Часть вторая

1932 год

Есть два способа быть одураченным. Один – верить в то, что не является истиной; другой – отказываться верить в то, что истинно.

Сёрен Кьеркегор

Глава 5

4 июля 1932 года

Текущая вода сама себя очищает. Поток зародышевой плазмы не способен это сделать.

Г. Ф. Перкинс. Опыт евгенического исследования в Вермонте. Первый ежегодный доклад, 1927 год

Сегодня, на следующий день после того, как я попыталась покончить с собой, Спенсер говорит мне, что мы едем в Берлингтон на праздник Дня независимости. Он сообщает мне об этом, перевязывая порез на моем запястье. Порез очень глубокий; когда я его сделала, боль пронзила меня насквозь.

– Там непременно будут гадалки, Сисси, – продолжает Спенсер. – А еще шоу пожирателей огня, конкурсы красоты и исторические шарады. В общем, развлечения на любой вкус.

Он закрепляет повязку и объясняет, почему мы должны непременно поехать на этот праздник:

– Твой отец встретит нас там.

Хотя стоит такая жара, что одуванчики и черноглазые сюзанны завяли и поникли, Спенсер подает мне белую блузку с длинным рукавом. Манжета скроет повязку на моем запястье.

– Никто не должен знать, что случилось вчера, – говорит он вполголоса; я смотрю на его розовую проплешину, она так сильно блестит, что мне приходится отвести глаза. – Ты ходила во сне, только и всего. Ты не знала, что делаешь.

Для Спенсера важно лишь лицо, которое ты показываешь миру, а что творится у тебя на душе, не важно. Цель оправдывает средства. Так считал Чарльз Дарвин. По-моему, Спенсер молился бы мистеру Дарвину, если бы не боялся, что старые сплетницы из конгрегациональной церкви сочтут его язычником. Спенсер гладит мой подбородок своими длинными пальцами.

– Идем, Сисси, – говорит он. – Надеюсь, ты меня не разочаруешь.

– Постараюсь, – отвечаю я и улыбаюсь.

На самом деле мне хочется сказать: «Не называй меня Сисси. Это трусливое имя, имя, которое притягивает беду. Посмотри, до чего оно меня довело». И я добавила бы: «Моя мать назвала меня Сесилией. Это красивое имя, оно звучит как музыка». Однажды на факультетском обеде я выпила смородинового вина, и это придало мне храбрости. Тогда я решилась попросить мужа называть меня Лией.

– Лия? – пожал он плечами. – Но почему я должен называть свою жену именем нелюбимой жены Иакова?

Спенсер помогает мне подняться. Мою беременность он считает достойным внимания фактом. Зато все прочие мои проблемы старательно игнорирует. Работа Спенсера связана с психогигиеной, и поэтому мы оба отказываемся признавать, что я недалеко ушла от пациентов государственной психиатрической больницы в Уотербери.

Невозможно объяснить такому человеку, как Спенсер, что очень страшно смотреть в зеркало и не узнавать собственного отражения. Он не поймет, как это мучительно – просыпаясь по утрам, чувствовать, что ты должна надеть маску и изображать кого-то другого. Иногда, сидя рядом со Спенсером, я изо всех сил впиваюсь ногтями в собственную ладонь. И лишь когда начинает течь кровь, я понимаю, что существую в реальности.

Порой я представляю, что вышла на плоту в открытый океан и уснула под палящим солнцем. Я обливаюсь потом, покрываюсь солнечными ожогами и умираю во сне. Поверите ли, подобные фантазии приносят облегчение. Если мне суждено умереть, то, по крайней мере, я могу выбрать когда и как.

