Глава 7

1 сентября 1932 года

Мы неоднократно отмечали, что лучших граждан нашей страны не могут не волновать проблемы общественного благополучия. Было бы странно, если бы людей, на плечи которых ложится вся тяжесть содержания неполноценных членов общества, не тревожила бы перспектива дальнейшего вырождения нации. Нет, нам вполне достаточно трех поколений дегенератов…

Из речи судьи Оливера Уэнделла Холмса, поддержавшего решение о стерилизации «вероятно, потенциального родителя социально неполноценных отпрысков», по делу 1927 года, Бак против Белла, на заседании Верховного апелляционного суда штата Виргиния

Давным-давно, когда моей маме было столько лет, сколько мне сейчас, она влюбилась. Но ее избранник не принадлежал к числу длиннолицых юнцов, носивших соломенные канотье и почтительно называвших моего дедушку «сэр». Она влюбилась не в Гарри Бомонта, молодого профессора, который был на десять лет старше ее и умел в одной фразе упомянуть и о любви, и о естественном отборе. Профессор Бомонт считался самым многообещающим претендентом на руку моей матери, но, повторяю, свое сердце она отдала не ему. Взгляд девушки, за которой ухаживало множество кавалеров, был прикован к молодому индейцу из племени джипси, работавшему на ферме ее отца.

Кожа у этого юноши была такого же оттенка, как полированное фортепиано, на котором юная красавица после чая играла для подруг матери. Волосы у него были длиннее, чем у нее, а глаза зоркие, как у ястреба. Иногда, сидя у себя в спальне, она чувствовала, что он смотрит на нее сквозь плотные шторы. Когда девушка подавала работникам воду – никаких других контактов с ними не допускалось, – она ощущала, как его взгляд входит в ее кровь и течет по венам.

В течение семнадцати лет она была образцовой дочерью. Она окончила пансион благородных девиц; садясь, непременно скрещивала лодыжки; ежедневно умывалась пахтой, придающей коже белизну и сияние. Никто не сомневался, что со временем из нее выйдет идеальная жена, – и сама она была в этом уверена. Но сейчас эта уверенность поблекла, как бальное платье, долгое время пролежавшее в сундуке. Попытавшись надеть это платье, она выяснила, что оно сидит вовсе не так безупречно, как предполагалось.

Однажды в поле молодой индеец подошел напиться последним и протянул ей свою жестяную кружку. На его обнаженной груди блестели капли пота, на лбу темнела грязная полоса. От него исходил аромат черники, а зубы казались особенно белыми в сравнении с его смуглым лицом.

«Кто ты?» – спросил он.

«Лили Робинсон», – могла бы ответить она. Или сказать: «Я дочь Квентина Робинсона, будущая жена Гарри Бомонта». Но она знала, что он спрашивает не об этом. Впервые в жизни она задумалась: «Почему я считаю себя частью кого-то другого?»

Он стал оставлять на крыльце маленькие подарки для нее: пару крохотных мокасин; плетеную корзиночку; рисунок, изображавший бегущую лошадь. Она узнала, что его зовут Джон.

Отправляясь на первое свидание, она солгала родителям, сказав, что проведет ночь в доме подруги. Они встретились на дороге, ведущей в город. Он взял ее за руку, и ей захотелось, чтобы пальцы их сплелись навсегда. Он сказал, что вся земля – его дом под крышей небес. Они дошли до берега реки и растянулись на траве, под звездами, горящими так низко, что их можно было коснуться рукой. Он стал целовать ее, и его длинные волосы, словно занавес, отгородили их от всего мира.

Джон был моложе ее. В нем не было ничего от тех ужасных джипси, рассказы о которых она слышала с детства. Ни намека на тупость, бесчестность, распущенность. Он знал на собственном опыте, как тяжело жить с клеймом отверженного… С той поры для Лили началась странная жизнь. Днем она считала минуты, мечтая, чтобы скорее наступила ночь. Она дерзила отцу и невпопад отвечала матери. Она буквально спала на ходу. Оставаясь наедине с Джоном, Лили плакала от радости, понимая, что он любит именно ее, а не ту идеальную персону, которой она должна быть.

Забеременев, Лили решила, что теперь ничто не разлучит ее с любимым. Разумеется, она жестоко ошибалась. Одолжив за десять центов рубашку с крахмальным воротничком и галстук, Джон отправился к отцу Лили просить ее руки. Сама она, ни жива ни мертва, притаилась у дверей отцовского кабинета.

Того, что случилось потом, Лили не помнила, а может, запретила себе вспоминать. В памяти сохранилось лишь несколько кошмарных эпизодов. Джона, избитого и окровавленного, вытаскивают из отцовского кабинета за ноги. Отец, потрясая кулаками, обзывает ее последними словами. С искаженным от злобы лицом, он объявляет, что выдаст дочь замуж за какого-нибудь придурка, не подозревающего, что ему всучили шлюху. А после… Дрожащие губы Гарри Бомонта, коснувшиеся ее плотно сжатых губ в знак того, что отныне они помолвлены. Отчаянный момент перед алтарем, когда ей хотелось выложить жениху всю правду. Просиявшее радостью лицо Гарри, узнавшего, что жена беременна.

Она пыталась отыскать Джона, но человека, не имеющего адреса, найти практически невозможно. До нее доходили разные слухи: что он стал барменом в Вергеннесе, что он ворует лошадей, что он работает на каменоломне. Когда выяснилось, что последний слух соответствует истине, Джон Делакур уже там не работал. Он был арестован по обвинению в убийстве и должен был предстать перед судом.

Она написала ему всего один раз. Прочитав ее послание, он сложил маленький бумажный квадратик вчетверо, спрятал в кожаный мешочек и повесил на шею. В письме она не упоминала ни о своем замужестве, ни о своем здоровье, ни о будущем ребенке. Оно состояло лишь из одного слова: «Вернись». Джон не стал отвечать ей; он знал, что так будет лучше. Пройдет месяц – и Лили перестанет просыпаться со вкусом его поцелуев на губах. Пройдет три месяца – и она забудет звук его голоса. Пройдет полгода – и она будет содрогаться при мысли, что произведет на свет ребенка с волосами цвета воронова крыла и кожей оттенка корицы.

Лили Робинсон-Бомонт умерла от преждевременных родов. Она мучилась сорок часов, потом сознание покинуло ее. Имя Джона она повторяла, стискивая зубы, чтобы унести его с собой в могилу. Она не знала, что наступит день, когда Джон вернется, не надеясь на встречу со своей любовью, – подкупленный охранник давно сообщил ему, что она ушла в мир духов. И ей не довелось увидеть, что у Сесилии, девочки, которую она оставила на этом свете, ослепительно-белая кожа и чудесные золотистые волосы.

* * *

Мы знаем о механизмах наследственности достаточно, чтобы сделать евгеническую стерилизацию стратегией общественной безопасности. Разумеется, необходимо выработать нормы, согласно которым эта мера будет применяться лишь к индивидуумам с выраженными признаками дегенерации. В будущем, по мере того как мы будем узнавать о наследственности больше, возможно изменение этих норм и применение стерилизации к индивидуумам, пребывающим в так называемой пограничной зоне.

Из письма директора Евгенического архива Г. Г. Лафлина Гарриет Эббот, 24 сентября 1925 года

Мне снится, что я рожаю дьявола, мессию, титана – и мое тело разрывается на части. Просыпаюсь и обнаруживаю, что простыни мокры от пота. Несколько ночей подряд Спенсер пытался открыть окно в спальне, но у него ничего не вышло. Наверное, раму перекосило.

К счастью, Спенсер крепко спит. Тихонько выскальзываю из-под одеяла, встаю и иду к дверям, стараясь не наступать на предательски скрипящие половицы. Ковровая дорожка на лестнице приглушает звук моих шагов. Дверь в кабинет Спенсера не заперта.

Вхожу и зажигаю зеленую настольную лампу. Я бывала в этом кабинете множество раз, но никогда не пыталась ничего здесь отыскать. Где Спенсер хранит это?

