне их исследовательского интереса. Подобные доводы рассудка угнетали мою тревогу, более того, я был уверен, что где-то среди них стоит венец гармонии человеческих пропорций, который хоть и не блистал отзывчивостью, но, несомненно, был способен ободрить.

Я проштудировал толпу собравшихся тем самым бессовестным приемом, который они сегодня хотели изучить. Но сколько бы ни смотрел, того самого пространственного соотношения линий её тела я не находил. Я уже хотел было уточнить насчет нее у нейрохирурга, как дверь в помещение в который раз открылась, и зашла она. Невероятная, все так же радующая глаз, но…

Лицо её было осунувшимся, бледным, а взгляд, обычно провоцирующий дрожь в коленках слабонервных, был потухшим. Теперь он уже не порабощал, а призывал насторожиться и выяснить, что с ней не так. С точки моего экстраординарного зрения, я в целом отметил упадок яркости ее внутреннего света, выступающего здесь показателем слаженности всех поддерживающих в ней жизнь биохимических реакций. Сейчас этот свет тлел в энергосберегающем режиме. Был он направлен внутрь самого себя, не растрачивая, как раньше свою обольстительную силу.

Заметив мой испытывающий взгляд, она кивнула, попутно одарив слабой улыбкой. Я коротко кивнул в ответ, да и вообще, захотел к ней подойти, спросить о том о сем, о чем угодно, что вполне могло сойти за повод посмотреть на нее вблизи. Но как раз в этот момент на мое поднимающееся плечо рухнула ладонь, а над головой раздалась негромкая, но выразительная речь старца.

– Мои друзья и коллеги, – отчетливо прокряхтели над моей головой, – прежде чем начнем, я бы хотел услышать ваше мнение… о моей теории возникновения этой новой грани восприятия.

Все незамедлительно затихли и с интересом уставились на выступившего.

– Гость из столицы, – шепнул мне нейрохирург через стол.

– Не знаю, как вы, – продолжал дряхлый профессор философских наук, снова похлопав меня по плечу, – но я в этом вижу отчетливую закономерность, заданную нашей изобретательной природой. С самого начала, с самой первой клетки, она стремилась использовать окружающую среду как инструмент для выживания.

Начав с чувствительности к теплу и летучим молекулам, эволюция достигла, казалось бы, потолка, наделив существ восприятием к волнам электромагнитного излучения. По большому счету, к видимому спектру. Быстрый, не имеющий массы, проскальзывающий куда угодно и доносящий обо всем… Почти обо всем.

Казалось бы, что наиболее удачного приспособления для мировосприятия не сыскать. Но окончательно преодолеть все существующие ограничения ей не удавалось. Ведь видимый свет легко перекрыть. Да и в отличие от материи он не стоит на месте, а для его существования нужна непрерывная трата энергии. Но дают ли нам все эти ограничения повод утверждать, что до следующей ступени изобретательства природе не допрыгнуть? А что, если перед нами новая строка эволюционных экспериментов, цель которых – не замечать любую из всевозможных преград на пути к необходимому для жизни восприятию?..

Я считаю, перед нами заслуга наших кропотливых побуждений, услышанных Вселенной, – торжественно вскричал он, – награда, которой мы обязаны гениальной эволюции…

– Случаю, – перебил его голос, раздавшийся из-за дверей. Все обернулись. Присмотрелся и я. Удивлению моему не было предела.

– Обязаны мы случаю, как и сама эволюция, что действует вслепую и наугад, – спокойно возразила мой преподаватель по нейрофизиологии.

* * *

– Давайте мы не будем забывать, что поспособствовало развитию экстрасенсорных привилегий нашего исследуемого, – напомнила она, неторопливо приближаясь к круглому столу. – Разве он что-то утверждал про странные видения, посещавшие его в детстве? Или, быть может, в его родословной присутствовали ведьмы? Давайте-ка не будем восхвалять отсутствующий здесь замысел. И переведем все свое внимание на последствия, жертвой и любимчиком которых он поневоле стал, – закончила она, замерев возле нас с философом.

– Вы? – не веря своим глазам, спросил я, – так вы…

– Как и вы, – с ухмылкой перевела на меня свой разноцветный взгляд лектор, – живем, как это говорится, двойной жизнью…

Она обернулась ко всем остальным.

– Чего мы ждем? Подготавливайте томограф.

– Не все еще пришли, – проворчал какой-то пожилой профессор с белоснежными бровями, демонстративно глянув на свои наручные часы.

