Глава 6

21 августа 1932 года

ЭТОТ ИНДИКАТОР МИГАЕТ КАЖДУЮ 31 СЕКУНДУ

В 1927 году каждую 31 секунду налогоплательщики штата выплачивали 100 долларов на содержание психически больных, слабоумных, эпилептиков, слепых и глухих в государственных учреждениях.

Из материалов Третьего Международного евгенического конгресса

Посреди ночи меня будит спазм внизу живота. Окидываю взглядом бескрайний матрас и нахожу Спенсера, который спит так крепко, словно на свете нет ничего удобнее этой гостиничной кровати. Пытаюсь не обращать внимания на зубы, которые грызут меня изнутри.

Боль становится все сильнее. Я настолько потрясена, что не могу плакать, и молча наблюдаю, как кровь пропитывает подол моей ночной рубашки. Внутри меня хозяйничает какое-то чудовище, оно уже прогрызло в моей коже дыру и высунуло оттуда длинную, покрытую чешуей морду. Вслед за ней показываются когтистые лапы, скользкий живот, длинный хвост. Крокодил, разлегшийся между моими ногами, смотрит на меня и ухмыляется.

– Миз Пайк!

Кто-то пришел посмотреть, как это чудовище сожрет меня. Крокодильи челюсти впиваются в мякоть моего бедра.

– Миз Пайк! Лия!

Мое тайное имя, произнесенное вслух, заставляет крокодила исчезнуть. Моргаю и вижу перед собой Руби, в ночной рубашке. Мы обе стоим в холле отеля «Плаза». Глаза Руби печальны, как бездонное ущелье.

– Вам надо вернуться в постель.

Значит, я опять ходила во сне. А Руби следила за мной. Именно для этого ее и взяли с собой в поездку. Руби ведет меня в номер, открывает дверь, отводит глаза от безмятежно спящего Спенсера.

– Вдали от дома спится плохо, – шепчет Руби, пытаясь найти для меня оправдание.

Она откидывает одеяло и помогает мне лечь, словно она взрослая, а я – совсем маленькая.

Несколько раз судорожно сглатываю, ожидая, пока мои глаза привыкнут к темноте. Крепко сжимаю ноги на тот случай, если крокодил притаился где-то под простыней.

* * *

1. Представление и приветствие: доктор Г. Ф. Перкинс, президент Американского евгенического общества.

2. Биологическое тестирование иммигрантского населения. Профессор Джап ван Тиседик.

3. Предотвращение крушения западной цивилизации. Доктор Роланд Остербранд.

4. Исчезновение Старого Американца. Опыты по совершенствованию человеческой расы. Доктор Спенсер Т. Пайк.

Из программы Третьего Международного евгенического конгресса

Третий Международный евгенический конгресс проходит в Нью-Йорке, в Музее естественной истории. Разумеется, никакого личного приглашения я не получала. Я здесь, потому что мой муж – один из главных докладчиков, а мой отец – среди приглашенных. Конечно, несмотря на все это, я вполне могла остаться дома и сама о себе позаботиться. Если бы не тот факт, что несколько недель назад я пыталась вскрыть себе вены. И не тот эпизод с поездкой в лагерь джипси, из-за чего так расстроился Спенсер.

Мы сидим в небольшой гостиной, примыкающей к конференц-залу. Спенсер готовится к докладу, папа просматривает программу конгресса, Руби, тихая, как привидение, устроилась в уголке и сосредоточенно вяжет, губы ее беззвучно шевелятся.

Кроме нас, в комнате никого нет. Все остальные докладчики уже выступили и присоединились к слушателям. Мы уже познакомились с инициатором проведения Мичиганской программы стерилизации, а также с кубинским психологом, который приветствовал меня на своем родном языке и заявил, что долг всякой физически полноценной женщины, подобной мне, – способствовать процветанию человечества, рожая как можно больше детей. Терапевт из Нью-Йорка, распространявший вокруг себя запах чеснока, целый час беседовал со Спенсером, обсуждая все преимущества, которые несет человечеству стерилизация. При этом он особо подчеркивал тот факт, что ежегодные расходы на содержание многочисленных отпрысков двух умственно отсталых семей составляют около двух миллионов, а расходы на стерилизацию родителей – всего сто пятьдесят долларов.

Чищу апельсин и смотрю в окно, наблюдая, как посетители музея поднимаются и спускаются по каменным ступенькам. Сегодня сильный ветер, он срывает шляпу с какого-то мужчины, и ее ловит проходящий мимо бродяга. Маленькая девочка, усевшись на ступеньки, плачет и топает ножками, так что видны ее розовые штанишки. Папа и Спенсер спорят, обсуждая, какие именно вопросы нужно осветить в докладе.

– Вы же знаете, Гарри, в последний год мы опирались не только на родословные таблицы, – говорит Спенсер, расхаживая вдоль какой-то длинной схемы, разложенной на полу.

Ботинки Спенсера касаются края листа. Это огромный генетический осьминог, генеалогическое древо, ветви которого пересекаются и сплетаются, как это бывает в большинстве вырождающихся семей. Схема испещрена условными обозначениями – они расшифровываются внизу. Один символ обозначает психическое заболевание, другой – слабоумие. Темный квадрат или кружок стоит рядом с именами тех, кто был отправлен в исправительную школу, полоской отмечены те, кто обвинен в сексуальных преступлениях. Огромный бумажный лист, испещренный кружками и квадратиками, напоминает шкуру леопарда.

Профессор Пайк принял решение отказаться от составления родословных таблиц как основного направления деятельности Вермонтского евгенического общества. Это произошло за обедом у нас дома. В тот день они с папой узнали, что трое влиятельных членов Законодательного собрания, чьи имена были опрометчиво указаны в таблицах, являются потомками семей, где признаки дегенерации выражены особенно отчетливо. Даже вице-губернатор вследствие своей женитьбы оказался связанным с семейным кланом, пользующимся весьма дурной славой. Папа и Спенсер пришли к выводу, что им стоит отныне делать акцент на вопросах репродукции лучшего генетического фонда старого доброго Вермонта. Они решили также, что необходимо создать еще одно подразделение евгенического общества – Комитет попечения об инвалидах. Комитет должен взять на себя всю грязную работу, способствуя внедрению в жизнь закона, запрещающего физически и психически неполноценным людям вступать в брак и производить потомство. Таким образом, в дебатах, связанных с законом о стерилизации, не будут трепать имена тех троих джентльменов.

Помню, в тот вечер за обедом у нас подали черепаховый суп. От него меня затошнило, и мне пришлось выйти из-за стола, оставив отца и мужа вдвоем…

– Мы сделали все, что требовалось, Спенсер, для того чтобы проект закона о стерилизации получил в обществе самую широкую поддержку. Эта работа завершена. Теперь настало время вернуться к основам, – говорит отец.

Он подходит ко мне, берет дольку апельсина и отправляет в рот. Возвращается к Спенсеру и подносит пальцы к его лицу:

– Чувствуете запах апельсина? Вы его не видите… но знаете, что он был. Если не хотите, можете не использовать родословные таблицы, Спенсер. Можете даже сжечь их, ко всем чертям, если считаете нужным. Но все присутствующие в этом зале знают об исследованиях, которыми мы занимались в течение пяти лет. И естественно, слушатели захотят узнать, почему вы обходите молчанием результаты этой работы.

С этими словами отец выходит из комнаты.

Спенсер в задумчивости смотрит на схему.

– А ты что думаешь обо всем этом? – поворачивается он ко мне.

От неожиданности едва не падаю:

– Что я об этом думаю?

Я настолько потрясена, что утратила дар речи. Никогда прежде Спенсеру не приходило в голову поинтересоваться моим мнением. Вспоминаю о женщине из племени джипси, сын которой был отправлен в школу для слабоумных. О Сером Волке, решившем, что я пришла разрушить жизнь его близких, – а как же, ведь у меня белая кожа.

Поистине, слава человека бежит впереди него.

– Я думаю, что эти исследования принесли людям немало вреда, – говорю я.

Из открытой двери долетает имя Спенсера и шквал аплодисментов.

Однажды, когда я была совсем маленькой, отец взял меня на конференцию сторонников евгеники, тоже международную, хотя и не такую представительную, как нынешняя. Она проходила в Сан-Франциско, как раз в то время, когда там произошло небольшое землетрясение. Нам приказали встать в дверных проемах и не выходить оттуда, пока землетрясение не закончится. Я была поражена тем, что земля у меня под ногами, воплощение прочности и надежности, оказывается, таит в себе смертельную опасность.

Когда пятьсот человек одновременно хлопают в ладоши, звук получается такой, словно земля вот-вот расколется на куски. Спенсер сворачивает схему, берет рулон под мышку и идет навстречу овациям.

– Леди и джентльмены! – начинает он.

Мне нет никакой необходимости слушать, что он скажет дальше. Я и так это знаю.