На столе аккуратными стопками лежат бумаги, письма от коллег, специалистов по евгенике, книги на разных языках. Рядом слайды, разложенные, словно пасьянс, и несколько листов, исписанных неразборчивым почерком. Взгляд мой выхватывает несколько слов: «близнецы», «опека», «эпидемия». Обходя стол, делаю неловкое движение – и пресс-папье с шумом падает на пол. Замираю и с ужасом смотрю наверх. Сердце мое колотится где-то в горле. Но из спальни не доносится ни звука. Со вздохом облегчения направляюсь к длинному столу, стоящему у стены.

На нем развернута одна из генетических карт. Фамилия, которая там упоминается, ни о чем мне не говорит. На ветвях родословного древа – имена психически больных, преступников, проституток, учеников исправительных школ. Одно поколение, судя по всему, избежало влияния процессов дегенерации. Но уже в следующем поколении все возвращается на круги своя – дети относительно здоровых родителей идут по стопам своих бабушек и дедушек и попадают в тюрьмы и школы для умственно отсталых. Спенсер без конца об этом твердит. Наследственные качества могут перескочить через поколение. Но в конце концов голос крови непременно скажется.

Чувствую, как низ живота сводит судорогой, и прижимаю к нему руки. Кажется, это называется ложными схватками. Заставляю себя подойти к стойке для зонтов и вытащить еще несколько генеалогических схем, свернутых в рулон. На каждом рулоне – ярлычок с фамилией. Делэр, Мултон, Вэверли, Оливетт… Делакуров нет.

Может быть, мой отец – отец? – пометил родословное древо семьи Серого Волка другой фамилией?

«Уэбер/Джордж».

Этот ярлык бросается мне в глаза. С величайшей осторожностью извлекаю рулон из подставки для зонтов и разворачиваю на столе. В верхней части листа без труда нахожу имя Руби – Спенсер обвел его красными чернилами. Рядом – сделанные его рукой расчеты и заметки, согласно которым Руби обречена разделить печальную участь большинства своих родственников.

Возле имени ее обожаемой и столь рано умершей сестры – мрачная пометка: «Моральная распущенность».

«Наверняка точно такие же слова он написал бы рядом с именем моей матери», – с содроганием думаю я.

– Сисси!

Спенсер произносит мое имя совсем тихо, и все же я едва не подпрыгиваю от неожиданности. Он, в халате, стоит в дверях и неотрывно смотрит на меня. Потом делает ко мне несколько шагов и замечает развернутую на столе схему.

В течение одного мучительно долгого мгновения я догадываюсь: он знает, что́ я ищу. Но по какой-то неясной причине Спенсер растягивает губы в улыбке:

– Дорогая, ты опять ходила во сне?

– Да, – выдыхаю я едва слышно.

Он берет меня под руку, выводит из кабинета и запирает дверь на ключ.

– Наверное, все дело в твоей беременности, – говорит Спенсер, не сводя с меня глаз.

Мы оба прекрасно знаем, что он так не думает.

– Нет, – качаю я головой. – Моя беременность тут ни при чем.

* * *

Хочу привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что постоянно возрастающее количество индивидуумов, страдающих психическими расстройствами и слабоумием, неизбежно увеличивает бремя, возлагаемое на общество и государство. Мы выполняем свой долг, заботясь об этих несчастных, но не делаем практически ничего, чтобы предотвратить рост их численности в будущем. Медицинская наука указывает нам эффективный метод, который был с успехом использован в нескольких штатах… Вам предстоит серьезно обдумать эту проблему.

Из инаугурационного послания губернатора Стенли Уилсона Вермонтской Генеральной Ассамблее. Журнал Сената штата Вермонт, 1931

Утром, когда я сижу за туалетным столиком и смотрю на себя в зеркало, входит Спенсер и целует меня в шею.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он так, словно минувшей ночью ровным счетом ничего не произошло.

– Прекрасно, – отвечаю я, откладывая щетку для волос.

Рука Спенсера проникает под мой халат, гладит живот, в котором живет наш сын.

– А он как себя чувствует?

– Бодр и весел.

Мы красивая пара и смотримся очень гармонично. У Спенсера удлиненное лицо и светло-голубые глаза, мое лицо – в форме сердечка, глаза медового оттенка… Наш ребенок, соединив лучшие черты родителей, станет настоящим чудом. Однако существует вероятность, что он будет выглядеть совсем не так, как ожидает его отец.

– Спенсер, нам надо поговорить, – негромко говорю я.

Но он будто не слышит. Гладит мои руки, слегка касается красной борозды на запястье. Смотрю на его склоненный затылок, не в силах сказать ни слова. Насколько все было бы проще, если бы он не любил меня так сильно.

Впрочем, если разобраться как следует, любит он вовсе не меня. Он даже не знает, кто я такая. И если ему стыдно признать, что его жена имеет склонность к суициду, как он отнесется к тому факту, что она наполовину индианка?

Внесет мое имя в родословную таблицу Делакуров? А может, уничтожит ее? Спенсер предпринял немало усилий, скрывая от коллег и друзей, что его жена пыталась совершить самоубийство. Не исключено, он будет продолжать в том же духе. А мне придется убеждать его, что у всех новорожденных младенцев бывает смуглое личико и темные волосики.

– Знаешь, Сисси, мне кажется, нам с тобой нужно поменьше разговаривать, – мурлычет Спенсер. – Все эти разговоры… рассуждения… от них у тебя заходит ум за разум, моя дорогая. – Кончики его пальцев рисуют крохотные круги у меня на лбу. – Тебе надо поменьше думать. Неплохо бы найти какое-нибудь занятие, чтобы ты отвлеклась. – Спенсер вытаскивает из кармана лист бумаги, на котором написаны имена десяти супружеских пар, наших хороших знакомых, и кладет его на туалетный столик рядом с флаконом французских духов. – Думаю, нам стоит устроить небольшую вечеринку. Нечто вроде праздника в честь нашего будущего сына. Вы с Руби составите меню обеда, украсите дом, придумаете, как развлечь гостей. – Он целует меня в щеку. – Согласись, отличная идея?

Не глядя на список приглашенных, засовываю его под зеркало. Вечеринка так вечеринка. Мы будем есть жареные бараньи ребрышки, сладкий картофель в кленовом сиропе и морковь в карамели. Будем пить красное вино, хохотать над несмешными шутками и провозглашать тосты за ребенка, который разобьет мой мир вдребезги.

– Над этой идеей стоит подумать, – говорю я.

* * *

Мы прилагаем огромные усилия, чтобы получить породистый племенной скот, и при этом совершенно не задумываемся над тем, как регулировать процесс деторождения у людей.

Из выступления миссис Бикфорд из Брэдфорда во время дебатов, посвященных законопроекту о стерилизации, в палате представителей штата Вермонт. «Берлингтон фри пресс», 21 марта 1931 года

Я старательно придумываю всякого рода недомогания. Каждый день сообщаю, что меня что-то беспокоит: ущемление нерва, запор, сердцебиение и головокружение, ребенок, который ворочается слишком сильно или, наоборот, подозрительно затихает. Моя нервозность кажется Спенсеру вполне естественной. То обстоятельство, что я через день езжу на прием к доктору Дюбуа, не вызывает у него ни малейших возражений. Наверное, про себя он думает: пусть эта ненормальная лучше изводит жалобами доктора, чем своего многострадального мужа.

Вместо того чтобы ехать в город, сворачиваю к озеру, в лагерь джипси. Его обитатели привыкли видеть меня в обществе Серого Волка, и я уже не замечаю удивленных взглядов, брошенных в мою сторону. Некоторые джипси даже знают, как меня зовут.

«Это моя дочь», – говорит Серый Волк, представляя меня своим соплеменникам.

Я выучила, что «мой отец» на языке абенаки – н’дадан. Звучит как удар сердца.