– А так уж ли мы нуждаемся в их присутствии? – удивилась лектор. Слегка надменная, возвышающаяся над всеми чуть ли не на голову. Ее облик прямо-таки бросал вызов всем присутствующим. – Стало быть, не так уж они и компетентны в решении предстоящих вопросов, раз до сих пор еще не здесь.

– Это неприлично! – тут же разбушевался один из ученых, что демонстрировал мне адаптаторы в прошлый раз. – В свете профессиональной этики, это неуважительно по отношению к коллегам – не брать их в расчет!

– Неуважительно растрачивать ограниченный ресурс – время. В свете всех существующих и неизменных правил, что не подвластны нашему влиянию, есть вершина иррациональной дерзновенности не брать в расчет драгоценное течение времени вперед, – уверенно парировала она, внезапно во все глаза уставившись на вымотанную Марту. Та поймала на себе ее откровенный взгляд и как бы невзначай скользнула за спины двух израильских математиков. Странно покосившись на стоящего рядом со мной нейрохирурга, она продолжила:

– …а этику, созданную нами, мы можем изменять буквально на ходу. Если они настолько зависимы от обстоятельств, что не способны заявиться вовремя, то почему мы должны быть образцом сопротивления делам, не терпящих отлагательств?

Некоторые из исследователей продолжали противиться, но большинство уже повскакивало со своих мест, явно обрадованные возможностью немедленно приступить к экспериментам. Это напоминало ушлых гостей, что, придя на торжество, с нетерпением ожидали завершения бессмысленных тостов, чтобы перейти, наконец уже, к роскошной трапезе. Томограф приветствующе загудел, и я, не дожидаясь приглашений, с готовностью разместился на выдвижном ложе.

* * *

– Нарост прилегает к ней только с право-нижней стороны. А почему не слева? – бормотала себе под нос лектор, внимательно разглядывая снимки. Тем временем другой ученый вслух констатировал результат:

– У него подавлена рецепция, воспринимающая тепло и осмотическое давление. Также внешняя хеморецепция угнетена, нюх и чувство вкуса ослабли. Но, тем не менее, деятельность мозга по-прежнему на высоте, будто все эти угасшие чувства скомпенсированы работой других. Прошлые показатели активности остались неизменны. Предельно перенапряжена теменная доля. Активно вовлечен в процесс гипоталамус. И точно так же отдел возле прецентральной извилины все еще испускает множественные потенциалы действия…

– Так с карусели, ты говоришь, упал, – внезапно обратилась ко мне мой учитель, – крутилась она против часовой стрелки, не так ли?

– Хм, секундочку, – задумался я, погружаясь в воспоминания, – да, верно! Думаете, это как-то связано?

– Почему бы и нет? В поиске ответа все мысли хороши. Даже самые абсурдные. Ведь по результатам МРТ цитоархитектоника этого нароста отличается от его соседних отделов. Более того, подобного строения на клеточном уровне еще не встречалось мне ранее. Фактически, это образование можно считать пятьдесят третьим полем Бродмана, – торжественно закончила она, но, наткнувшись на мой недоуменный взгляд, добавила, – на данный момент науке известны только пятьдесят два. А значит, разумеется, оно не могло самостоятельно сформироваться.

– Так как оно у меня могло возникнуть? – спросил я, с каждым новым вопросом чувствуя себя все более глупым. Как ни крути, это мой учитель и сейчас происходит непроизвольная оценка моих знаний.

– Тебе известен принцип действия центрифуги, – уверенно начала она, – центробежная сила распределяет жидкости, частицы, да что угодно в порядке нарастания величины их удельного веса. Крутился ты против часовой, а значит, более тяжелые компоненты мозговой ткани сместились вправо. Увы, нам пока неизвестно, что именно поменялось в ее структуре. Но, закрепив эффект ударом головой о землю, ты наверняка поневоле создал принципиально новую нервную ткань, с уникальной конфигурацией нейронов, которая никогда не возникла бы естественным путем.

– Значит, случай произошел со мной и в самом деле необычный. Прям как-то даже и не верится, – нахмурился я, – это больше похоже на притянутое за уши оправдание со стороны случая, что захотел меня всем этим наделить. А не на проявление ничтожной доли вероятности…

– Оправдание со стороны случая? – лектор втянула губу, будто пробуя эту формулировку на вкус, – гм… оправдание… Хах, – на ее лицо наползала задумчивая отрешенность, – а ведь… гм… ну да, ну да…

– Эй, привет, – окликнул меня тот самый рыжий парень-ассистент, что в прошлый раз сидел рядом в столовой, – прошу прощения за опоздание, – виновато улыбнулся он навстречу очнувшемуся взгляду лектора, – я изучал образец твоей еды, что ты оставил.