Я так долго ощущала себя отверженной, что мне нетрудно поверить: этот мир станет лучше после моего ухода. Спенсер утверждает, что всему виной беременность; говорит, в моем организме некоторые вещества сейчас производятся в избытке, и в этом все дело. Но я-то знаю: причина другая. Я ощущаю себя чужой в этом городе. Ощущаю себя чужой рядом со своим мужем. Ощущаю себя чужой в своей собственной коже. Я словно ребенок, который вечно водит во время игры в пятнашки. Словно глупая девчонка, хохочущая над непонятной шуткой. Мое сознание распадается на множество разрозненных частиц, и я не могу понять, какая из этих частиц – я сама.

А теперь еще это… Во мне растет дитя, и оно ни в чем не повинно. Отняв жизнь у себя, я неизбежно отниму жизнь и у него тоже. А это будет означать, что я дважды убила того, кого должна была любить.

Спенсер очень умный; он пользуется своим интеллектом как козырной картой. Спенсер заигрывает со мной и разжигает мое воображение. Когда приходит время отправляться в город, я уже мечтаю попасть на праздник. Я чувствую в воздухе запах гари от фейерверков, слышу торжественный грохот барабанов на параде. Дитя играет у меня в утробе, словно серебряная рыбка в озере Шамплейн. Я невольно кладу руку на живот. Спенсер замечает это, улыбается и накрывает мою ладонь своей. Пока мы едем по Оттер-Крик-Пасс, я думаю о гадалках. Может, одна из них увидит в своем хрустальном шаре лицо моей матери, а может, прорицательнице не удастся разглядеть ничего, кроме той зияющей бездны, которую вижу я сама.

* * *

Вопрос: Что является самым ценным на свете?

Ответ: Зародышевая плазма.

Вопрос: Каким образом зародышевая плазма становится бессмертной?

Ответ: Исключительно благодаря деторождению.

Вопрос: В чем состоит евгенический долг человека перед цивилизацией?

Ответ: В том, чтобы передать собственные лучшие качества будущим поколениям. Если тот или иной индивидуум обладает чрезмерным количеством нежелательных качеств, от них следует избавиться, позволив его зародышевой плазме умереть вместе с ним.

Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926

Так жарко, что, кажется, даже дома обливаются потом. Тротуар плавится под ногами. Мужчины в летних костюмах и женщины в красивых льняных платьях гуляют, взявшись за руки. Лоточники продают лимонный лед и красно-бело-голубые вертушки. Все улыбаются, все слишком широко улыбаются.

– Я слышал, сегодня утром здесь был боксерский поединок, – говорит Спенсер. – Какой-то солдат из военного городка победил ирландца, приехавшего из Нью-Йорка.

Он тащит меня туда, где толпа не так густа, вытягивает шею и смотрит в сторону Холма. Там живет мой отец, с тех пор как я и Спенсер поселились в доме, где прошло мое детство.

– Гарри не имеет привычки опаздывать, – бормочет Спенсер. – Ты его не видишь?

Спенсер почти на голову выше меня, к тому же он носит очки. Я тоже вытягиваю шею, высматривая отца, но вижу только босоногого мальчика, который стоит на коленях у кучи навоза и собирает монетки, просыпавшиеся из чьего-то кошелька. Этот мальчик – часть неизвестного мне мира, он принадлежит к тем людям, что живут в трущобах Норт-Энда. От нашего дома их отделяет расстояние в две сотни ярдов и невидимая, но непроницаемая стена.

– Дорогая! – раздается у меня за спиной голос отца. Оборачиваюсь, он целует меня в щеку. – Прости, Спенсер, – говорит он, и они пожимают друг другу руки. – Я смотрел бокс. Потрясающее зрелище. Особенно для тех, кто интересуется психологией иммигрантов…