Сегодня идет дождь. Мы сидим в палатке Серого Волка за деревянным столом, покрытым зарубками. Он читает спортивный раздел ежедневной газеты, а я перебираю сокровища, хранящиеся в коробке из-под сигар. Брошка-камея, лиловая шелковая лента, локон – все это когда-то подарила ему моя мать. Всякий раз я рассматриваю эти вещи, словно они содержат ключ к тайне, которую я не в силах постигнуть. Иногда думаю о Гарри Гудини: он наверняка знал, что еще может понадобиться, чтобы вернуться из потустороннего мира.

Серый Волк сказал, что я могу забрать сигарную коробку вместе со всем, что в ней хранится. Мол, для того чтобы помнить о маме, ему не нужны вещи. Ведь, в отличие от меня, он знал ее. Как бы собраться с духом и попросить у него на память что-нибудь принадлежащее ему?..

Серый Волк издает возглас разочарования.

– «Сокс» упустили свой шанс попасть в серию, – вздыхает он. – От этого Бамбино никакого толку. Зря они пригласили этого придурка. Более невыгодной сделки мир не знал с тех пор, как индейцы продали Манхэттен за несколько ракушек и бусинок.

Встаю и прохаживаюсь внутри тесной палатки, прикасаясь к кисточке для бритья, бритве, расческе. Убедившись, что Серый Волк сидит ко мне спиной, хватаю со столика одну из его трубок и прячу в карман.

– Мне казалось, ты предпочитаешь сигареты, – говорит он, не поворачиваясь.

У меня открывается рот от удивления.

– Ты видел, что́ я взяла? Но как?

Он оборачивается:

– Я по запаху чувствую, что ты нервничаешь. Если бы ты попросила, я бы с радостью подарил тебе трубку. – Он усмехается и добавляет: – Подумать только, моя дочь – воровка. Уж конечно, виновата кровь джипси, которая течет в ее жилах.

«Моя дочь». Когда я слышу, как он называет меня дочерью, ощущение такое, словно я проглотила звезду.

– Ты не спросил, рассказала ли я что-нибудь Спенсеру и… Гарри Бомонту.

Серый Волк по-прежнему не отрывает глаз от газеты.

– Ты сама должна принять решение. Я ничего у тебя не требую. Ни один человек на свете не может принадлежать другому.

Думаю о том, что он тоже принял решение – там, в тюрьме. Дал добровольное согласие на стерилизацию, лишь бы выйти на свободу и отыскать меня. Признает он это или отрицает, но люди принадлежат друг другу. И если человек пошел на жертву ради другого, он имеет право занять место в его душе.

– Но мне кажется, тебе хочется, чтобы я все им рассказала.

Он смотрит на меня так пристально, что я невольно делаю шаг назад.

– Я хотел тебя найти во что бы то ни стало. Ради этого я готов был отдать все. Хотелось бы мне, чтобы ты сообщила всем и каждому, что ты моя дочь, а я твой отец? Бог свидетель, часть моей души говорит: да, я бы этого хотел. Но другая, бо́льшая часть моей души желает лишь одного: чтобы ты была спокойна и счастлива.

Серый Волк аккуратно сворачивает газету и откладывает ее в сторону.

– Если ты расскажешь людям, что я твой отец, они не услышат гордости, которая прозвучит в твоих словах. Люди услышат лишь то, что ты наполовину индианка.

– Меня это не волнует.

– Только потому, что ты не знаешь, каково это – быть индианкой. Тебе не приходилось долгие годы носить чужие вещи, откликаться на чужое имя, жить в чужих домах и выполнять чужую работу. А если ты не захочешь терпеть унижение, если ты попытаешься убежать… все скажут: эти джипси годятся лишь на то, чтобы бродяжничать. – Он печально кивает. – Я надеюсь, что твоя жизнь будет лучше моей. Даже если для этого тебе придется держаться от меня подальше.

Ребенок беспокойно переворачивается внутри меня.

– Если это так, зачем же ты меня искал? – спрашиваю я. – Ты ведь мог прожить всю жизнь, так меня и не увидев.

– Нет, не мог, – качает он головой.

– Вот и я не могу держаться от тебя подальше.

Серый Волк выглядывает из палатки на улицу, где идет проливной дождь.

– Когда ребенок появится на свет, ты все поймешь. В нашем языке есть такая фраза: «Авани киа». Она означает: «Кто ты?» Не «как тебя зовут», а «к какому клану ты принадлежишь». Тому, кто много странствует, часто приходится ее слышать. Каждую зиму, когда я приходил в Одонак, меня спрашивали, кто я. Я отвечал: мой прадед был вождем племени, моя тетя Сопи – целительницей, не знавшей себе равных. И каждый раз, отвечая, я думаю об одном. Пока я сам знаю, кто я такой, не важно, как называют меня люди. – Несколько мгновений он молчит, потом добавляет: – Нынешней зимой я расскажу им о тебе.

Впервые он заговорил о том, что собирается покинуть наши края. Конечно, я всегда знала, что он странник, кочевник. Но мысль о том, что вскоре он отправится в Канаду и нам предстоит разлука, пронзает меня насквозь.

– А что, если я поеду с тобой? – спрашиваю я.

– В Одонак? Не думаю, что ты будешь там счастлива.

– Но здесь я тоже несчастлива.

– Лия, я не говорю, чтобы ты со мной не ехала. Я слишком эгоистичен, чтобы тебя отговаривать. Но как только ты окажешься в Канаде, ты начнешь тосковать о том, что оставила здесь.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда? – Он смотрит на стол, на котором лежит камея моей матери. – Я знаю, что человек не может жить в двух мирах одновременно.

– Но ты едва нашел меня – и уже хочешь покинуть!

Серый Волк улыбается:

– Нашел? Кто сказал, что ты была потеряна?

Опускаю голову и машинально потираю шрам на запястье.

– Я не такая смелая, как ты.

– Нет, ты намного смелее, – отвечает он.

* * *

Никто не имеет права производить на свет детей, обреченных на страдания вследствие грехов их родителей.

Из выступления мистера Хардинга из Западного Фэйрли во время дебатов, посвященных законопроекту о стерилизации, в палате представителей штата Вермонт. «Берлингтон фри пресс», 21 марта 1931 года

В бильярдной стоит грохот, потому что шары без конца ударяются друг о друга.

– Спенсер, неужели ты допустишь, чтобы старик разбил тебя наголову! – смеется отец.

– Гарри, не угодно ли вам заткнуться и нанести удар?

Улыбаюсь и прижимаю руку к пояснице. Я стою у буфета в столовой, которая примыкает к бильярдной, и пересчитываю серебряные ложки. По настоянию Спенсера я делаю это каждый месяц. У нас никогда ничего не пропадало, но Спенсер считает подобную предосторожность нелишней.

Откладываю в сторону седьмую чайную ложку, и тут до меня долетает слово «джипси».

– В результате мне пришлось закончить работу самому, – говорит Спенсер.

– Это меня ничуть не удивляет, – отвечает отец, ударяя кием по шару. – Ложь и воровство у этих людей в крови. И разумеется, абсолютная безответственность тоже относится к числу их наследственных качеств.

– Помимо всего прочего, выяснилось, что этот тип отсидел срок в тюрьме по обвинению в убийстве.

– Боже мой!

– Да, ничего не скажешь, с работничком нам повезло. – Спенсер тихонько чертыхается. – Конечно, я считаю, что в принципе преступники способны исправиться и жить нормальной жизнью. Но я не собираюсь проверять эту теорию на опыте собственной семьи.

Судя по стуку, отец собирает шары для новой игры.

– Проблема состоит в том, что закон о стерилизации не избавляет нас от дегенератов, успевших благополучно родиться, – слышу я его голос. – Полагаю, со временем этот закон придется доработать.

Кровь приливает к моим щекам. Отец произносит эту фразу без всякой злобы; он не имеет в виду конкретных людей, которых ненавидит и мечтает уничтожить. Просто они со Спенсером пытаются изменить мир к лучшему, ради будущих поколений сделать его более благоустроенным и процветающим.