Встаю, выхожу из гостиной и спускаюсь в один из залов музея. Дети с нянями, пришедшие сюда, чтобы посмотреть на бронтозавров, кажутся карликами в сравнении с гигантскими скелетами этих чудовищ. При этом головы у ископаемых ящеров такие крохотные, что трудно разглядеть глазную впадину. Наверняка мозг у бедных бронтозавров был не больше моего кулака. Тираннозавры, с их мощными челюстями и устрашающими зубами, обладали куда более высоким интеллектом.

Но все эти древние животные, и так называемое низшее травоядное, и свирепый хищник, вымерли в результате произошедших на нашей планете климатических изменений. По крайней мере так рассказывал Спенсер. В конце концов оказалось не важно, кто из них более умный, сильный и плодовитый. Единственное, что имело значение, – губительный климат, на который они никак не могли повлиять.

До меня долетает мерный гул. Догадываюсь, что это всплеск аплодисментов, сопровождающий выступление Спенсера.

Поворачиваюсь к Руби, – разумеется, она следует за мной по пятам.

– Давай прогуляемся, – предлагаю я.

* * *

Розабель, отвечай, говори, молись; отвечай, смотри, говори, отвечай; отвечай, говори.

Код, изобретенный Гарри Гудини и его женой на основе традиционных телепатических методов. С помощью этого кода Гудини намеревался доказать, что после смерти вернулся в мир живых в качестве духа.

Летом Нью-Йорк мало чем отличается от ада. Тяжелый дух потных тел смешивается с запахами маринованных овощей, которыми торгуют на каждом углу. Толпы людей, напирающих и при этом смотрящих сквозь тебя, крики газетчиков, продающих катастрофы за пять центов, облака выхлопных газов от такси, беспрестанно шныряющих туда-сюда, – все это превращает город в настоящий филиал преисподней. По-моему, каждый, кто здесь оказался, немедленно начинает метаться в поисках выхода. Спасение приходит к нам с Руби в облике потрепанной женщины, живущей под тентом вместе с маленькой дочкой. Засунув за ухо свернутую в трубочку долларовую купюру, которую я ей протянула, женщина провожает нас к красному кирпичному особняку. Он находится в трех кварталах от отеля. На дверях медная табличка с гравировкой: «Гедда Барт, медиум».

Нам открывает женщина крошечного роста. Она даже ниже Руби, ее длинные светлые волосы рассыпаются по плечам.

– Добрый день, милые дамы, – говорит Гедда Барт, главный медиум столетия. – Чем я могу вам помочь?

Сама должна знать, если она действительно ясновидящая. Я уже хочу повернуться и уйти, но Руби тихонько меня толкает.

– Уйти мы еще успеем, – едва слышно шепчет она.

Я прочла множество газетных статей, посвященных мадам Гедде. Она была конкуренткой Гудини; она общалась с духом покойного двоюродного дедушки мэра Уокера. Но я и вообразить не могла, что у меня появится возможность оказаться здесь и встретиться с ней лично.

– Мы бы хотели провести с вашей помощью спиритический сеанс, – говорю я.

– Но никакой предварительной договоренности насчет этого не было, – замечает дама-медиум.

– Не было, – соглашаюсь я.

Вздергиваю подбородок в точности так, как это делает отец. Рассчитываю показать ей, что отсутствие договоренности – это ее просчет, а не мой. Видимо, мне это удается; по крайней мере, она отступает в сторону, пропуская нас в дом.

Вслед за хозяйкой мы поднимаемся по лестнице. Протянув руку, Гедда открывает дверь. Любопытно, заметила ли Руби, что медиум не коснулась дверной ручки даже кончиками пальцев, и та повернулась словно сама собой.

В темноте мне удается разглядеть шестиугольный стол.

– Мы еще не решили вопрос с оплатой, – говорит Гедда.

– Деньги для меня не проблема, – отвечаю я.

Медиум приказывает нам сесть и соединить руки. Пристально смотрит сначала на меня, потом на Руби.

– Вы обе много страдали, – изрекает она.

Однажды я читала критическую статью, посвященную различным магическим практикам. Там рассказывалось, как один парижский ученый спрашивал у случайных прохожих, под каким знаком зодиака они родились, и предлагал им прочесть гороскоп, якобы составленный для этого знака. Девяносто четыре процента опрошенных заявили, что гороскоп чрезвычайно точно описывает особенности их характера. На самом деле всем им был предложен один и тот же гороскоп, некогда составленный для одного из кровавых убийц-маньяков.

Мы верим в то, во что хотим верить; мы слышим то, что хотим слышать. О том, что мы много страдали, догадаться нетрудно. Будь это иначе, зачем бы мы сюда пришли?

Внезапно стол начинает дрожать и вертеться, встает на дыбы, подобно взбесившемуся жеребцу. Взгляд Гедды становится непроницаемым, губы ее чуть приоткрыты. Не знаю, что делать, и смотрю на Руби. Но она еще меньше моего представляет, как следует вести себя на спиритических сеансах.

– Ma poule, – раздается чей-то голос, более высокий, чем голос Гедды, слегка шепелявый.

Сердце мое бьется где-то во рту, ребенок колотит ножками так, словно хочет выскочить наружу.

– Симона? – шепчет Руби, голос ее едва слышен, должно быть, от потрясения у нее перехватило дыхание.

– Дорогая, скажи своей подруге, что бояться совершенно нечего. Мы все здесь ждем ее, – произносит голос.

Вспоминаю, где я слышала подобный акцент. Так говорит Руби, когда устает или забывается. Так говорят во Французской Канаде.

– Это моя сестра, – дрожащим шепотом сообщает Руби, – Симона. На всем свете только она одна называла меня так – ma poule, мой цыпленок. Моя маленькая курочка.

Та самая старшая сестра, которая умерла от дифтерии… Но смысл ее слов остается туманным. Что означает «мы все здесь ждем ее»? Ждут, когда я вступлю в контакт с матерью? А может – когда я покину этот мир и присоединюсь к ним?

Ребенок у меня в животе замирает, руки мои бессильно падают вдоль тела. Чувствую во рту горький привкус ужаса. Наверное, человек ощущает нечто подобное за мгновение до того, как его автомобиль врезается в дерево. Вижу белое свечение, ощущаю, как граница между мирами беззвучно растворяется.

То же самое когда-то чувствовала моя мать.

В голове моей вихрем вертятся вопросы. Смогу ли я увидеть своего сына, или я не заслуживаю подобного счастья? Будет ли он меня помнить? Больно ли мне будет умирать? Пойму ли я, что смерть уже близка? Но я молчу. Достаточно и того, что я убедилась: интуиция меня не обманывала.

Мадам Гедда медленно выходит из транса. В левом уголке ее рта скопилась белая слюна в форме запятой. Кладу на стол десятидолларовую купюру. Придется сказать Спенсеру, что я потеряла деньги.

– Возвращайтесь, – говорит Гедда на прощание.

Догадываюсь, речь идет о возвращении из иного мира.

* * *

Прежде всего, всеобъемлющие евгенические исследования должны выявить, какого рода проблемы существуют в государстве; если это возможно, они должны также выявить причину этих проблем.

Из письма директора Евгенического архива Г. Г. Лафлина Гарриет Эббот, 8 октября 1925 года

Смотровой кабинет доктора Крейга, гинеколога, находится на Парк-авеню. Застегнув блузку, бросаю взгляд в окно на улицу, которая пытается казаться парком. Но эти деревья никого не могут обмануть. Сколько бы их здесь ни сажали, город остается городом, местом, где траве не пробиться сквозь асфальт. Доктор вытирает руки полотенцем. После осмотра он избегает встречаться со мной глазами. Точно так же, как и я с ним.

– Миссис Пайк, когда вы оденетесь, будьте добры, пройдите в приемную, – говорит он ровным, бесцветным голосом.

Вернувшись в музей, где Спенсер упивался похвалами своих коллег, я, разумеется, не сказала ему о своем визите к медиуму. Когда муж сообщил, что поведет меня на прием к знаменитому гинекологу, одному из лучших в стране специалистов по беременности с высокой степенью риска, я не стала возражать. Ясно как день, что от моего решения ничего не зависит. Я точно знаю, что́ должно случиться, но не могу изменить свою участь.

Когда я была маленькой, отец пригласил на обед главного судмедэксперта штата. Разрезая куриную грудку, тот рассуждал об ощущениях, которые испытывает утопающий. В тот момент, когда в легкие попадает вода, человек испытывает ужас, пронзительный, как удар ножом под ребра. Но потом задыхается, и его охватывает полное безразличие. Человек прекращает биться, скрывается под водой и безропотно идет ко дну.

Я уже достигла дна. Лежу на песке и сквозь толщу воды любуюсь закатом.

В кабинет заглядывает медсестра:

– Миссис Пайк, вас ждут.

– Да-да, я уже готова, – отвечаю с фальшивой улыбкой.

Сестра провожает меня к приемной.

– Приятно на вас смотреть, – говорит она. – Вы так и сияете.

Должно быть, все беременные сияют, вне зависимости от того, будет ли им дарована радость материнства. А может, все беременные думают, что непременно умрут от родов.