Наука для меня – темный лес, однако я выросла в этом лесу. Мой отец Гарри Бомонт – профессор биологии в Вермонтском университете. Спенсер, профессор антропологии, разделяет его взгляды на законы генетики Менделя. Они оба – последователи еще одного ученого, Генри Перкинса, который познакомил Вермонт с евгеникой: наукой о совершенствовании человечества благодаря улучшению генетики. Профессор Перкинс когда-то возглавлял Вермонтское евгеническое общество, частную организацию, которая занималась изучением законов генетики, так сказать, на местном материале. Ныне он совместно со Спенсером и моим отцом работает под эгидой Вермонтской комиссии по вопросам сельской жизни. Созданный ими Комитет по изучению человеческого фактора много лет работал на Институт семьи, исследуя историю вырождающихся вермонтских семей и пытаясь понять, каким образом социальное и экономическое состояние города влияет на судьбы его жителей. Их родословные таблицы, несомненно, пригодятся социальным работникам и полицейским, которые опекают трудных подростков и досрочно освобожденных преступников. Эти исследования имеют самое широкое значение: как и всякий другой штат, Вермонт может служить уменьшенной моделью всей страны.

В результате столь упорной научной работы станут возможными реформы, способные изменить будущее Вермонта. Спенсер часто говорит, что нам нужно стремиться не вперед, а назад – в ту пору, когда при слове «Вермонт» людям представлялся безмятежный пасторальный пейзаж: утопающие в зелени городки, белые церкви, пестрые склоны холмов, поросших лесом. Мой отец и Спенсер чуть ли не первыми поняли, что эта чу́дная картина замутилась вследствие того, что генетический фонд янки истощается и загрязняется. Сотрудники Института семьи отправляются в небольшие города и изучают, как социальный и экономический статус сказывается на генетических процессах, происходящих в семьях. Закономерно, что в городах, находящихся в состоянии экономического упадка, растет количество жителей, попадающих в тюрьмы, психиатрические лечебницы и школы для слабоумных детей. Ущербные гены, приводящие к слабоумию и проявлению криминальных наклонностей, разумеется, передаются потомству – это очень хорошо видно на схемах, которые отец часто раскладывает на нашем обеденном столе. Выявляя носителей подобных генов и лишая их возможности размножаться, Вермонт сможет вернуть себе былое процветание.

Спенсер без конца повторяет, что все его исследования направлены на создание идеальной вермонтской семьи.

– Такой семьи, как у нас с тобой, – добавляет он.

С тех пор как я вышла замуж, мне тоже приходится вносить свою лепту в дело всеобщего процветания. Я состою в совете Общества помощи детям и в Обществе дочерей Американской революции, выполняю обязанности секретаря женского комитета при церкви. Но женщины, с которыми я встречаюсь там, – грудастые, в жакетах с подплечниками и чулках со швом – говорят одно и то же, думают одинаково и так похожи друг на друга, что мне трудно бывает их различать. Я никогда не стану одной из них.

Иногда я думаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не вышла замуж за Спенсера, а поступила бы в колледж. Наверное, я стала бы сотрудницей евгенического общества, как Фрэнсис Конклин и Гарриет Эббот. Была бы я счастливее, вот в чем вопрос? Эти женщины ощущают себя частью движения, которое приведет Вермонт в безоблачное будущее. Не могу сказать то же самое о себе.

Спенсер говорит, что предназначение некоторых женщин – изменять этот мир, а другие созданы для того, чтобы он не развалился. А еще есть женщины, которые не находят себе места в этом мире, потому что знают: сколько бы они ни старались, они всегда будут здесь чужими. Я отношусь к их числу.

Отец обнимает меня за плечи.

– Как поживает мой внучек? – спрашивает он, словно нет никаких сомнений в том, что родится мальчик.

– Парень силен, как буйвол, – отвечает Спенсер. – Лягает Сисси без передышки.

Отец расплывается в улыбке. Никто не упоминает о моей матери, хотя ее имя словно витает в воздухе. Интересно, я в утробе тоже была сильна, как буйвол, и лягалась целыми днями?

Струйки пота бегут у меня меж грудей, стекают по спине. Голова под шляпой нестерпимо чешется. С озера доносится гудение барж, вереницей отплывающих от берега.

– Мэм, вы хорошо себя чувствуете? – слышу я чей-то голос.