Для этого необходимо избавиться от некоторой части человечества.

Смотрю на них в приоткрытую дверь; ощущение такое, будто наблюдаешь, как на твоих глазах киснет в чашке молоко. Спенсер приветливо улыбается.

– Геноцид противозаконен, – изрекает он.

– Только в том случае, если признать его геноцидом, – хохочет отец и снова берется за кий. – Белые или черные? – спрашивает он, предлагая Спенсеру выбрать шары.

Сама не сознавая, что делаю, врываюсь в бильярдную. Наверное, я бледна как полотно. Спенсер роняет кий и подбегает ко мне.

– Сисси, что случилось? – испуганно спрашивает он. – Что-то не то с ребенком?

– С ребенком все в порядке, – качаю я головой.

– Дорогая, ты выглядишь так, словно только что увидела привидение, – хмурится отец.

Возможно, так и есть. Я увидела то, чего прежде не замечала. Но теперь с моих глаз спала пелена. Спенсер забирает чайную ложку, которую я судорожно сжимаю в пальцах:

– Ты не должна этим заниматься. Для подобных дел у нас есть Руби. А тебе сейчас лучше прилечь. Пойдем, я провожу тебя в спальню.

– Я не хочу ложиться! – Голос мой переходит в пронзительный визг. – Я не хочу… не хочу…

Резко отталкиваю Спенсера, ложка со звоном падает на пол. Я заливаюсь слезами.

Отец обнимает меня за плечи:

– Сисси, ты просто устала. Сядь и успокойся.

– Сисси, слушайся папу, – подхватывает Спенсер.

Проблема в том, что я слишком долго слушалась других. И уже не знаю, кто я такая.

– Позвоните доктору Дюбуа, – тихонько говорит Спенсер отцу.

Тот кивает и идет к телефону.

Спенсер усаживает меня на стул, опускается на корточки и гладит мои колени. Какая все-таки морока иметь душевнобольную жену!

– Сисси… – бормочет он растерянно, мое имя извивается в воздухе, как леденец-ленточка.

– Спенсер, Спенсер… – беспомощно повторяю я. – Что же нам делать, Спенсер…

* * *

Все женщины, входящие в палату представителей штата Вермонт, за исключением отсутствующей миссис Фарр из Монктона, поддержали законопроект 1931 года о стерилизации.

«Берлингтон фри пресс», 25 марта 1931 года

Доктор Дюбуа вставляет в уши наконечники трубок стетоскопа. Я лежу на кровати. Загородив меня своим телом, он начинает расстегивать мою блузку. Слишком поздно вспоминаю, что на шее у меня – кожаный мешочек с травами, который дал мне Серый Волк.

Взгляд мой встречается со взглядом доктора. Прежде чем он успевает коснуться мешочка, я запахиваю полы блузки. Трясу головой и пытаюсь насквозь просверлить доктора Дюбуа глазами. Он озадаченно сдвигает брови. Не сводя с него глаз, застегиваю блузку и ожидаю, какие действия доктор предпримет в ответ.

Доктор Дюбуа благоговеет перед Спенсером, но я – его пациентка, и, как ни странно, для него это многое значит. Он вынимает стетоскоп из ушей. В глазах доктора светится вопрос, на который я не собираюсь отвечать.

– Ну что ж, малыш чувствует себя прекрасно, – произносит он. – Думаю, все, что вам сейчас необходимо, – как следует отдохнуть. – Он извлекает из бутылочки две снотворные пилюли, протягивает мне и наблюдает, как я отправляю их в рот и запиваю водой из стакана, который он держит наготове. – Умница, – кивает он. – Когда вы проснетесь, Сисси, вы будете чувствовать себя намного лучше. И знайте, что вы можете обращаться ко мне в любое время, когда вам понадобится помощь.

С этими словами он отходит от кровати и направляется к Спенсеру. Тот маячит в дверях. Они о чем-то приглушенно переговариваются, а я поворачиваюсь на бок, незаметно выплевываю пилюли и прячу их в наволочку.

Спать мне сейчас никак нельзя. Если я засну, то не смогу встретиться с Серым Волком. Он будет ждать меня в лагере после обеда. Разумеется, теперь, когда доктор Дюбуа побывал у нас, мне придется придумать новый предлог для своей отлучки. Может, стоит сказать, что я хочу съездить в канцелярский магазин за шелковой бумагой для приглашений на нашу вечеринку? Как эти люди не понимают, что мне не нужны пилюли, не нужен сон? Я нуждаюсь в присутствии тех, кто не хочет, чтобы я проспала всю свою жизнь.

Кровать проседает: рядом со мной садится Спенсер.

– Я так устала, – лепечу я, прикрыв глаза.

– Не ты одна, – отвечает Спенсер с неожиданной резкостью.

На несколько мгновений у меня перехватывает дыхание.

– Потрудись объяснить, почему доктор Дюбуа, к которому за последние две недели ты ездила шесть раз, совершенно не помнит о твоих визитах? – цедит Спенсер, и щеки его покрываются красными пятнами. – Черт возьми, какая причина могла заставить мою жену решиться на подобную ложь? – Он с силой сжимает мое плечо и трясет меня. – Ты солгала не единожды, а множество раз!

Голова моя мотается из стороны в сторону.

– Спенсер, это вовсе не то, о чем ты подумал…

– Откуда ты знаешь, о чем я подумал! – кричит он. Голос его срывается, руки бессильно падают. – Сисси, Сисси, что ты творишь?!

Никогда прежде я не видела его таким расстроенным. Сажусь и кладу его голову к себе на колени.

– Спенсер, поверь, я всего лишь гуляла. Одна. Мне хотелось побыть одной, только и всего.

– Побыть одной?.. – бормочет Спенсер, уткнувшись носом мне в колени. – Ты правда гуляла одна?

«Ложь и воровство у этих людей в крови… И разумеется, абсолютная безответственность тоже относится к числу их наследственных качеств».

– Конечно правда. Ты только посмотри на меня, – говорю я, указывая на свой живот.

– Я все время смотрю на тебя, – вздыхает Спенсер, берет мое лицо в ладони и касается губами моего лба. Отодвигается и бормочет сквозь зубы: – Прости, Сисси. Мне очень жаль.

Сжимаю его руку, но он высвобождается, встает и идет к комоду. Лишь когда он достает из ящика ключ, я начинаю догадываться: он просил прощения вовсе не за свои необоснованные подозрения. Он просил прощения за то, что намерен сделать.

– Доктор Дюбуа со мной полностью согласен – тебя нельзя оставлять без присмотра. Особенно теперь, в конце беременности, когда тебя постоянно захлестывают эмоции. Он говорит, существует риск того… что ты опять причинишь себе вред.

– Господи, неужели я не могу причинить себе вред на глазах у других людей?! – ору я во весь голос. – И что скажут люди, узнав, что жена Спенсера Пайка сумасшедшая и ее пришлось отправить в Уотербери к другим психам?

Спенсер звонко ударяет меня по щеке. Потрясение заставляет меня умолкнуть. Спенсер с удивлением смотрит на свою ладонь, словно не ожидал от нее подобной выходки. Кончиками пальцев трогаю щеку. Мне кажется, на коже отпечатался след его руки.

– Я делаю это, потому что тебя люблю, – произносит Спенсер.

Минуту спустя он закрывает за собой дверь и поворачивает ключ в замке. Вскакиваю с кровати и пытаюсь открыть окно, но оно, как всегда, не поддается. Бегу к двери и колочу в нее кулаками:

– Руби, выпусти меня немедленно!

– Не могу, – доносится из-за двери голос Руби. – Не могу, миз Пайк. Профессор не разрешает.

В последний раз ударяю кулаком по деревянной дверной панели и начинаю метаться по своей клетке туда-сюда. От этого в душной комнате становится еще жарче. Волосы мои липнут к потной шее, рубашка стала влажной. Итак, теперь я принцесса в башне из слоновой кости. Но если бы принц узнал, что на самом деле я не принцесса, а жаба, захотел бы он держать меня в плену?