В приемной доктора Крейга стены обшиты темными панелями, что придает комнате брутальный вид и делает ее похожей на каюту клипера. Кают-компания, затянутая сигарным дымом, – это нечто вне времени.

– Вчера у Гомеса было несколько классных подач, – говорит доктор, обращаясь к Спенсеру. – В этом году он, несомненно, лучший игрок. Лефти, Рут и Гериг не идут с ним ни в какое сравнение.

Спенсер совершенно не интересуется бейсболом, однако, к моему удивлению, отвечает со знанием дела:

– Да, «Атлетикс» снова стала одной из сильнейших команд.

– И кто бы мог подумать, учитывая, как Гериг завершил прошлый сезон. Сто восемьдесят четыре очка… – Доктор осекается, увидев меня. – О миссис Пайк. Садитесь сюда, здесь вам будет удобно.

Опускаюсь на стул рядом со Спенсером. Он берет меня за руку, и мы оба смотрим на доктора выжидающе, как школьники, которых вызвали к директору.

– У меня для вас отличная новость, – провозглашает доктор Крейг. – Я в жизни не встречал такой здоровой беременности, как у миссис Пайк.

Чувствую, как Спенсер расслабляется.

– Вот видишь, Сисси? – поворачивается он ко мне.

– Знаю о печальной судьбе вашей матери и понимаю, что у вас есть основания для беспокойства. Но, основываясь на медицинских данных относительно ее беременности, которые мне любезно предоставил ваш супруг, могу с уверенностью утверждать: причиной тяжелых родов было ее хрупкое сложение. При этом ребенок был крупным. Что касается вас, миссис Пайк, то, по моим предположениям, плод не столь уж велик. Впрочем, будь иначе, это не представляло бы для вас никакой угрозы – поверьте, ваши бедра созданы для деторождения. По всей вероятности, вы пошли в отцовскую породу.

Перед глазами у меня встает отец, с его длинным, узким, худым телом. Ну ничего общего со мной. Тем не менее я благодарно улыбаюсь.

– Не сомневаюсь, что роды пройдут без всяких осложнений и вы произведете на свет здорового малыша, – продолжает доктор Крейг. – Надеюсь, в скором времени вы привезете его в Нью-Йорк, и у меня будет возможность с ним познакомиться.

Любопытно, сколько Спенсер заплатил ему за такую откровенную ложь?

Мы встаем и, завершив ритуал прощальных рукопожатий, выходим из кабинета. Спенсер помогает мне спуститься по лестнице.

– Крейг считается прекрасным акушером, – говорит он. – Его имя, без преувеличения, известно всей Америке. Стоит сказать «беременность», кто-нибудь добавит: «Крейг». Его словам можно доверять. Так что нам с тобой не о чем тревожиться.

Он касается губами моей щеки, одна его рука гладит мой живот, другая распахивает дверь. Мы выходим на улицу, и огромный город тут же глотает нас. Солнце такое яркое, что слепит глаза. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу и протягиваю свободную руку Спенсеру, позволяя ему вести меня, куда он считает нужным.

* * *

Мы знаем, что слабоумие существует; подобный диагноз мы можем с полным основанием поставить всем индивидуумам, которые не могут приспособиться к своему окружению, соблюдать принятые в обществе условности и совершать разумные действия.

Генри Годдард. Слабоумие: причины и последствия, 1914

Единственное, чего я хочу, – чтобы это произошло в хорошо знакомой обстановке. В поезде при мысли о том, что мне предстоит, голова начинает слегка кружиться.

– Я знал, что поездка пойдет ей на пользу, – говорит Спенсер папе, который делит с нами отдельное купе.

Когда мы приезжаем домой, уже почти полночь. Ночные птицы встречают нас пением, бродячая кошка, сидящая на крыльце амбара, наблюдает своими желтыми глазами, как я выхожу из «паккарда». Спенсер открывает дверь дома, и мне кажется, я слышу звук срываемой печати.

– Руби, ты можешь разобрать вещи утром, – говорит Спенсер, когда мы поднимаемся на второй этаж. – Дорогая, ложись скорее, – обращается он ко мне.

– Мне надо принять ванну, – отвечаю я. – Несколько минут побыть в одиночестве и немного расслабиться.

Руби смотрит на меня, и в глазах у нее стоит вопрос, который я не позволяю ей задать вслух.

– Ты слышала, что сказал профессор? – бросаю я.

После нескольких недель доверительной дружбы эти сухие резкие слова – самое надежное средство избавиться от ее общества. Руби, понурив голову, бредет наверх, в комнату для прислуги. Бедняжка, ей никак не взять в толк, чем она вызвала мое недовольство.

В спальне достаю из шкафа аккуратно сложенную ночную рубашку и халат. Жду, когда Спенсер выйдет из ванной комнаты.

– Я набрал ванну, – сообщает он и добавляет, с беспокойством глядя на мой живот: – Ты уверена, что сможешь выбраться самостоятельно?

Пытаюсь сохранить в памяти его улыбку, очертания его плеч. Моя любовь к Спенсеру внезапно превращается в ком, который стоит у меня в горле, не давая произнести ни слова.

– Не переживай обо мне, – наконец выдавливаю я. – Не переживай обо мне, что бы ни случилось, хочу я сказать.

Дом затихает медленно, словно толстяк, который долго ворочается в постели и никак не может уснуть. По стенам и половицам пробегает нервная судорога, потолок тихонько постанывает. Но вот дом в последний раз тяжко вздыхает – и наступает тишина. В ванной комнате стоят клубы пара. Раздеваюсь и ощущаю всей кожей прикосновение влажного горячего воздуха. Мое сердце бьется так сильно, что кажется, будто его трепетание видно сквозь кожу. Однако разглядеть что-нибудь в запотевшем зеркале невозможно. Вместо того чтобы протереть стекло, прижимаю к нему ладони, оставляя отпечатки. Пальцем пишу одно-единственное слово: «Помогите». Представляю, как меня обнаружат, неподвижную и бледную, будто мраморная статуя. Наверное, каждый, кто меня знал, постарается сказать обо мне что-нибудь хорошее; все будут смотреть на меня с жалостью и любовью.

К часу ночи вода остывает. Я по-прежнему лежу в ванне, живот поднимается из воды, как утес, руки упираются в поднятые колени. На полочке под зеркалом лежит бритва Спенсера.

Осторожно беру ее и провожу по коже чуть пониже локтя. Появляется кровь, я трогаю ее пальцем и потом провожу по губам, точно это помада. У крови горько-солоноватый вкус. Если лизнуть пенни, вкус будет примерно такой же. Неудивительно, что я насквозь пропитана горечью.

Когда порез перестает болеть, я вновь провожу по коже бритвой, на этот раз чуть ниже.

Две параллельные линии. Моя жизнь и жизнь моего сына. Его должны спасти. Достать из моего живота. Его жизнь должна быть куда счастливее моей. Если я останусь жить, то с момента появления на свет он все равно будет принадлежать другим людям: Спенсеру и моему отцу. И со временем станет относиться ко мне так же, как они; для него я буду человеком, неспособным понять силу и могущество науки, наивной дурочкой, имеющей глупость верить, что эфемерное вещество, называемое любовью, сильнее всех видов оружия, изобретенных человечеством.

А если вопреки ожиданиям родится девочка? Это еще хуже. Я буду чувствовать себя виноватой, потому что Спенсер хотел мальчика. К тому же мне придется смотреть на то, как он воспитывает нашу дочь. Вряд ли он будет обращаться с ней лучше, чем со мной. Впрочем, это еще полбеды. Ведь она наверняка повторит мои ошибки! Влюбится в мужчину, а тот будет обожать вовсе не ее, а то положение, которое она занимает. Выйдет замуж, надеясь спастись от одиночества, и вскоре поймет, что стала еще более одинокой. Забеременеет, сознавая, что не сможет стать такой матерью, которая нужна ребенку.

На моей коже появляется еще одна красная линия, потом другая… Кровь смешивается с водой, окрашивая ее в розоватый оттенок. Теперь на моей руке – подобие железнодорожных шпал. Я отправляюсь в путь, потому что здесь мне больше нечего делать.

Последний порез, на запястье, самый глубокий. Теперь осталось совершить еще один: разрезать мой живот и извлечь оттуда ребенка. Доктора завершат работу, которую начала я, они вскроют меня и спасут моего сына. А потом будут озадаченно чесать голову, потрясенные пустотой, которая обнаружится у меня внутри.

В ушах у меня шумит, держать голову над водой становится все труднее. Мое тело, большое и неповоротливое, тонет, и голова медленно погружается…

Дверь распахивается настежь, в ванную вбегает Руби и, взглянув на меня, заходится пронзительным визгом. Она хватает меня и пытается вытащить из ванны. Каким-то непостижимым образом ей это удается. Я, голая и окровавленная, лежу на полу, а Руби, вся измазанная моей кровью, зовет на помощь Спенсера. Через несколько минут он появляется в дверях.

– Господи, Сисси, нет! – слышу я его голос.

Он перетягивает мою руку полотенцем, и оно мгновенно пропитывается кровью насквозь. Спенсер, белый как мел, куда-то убегает.