– Ну-ка, – заинтригованно откликнулся я.

Он осторожно извлек из своего халата предметное стекло со сплющенной на ней каплей некогда пропавшей еды и положил его передо мной на стол.

– В ней не осталось ничего, что можно было бы назвать пищевой ценностью, – покачал он головой, – это просто балласт. Галимый балласт, настолько пустой, что в ином контексте его можно было бы назвать рафинированным балластом. И подобное обстоятельство, с научной точки зрения, вызывает некоторый курьез, ведь естественным путем такого радикального соотношения ценных и бесполезных компонентов не добиться.

Нейрофизиолог аккуратно взяла в руку образец и стала его сосредоточенно рассматривать.

– Интересно, как же в итоге нарекут твой способ восприятия в научных журналах? Должно быть, оком Саурона, – хохотнул молодой исследователь.

– Алиеноцепцией, – не отрывая глаз от образца, мгновенно отозвалась лектор.

– Алиеноцепция? – рассмеялся парень. – Ну, тогда он будет незаменимым в экспедициях на незнакомые планеты.

– Вам стоило бы поменьше увлекаться фильмами, – сухо отозвалась нейрофизиолог, – герр Август Полкомайзер, – повернувшись к главе третьего уровня, она насмешливо изобразила реверанс, – никак не найду времени уточнить у вас одну деталь, касательную эксперимента с сейфами.

Тот от звука своего имени вздрогнул. На морщинистое лицо упала тень, истерзанные ладони скользнули в карманы халата.

– Какую?

– Мне на ум пока что не приходит ни одного убедительного ответа, который мог бы доступно объяснить его пространственную ориентацию.

– Гм, мы пока что озадачены более основополагающими вопросами данного феномена, конкретно…

Отвлекшись от разговора, я решил поискать в зале Марту.

– Простите, не видели девушку? – проталкивался я через ученых, но те либо переспрашивали на незнакомом языке, либо с азартным видом пытались меня задержать меня для каких-то своих расспросов. Отбиваясь от очередного гостя, я всевидящим оком почувствовал ускользающую из зала тень.

Ссутулившийся, явно старающийся не привлекать к себе внимания силуэт прекрасной девушки, чей вид сейчас, впрочем, как и ее внутреннее состояние, не соответствовали её укоренившемуся званию мисс Айсберг. Скорее, увядающий цветок, с безнадежно потемневшим в месте перегиба стеблем. С грустной задумчивостью я проводил её своим вниманием до лифта.

– …будь он хоть трижды гений, но мозговая ткань не способна столь быстро консолидировать и схематизировать незнакомый код информации об окружающем мире в считанные секунды, – услышал я недалеко от себя голос лектора и стал протискиваться к нему.

– А что, если его зрительная память о размерах объектов, накопленная в течение жизни, интегрируется с получаемыми сигналами их формы? – спорил с ней нейрохирург. – Что, если ландшафт в его голове вырисовывается за счет опознания в сигнале сходств с объектом, который ему доводилось видеть раньше глазами? Ведь форму предметов он воспринимает по контрастирующим границам между воздухом и самим предметом. Все может быть построено на узнавании и угадывании.

– А вот это уже… вполне может быть, – одобрила лектор.

– Да и вообще, взять в пример ту же парейдолию, – увереннее продолжал нейрохирург, – когда люди в россыпях лунных пород видят лицо инопланетянина, а в потеках воды на стене – персонажей из святой книги. На фоне этого присущего людям поиска визуальных сходств, собственно, и может быть основана его картина. Опыт-то об окружающем мире он накопил вполне достаточный…

– Логично, – подхватила она, – но нам следует подтвердить это предположение, отследив активность среднего мозга, что конвертирует сигналы, синхронизируя их со словарем зрительных образов из памяти, а до тех пор – это лишь изящная теория…

Полкомайзер горячо закивал, и уже хотел было уточнить, что так же стоит им исследовать помимо всего прочего, как нас окликнула группка ученых.

– Сейчас мы проведем эксперимент с гипобарической камерой, – воодушевленно провозгласил глава третьего отдела, нетерпеливо потерев покрасневшие ладони, – ты когда-нибудь пробовал забираться на высокую гору? Прыгал с парашютом? – спросил он, наткнувшись на мой недоуменный взгляд. – Эта камера воссоздаст природные условия, которые царят на Эвересте. Не волнуйся, все будет под нашим чутким контролем.