Поворачиваюсь и вижу молодого человека в светлом костюме, с красной гвоздикой в петлице. Его волосы цвета патоки аккуратно причесаны на косой пробор. Рука его слегка касается моего локтя.

– Вы выглядите немного усталой, – говорит он. – Несомненно, вы здесь самая очаровательная женщина. Но похоже, ваши силы на исходе.

Прежде чем я успеваю ответить, между нами вырастает Спенсер.

– Вы хотите что-то сказать моей жене? – спрашивает он.

Молодой человек пожимает плечами.

– Я хочу кое-что сказать всем этим людям, – говорит он, указывая на толпу, и, подмигнув мне, исчезает.

– Может, на следующий год ты нокаутируешь ирландца на боксерском ринге, – обращается отец к Спенсеру.

– Я нокаутирую всякого, кто будет приставать к Сисси, – ухмыляется Спенсер.

Слова его заглушает раскатистый баритон того самого молодого человека, о котором идет речь.

– Леди и джентльмены! Легенда о Самюэле де Шамплене! – провозглашает он.

Люди спешат увидеть представление на исторический сюжет. Музыканты играют индейские мелодии, выходят четыре смельчака, изображающие зловещих ирокезов. Они полуголые, как и положено дикарям, лица и тела их разрисованы цветными полосами. Отважный путешественник Шамплен, прибывший в сопровождении воинов-алгонкинов, убивает всех врагов одним выстрелом из своей винтовки, и они падают вповалку.

– Мрачная эпоха господства дикарей закончилась в этот решающий час, – возвещает оратор. – Могущественный Шамплен пересек воды… и сотворил из великого хаоса великий порядок.

Раздаются аплодисменты, актеры кланяются, а зрители начинают расходиться.

– Ну, куда пойдем теперь? – спрашивает Спенсер. – Скоро начнется бейсбольный матч, а на озере будут гонки катеров. Или ты хочешь посмотреть выставку?

Хотя нас разделяют колеблющиеся людские волны, я вижу, что мужчина, стоящий по другую сторону сцены, неотрывно смотрит на меня. Он такой же смуглый, как и индейцы, игравшие в историческом представлении. Глаза у него темные – не глаза, а настоящие ловушки. Встретив мой взгляд, он не улыбается и из вежливости делает вид, что смотрит в другую сторону. Не могу двинуться с места даже после того, как Спенсер касается моего плеча. Я чувствую, что странный незнакомец может причинить мне боль, и сознаю, что он никогда этого не сделает. Сама не знаю, что завораживает меня сильнее.

– Сисси?

– Идем посмотрим выставку, – говорю я, надеясь, что это вполне приемлемый ответ.

Когда я оборачиваюсь, темноглазого незнакомца уже нет.

* * *

Свобода и единство.

Девиз штата Вермонт

Заброшенный участок на Шелберн-стрит превратился в выставочную площадку. Мы сидим на трибуне и смотрим шоу Берти Бриггс «Легендарные танцующие кошки». Я обмахиваюсь программкой, как веером. Приподнимаю волосы с мокрой от пота шеи и пытаюсь засунуть их под шляпу. Замечаю, что под мышками у меня темные круги, и краснею от смущения.

Спенсеру наверняка тоже жарко. Но в своем костюме из индийского льна он выглядит таким же спокойным и невозмутимым, как и обычно. Они с отцом наблюдают за цыганами, которые предлагают свои товары: плетеные корзинки, настои трав, снегоступы. Летом они раскидывают свой табор на берегах реки и озера, а зиму, говорят, проводят в Канаде. Разумеется, это не настоящие цыгане, а самые обычные индейцы. Но их называют джипси – у них темная кожа, они ведут кочевую жизнь, и их многочисленные дети частенько попадают в приюты и тюрьмы.

– Воскресшие исмаилиты, – бормочет Спенсер.