– Оставайся с ней, поняла? – на бегу приказывает он застывшей от ужаса Руби.

Слышу, как Спенсер кричит в телефонную трубку, сообщая о случившемся доктору.

Собрав оставшиеся силы, хватаю Руби за подол рубашки и заставляю ее нагнуться ко мне.

– Спаси ребенка, – умоляю я, едва двигая губами.

Но Руби только всхлипывает и трясется, явно ничего не понимая. Здоровой рукой обнимаю ее за шею и целую в губы, чтобы она ощутила мою боль.

– Обещай, что спасешь ребенка! Обещай! – требую я.

Руби кивает, глядя мне прямо в глаза:

– Обещаю.

– Вот и хорошо, – шепчу я и позволяю красной волне накрыть меня с головой.

* * *

Права индивидуума не могут быть гарантированы в полной мере до тех пор, пока общество требует, чтобы он поддерживал своих психически отсталых, дегенеративных, морально ущербных и преступных сограждан.

Г. Ф. Перкинс. Опыт евгенического исследования в Вермонте. Первый ежегодный доклад, 1927

Все вокруг белое. Потолок, свет лампы, повязка, покрывающая мою руку от локтя до запястья, такая тугая, что я чувствую биение пульса под кожей. Пульса, который напоминает мне, что я жива. Жива, несмотря ни на что.

В спальне ужасно жарко. Окно здесь никогда не открывается, иногда мы включаем электрический вентилятор. Но сейчас даже он не спасает. Сбрасываю одеяло и только тут замечаю, что в дверях стоят Спенсер и доктор Дюбуа.

– Джозеф, – говорит Спенсер, – надеюсь, то, что здесь произошло, останется между нами.

Доктор Дюбуа – самый лучший врач в Берлингтоне. Когда-то он принимал роды у моей матери, и, конечно, именно он поможет появиться на свет моему ребенку.

– Но, Спенсер… – бормочет Дюбуа.

– Прошу тебя. Прошу как друга.

– Ты же знаешь, в нашей стране есть заведения, где ей будет обеспечен должный уход. Я говорю сейчас не об Уотербери, а о частных клиниках с комфортабельными палатами и тенистыми парками…

– Нет. Я не могу так с ней поступить.

– Ты думаешь сейчас о Сисси? Или прежде всего о себе? – Доктор Дюбуа качает головой. – Сейчас не время думать о себе, Спенсер, – говорит он и выходит из комнаты.

Муж опускается на край кровати и пристально смотрит на меня.

– Прости, – шепчу я. – Я так перед тобой виновата…

– Ты виновата не передо мной, а перед своим ребенком, – отвечает он.

Несмотря на то что в комнате жарко, по спине моей пробегают мурашки. Спенсер задел мое самое уязвимое место.

* * *

Вопрос: Что представляет собой негативная евгеника?

Ответ: Эта отрасль занимается исследованием генетически неполноценных элементов общества. В сферу ее деятельности входят также стерилизация, работа с иммигрантами, выработка законов, запрещающих генетически неполноценным индивидуумам вступать в брак, и т. д.

Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926

Целую неделю Спенсер не сводил с меня глаз и только сегодня решился оставить меня под присмотром Руби. Его ждут в университете, где он читает курс лекций.

– Звони мне в любое время, когда захочешь, – говорит муж, пока я завтракаю в кухне. – Может, сегодня вечером сходим в кафе поесть мороженого? Конечно, если у тебя будет желание.

Ясно, что подразумевается другое. Он хочет сказать, что надеется увидеть меня живой и здоровой, когда вернется домой.

– Конечно сходим, – отвечаю я.

Какой он красивый с гладко зачесанными назад волосами! Летний костюм отлично сидит на нем, галстук-бабочка безупречен, как весы правосудия… Спенсер не отрываясь смотрит на нож, которым я намазываю масло на рогалик. Наверняка думает о том, не собираюсь ли я вскрыть этим ножом себе вены. Облизываю лезвие под пристальным взглядом мужа – проверяю, как он отреагирует.

– Я пришлю к тебе Руби, – бросает Спенсер и выходит прочь.

Руби, которая всю неделю старательно меня избегала, застывает в кухонных дверях. Слышно, как во дворе Спенсер заводит машину.

– Миз Пайк… – бормочет Руби.

– Да, мисс Уэбер?

– Если мы с вами подруги, вы должны были сказать мне о том, что задумали! – выпаливает Руби. Взгляд ее устремлен на мое забинтованное запястье.

– Но тогда ты помешала бы мне сделать это, – отвечаю я.

Шум, доносящийся с улицы, избавляет меня от необходимости продолжать.

– Похоже, еноты явились, – говорит Руби и отправляется за дробовиком, который мы держим за дверью кладовки именно для таких случаев.

– Они что, взбесились? Прежде они никогда не приближались к дому средь бела дня, – пожимаю я плечами и спешу вслед за Руби.

Мы выходим через заднюю дверь и оглядываемся по сторонам. Никого, лишь две стрекозы играют в пятнашки.

Руби стучит по земле прикладом дробовика.

– Кто бы это ни был, он успел смыться, – говорит она.

Я уже готова с ней согласиться, но тут замечаю, что дверь ледника распахнута настежь. Эта постройка сохранилась еще с тех времен, когда в доме жила моя бабушка. Зимой туда складывают глыбы льда, вырезанные на озере Шамплейн. Они хранятся, обложенные опилками, и время от времени мы откалываем лед для холодильника, который стоит в кухне. Спенсер строго следит, чтобы дверь ледника всегда была плотно закрыта. «Для виски мне нужен лед, а не вода, – говорит он. – Воду я могу налить из крана».

Забираю у Руби дробовик.

– Стой здесь, – говорю я, но, разумеется, она идет за мной.

Мы поднимаемся на крыльцо ледника и проскальзываем внутрь. Там темно, но через несколько мгновений глаза наши привыкают к сумраку. Чувствую, что в амбаре есть кто-то, кроме нас.

– Выходи! – кричу я смело, хотя на самом деле у меня трясутся поджилки.

Тишина.

– Я сказала, выходи!

Воображаю, что в темноте притаились грабители, убийцы, насильники. Но мне терять нечего, поэтому я поднимаю дробовик и стреляю в ближайшую глыбу льда. Она раскалывается на части, Руби визжит, и я слышу мужской голос:

– Черт!

Из своего укрытия выходит Серый Волк. Руки его подняты, как в кино. На лице застыло странное сочетание испуга и гордости.

– Что вы здесь делаете?

Руки мои трясутся мелкой дрожью. Руби преграждает путь к дверям.

– Не бойся, – поворачиваюсь я к ней. – Я его знаю.

– Вы его знаете?.. – Руби открывает рот от удивления.

Вполне вероятно, он пришел с целью что-нибудь украсть. А может, убить или изнасиловать меня. После встречи в лагере джипси ему ничего не стоило меня выследить. Но если он грабитель, кто мешал ему вломиться в дом, пока мы все были в Нью-Йорке? И зачем грабителю оставлять мне крошечные мокасины? Не сомневаюсь, это его рук дело.

Хотя ситуация, мягко говоря, странная, мне совершенно не хочется проявлять враждебность по отношению к этому человеку. Напротив, хочется доказать, что все обвинения, которые он возвел на меня тогда, на берегу озера, не имеют никаких оснований.

– Серый Волк, познакомьтесь, это Руби, Руби, позволь тебе представить Серого Волка, – произношу я тоном английской аристократки, которая знакомит гостей на балу.

Вопросительно смотрю на Серого Волка, ожидая разъяснений.

– Пойду позвоню профессору, – шепчет Руби.

Хватаю ее за локоть:

– Не надо.

Сжимаю ее руку, пытаюсь передать частицу доверия, которое испытываю к этому человеку.

Но Руби не зря живет в доме убежденного приверженца евгеники. Конечно, происхождение у нее достаточно темное, однако представитель индейского племени джипси стои́т значительно ниже уроженки Французской Канады.

– Миз Пайк… – лепечет она, шаря глазами по лицу Серого Волка. – Он… он…

– Думаю, он голоден, – подсказываю я. – Может, принесешь нам что-нибудь из кухни?

Руби проглатывает слова, вертевшиеся у нее на языке, кивает и бежит к дому. Когда мы остаемся одни, Серый Волк подходит ко мне ближе и проводит пальцем по повязке на моей руке.

– Вы повредили руку, – говорит он. – Попали в аварию?

Отвожу взгляд в сторону и качаю головой.

Он по-прежнему смотрит на повязку, явно расстроенный:

– Я принес вам кое-что, защищающее от всех опасностей. Но вижу, опоздал.

Он достает из кармана кожаный мешочек, затянутый длинным шнурком. От мешочка исходит легкий аромат лета и запах самого Серого Волка.

– Черный ясень, болиголов, желтый венерин башмачок, – поясняет он. – Хорошо и для вас, и для него, – добавляет он, глядя на мой живот.