– Если я не ошибаюсь, атмосферное давление на вершине Эвереста не позволяет продержаться и минуты, – напряженно выговорил я.

– Между вершиной Эвереста и привычной нам земной поверхностью нет мгновенно открывающейся дверцы, как здесь, – демонстративно проведя рукой над люком гипобарокамеры, успокоил он, – да и профессиональные водолазы часто ее используют для тренировок.

– А что вы хотите выяснить за счет этого эксперимента? Мою живучесть? – нервно усмехнулся я.

– Что ты, разрази гром, – отрицательно мотнул головой нейрохирург, – мы хотим узнать, как тебе удается контролировать давление вокруг себя.

– И как же вы это выясните?

– Видишь ли, наше устройство оснащено специальными камерами, что визуализируют газодинамические явления. Про метод Шлирена что-нибудь слышал?

* * *

Как только за мной захлопнулся люк, тут же вспыхнул галогенный свет, что залил всю полость камеры. Я осмотрелся. Эта камера скорее походила на цилиндры, кои поднимались из подземки на поверхность Айсберга. Или на вертикальный турбо-солярий. Или обтекаемой формы шкаф, в котором можно затаиться в коварном ожидании суеверной девушки. Барокамера содрогнулась и загудела. На потолке приоткрылись заборники, в них с шипением стал втягиваться воздух. Дыхание тотчас приостановилось.

– Дыши, как ни в чем не бывало, – вырвался указ нейрохирурга из настенных динамиков, – если почувствуешь сильный дискомфорт, сразу говори.

– Обязательно скажу, – съязвил я, – особенно, когда здесь будет вакуум, немедленно крикну вам об ощущениях.

– Не будет, – серьезным голосом прошипел динамик, – понизить до тридцати килопаскаль.

Свист засасываемого в заборники воздуха стал чуть глуше. Однако никакого дискомфорта я испытывать пока еще не начинал.

– Сильнее, – прогудел динамик, – двадцать килопаскаль.

Подвигав перед собой растопыренными ладонями, я ощутил, что сопротивление несколько упало, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы ощутить тревогу существу, чья жизнь вращается вдоль цикла Кребса. Мне показалось, что воздуха в легких стало не хватать.

– Сколько это будет еще длиться? – громко спросил я, попутно удивившись тому, насколько расплывчат был мой голос.

– Мы приближаемся к отметке Эверестского атмосферного давления, – глухо прошепелявил громкоговоритель, – сто пятьдесят миллиметров ртутного столба.

В меня стала закрадываться паника. Заболела голова. По телу растекалось некоторое стеснение кожи, а во рту я даже ощутил жжение. В глазах стало мутнеть, и я что было сил двинул кулаком по панели. Звука от удара как такового не последовало, но тело вдруг со всех сторон обдало живительной прохладой, я снова услышал воздушный свист заборников.

– Молодец. Эксперимент завершен, – четко отрапортовали динамики.

– Вам удалось что-нибудь обнаружить? – тяжело дыша, спросил я.

– Да, – странным голосом произнес нейрохирург.

– И что? – нетерпеливо поторопил я.

– Ты должен сам это увидеть, – ответил он, и свет внутри камеры погас, а внутренняя блокировка люка с характерным звуком отключилась.

* * *

Весь зал охватило нездоровое оцепенение, как если бы только что по всем новостям оповестили о межконтинентальной баллистической ракете, неотвратимо летящей прямо на нас. Обстановку в некоторой мере разряжал какой-то активно жестикулирующий ученый, тараторящий на немецком, то и дело вскрикивая и срываясь на фальцет. Кто-то качал головой, кто-то неотрывно таращился на экраны. Нейрофизиолог, она же мой учитель, морщилась.

– Да прекратите вы уже, наконец, – не выдержала она, выкрикнув немцу, – кто-нибудь, угомоните его, – обратилась она к остальным.

Но вместо этого загомонили все, вспыхнули горячие споры, завязались словесные перепалки.

– Что происходит? – подкравшись, спросил я главу третьего уровня.

– Видишь ли, мой мальчик, то, что нам сейчас довелось увидеть, ставит под сомнение половину всех известных фундаментальных законов, высмеивает не одну сотню образовательных учебников и разносит в прах предметы гордости и достижений в области естественных наук, – он колпачком от ручки вбил команду на клавиатуре одного из компьютеров, – смотри.