Включаю вентилятор, опускаюсь на четвереньки и подставляю разгоряченное лицо под прохладную струю воздуха. Становится легче. Наверное, в Канаде гораздо холоднее, чем у нас. Пожалуй, Серый Волк будет волноваться, если я не приеду в назначенный час.

Ощущаю на своих губах дуновение и выдыхаю слова, которые сразу подхватывает воздушный поток. Детская хитрость, помогающая превратить собственный голос в чужой.

– Ниа Лия, – произношу я. – Меня зовут Лия. Н’кади ваджи никонавакуванавак. Я хочу вернуться домой.

* * *

В дальнейшем государственная политика должна быть нацелена на прекращение воспроизводства идиотов, дегенератов, слабоумных и психически больных. Лиц, принадлежащих к вышеперечисленным категориям, следует убеждать в необходимости добровольной стерилизации.

Закон о совершенствовании человечества путем добровольной стерилизации. Свод законов штата Вермонт, 31-я двухгодичная сессия (1931), № 174, с. 194

– Мне кажется, лук в карамели – это очень вкусно, – говорит Руби, единственная, кому позволено навещать меня в заточении.

Она сидит на стуле у моей кровати. За окном птица вьет гнездо на ветвях. Из клюва у нее свисает обрывок красной тесьмы, и это делает ее похожей на фокусника, извлекающего самые неожиданные предметы из самых неожиданных мест.

– Согласна, – киваю я.

В моей спальне нет ни одного острого предмета. Ничего, на чем можно повеситься или задушить себя. Я знаю это, потому что слышала, как Спенсер приказал Руби тщательно осмотреть комнату и убрать все, что таит в себе опасность. Неужели он не понимает, что я не собираюсь убивать себя… по крайней мере сейчас. Но если вдруг, если только вдруг… Я не могу даже мысленно закончить эту фразу и проглатываю ее.

Руби с увлечением листает кулинарную книгу:

– О, мясо в перечной корочке! Тоже неплохо.

– Замечательно, – киваю я.

Руби хмурится:

– Миз Пайк, но я не могу сделать ростбиф и в перечной корочке, и с луком в карамели! Надо выбрать что-то одно.

Спенсер вовсе не тиран. Возвращаясь из университета, он водит меня гулять по нашему участку. Он покупает мне книги. Сам подает мне обед и подносит к моим губам кусочки курицы и картофеля, как будто мы на пикнике. Расчесывает мои волосы, и, когда он водит щеткой по моим длинным светлым прядям, я забываю, где мы и кто я. Но утром, отправляясь на работу, Спенсер неизменно запирает дверь на ключ. И до его возвращения мне приходится довольствоваться обществом Руби.

Пытаюсь отвлечься от своих грустных размышлений и переключиться на обсуждение меню.

– Гостей соберется много, – говорю я, – так что будет неплохо подать ростбиф двух видов. Но конечно, можно ограничиться одним.

«Или подать мясо сырым», – добавляю я про себя. Мне ровным счетом наплевать.

– У нас в холодильнике не хватит места для двух ростбифов и десерта, – замечает Руби. – Что-то придется хранить в леднике. – Она делает пометки в своем списке покупок. – А что мы подадим на десерт? Может, семислойный торт? Или «Запеченную Аляску»?

Слова ее скользят по поверхности моего сознания, как дождевые капли по стеклу. Отворачиваюсь и смотрю в окно. Малиновка уже вплела в свое гнездо красную тесьму, похожую на кровавую прожилку.

Спрашивается, зачем она возится с гнездом, когда близится зима и вскоре ей придется улететь на юг?

– Миз Пайк, – доносится до меня голос Руби. – Миз Пайк!

Меня отделяют от малиновки футов десять, не больше. Но птица абсолютно свободна, а я заперта в клетке и не знаю, как из нее выбраться.

Руби робко касается моей руки:

– Сисси?

– Уходи, – говорю я и натягиваю одеяло на голову.

* * *

 

Когда доктор пожелает

По просторам в лодке плыть,

Ничего ему не стоит

Где-нибудь на островке

Отыскать толпу болванов,

Безголовых дураков,

Запереть их всех в сарае;

Долларов по пятьдесят

Взять за штуку, покалечить —

Мало, что ли, дураков?

Доктор совесть заморозит,

Ведь ему не привыкать.

 

И. Ф. Джонстон. Власть, данная, чтобы калечить людей. Из газетных вырезок, посвященных проблеме стерилизации. Факультетское досье Генри Ф. Перкинса, Архив Вермонтского университета

На третий день заточения я уже не даю себе труда одеваться. Лежу на кровати с волосами, спутанными, как воронье гнездо, в халате, задравшемся выше колен. Руби отправилась в мясную лавку, Спенсер в университете. Из радиоприемника доносится негромкая музыка, ритм ее совпадает с биением сердца моего ребенка.

Услышав, как в замке поворачивается ключ, вяло удивляюсь. Неужели Руби удалось вернуться из города так быстро? Когда в комнату входит Серый Волк, поначалу не верю своим глазам. Но это он, нет сомнений. Лишившись дара речи, сажусь на кровати. Он подходит и обнимает меня:

– Ты все рассказала мужу?

– Нет.

От него исходит запах свободы, который я жадно втягиваю.

– Тогда почему он тебя запер? – недоумевает Серый Волк.

Прежде чем я успеваю объяснить, он начинает говорить сам, слова его падают, как камни, и громоздятся у наших ног.

– Ты не приехала в назначенное время, и я подумал: может, ты послушалась моего совета и решила держаться от меня подальше?

– Да что ты…

– Но потом я сообразил, что ты обязательно заехала бы попрощаться. На следующий день ты опять не появилась, на третий день тоже… Тогда я отправился в город. Там тебя тоже никто не видел. А после того что произошло с нашим лагерем…

– А что с ним произошло?

Серый Волк пристально смотрит на меня:

– Его больше не существует. Я провел в городе ночь, а когда вернулся, в лагере обитали одни призраки. Ни одной живой души, хотя все вещи на месте. В палатках ничего не тронуто, на веревках висит белье, на земле валяются детские игрушки.

– Но почему люди ушли, не собрав свои пожитки?

– Потому что кто-то заставил их уйти, – роняет Серый Волк.

Вспоминаю старуху, которая плела корзинки и курила трубку, сидя у своей палатки. Крохотную девочку, которая рисовала палкой на земле и расплакалась, когда подбежавший щенок затоптал ее рисунок. Стайку подростков, которые хихикали и перемигивались друг с другом. Какая участь их постигла? Неужели их всех отправили на стерилизацию? Или вообще убили?

– Так вот, когда ты исчезла… и все остальные исчезли тоже… – Серый Волк сжимает мою руку. – Я понял, что в душе у этого человека скопилось много злобы и от него всего можно ждать…

Догадываюсь, о каком человеке он говорит.

– Ты ошибаешься, – возражаю я. – Спенсер не способен на жестокость.

– Даже если он узнает правду?

Мы неотрывно смотрим друг на друга, понимая, что оказались в безвыходном положении. Голос, прозвучавший у двери, заставляет вздрогнуть нас обоих:

– О какой правде идет речь?

В руках у Спенсера ружье, дуло нацелено прямо на Серого Волка.

– Сукин ты сын, – цедит он. – Я видел, как ты проник в дом. Подумал, ты хочешь украсть что-нибудь, и решил поймать тебя с поличным. – Он смотрит на наши руки, которые мы не успели разжать. – Но тебе не требуется ничего красть, верно, паршивый ублюдок? Тебе все подносят на серебряном блюде.

– Спенсер, прекрати!

Прежде чем я успеваю встать, Серый Волк бросается на Спенсера и выбивает у него из рук ружье, но в следующий миг тот валит его с ног и прижимает к полу. Преимущество на стороне мужа – он моложе и охвачен яростью. В бешенстве он колотит кулаками по лицу Серого Волка, в кровь разбивая ему нос и губы.