Он подходит ко мне и вешает мешочек мне на шею. На мешочке бисером вышита черепаха. Прячу его под платье. Мне кажется, что он жжет кожу.

– Кизи нд’аиб нидали, – произносит Серый Волк.

– Что это значит?

– Я здесь был.

Смотрю в лицо Серого Волка и верю каждому его слову. Его глаза внушают доверие, хотя взгляд их непроницаем. Когда все краски мира исчезнут, останется только черный цвет, цвет его глаз.

– Как на вашем языке «спасибо»? – спрашиваю я.

– Влиуни.

– Влиуни, – повторяю я и прикасаюсь к черепахе, вышитой на мешочке. – Как вам удалось меня найти?

Вопрос заставляет Серого Волка улыбнуться.

– Кто же в Берлингтоне не знает, где живет ваш муж?

– Это вы оставили на крыльце маленькие мокасины?

– Да. Для ребенка.

Он прислоняется к балке, поддерживающей крышу. Его темные волосы рассыпаются по плечам.

– Вам не следовало сюда приходить, – замечаю я.

– Почему?

– Это не понравится моему мужу.

– Я пришел не к нему, Лия, – усмехается Серый Волк. – Я пришел к вам.

Пытаюсь придумать удачный ответ, но в этот момент краешком глаза замечаю Руби, которая вынесла на крыльцо дома поднос с лимонадом и булочками. Мы идем к дому, мешочек с сушеными травами болтается у меня под платьем. На всем свете только мы с Серым Волком знаем о его существовании. Любопытно, почему он вот уже два раза назвал меня Лией, хотя я представилась другим именем?

* * *

Социальная жизнь так называемых старых американцев задает тон во всем обществе. Они являются столпами общества, и правила, которые они устанавливают, определяют социальные отношения и правила, которым следуют все прочие.

Элин Андерсон. Мы – американцы: изучение причин раскола в одном американском городе, 1937

Вилки звенят, касаясь тонких фарфоровых тарелок, нежный перезвон хрустальных бокалов подобен ангельскому пению. Мы с папой и Спенсером сидим за лучшим столиком в клубе Итана Аллена. Согласно общему мнению, именно отсюда удобнее всего любоваться закатом. Выглядывая из-за огромного букета роз, стоящего в центре стола, наблюдаю, как папа любезничает с женой Аллена Сайзмора, декана факультета естественных наук.

– Ну и когда же ожидается великий день? – с улыбкой спрашивает у меня Аллен.

Не сразу понимаю, что он имеет в виду роды.

– Думаю, еще не очень скоро, – замечает его жена, окинув оценивающим взглядом мой живот. – Помню, в конце срока я раздулась, как клещ, присосавшийся к собаке.

Мне нравится миссис Сайзмор, которая называет вещи своими именами. Она протягивает через стол руку и гладит мою ладонь:

– Не переживайте, Сисси. Все закончится быстрее, чем вы успеете испугаться.

– Закончится? – смеется ее муж. – Ты хочешь сказать – все только начнется? Спенсер начнет клевать носом на лекциях, потому что ночи напролет ему придется менять пеленки. Что касается Гарри, думаю, ему стоит повесить на дверях кабинета табличку: «Дедушка» – чтобы посетители сразу понимали, с кем имеют дело.

– Уверен, это будет идеальный ребенок, – заявляет папа. – Он унаследует мозги своего отца, а это означает, что у него хватит ума спокойно спать по ночам. А от мамы ему достанется красота, и, проснувшись, он очарует свою усталую няню.

– Няню? – поворачиваюсь я к Спенсеру.

Он бросает на папу сердитый взгляд:

– Предполагалось, что это будет для тебя сюрпризом.

– Но мне не нужна никакая няня!

– Дорогая, она будет нянчить не тебя, – шутит Спенсер.

За столом все смеются. Только я сижу потупившись, расстроенная и обиженная. Поднимаю глаза на Спенсера и нарочно протягиваю руку к бокалу так, чтобы рукав платья слегка задрался, обнажив повязку.

– О Сесилия… я вижу, вы поранились? – Как я и ожидала, миссис Сайзмор заметила бинт у меня на запястье.

– На самом деле… – начинаю я, но Спенсер поспешно перебивает.

– Сисси случайно обожглась о плиту, – сообщает он, взглядом приказывая мне не спорить. – Увы, порой она бывает очень неосторожна.

– Вы мне ничего об этом не рассказывали, – говорит папа, протягивая руку к моему запястью.

– Потому что это ерунда! – восклицаю я, отдергиваю руку и опрокидываю бокал с вином.

Каберне, красное, как моя кровь, заливает скатерть и мое платье.

Все начинают призывать официанта. Он появляется из-за деревянной перегородки, с пачкой салфеток в руках. Лицо его, широкое и смуглое, напоминает мне о Сером Волке. Он пытается промокнуть мое платье салфеткой.

– Ради бога, уберите руки от моей жены! – взрывается Спенсер.

Официант отскакивает как ужаленный.

– Это всего лишь платье, Спенсер, – говорю я и, повернувшись к официанту, киваю. – Влиуни.

У того глаза лезут на лоб от удивления, как, впрочем, и у всех остальных. Понимаю, что поступила неосмотрительно.

– В чем дело? – с фальшивым недоумением спрашиваю я, будто бы официант мог ослышаться. – Что вы себе позволяете? – Поворачиваюсь к сидящим за столом и добавляю: – Простите, но мне нужно в дамскую комнату.

Пересекая роскошный зал, ощущаю спиной взгляд официанта-джипси. Мне хотелось бы извиниться перед ним. Жаль, я не могу сказать ему, что хорошо понимаю: чем выше возносятся твои надежды, тем сильнее горечь разочарования.

* * *

Статистические исследования показывают, что Вермонт едва ли не лидирует по количеству жителей, имеющих различные физические и психические отклонения. Предполагается, что причина этого – значительный процент выходцев из Французской Канады среди населения штата.

Г. Ф. Перкинс. Проект № 1. Архив Вермонтского евгенического общества. Проекты прошлого, 1926

Удивительно, но Серый Волк всегда знает, в какое время можно приходить. Обычно я встречаю его у своего крыльца, когда Спенсер в университете, а Руби уезжает в город за покупками. Если мой новый друг не появляется сам, он оставляет на крыльце подарки: тростниковую корзиночку, крохотные снегоступы, рисунок, изображающий скачущую лошадь. Когда Серый Волк рядом, я задаю себе один вопрос: «Где же он был раньше?»

Понимаю, что не следует поощрять эти визиты. Он – изгой из отбросов общества, а я – плоть от плоти процветающего и обеспеченного среднего класса. Он таинствен и невозмутим. Между нами пропасть. Через нее не перебросишь мост. Именно поэтому меня так влечет к этому человеку.

Если вы пройдетесь по улицам Берлингтона, то увидите представителей самых разных национальностей – ирландцев, итальянцев, индейцев, евреев. Но тех, кто вырос на Холме, с детства приучили носить шоры. Эти избранные замечают лишь себе подобных: женщин с перманентной завивкой, детей в матросках и мужчин, благоухающих одеколоном и сигарами. Я ни разу не спросила Серого Волка, почему его тянет ко мне, но догадываюсь – по той же причине, по которой я так жду его прихода. Нас обоих возбуждает чувство риска, у обоих захватывает дух от любопытства. Разве вам никогда не хотелось прижаться носом к стеклу чужого окна и вдруг увидеть, что кто-то смотрит на вас из комнаты?

Что сказал бы Спенсер, узнай он об этих встречах? О том, что я нашла родственную душу в джипси, который тоже не находит места в этом мире?

Сегодня Серый Волк не придет, и поэтому предстоящий день кажется мне пустым и скучным. Оставаться дома мне не хочется, и я отправляюсь на ежемесячное собрание клуба «Клифа». Это самый престижный женский клуб в Берлингтоне. Я стала его членом благодаря социальному статусу моего отца и мужа.

Спенсер одобрил мое решение побывать в городе. Длинный рукав платья полностью закрывает повязку на запястье, никто ничего не заметит и ни о чем не спросит.

– К тому же тебе полезно послушать музыку, – заметил он за завтраком. – Это действует успокаивающе.

И вот я провожу два часа, слушая арфу, и еще полчаса отчаянно борюсь со сном, пока какой-то ботаник рассказывает о садах Италии. Потом мне приходится пить лимонад и есть сэндвичи в окружении множества женщин. Они гладят меня по животу и повторяют то, о чем мне прекрасно известно и без них: что я жду мальчика. Очень жарко, и я обмахиваюсь программкой, как веером. Когда дамы начинают обсуждать программу следующей встречи, выскальзываю из комнаты, спускаюсь по лестнице и выхожу на воздух.

Серый Волк ждет меня под деревьями на набережной. Он курит, и вид у него такой, словно мы условились встретиться. Увидев меня, он не проявляет ни малейшего удивления, лишь слегка вскидывает бровь и предлагает мне сигарету. Мы идем по улице, не произнося ни слова. В этом нет необходимости.

– Вы были в клубе «Клифа», – говорит он наконец.

– Да.

– Ну и как там?