Я уставился в экран.

– Обычно этим методом выявляют дефекты отражающих поверхностей. Но здесь нашей целью были перемещения воздушных слоев… Мы жаждали понять, как тебе удается их контролировать, – он повел пальцем над изображением вдоль текстур, что очень сильно напоминали чрезвычайно текучие потеки грязи. Среди них я узнал свою темную и неподвижную фигуру. Вокруг меня же все бурлило, я будто бы стоял в бане посреди густого пара, чьи очертания были остро выражены и четки.

– Наши догадки были весьма абсурдны и нелепы, но никто даже не рискнул предположить, что контроль здесь опосредован… Ничем.

Потеки вокруг меня редели, успокаивались, однако тонкая прослойка, плотно прилегавшая к фигуре, не исчезала. Фигура задвигалась, напомнив о незабываемом ощущении убийственной пустоты, не оказывающей сопротивление ладоням.

– То есть как ничем?

Он молча указал пальцем в углы изображения. Там, на фоне воцарившегося конвекционного спокойствия, мерцали какие-то клубки, в которых активность была прежней. Более того, завитки потоков в этих самых клубках были чрезвычайно сплочены, закручены, что явно было опосредовано неведомым сжатием, которое их смыкало и зацикливало в точку.

– То есть, между вами нет никакого проводника. Ты не просто концентрируешь воздух вокруг себя, ты удерживаешь его в компактных сгустках на расстоянии. На дистанции, которая не заполнена ничем.

Я безмолвно наблюдал за этими клубками, что сгруппировались над моим мутным силуэтом. Внезапно они полностью исчезли, растворились, как тень от спрятавшегося за грозовыми тучами солнца. Спустя мгновение моя фигура отшатнулась и тут же нанесла удар по обшивке камеры. Воспроизведение видео остановилось.

Тем временем мой учитель по нейрофизиологии уже вовсю делилась мыслями с присутствующими.

– То самое образование возле двигательного отдела, как оказалось, генерирует эти странные разряды вовсе не вхолостую. Оно посылает сигналы. Но не мышечным или каким другим клеткам тела. А тому, что вне тела, что его окружает. Неодушевленным предметам. По типу беспроводной сети.

– Это немыслимо, – прокатилось среди ученых.

– Те неведомые нам сигналы, что издаются каждым кусочком материи, воспринимаются его алиеноцепцией. Стало быть, обратная связь осуществляется по ее наводке и по тому же принципу, без потерь.

Другой вопрос, как происходит внедрение команды в неодушевленную частицу материи. Если мышцы на сигнал мозга отвечают сокращением, а клетки тела – химической реакцией, которая запускает каскад других, то что ты, – она перевела взгляд на меня, – вызываешь в сгустке воздуха?

Почему этот клочок газа, не подвергшийся ни капле кинетического воздействия, в то же время, вопреки действующим силам гравитации, следует за тобой и в точности выполняет все приказы?

Еще до обнародования ей главного сегодняшнего вопроса я задался этой дилеммой сам. Я прощупывал своей так называемой алиеноцепцией пространство вокруг в поиске тех самых уплотнений, которые наблюдал в видеозаписи эксперимента.

И если поначалу это было столь же мучительным, сколь и выявлением аромата духов заложенным носом, то в какой-то момент меня попросту озарило.

Это было сравнимо с моим вышеупомянутым носом, крылья которого я вдруг обнаружил в поле своего зрения. Это было словно дыханием, расширением грудной клетки и втягивающей силой легких, внимание на которые я внезапно обратил…

…и начал принимать участие.

– Не знаю, как вам это объяснить, – завороженно произнес я, – но это похоже на фантомную конечность, которой я способен управлять. Но при этом совершенно не чувствую положения, в котором она находится относительно меня… Не воспринимаю давления, которое она испытывает… И все остальное… Короче говоря, она как бы лишена моего соучастия, но при всем этом я могу ею шевелить.

– Короче говоря, импульс в один конец и без ответной реакции, – подытожил какой-то ученый.

– Но сам по себе импульс не может же нести сокращающей и заставляющей двигаться силы, – вклинилась лектор, – наверняка это, как и в теле, обычная команда, снимающая запрет на высвобождение энергии. Но если в организме предохранитель снимается с замка макроэргических молекул АТФ, то что это может быть в молекуле воздуха? Что он высвобождает из материи?