Профессор Перкинс проводил свои исследования среди этих самых джипси и выяснил, что в их клане нередки случаи умственного расстройства. Он изучал и семьи, принадлежащие к племени так называемых пиратов, которое ютится в плавучих трущобах. Различия между этими семьями и, скажем так, здоровой американской семьей вроде нашей обусловлены генетическим фактором. Отец, склонный к бродяжничеству, производит на свет сына-бродягу. Развратная мать передает это качество дочери.

– В Брандоне были сделаны три операции, – говорит отец. – И еще две – в тюрьме.

– Замечательно, – улыбается Спенсер.

– Наши надежды скоро станут явью. Уверен, со временем многие пожелают пройти через это добровольно. Как только поймут, что эта небольшая процедура существенно облегчит им жизнь.

Одна из дрессированных кошек Берти Бриггс начинает расхаживать по проводу. Лапы у нее дрожат, – по крайней мере, мне так кажется. Внезапно у меня перед глазами все начинает расплываться. Опускаю голову, смотрю на собственные колени и несколько раз глубоко вдыхаю, отгоняя приступ дурноты.

Неожиданно на колени мои ложится маленькая ручка, смуглая, а может, просто грязная. В ней зажат измятый листок бумаги, на котором, в окружении луны и звезд, напечатано: «Предсказания судьбы – мадам Солиат». Вскидываю голову, но мальчуган, оставив листок у меня на коленях, исчезает в толпе.

– Пойду поищу туалет, – говорю я, поднимаясь.

– Я тебя провожу, – заявляет Спенсер.

– Я вполне в состоянии дойти туда сама.

В конце концов Спенсер соглашается отпустить меня. Он помогает мне сойти с трибуны и машет рукой, указывая, куда нужно идти.

Убедившись, что он больше на меня не смотрит, направляюсь совсем в другую сторону. Вытаскиваю из сумочки сигарету (Спенсер полагает, что женщине ни в коем случае не следует курить) и ныряю в шатер мадам Солиат. Он небольшой, черный, занавески у входа расшиты золотистыми звездами. На гадалке серебристый тюрбан, в каждом ухе по три серебряные серьги. Под столом лежит огромная собака, она высунула язык, розовый, как открытая рана.

– Садитесь, – говорит гадалка так, словно она давно меня ждала.

У нее нет ни чайных листьев, ни хрустального шара. Она не просит меня протянуть руку и не пытается рассмотреть мою ладонь. Я уже собираюсь встать и уйти.

– Не бойтесь, – произносит гадалка. Голос у нее глубокий и низкий, как у мужчины.

– Я не боюсь.

Разминаю в пальцах сигарету и слегка вскидываю подбородок, стараясь показать, какая я смелая.

Гадалка качает головой и опускает взгляд на мой живот:

– Насчет этого…

Моя мать умерла в родах. Предчувствую, что со мной произойдет то же самое. Конечно, жаль, что я не увижу своего ребенка… зато велика вероятность того, что я наконец-то увижу мать.

– Ты ее увидишь, – отвечает гадалка, словно я говорила вслух. – То, чего ты не знаешь, станет ясным. Но это замутит другие воды.

Она говорит загадками. Напускает туману, сказал бы Спенсер. Впрочем, визит к гадалке – занятие не для ученого, и Спенсер никогда бы до такого не унизился. То, что она предсказывает мне, может случиться со всяким: гадалка обещает, что я скоро получу крупную сумму денег; предупреждает, что в наш дом скоро придет незнакомец. Вытаскиваю из кошелька доллар и чувствую, как пальцы гадалки сжимают мое запястье. Пытаюсь вырваться, но она держит так крепко, что я ощущаю биение собственного пульса.

– На твоих руках смерть, – говорит она, прежде чем меня выпустить.

Чуть живая от страха, поднимаюсь на ноги и выскакиваю из шатра. О да, она права. Я приношу смерть, ведь своим появлением на свет я убила собственную мать.