– Великолепно! Мы ели с золотых тарелок и беседовали с королями маленьких европейских государств. Как еще можно проводить время в клубе для избранных?

– Не имею понятия, – смеется он.

У поворота он берет меня под локоть, и я внезапно вздрагиваю. Хотя мы встречались уже много раз, Серый Волк почти не позволял себе таких «вольностей». Их можно пересчитать по пальцам одной руки. Дружба, приятельская болтовня – это одно, но есть границы, за которые я не могу перейти. Заметив мое смущение, он выпускает мой локоть и спрашивает, заглаживая неловкость:

– А что означает «Клифа»?

– В общем-то, ничего. Предполагалось, что клуб будет называться «Клифра». По-исландски это значит «альпинист». Потом одна буква как-то потерялась.

– Альпинист – это тот, кто поднимается на вершину общества?

– Нет, этим женщинам не нужно никуда подниматься. Они по праву занимают место на вершине, – пожимаю я плечами. – Да и «что значит имя?», – цитирую я и тут же вспоминаю, что Серый Волк не читал Шекспира.

– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет», – подхватывает он, словно прочитав мои мысли. – Если хотите знать мое мнение, имя может значить очень много. Иногда это все, что есть у человека.

– Вы называете меня Лией. Почему? – задаю я вопрос, который давно вертится у меня на языке.

Он отвечает не сразу.

– Потому что вы не похожи на Сисси.

– А как мое имя будет звучать на вашем языке?

– На этом языке больше никто не говорит, – качает он головой.

– Но вы же говорите.

– Только потому, что мне больше нечего терять. – Он пристально смотрит на меня, но я не отвожу глаз. – Далеко не каждое английское слово можно точно перевести на язык абенаки, – поясняет Серый Волк и указывает на маленькие часики, приколотые к моей блузке. – По-нашему это называется папизвоквазик. Но это означает вовсе не часы. Это – любая вещь, которая тикает. Бобра, например, мы называем тмаква – тот, кто валит деревья, или абаголо – плоский хвост, аваднаквазид – таскающий прутья. В зависимости от того, какое из этих качеств сейчас для вас важнее.

Мысль о том, что название вещи может меняться в зависимости от того, кто ты в данный момент, приходится мне по душе.

– Аваднаквазид, – произношу я, ощущая, как слоги перекатываются на языке, а согласные прилипают к нёбу. – Серый Волк… Я бы тоже хотела имя вроде этого…

– Так выберите себе имя. Я так и сделал, – пожимает он плечами. – При рождении меня назвали Джон… Эзо. Но Серый Волк подходит мне куда больше. К тому же я решил: раз весь мир видит во мне прежде всего индейца, мне нужно индейское имя.

Мы сворачиваем на Колледж-стрит, оживленную и многолюдную. Наверняка прохожие, которые идут навстречу, – мать под руку с дочерью, бизнесмен с тростью из слоновой кости, двое молодых солдат – удивляются, что такая, как я, прогуливается в обществе такого, как Серый Волк. Мысль об этом действует на меня возбуждающе.

– В детстве я часто стояла на крыше отцовского дома и представляла, что спрыгну, – говорю я.

– На крыше отцовского дома… – повторяет он.

– Да, теперь там живем мы со Спенсером. Однажды я все же спрыгнула. И сломала руку.

– А почему вам так хотелось спрыгнуть?

Никто и никогда не спрашивал меня об этом. Ни отец, ни врачи в больнице, где мне накладывали гипс.

– Просто хотела убедиться, что я могу это сделать, – пожимаю плечами я и поворачиваюсь к нему. – Дайте мне имя.

В течение нескольких долгих секунд он пристально смотрит мне в лицо.

– Сококи, – говорит он наконец. – Та, что рвется прочь.

Внезапно знакомый голос окликает меня по имени:

– Сисси? – Голос Спенсера приближается, словно прохожие несут его на своих плечах. – Это ты?

Возможно, я даже хотела, чтобы моя тайна вышла наружу; возможно, я не сомневалась, что когда-нибудь это неминуемо произойдет. Тем не менее при виде Спенсера у меня начинают трястись поджилки, а внутренности болезненно сжимаются. Я упала бы, если бы Спенсер не подхватил меня.

– Дорогая, что с тобой?

– Немного закружилась голова. Наверное, я немного устала после собрания в клубе «Клифа».

Спенсер смотрит на Серого Волка, взгляд его полон пренебрежения.

– Вождь, ты можешь идти куда шел.

– Я не вождь.

Ощущая, что сердце бьется где-то в горле, достаю из кошелька долларовую купюру.

– Хорошо, но это все, что я могу вам заплатить, – говорю я таким тоном, словно мы с Серым Волком обсуждали какую-то сделку.

– Спасибо, мэм.

Он подыгрывает мне, но в глазах его плещется разочарование. Порывшись в кармане, подает мне нечто, завернутое в носовой платок, поворачивается и растворяется в толпе прохожих.

– Я же просил тебя не разговаривать с попрошайками, – с укором произносит Спенсер, беря меня под локоть. – Стоит им понять, что ты для них легкая добыча, они уже не отстанут.

– А как же христианское милосердие? – бормочу я.

– Кстати, что за дрянь он тебе всучил?

Разворачиваю платок, и голова у меня снова идет кругом.

– Так, ерунда, – говорю я и прячу крохотный портрет в сумочку быстрее, чем Спенсер успевает разглядеть, – это точная копия портрета моей матери, стоящего на туалетном столике в нашей спальне.

* * *

Среди старых американцев имеется немало индивидуумов, которые выходят за рамки групповых тенденций, подвергают сомнению status quo, творчески осмысляют общественные и социальные проблемы и даже рассматривают возможность создания иного, лучшего Берлингтона. До тех пор пока они не заходят в своих сомнениях слишком далеко, общество их поддерживает – и они редко делают это, сознавая, какую цену им придется заплатить.

Элин Андерсон. Мы – американцы: изучение причин раскола в одном американском городе, 1937

Во сне я вижу этот странный прибор с чрезвычайной отчетливостью – квадратная коробочка, белая шкала с цифрами, дрожащая стрелка указателя. На основании надпись: «TriField Natural EM Meter». Какой-то мужчина с длинными, как у женщины, волосами разъясняет, как обращаться с прибором, но я понимаю лишь отдельные слова: «магнитный», «сумма», «электрический», «радиоволны», «проверка батареек». Одет он, как батрак с фермы, – в футболку и линялые джинсы.

Хотела бы я знать: что такое мобильный телефон?

Я просыпаюсь в поту. Окна в спальне плотно закрыты, а вентилятор, стоящий у кровати, не может разогнать духоту. Вторая половина постели пуста. Бреду в ванную, умываюсь холодной водой, потом отправляюсь вниз на поиски Спенсера.

Он в своем кабинете. Свет выключен, только на письменном столе горит лампа с зеленым абажуром. Несколько родословных таблиц, развернутых на массивных досках пола, напоминают разбитые дороги; сквозь открытые окна доносится кваканье лягушек, как будто зовущих Спенсера по имени. Когда он поднимает голову, я понимаю, что он пьян.

– Сисси… Который час?

– Около двух. – Делаю робкий шаг вперед. – Тебе надо лечь.

Он закрывает лицо руками:

– А ты почему не спишь?

– Очень жарко.

– Жарко. – Спенсер берет стакан с виски и осушает его одним глотком.

По столу ползет муравей. Спенсер давит его дном стакана.

– Спенсер?

Он вытирает стакан носовым платком, поднимает голову и пристально смотрит на меня:

– Думаешь, эти твари что-нибудь чувствуют? Думаешь, они понимают, что такое смерть?

Качаю головой, не зная, что сказать, и повторяю:

– Тебе надо лечь.

Прежде чем я успеваю понять, что он делает, Спенсер сажает меня к себе на колени, сжимает мою руку и касается повязки.

– Если я потеряю тебя, это меня убьет, – говорит он прерывистым шепотом. – Ты хотя бы сознаешь, как много ты для меня значишь?

– Нет, – выдыхаю я, едва шевеля губами.

– Ох, Сисси! – Он зарывается лицом мне в грудь, так что наш ребенок ощущает его дыхание. – Все, что я делаю, я делаю ради тебя.

* * *

Небольшая группа старых американцев сохраняет свою доминирующую позицию во многом благодаря традиционному убеждению в расовом превосходстве англосаксов.

Элин Андерсон. Мы – американцы: изучение причин раскола в одном американском городе, 1937

Руби сообщает мне, что он ждет.

– Но Спенсер сегодня дома, – шепчу я, охваченная паникой.

Серый Волк стоит на крыльце, отблески утреннего солнца лежат у него на плечах, как плащ матадора.

– Спросите у меня, что хотели, – требует он.

Испуганно оглядываюсь. Спенсер сейчас в ванной. А мне хочется спросить Серого Волка о многом.

– Вы знали мою мать?

Он кивает утвердительно, и это ничуть меня не удивляет.

– Какая она была?

– Похожа на вас, – отвечает он, и взгляд его смягчается.