– Бьюсь об заклад, наверняка запасы сконцентрированного им воздуха – предельно чисты! – неожиданно вскричал один из исследователей. – Нам надо срочно взять на анализ один из этих сгустков, чтобы понять, каково идеальное для организма соотношение всех компонентов воздуха. Срочно!

– Чем ты собрался взять пробу этих сгустков? – раздраженно одернул его Полкомайзер, – сачком?

– Постойте-ка, – воскликнула лектор, – а станет ли гипоталамус, который, кстати, как мы можем наблюдать на снимках, находится на пределе своей активности… Станет ли он ограничиваться контролем одной лишь атмосферы? Что если он в целом подстраивает окружение под его нужды?

Мне кажется, вокруг него сосредоточено не только то самое давление, о котором может только мечтать постоянно стремящееся к комфорту тело, но и та самая температура, та самая влажность, и… Если так задуматься, в теории, он может и магнитные поля контролировать… Он даже… – ее бегающий, взбудораженный взгляд замер. Она задумчиво подошла к столу, неторопливо взяв с него что-то маленькое, невзрачное и поднесла руку с ним к свету.

– И даже еду, – прошелестела она, демонстративно подняв руку к свету ламп. На ее ладони лежало предметное стекло со сплющенным образцом моей пропавшей, а точнее, как уже выяснилось, мною же ограбленной пищи.

– Он прямо сейчас вытягивает из всех нас питательные элементы организма, – буднично произнесла лектор.

* * *

С секунду все молчали. А затем как будто взорвалась граната, что подорвала уверенность присутствующих в целесообразности дальнейшего пребывания здесь, рядом со мной.

Возникла беспорядочная давка, все с воплями устремились наружу, устроив затор возле двери. Относительное спокойствие продолжали излучать лишь горстка. Потемневший лицом глава третьего уровня, преклонного возраста философ, мой учитель по нейрофизиологии, что смотрела на меня со странной улыбкой, и еще шесть человек. Сам же я испытывал фурор. Нет, даже больше – священный трепет.

Я, каким бы то ни было образом, управлял материей, не прикасаясь к ней ни пальцем, ни шумным выдохом из носа, без всякого зрительного контакта и даже, что несколько тревожит, без всякого сосредоточения… Бездумно, на уровне безусловного рефлекса…

Так вот в чем был затаен успех моей несгибаемой бодрости и отсутствии голода. Вот почему окружающим, что длительное время вились вокруг меня, становилось плохо.

Не из-за скверной погоды и вовсе не в силу непредвиденных обстоятельств и уж точно не из-за глобально разбушевавшейся теории вероятности, что решила всех одновременно разыграть, а особо наблюдательных посрамить.

Это было выразительной причинно-следственной связью, что так же объясняла и испорченную еду, и холодильник, вставший на ее пути в момент мигрирования в депо моего рачительного организма…

Тем временем герр Полкомайзер уже облачился в неизвестно откуда раздобытый антирадиационный костюм, и смело подошел ко мне на удивление близкую, разговорную дистанцию.

– Открытие за открытием, ну и денек, люди от переизбытка эмоций аж на свежий воздух захотели, – попытался пошутить он, глухо дыша в маску, отчего стекла для зрительного обзора запотевали.

– Так понимаю, на сегодня все?

– Боюсь, что да. Продолжать даже столь любопытные эксперименты без должных предупредительных мер безопасности – ошибка номер один в инструктаже любого ученого, – сокрушительно пропыхтел он, – тем более, даже сейчас я не уверен, что мой костюм является надежным барьером. До какой величины ты расщепляешь депортируемые элементы питательного сырья, из каких зон ты их черпаешь, в каких количествах – всё это пока стоит под вопросом…

Зал практически опустел, разве что в дверях, в щели проема, угадывался чей-то выпученный от ужаса и любопытства глаз.

– Ладно, – я протянул руку нейрохирургу, – тогда до встречи.

Но тот не торопился ее пожимать.

– Может… тебе лучше остаться здесь? – протестующе шмыгнув в респиратор, возразил он. – Ведь неизвестно насколько ты теперь опасен для общества.

– Нет, – резко отказал я, неожиданно для себя отступив на шаг, – я домой. Буду себя контролировать, обещаю.

Герр Полкомайзер задумчиво попыхтел, медля с ответом. Мое сердце начало биться быстрее.

– Я тебя провожу, – наконец выдохнул он, – и прошу тебя, никуда не выезжай из города, не рискуй и держи свою голову в сохранности. Она невероятна ценна.