Бреду, сама не зная куда, лица вокруг расплываются. Неожиданно обнаруживаю себя среди молодых людей, студентов университета, толпящихся перед входом в «Хрустальный лабиринт». Пытаюсь идти против людского потока, но это бесполезно. Толпа вносит меня внутрь, и я оказываюсь среди зеркальных стен.

Спенсер рассказывал мне об этом передвижном лабиринте, сооружение которого обошлось в двадцать тысяч долларов. Из-за перегородки доносится визг заблудившихся школьников. Воздух здесь густой, как заварной крем. Мое собственное отражение преследует меня, возникая за каждым поворотом.

Жарко, по шее стекает пот. Останавливаюсь и касаюсь рукой собственного отражения – живота, в котором живет ребенок, щеки, подбородка. Неужели всем прочим людям я кажусь такой испуганной?

Медленно иду, не отрывая руки от стекла, мои отражения следуют за мной, переползая из зеркала в зеркало… Внезапно вместо своего лица я вижу в зеркале чужое. Черные глаза, черные волосы, рот, не знающий, что такое улыбка. Нас разделяет всего несколько дюймов. Меня и мужчину, который смотрел на меня во время представления. Кажется, никто из нас не дышит.

Ох, как жарко. Это последнее, что я успеваю подумать, прежде чем все вокруг заволакивает темнота.

* * *

Патриотический долг каждой нормальной супружеской пары – рожать как можно больше детей, чтобы восстановить генетический фонд «старого доброго Вермонта».

Вермонтская комиссия по вопросам сельской жизни, Комитет по изучению человеческого фактора. Люди Вермонта. Сельский Вермонт: программа на будущее, 1931

– Все хорошо, Сисси.

Голос Спенсера увлекает меня в длинный туннель. Когда мое зрение проясняется, пытаюсь найти знакомые ориентиры: «Хрустальный лабиринт», трибуну, лоток продавца соленых орехов. Но вместо этого вижу кувшин, умывальный таз на собственном туалетном столике и позолоченную спинку кровати. На лбу у меня мокрое полотенце, вода капает с него на подушку.

Спенсер держит меня за руку. Вспоминаю, как в детстве папа брал меня за руку, чтобы перевести через Чёрч-стрит. Я вышла замуж за Спенсера, когда мне было семнадцать; он стал вторым взрослым мужчиной, который меня оберегает. Лежа на боку, глядя на собственный живот, свисающий на бедра, думаю о том, что сама я так и не стала взрослой.

– Тебе лучше? – спрашивает Спенсер и улыбается так ласково, что внутри у меня все поет.

Я люблю его. Люблю запах его волос, люблю горбинку у него на носу, которая не дает очкам сползти слишком низко. Люблю его поджарое мускулистое тело – никто бы не подумал, что под строгим костюмом и безупречно отглаженной рубашкой скрываются такие развитые мускулы. Обожаю, когда он смотрит на меня так озадаченно, будто любовь – это вещество, количество которого невозможно измерить научным способом, ибо оно слишком быстро возрастает. Мне жаль, что мы не встретились на оживленной улице в Нью-Йорке, или на вечеринке в саду в Айове, или даже на теплоходе во время трансатлантического рейса. В общем, в любом месте, где Спенсер не воспринимал бы меня как дочь профессора Гарри Бомонта. И к нашим отношениям не примешивалось бы отношение Спенсера к моему отцу.

Он кладет руку мне на живот, и я закрываю глаза. Знаю, Комитет по изучению человеческого фактора, в котором работает Спенсер, рекомендует относиться к выбору супруги с особой осторожностью. Но Спенсер выбрал меня отнюдь не потому, что я – это я. Он выбрал меня, потому что я дочь своего отца.

Интересно, что чувствовал Спенсер, принимая решение. Уж конечно, он располагал всей информацией обо мне. Знал о моем… скажем так, дефекте. И тщательно взвесил все за и против.

– Как я здесь оказалась? – За этим вопросом скрывается несколько других.