Подбегаю к Спенсеру и хватаю его за руку, но он отталкивает меня с такой силой, что я падаю. Резкая боль пронзает низ живота и отдает в спину.

– Прошу тебя, отпусти его! – кричу я.

Спенсер хватает Серого Волка за ворот рубашки и поднимает на ноги.

– Единственная причина, по которой я оставляю тебе жизнь, – не хочу пачкать руки о такую грязную тварь! – рычит он и тащит моего отца вниз по лестнице.

Бегу вслед, стараясь не обращать внимания на боль, которая скручивает позвоночник. Поскальзываюсь в луже крови, но мне удается удержаться на ногах. Спенсер распахивает дверь, чтобы вышвырнуть Серого Волка. На крыльце стоит Руби. Увидев окровавленного человека, она визжит и роняет сумку с покупками.

– Лия, идем со мной, – говорит Серый Волк, извернувшись в руках Спенсера.

Ребенок внутри меня сжимается, напоминая о том, что я должна ответить отказом.

– Не могу.

Спенсер дает Серому Волку пинка, тот кубарем летит с крыльца и падает лицом вниз.

– Если до завтра ты не уберешься из Комтусука прочь, мразь, будешь гнить в тюрьме до конца жизни! – грозит Спенсер. – Попрощайся со своим любовничком, Сисси!

«Он мне не любовник!» – хочу закричать я, но слова застревают у меня в горле.

Под презрительным взглядом Спенсера сгибаюсь пополам. Воды хлещут из меня потоком, в мгновение ока на полу натекает целое озеро.

* * *

Уменьшение числа лиц, страдающих различными физическими и психическими расстройствами, является безотлагательной необходимостью. Несомненно, к этому призывает гуманность… Проблемы, связанные с душевнобольными, инвалидами и криминальными элементами, не обходят стороной ни одно селение, ни один город и штат. Способно ли общество, значительная часть сил и средств которого уходит на содержание его дефективных членов, динамично развиваться и обеспечить себе счастливое будущее?

Г. Ф. Перкинс. Вопросы евгеники. Вермонтская комиссия по вопросам сельской жизни. Сельский Вермонт: программа на будущее, 1931

Теперь я знаю, что чувствовала моя мать перед смертью. В точности как она, я лопаюсь, словно перезревший арбуз. Невероятная тяжесть давит на низ живота. Страх перед тем, что произойдет дальше, мешает дышать. Боль, резкая, как молния, пронзает живот и спину, с каждой новой схваткой внутренности мои сжимаются все сильнее. Руби, испуганная не меньше моего, поскуливает в изножье кровати и беспомощно протягивает руки, словно готовясь поймать ребенка.

Но этому ребенку не суждено появиться на свет быстро. А мне не суждено легко уйти.

Схватки длятся одиннадцать часов. Все это время Руби не отходит от меня. Спенсер сидит в своем кабинете, накачивается виски. Не знаю, звонил ли он доктору Дюбуа. Ни о чем не спрашиваю, потому что боюсь услышать ответ, каким бы он ни оказался.

– Руби… – зову я, и она подходит ко мне. – Послушай… Ты обещала, что позаботишься о ребенке.

– Но вы сами…

– Нет.

Я знаю, что смерть близка: перед глазами у меня серая пелена, руки так ослабели, что я не могу пошевелить ими.

– Расскажи моему сыну обо мне. Скажи ему, что я его любила… Господи!

Очередная хватка заставляет меня умолкнуть. Мои внутренности скручиваются в спираль, я с усилием приподнимаюсь, чувствуя, что сейчас все произойдет.

– Руби, – шепчу я, – вот оно…

Серая пелена у меня перед глазами превращается в багровую, в ушах стоит шум океана. Мое тело лежит на полосе прибоя, волны боли уносят его, как песчинку, и душу мою наполняет восторг. Открываю глаза, надеясь увидеть мать, которая ждет меня на другом берегу, но вижу крошечное личико своего ребенка.

Своей дочери.

Я не сомневалась, что умру, дав жизнь ребенку. Не сомневалась, что рожу мальчика. Ни одно из этих предчувствий не сбылось. В течение одной бесконечно долгой секунды мой мир переворачивается.

Моя дочь кричит, и это самый сладостный звук на свете. Руби, перерезав пуповину, пеленает девочку и качает ее на руках. В комнату врывается Спенсер. От него исходит запах виски, глаза его покраснели и воспалились.

– Сисси! Бог мой, неужели все кончилось?..

Тут он замечает сверток на руках Руби.

– Мистер Пайк, познакомьтесь со своей доченькой, – говорит она.

– С доченькой?

Спенсер мотает головой, не веря своим ушам.

Протягиваю руки, и Руби подает мне ребенка. Думаю о собственной матери, которая не испытала этого блаженного мгновения. Теперь, когда я держу свою малышку на руках и ощущаю ее тепло, мне кажется невероятным, что я пыталась добровольно оставить эту жизнь, лишить себя возможности смотреть, как растет мое дитя. Не увидеть, как она впервые мне улыбнется, как она впервые встанет на неокрепшие ножки, как она впервые пойдет в школу. Не услышать, как она расскажет мне о своей первой влюбленности, о своем первом поцелуе. О, как я была глупа и безрассудна!

Прижимаю ребенка к груди, сознавая, что после восемнадцатилетних поисков наконец нашла свое место в этом мире. Мне хочется, чтобы этот упоительный момент длился вечно.

– Мы назовем ее Лили, – говорю я.

Спенсер подходит ближе и смотрит на нашу девочку, на ее личико – темное, как орех, и круглое, как луна, в точности такое, как у детей народа, к которому принадлежит ее дедушка.

Спенсер переводит взгляд на меня, и я чувствую, что взгляд его тяжел, словно камень.

– Лили, – эхом повторяет он и судорожно сглатывает.

– Спенсер, это вовсе не то, о чем ты думаешь, – лепечу я. – Этот человек, что приходил сюда… Серый Волк… В общем, он мой отец. Мой настоящий отец. Ты же знаешь, как работают законы наследственности. Именно поэтому она так выглядит. Но она твоя дочь, Спенсер, поверь мне!

Спенсер качает головой:

– Доктор Дюбуа говорил, что после родов у тебя может быть спутанное сознание… Надо позвонить ему, попросить приехать и осмотреть тебя. – Он берет ребенка у меня из рук и поворачивается к Руби. Лицо его неподвижно, взгляд непроницаем. – Думаю, Руби, тебе надо взять машину и поехать за доктором, – произносит он ровным спокойным голосом.

– Взять машину… – Руби ни разу в жизни не садилась за руль нашего «паккарда», но ей ясно, что со Спенсером сейчас лучше не спорить. – Да, сэр, – кивает она и выскальзывает из комнаты.

Спенсер направляется к дверям, ребенка он по-прежнему держит на руках.

– Нет-нет, Спенсер, отдай мне ее! – прошу я.

Он устремляет на меня долгий пристальный взгляд. Наверное, вся наша история прокручивается у него в голове, как фильм, который подходит к финальным кадрам. Глаза его блестят от слез. Он подвигает к кровати стул и садится, Лили он держит так, что я вижу ее личико. На губах его мелькает подобие улыбки. В какой-то момент мне кажется, что Спенсер наконец понял: семью связывают не узы крови, а любовь.

– Тебе нужно отдохнуть, Сисси, – говорит он. – О девочке я позабочусь.

* * *

Мы платим дорогую цену за добродетели, сформированные нашей культурой… Те самые этнические и религиозные предрассудки, которые до сих пор живут в обществе, превращаются в орудия, с помощью которых демагоги усугубляют социальные противоречия и замедляют развитие человечества.