Внезапно все слова, которые я знала, вылетают у меня из головы.

– Еще, – лепечу я, с трудом вспомнив нужное слово.

И он рассказывает мне о моей матери. О том, как она стояла на этом крыльце – крыльце дома, где она родилась и выросла. Описывает оттенок ее светлых волос – в точности такой, как у меня. Рассказывает, что она умела свистеть громче, чем все другие девушки, которых он знал. Что от ее одежды всегда пахло лимоном. Серый Волк работал тогда на ферме, принадлежавшей ее отцу. Потом участок земли вместе с фермой был продан нашим нынешним соседям.

Еще он рассказывает, что однажды на спор мама ночью заехала на тракторе на лужайку перед университетом.

Он говорит, что больше всего на свете она хотела иметь дочь. Ей казалось, что вместе с дочерью она еще раз проживет собственное детство.

Я слушаю, прислонившись к стене дома и закрыв глаза. Всю свою жизнь я ждала этого момента. Выпадет ли подобное счастье моему ребенку? Найдется ли много лет спустя человек, готовый рассказать ему обо мне?

– Я скоро умру, – говорю я, глядя в глаза Серому Волку.

– Лия, мы все умрем, – отвечает он.

Внезапно дверь отворяется. На крыльцо выходит Спенсер. Волосы у него еще мокрые, рубашка кое-где прилипает к влажному телу.

– Я услышал, что ты с кем-то разговариваешь! – говорит он.

Любопытно, ощущает ли Серый Волк, что слова Спенсера остры, как лезвие бритвы?

– Это Серый Волк, – бросаю я. – Я наняла его на работу.

Спенсер внимательно смотрит на Серого Волка, очевидно пытаясь понять, почему его лицо кажется ему знакомым. Но ничего не вспоминает. В тот день, когда они встретились на улице, он хотел лишь поставить индейца на место. Серый Волк был для него слишком незначителен, чтобы его рассматривать.

– Ты же знаешь, нам нужно починить крышу, – обращаюсь я к Спенсеру. – И здесь, над крыльцом, и в леднике. Ты сам говорил, надо нанять мастера, который этим займется. – Поворачиваюсь к Серому Волку и добавляю: – Серый Волк, это мой муж, профессор Пайк.

Спенсер переводит взгляд с меня на Серого Волка и обратно.

– В гараже есть лестница, – произносит он наконец. – Возьми ее. И начни с ремонта водосточных труб.

– Да, сэр, – с непроницаемым лицом отвечает Серый Волк.

Поворачивается и идет выполнять работу, о которой минуту назад и думать не думал.

Спенсер смотрит ему в спину.

– Где ты его отыскала? – спрашивает он.

– Хардинги посоветовали нанять его, – бессовестно лгу я.

– Кол Хардинг? – Это производит на Спенсера впечатление, наш сосед – человек въедливый и осмотрительный. – Надеюсь, Кол хорошо проверил его рекомендации.

– Спенсер, мы нанимаем его чинить крышу, а не нянчить ребенка.

Со стороны гаража доносится грохот, – вероятно, Серый Волк что-то переставляет, чтобы достать лестницу.

– Мне не нравится этот тип, – бурчит Спенсер.

– Не понимаю почему, – пожимаю плечами я.

* * *

Евгеника есть не что иное, как научная проекция нашего чувства самосохранения и наших родительских инстинктов.

О. И. Кук. Проблемы фермерской жизни, или Каким образом пренебрежение евгеникой подрывает сельское хозяйство и разрушает цивилизацию. Из обозрения И. Р. Истмана для «Журнала наследственности», 1928

В раннем детстве я любила приходить в отцовский кабинет в университете и представлять, что вращающееся кожаное кресло – это трон, а я – королева мира. Мои подданные – карандаши, ручки, пресс-папье – благоговейно внимали моим речам или же наблюдали, как я кручусь в кресле. Мой придворный шут – каретка пишущей машинки, – призывно звякая, ожидал, когда я брошу на него снисходительный взгляд. Тогда росту во мне было всего три с половиной фута, однако я воображала, что могу тут самовластно распоряжаться, как и мой отец.

Вхожу в кабинет. Отец сидит за столом. Он сосредоточенно просматривает записи в своем блокноте, но, увидев меня, откладывает его в сторону.

– Сисси! Вот приятный сюрприз! Какие дела привели тебя в город?

За последние несколько дней живот мой так раздулся, что того и гляди лопнет.

– Твой внук захотел поздороваться с дедушкой, – отвечаю я.

Отец замечает взгляд, который я украдкой бросаю на его кресло, и улыбается:

– Не хочешь немного покрутиться, по старой памяти?

Печально качаю головой:

– Я в него не помещусь.

– Вот глупости! – смеется отец. – В это кресло удалось втиснуться даже Аллену Сайзмору, а объемы у него, сама знаешь, впечатляющие!

Увидев, что я не смеюсь вместе с ним, отец встает из-за стола, подходит ко мне и берет за руку:

– Скажи, что случилось?

Господи, с чего же начать? С бритвенного лезвия, дарующего возможность покинуть этот мир? С кошмарных снов, в которых отец и Спенсер вытаскивают из меня ребенка? А может, стоит обратиться к отцу за научной консультацией? Спросить, как наука относится к гипотезе, согласно которой страх – это квадратная комната без окон и дверей?

Вместо этого с моих губ срывается одно-единственное слово.

– Мама, – шепчу я еле слышно.

– О, она бы так тобой гордилась! – улыбается отец. – Она была бы счастлива увидеть малыша. – Некоторое время он молчит. – Сисси, твоя тревога вполне естественна. Но, милая, у тебя совсем другое сложение, чем у твоей матери, упокой Господь ее душу. Ты намного сильнее и крепче.

– Почему ты так в этом уверен?

– Потому что ты – и моя дочь тоже. – Отец почти силком усаживает меня в кресло и начинает медленно вращать его.

– Папа!

– Не бойся ничего, моя девочка. Все будет хорошо.

Откидываю голову назад, вцепляюсь в поручни и, уставившись в одну точку, раскручиваю кресло все сильнее и сильнее. Наконец отец меня останавливает.

– Сегодня вечером я загляну к вам, Сисси. Слышал, ты наняла чинить крышу какого-то джипси?

– Да, – роняю я.

Интересно, что еще ему сказал Спенсер?

– Сам я никогда не имел дела с индейцами, – говорит отец. – Правда, в начальной школе у нас был один. Звали его Линвуд… Господи, вот уж не думал, что помню его имя! Ну, это был индеец из индейцев! Косички и все такое. Разумеется, в те времена мальчишки больше всего любили играть в индейцев и ковбоев. Мы учились находить следы в лесу, делать стрелы и так далее. Но это все была игра, и не более того. А Линвуд… он этим жил. Умел ставить ловушки, охотиться, стрелять из лука. Он и сам мог смастерить лук! – С удивлением улавливаю звучащие в голосе отца нотки неподдельного восхищения. – В школу он ходил в мокасинах, – вспоминает он. – В общем, он умел делать то, чего не умел ни один из нас.

«Неужели детские впечатления, поразившие папу в детстве, привели его к занятиям евгеникой?» – думаю я. Случайная встреча, казалось бы совершенно незначительная, с течением времени может превратиться в событие чрезвычайной важности. В кожаных мокасинах индейского мальчика не было ничего особенного, однако отец помнит их спустя долгие годы. Человек, который смотрел на меня из-за сцены на празднике в честь Дня независимости, ничем не поразил мое воображение. Но возможно, его привела туда сама судьба.

– А мама? Она была знакома с индейцами? – спрашиваю я, пристально глядя на отца.

Огоньки, горящие в его глазах, потухают.

– Нет, – качает он головой. – Она боялась их до смерти.

* * *

13 июня 1933 года

Мисс Марте И. Лейтон

Отдел развития сельского хозяйства

Дорогая мисс Лейтон!

Полагаю, что темой следующей дискуссии со старшими мальчиками из 4-H станет «Сохранение генетического фонда человечества».

Искренне Ваш,

Генри Ф. Перкинс

Из переписки Г. Ф. Перкинса. Доклады Вермонтского евгенического общества, Публичный архив. Мидлсекс, Вермонт

Городской ресторан выглядит, как всегда, – грубо сколоченный дощатый сарай, настоящее бельмо на глазу у города. Но сегодня вокруг него происходит нечто странное. Никогда прежде я не видела в Берлингтоне такого скопления машин всех марок, цветов и размеров. Мимо меня проносится мальчишка на роликах. Сворачиваю за угол и вижу мужчину с длинными волосами. Он вручает мне свое сердце…

Резко просыпаюсь и обнаруживаю себя в объятиях Спенсера.

– Что случилось? – бормочет он.

– Ничего. Просто я видела странный сон.

– И что же тебе снилось?

Ответить на этот вопрос не так легко.

– Наверное, будущее, – говорю я после недолгого размышления.

Спенсер поглаживает мой живот, в котором спит наш сын.

– Этот сон должен быть счастливым, – шепчет он.

* * *

Стайла Нестор, жена двоюродного брата Джона «Серого Волка» Делакура, связывает периодические запои и сексуальную распущенность своего деверя с бродячей жизнью, которую он вел, подобно многим представителям племени джипси. Она отмечает также, что к бродяжничеству его вынуждало желание городских властей и жителей избавиться от его присутствия. Согласно ее утверждению, единственным относительно постоянным местом жительства ее родственника была тюрьма штата Вермонт.

Из записей Абигейл Олкотт, социального работника

Полуденное солнце, как игривый котенок, щекочет мой подбородок. Сажусь в постели и смотрю на часы. Не верю глазам своим! Господи, сколько же я проспала! Интересно, почему Руби меня не разбудила?

Умываюсь, одеваюсь, провожу расческой по волосам и поспешно спускаюсь. Стук молотка, долетающий с крыши, сообщает мне, что Серый Волк уже приступил к работе. Хотела бы я знать, когда он спустится вниз. Мне о многом нужно его расспросить.

– Будете пить кофе? – спрашивает Руби, когда я появляюсь в кухне.

– Не сейчас.

– Миз Пайк! – окликает она, прежде чем я успеваю открыть заднюю дверь.

Но я, не слушая, выхожу во двор и, приставив ладонь козырьком ко лбу, смотрю на крышу, откуда по-прежнему долетает стук.

– Серый Волк! – зову я и едва не падаю от неожиданности, увидев мужа, который стоит на крыше, выпрямившись во весь рост. – Спенсер, что ты здесь делаешь?

– Заканчиваю работу, которую вполне могу сделать сам, – отвечает он. – Сегодня у меня нет лекций в университете.

Спенсер засовывает молоток за пояс и начинает осторожно спускаться по лестнице, прислоненной к стене дома.

– Твоего индейца я прогнал, – сообщает он, оказавшись на земле.

– Что… что он натворил?

– Спроси лучше, что он не натворил, Сисси.

Спенсер извлекает из кармана лист бумаги и протягивает мне. Это копия постановления суда, состоявшегося почти двадцать лет назад. Джон «Серый Волк» Делакур приговаривается к двадцати пяти годам тюрьмы за совершение убийства. С постановлением скреплен еще один листок – решение о досрочном освобождении Серого Волка из государственной тюрьмы штата Вермонт. Документ помечен 4 июля нынешнего года.

– Господи, страшно подумать, что вы с Руби оставались наедине с таким человеком! – вздыхает Спенсер.

– Он не такой, – бормочу я.

– Сисси! Он не рассказывал тебе, что бо́льшую часть жизни провел в тюрьме?

Невольно отвожу взгляд:

– Я не спрашивала.

Спенсер гладит меня по щеке:

– Хорошо, что у тебя есть я.

* * *

Предполагается, что Джон «Серый Волк» Делакур – внук Миссала Делакура, старейшины племени джипси. Кожа у Джона не такая темная, как у его деда, но он передвигается развинченной неровной походкой, свойственной большинству джипси. Согласно мнению его родственников, Джона отличает надменный нрав, невежество и полное отсутствие моральных принципов. Удивительно, но ему удалось научиться читать и писать. Если вас интересует процесс эволюции, вы получите впечатляющий пример вырождения, познакомившись с Джоном Делакуром.

Из записей Абигейл Олкотт, социального работника

Всякий, кому доводилось лгать, знает, что одна ложь непременно влечет за собой другую. Подобно микробам заразной болезни, ложь проникает в кровь и становится частью вашего организма. Именно поэтому я без зазрения совести придумываю, что мне необходим визит к доктору: якобы пора проверить, как растет и развивается ребенок. Не доезжая до города, сворачиваю на дорогу, ведущую в лагерь джипси.

Оставив машину, бреду по лабиринту палаток, поглядывая по сторонам. Какая-то женщина вытряхивает плащ, расшитый разноцветными лентами, вместе с пылью с него сыплются блестки. Узнаю́ предсказательницу мадам Солиат, у которой я побывала в День независимости. У входа в другую палатку на стуле сидит старуха. Сгорбившись над табуретом, она плетет широкую корзину из ясеневого лыка. У ног старой джипси играет пятнистая кошка; на плече сидит канарейка. Несколько мужчин грузят в кузов машины разноцветные коробки, готовясь к следующей ярмарке. Моя собственная жизнь кажется однообразной и скучной в сравнении с пестрой жизнью этого табора.

Когда я прохожу мимо старухи, она поднимает голову. Взгляд ее так пронзителен, словно она видит меня насквозь.

– Добрый день, – говорю я, и кошка, зашипев, убегает прочь. – Вы не подскажете, где найти Серого Волка, Джона Делакура?

Не знаю, в чем причина – в моей очевидной беременности или в растерянности, которая плещется в моих глазах, – но, так или иначе, старуха встает, снимает с плеча канарейку и сажает ее на спинку стула. Бросив незаконченную корзинку на землю, индианка, прихрамывая, направляется в сторону леса.

Я торопливо иду за ней. Через несколько минут мы выходим из лагеря. Моя провожатая указывает в сторону сосновой рощицы у подножия холма, поворачивается и шагает прочь, бросив меня на произвол судьбы. Ноги мои горят от усталости. Бреду по тропе меж сосен, совершенно не представляя, куда она ведет. Меня начинают терзать сомнения. Быть может, старуха не поняла, кого я ищу? Внезапно деревья расступаются, и передо мной открывается небольшая полянка, такая бугристая, словно земля здесь кипит и пузырится. На одной из кочек сидит Серый Волк.

Увидев меня, он встает. Лицо его освещает улыбка.

– Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, – говорит он.

Охваченная внезапным смущением, складываю руки на животе и выдыхаю:

– Вы мне лгали! Спенсер выяснил, что вы сидели в тюрьме. Отец сказал, что мама никогда не была с вами знакома. Сказал, что она до смерти боялась… таких людей, как вы.

– Таких людей, как я? А вам не пришло в голову, что лгал вовсе не я, а кто-то другой?

– С какой стати мой муж и отец станут меня обманывать?

– С какой стати люди вообще обманывают? – пожимает плечами Серый Волк. – Спросите людей, которые живут на берегах этой реки, кто они такие, и они ответят: французы, потому и кожа у нас такая смуглая. Или, мол, потомки итальянцев, а то и ирландцев в седьмом колене. Я знаю семьи, которые называют своими предками негров или могавков, потому что даже это не так плохо, как быть индейцами абенаки. Вы должны понять, Лия, сейчас многие предпочитают делать вид, что индейцев вообще нет в природе. Заявить, что индейцы существуют, означает признать: люди жили в этих местах задолго до прихода первых переселенцев, чьи потомки ныне называют себя старыми вермонтцами.

– Все это не имеет никакого отношения к тюрьме и убийству, – возражаю я. – Или вы хотите сказать, что вас обвинили в преступлении, которого вы не совершали?

– Нет, я действительно убил человека, – качает головой Серый Волк. – А ваш муж не рассказал вам, что это был за человек? Надсмотрщик в гранитной каменоломне, который избивал тех, кто работал недостаточно быстро. Как-то раз он избил старика семидесяти девяти лет от роду, и тот умер на моих глазах. Этот старик приходился мне дедом.

Перед глазами у меня встают строчки отчета Абигейл: «Джон патологически лжив и хитер. Добиться от него правды совершенно невозможно».

– Но если бы все было так, как вы рассказываете… – бормочу я, – то присяжные учли бы смягчающие обстоятельства и признали вас невиновным.

– В городе были люди, которые хотели от меня избавиться, – говорит Серый Волк. – И эти люди имели влияние на присяжных.

Вспоминаю об отце, который обедал с губернатором Уилсоном незадолго до того, как был выдвинут проект закона о стерилизации. О докторе Дюбуа, которому не удалось убедить Спенсера отправить меня в клинику для душевнобольных… и которому приходится скрывать, что жена профессора Пайка страдает склонностью к суициду. Мой отец и муж – очень влиятельные люди…

– Но вы были освобождены досрочно…

– Да, – кивает Серый Волк. – Поверите ли, выяснилось, что у меня есть нечто, им нужное. То, что можно обменять на свободу. – Он опускает взгляд и внимательно изучает траву у себя под ногами. – Начальник тюрьмы оказался ярым сторонником закона о стерилизации. Заключенным, готовым пройти вазэктомию, предлагали скостить пять лет срока. Это означало, что я смогу выйти немедленно.

Слушать абстрактные рассуждения Спенсера о стерилизации – это одно; обсуждать этот вопрос с человеком, недавно подвергнутым вазэктомии, – совсем другое.

– Не слишком ли дорогой ценой… – шепчу я, чувствуя, как полыхают мои щеки.

– Я не думал, как я буду жить после этого. Не думал о том, что у меня никогда не будет семьи. У меня было одно желание: выйти из тюрьмы и найти свою дочь, которая родилась, когда я был в заключении. – Серый Волк протягивает руку и касается моего подбородка. – Лия, – говорит он, – встреча с тобой стоила того, чтобы заплатить самую дорогую цену.