Элин Андерсон. Мы – американцы: изучение причин раскола в одном американском городе, 1937

Во сне я бегу. По щекам моим стекают дождевые капли, под ногами хлюпает жидкая грязь. Но я должна убежать от того, кто меня преследует. Оглянувшись, я вижу его. Этот человек уже приходил в мои сны, у него длинные каштановые волосы и печальные глаза. Он зовет меня по имени, я снова оборачиваюсь и вижу, как он, запнувшись, растягивается на мокрой земле. Останавливаюсь, желая удостовериться, что он не ушибся, и вижу могильную плиту, на которой написано мое имя. Только что я прошла через эту плиту насквозь.

Вздрагиваю и просыпаюсь. На бедра мне давит какая-то тяжесть. Спенсер лежит рядом, привалившись к моим ногам. Поначалу мне кажется, что он спит, но потом я замечаю, что он всхлипывает. Он насквозь пропитался алкоголем, в его налитые кровью глаза страшно смотреть.

– Сисси, ты проснулась… – бормочет он, приподнимая голову.

Все мое тело ломит, как будто меня колотили несколько дней подряд. Ноги стали ватными и совершенно меня не слушаются. Кто-то – Спенсер? – положил мне на низ живота холодный компресс, чтобы остановить кровотечение.

– Лили, – выдыхаю я. – Где Лили?

Спенсер берет мою руку и подносит к губам:

– Сисси…

– Где мой ребенок?

Делаю отчаянное усилие и сажусь в кровати.

– Сисси, девочка родилась раньше срока. Ее легкие…

Замираю, окруженная безвоздушным пространством.

– Ребенок умер, Сисси.

– Лили! – кричу я и пытаюсь вскочить, но Спенсер меня удерживает.

– Ты ничем не смогла бы ей помочь, – говорит Спенсер. – Никто не мог ей помочь.

– Доктор Дюбуа…

– Его вызвали в Вергеннес делать операцию. Руби оставила ему записку с просьбой приехать к нам сразу по возвращении. Но к тому времени, как она вернулась, ребенок уже…

– Не говори так! – умоляю я. – Не смей так говорить!

Спенсер заливается слезами:

– Она умерла у меня на руках. Я был с ней до последней секунды.

В этом мире мне нужно только одно – мой ребенок.

– Я хочу ее увидеть.

– Но это невозможно.

– Я должна ее увидеть!

– Сисси, я уже похоронил ее.

Откидываю одеяло и колочу Спенсера по груди, по голове, по плечам:

– Ты не мог этого сделать! Не мог!

Он хватает меня за руки, встряхивает и прижимает к матрасу.

– Мы не могли ее окрестить, – бормочет он. – Поэтому нельзя было похоронить ее в освященной земле. – Из груди его вырывается сдавленное рыдание. – Я боялся, что, увидев ее, ты захочешь последовать за ней. А я не могу тебя потерять. Господи, Сисси, как я должен был поступить?

Смысл его слов доходит до меня постепенно. Мы не могли окрестить мою дочь, не могли похоронить ее на церковном кладбище, потому что Спенсер считает ее незаконнорожденной. Спенсер обнимает меня, и я не сопротивляюсь. Я совершенно оцепенела.

– Любовь моя, никто ни о чем не узнает, – шепчет он.

Уши мои полыхают, во рту пересохло.

– А что будет, Спенсер, когда я рожу еще одного ребенка, в точности похожего на Лили? Ты опять обвинишь меня в том, что я спала с индейцем? Или наконец поверишь, что я говорю правду? И тогда наверняка отправишь меня на стерилизацию! – Я трясу головой. – У моей матери был роман с индейцем. Можешь обвинять ее за это сколько угодно, но я тут ни при чем. Моя единственная ошибка состоит в том, что я полюбила тебя! – Мне хочется крикнуть: «Черт бы побрал твою евгенику, твои схемы и таблицы!» Вместо этого я сбрасываю одеяло и сажусь в кровати. – Отведи меня на ее могилу.

– Сисси, ты сейчас слишком расстроена. Тебе необходимо…

– Я сама знаю, что мне необходимо. Увидеть могилу своей дочери. Немедленно.

Спенсер встает. Он берет с подноса, стоящего на туалетном столике, ножницы, которыми Руби перерезала пуповину, и нож, который она приготовила на всякий случай. Кладет то и другое в нагрудный карман, не желая оставлять в моей спальне эти опасные предметы.

– Завтра ты ее увидишь, – обещает он, целуя меня в лоб. – Сисси! Давай начнем все сначала.

Смотрю на него и чувствую, как у меня внутри все превращается в камень.

– Хорошо, Спенсер, – отвечаю я, с удивлением слыша голос женщины, которой была когда-то.

Руки мои дрожат, но я принимаю правила его игры. За мной следующий ход.

* * *

В национальном государстве должна победить национальная точка зрения, что приведет к наступлению благородной эпохи, когда люди будут заботиться не о селекции собак, лошадей и кошек, а о возвышении самого человечества, эпохи, когда одни будут сознательно и молчаливо отрекаться, а другие – с радостью отдавать и жертвовать.

Адольф Гитлер. Майн кампф. Том 2, написанный в тюрьме в 1924 году, предваряющий принятый в 1933 году «Закон против генетически дефективного потомства», ставший частью нацистской программы расовой гигиены

Лили не умерла. Чем больше я думаю о ней, тем яснее понимаю, что это так. Иначе почему Спенсер отказался показать мне ее тело, гроб, могилу? Варианты развития событий вертятся у меня в мозгу. Спенсер спрятал ее, чтобы впоследствии подкинуть на ступеньки церкви… Он велел Руби отвезти ее в сиротский приют… Спенсер ждет доктора Дюбуа, рассчитывая, что тот заберет ребенка… Может быть, я не умерла в родах именно потому, что мне необходимо отыскать мою дочь и спасти ее!

Дождавшись, когда Спенсер запрется в своем кабинете, встаю и одеваюсь. Дело идет медленно – голова моя кружится от высокой температуры, ноги дрожат. Засовываю в карман платья трубку Серого Волка, завязываю шнурки на ботинках двойным узлом, – может быть, мне придется бежать. Поворачиваю ручку двери тихо, как профессиональный шпион, и выскальзываю в темный холл.

Прежде всего захожу в ванную комнату. Роюсь в корзине с грязным бельем, заглядываю в ванну и даже заставляю себя поднять крышку унитазного бачка. Потом поднимаюсь на третий этаж в комнату Руби, выворачиваю ящики комода, осматриваю каждую полку в шкафу, перерываю постель. Бурная деятельность так утомляет меня, что я без сил опускаюсь на стул.

«Поставь себя на место Спенсера, – приказываю я себе. – Подумай, куда он мог спрятать ребенка».

Спускаюсь на первый этаж и проверяю каждый закуток, каждую щелочку. Новорожденный ребенок так мал, что его можно спрятать где угодно. Когда дело доходит до кухни, я уже с трудом сдерживаю слезы. Наверное, моя малышка уже проголодалась. Должно быть, ей сейчас холодно и страшно. «Заплачь, доченька, – беззвучно умоляю я. – Заплачь, и я сразу тебя найду».

Найду и прижму к груди крепко-крепко, чтобы она согрелась. По пути в Канаду буду рассказывать ей обо всем, что мы видим вокруг. О коровах, пасущихся на лугах, о лиловом кипрее, растущем вдоль дороги, о горах, силуэты которых напоминают очертания женской фигуры. Мы доберемся до индейского поселения в Одонаке вместе с Серым Волком, и когда его спросят: «Кто ты?» – он покажет на нас.

Захожу в темную кухню, думая о том, что нужно осмотреть винный шкаф, ларь для муки, ящик для овощей. В кухне так много укромных мест! Делаю шаг в сторону холодной кладовки и с кем-то сталкиваюсь в темноте.

Подавив крик, протягиваю руку к выключателю. Вспыхивает свет.

– Руби, что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

Она дрожит как осиновый лист:

– Я хотела… мне не спалось, и я решила сделать себе чашечку шоколада, который вы пьете по утрам. Он такой вкусный… Простите, миз Пайк. Я знаю, это воровство…

– Где она? – перебиваю я, не дослушав, и начинаю шарить по полкам, натыкаясь на коробки и банки.

– Кто?

– Моя дочь. Я знаю, ты помогала ему ее спрятать.

– Ох, миз Пайк, – вздыхает Руби, и на глазах у нее выступают слезы. – Ребенка больше нет.

– Не говори ерунды, Руби! Я знаю, она жива. Мне нужно найти ее. Мы с ней уйдем из этого дома.

– Но профессор сказал…

Хватаю Руби за плечи и трясу:

– Ты видела ее мертвой? Видела?

– Я… но я… – Руби стучит зубами, не в силах выдохнуть ответ, которого я жду.

– Черт, Руби, отвечай, когда тебя спрашивают! – Трясу ее сильнее, она вырывается и задевает рукой полку, на которой стоят банки с консервированной фасолью и маринованной свеклой.

Одна банка падает на пол и разбивается, воздух наполняется острым запахом уксуса. Бросаюсь к полкам и начинаю сбрасывать на пол все, что попадается под руку: коробки с овсяными хлопьями и смесью для бисквитов, банки с кофе и сухим молоком.

Сильные руки хватают меня, оттаскивают от полок и волокут в кухню.

– Пусти меня, Спенсер! – визжу я, извиваясь в его руках.

Он поворачивается к Руби:

– Позвони доктору Дюбуа. Скажи, что нам срочно нужна его помощь.

– Отпусти меня! Руби, не слушай его! Отдайте мне Лили! – ору я. – Лили!

Но Спенсер намного сильнее. Несмотря на мое яростное сопротивление, он выводит меня из кухни. Застывшая на месте Руби наблюдает, как он, вцепившись в мои запястья, тащит меня к лестнице.

– Руби, не слушай миссис Пайк! – перекрикивает мои вопли Спенсер. – Ты видишь – она не в себе и ее необходимо успокоить! – (Изловчившись, лягаю его в лодыжку, и он издает сдавленный стон.) – Руби, немедленно позвони доктору. А потом сделай то, что я приказал тебе раньше!

– Не слушай его, Руби! Помоги мне!

Руби съеживается и как будто становится меньше ростом.

– Что стоишь! – рычит Спенсер. – Делай, что я велел!

Внезапно силы оставляют меня, и я обмякаю в его руках. Он подхватывает меня, не давая упасть, и несет в спальню. Я более не открываю глаз и не произношу ни слова. Он опускает меня на кровать, снимает с моих ног ботинки и проверяет, не пропиталась ли насквозь кровью прокладка у меня между ног. Вздохнув, как человек, утративший все надежды, он закрывает дверь и поворачивает ключ в замке.

Я не считаю, что потерпела поражение.

По крайней мере, теперь я знаю, что Лили прячут не в доме.

* * *

Почему мы не бросаем эту работу? <…> Мы занимаемся ею в течение семи лет – и каких результатов мы достигли? Время, когда наше дело воспринималось не всерьез, осталось в прошлом. Если Гитлер успешно осуществит свою программу стерилизации в полном объеме, это возведет евгенику на высоту, на которую ее не смогли поднять сотни евгенических обществ. Если он потерпит фиаско, это подорвет основы всего движения и сотни евгенических обществ не смогут возродить его.

Из письма Генри Г. Годдарда Г. Ф. Перкинсу в ответ на просьбу о финансовой помощи, 1 февраля 1934 года. Документы Вермонтского евгенического общества, Публичный архив. Мидлсекс, штат Вермонт

Труднее всего разбить стекло. Сделать это, не поднимая шума, практически невозможно. Приходится обернуть стул одеялом, чтобы приглушить звук. На мою удачу, рядом с окном все еще стоит лестница, по которой забирался чинить крышу Серый Волк, а затем Спенсер. Спуститься по перекладинам – пара пустяков. Через несколько секунд я уже на земле. В небе сияет полночная луна, окна в кабинете Спенсера освещены.

Участок у нас большой, и Лили может быть где угодно.

Заглядываю под кусты, которые растут у крыльца, под само крыльцо, обхожу поленницу, сложенную у восточной стены дома. Обойдя дом, углубляюсь в заросли и хожу кругами. Вскоре ноги у меня подгибаются от слабости, я опускаюсь на землю и заливаюсь слезами.

«Это настоящий кошмар, – скажет Спенсер доктору Дюбуа, когда тот наконец к нам приедет. – Представьте себе, я нашел ее в лесу, где она рылась в земле. Нет, она не первый раз ходит во сне… но она впервые не смогла очнуться».

Любопытно, как обращаются с пациентами в частных клиниках для душевнобольных? Привязывают ли их к скамьям, как в Уотербери? Окунают ли в холодную ванну с головой?

Но разве это сумасшествие – искать своего ребенка, которого от тебя спрятали?

Оглядываюсь на дом. В комнате Руби нет света, окно кабинета Спенсера по-прежнему освещено, но разглядеть, там ли он, мне не удается. Закрываю глаза и думаю о китах и дельфинах, которые иногда выбрасываются на берег.

Вновь открыв глаза, вижу, что в сумраке передо мной маячит стена ледника. На ее фоне замечаю еще более темную щель: дверь, как ни странно, приоткрыта. Чувствую, что меня тянет в мрачное нутро амбара, будто я рыба, попавшаяся на невидимый крючок.

Под ногами скрипят опилки. Глыбы льда светятся в темноте, словно оскаленные зубы гиганта. Вот кусок мяса, купленный для званого обеда, которому не суждено состояться… На одной из ледяных глыб стоит деревянный ящик для яблок, крышка его снята.

Внутри лежит кукла. Крохотная, совершенно неподвижная кукла.

– Нет, нет, нет! – доносится до меня собственный голос.

Вцепившись в шероховатый край ящика, этого кукольного гробика, смотрю на свою дочь.

У нее густые длинные ресницы. Щеки бледные до синевы. Невероятно маленький кулачок напоминает улитку. Касаюсь пальцем ямочки у нее на щеке, крохотного ушка.

– Лили, – шепчу я. – Лили Делакур-Пайк.

В этой ледяной детской я беру свою дочь из колыбели. Плотнее заворачиваю в одеяльце, чтобы она согрелась. Прижимаю к груди, так крепко, что она слышит биение моего сердца.

Спенсер не отнимет ее у меня. Я не позволю ему отнять мою дочь.

Авани киа, вертится у меня в голове. В том, другом мире ее спросят, кто она такая.

– Расскажи им о своей бабушке и дедушке, о любви, которая соединила их, как мост над пропастью, – шепчу я. – Расскажи им о своем отце, который не сомневался, что всегда поступает правильно. Расскажи им обо мне. – Прижимаюсь губами к ее холодной коже. – И скажи, что я приду совсем скоро.

Опускаю свою дочь в колыбель и зажимаю рот руками, удерживая рвущуюся наружу печаль. О, как бы мне хотелось знать, обманул меня Спенсер или сказал правду! Перестала ли моя дочь дышать сама, или он помог ей умереть? Быть может, настанет день, и он признается: «Я сделал это, потому что люблю тебя».

– Я тоже, – говорю я вслух.

Скоро Спенсер проснется и отправится меня искать. И я заставлю его заплатить за все. Власти должны выяснить, что произошло на самом деле. Я добьюсь этого, пусть и ценой собственной жизни.

Времени осталось совсем немного. Вновь склоняюсь над ящиком, глажу личико своей дочери, провожу пальцем по крошечному носику и подбородку.

– Спокойного сна, – шепчу я и направляюсь к двери.

Вспоминаю праздник Четвертого июля, палатку мадам Солиат, собаку, похожую на волка. Помню, как гадалка вытряхивала на берегу озера свой разноцветный плащ.

«Не бойся», – сказала она мне помимо всего прочего.

Мне больше не нужна предсказательница судьбы. Я точно знаю, что произойдет.