– Ты потеряла сознание на выставке.

– Было слишком жарко…

– Отдыхай, Сисси.

«Я чувствую себя превосходно!» – хочется мне закричать во все горло, хотя это неправда. В детстве я иногда забиралась на крышу нашего дома, этого самого дома, где мы живем сейчас, раскидывала руки, как крылья, и орала на весь Комтусук. Дело было, разумеется, не в том, что мне хотелось сообщить людям нечто важное. Просто отец постоянно твердил, чтобы я не шумела, и порой это начинало действовать мне на нервы.

Иногда мне кажется, что в крови у меня возникают какие-то темные завихрения, которые дают о себе знать в самые неожиданные моменты. Сейчас, когда Спенсер так трясется надо мной, это происходит особенно часто. Постоянно хочется курить. Сегодня я зачем-то отправилась к гадалке. Вчера порезала себе руку.

Наверное, эти завихрения я унаследовала от своей матери.

– Пойду… Пришлю к тебе Руби. – Спенсер встает и целует меня в макушку. – Все будет хорошо.

Если Спенсер так говорит, значит так оно и будет.

Руби маячит в дверях, ожидая, когда я сделаю ей знак войти. Нашей служанке всего четырнадцать лет. По возрасту мы могли бы быть подругами, но нас разделяет пропасть. Дело не только в том, что Руби служанка, а я хозяйка. На самом деле я старше Руби не на четыре года, а на несколько десятков лет. Когда Руби уверена, что ее никто не видит, она начинает танцевать. Делает пируэты, скрывшись за простынями, которые сохнут во дворе на веревке. Отплясывает линди-хоп или чарльстон. Я никогда не позволяю себе ничего подобного. Всегда помню, что кто-то может наблюдать за мной.

В руках у Руби большой пакет из коричневой бумаги.

– Посмотрите, миз Пайк, что нам прислали по почте, – говорит она.

Руби кладет пакет на столик и при этом старательно отводит глаза от моего забинтованного запястья. Разумеется, ей известно, что произошло вчера. Она держала таз с теплой водой, пока Спенсер промывал и перевязывал порез. Но на этот счет существует заговор молчания, и Руби его соблюдает.

Руби развязывает бечевку и разворачивает бумагу. Внутри – фирменная коробка «Сирс, Робак и Ко», а в ней ботинки, очень похожие на те, что Спенсер недавно снял с меня. Но они на размер больше, и наверное, не будут жать. Теперь, когда ноги отекают из-за беременности, старая обувь стала мне тесной. Опускаю взгляд на ноги Руби:

– Ты ведь носишь шестой размер, верно?

– Да, мэм.

– Почему бы тебе не взять мои старые ботинки? Не думаю, что ноги у меня когда-нибудь снова станут меньше.

Руби берет ботинки так бережно, словно это великое сокровище.

– Моя сестра иногда отдавала мне вещи, из которых выросла, – говорит она.

– У тебя есть сестра?

Как же так – я уже целый год живу под одной крышей с этой девочкой и практически ничего о ней не знаю?

– Уже нет. Она умерла от дифтерии.

Руби отводит глаза и продолжает распаковывать посылку, выкладывая на одеяло крохотные рубашечки, носочки и платьица всех оттенков белого. Настоящее лилипутское приданое. По-моему, все это не налезет и на куклу, не говоря уже о ребенке.

– О! – благоговейно выдыхает Руби, поднимая кончиками пальцев кружевной чепчик. – В жизни не видела подобной красоты!

Руби ждет ребенка с бо́льшим нетерпением, чем я. Не то чтобы мысль о его скором появлении на свет меня не радует. Но я не сомневаюсь, что не переживу родов, хотя все вокруг старательно делают вид, что это не так. Уроки Спенсера не прошли для меня даром, я знаю, в моей зародышевой плазме есть дефект. День рождения ребенка станет днем моей смерти – разумеется, если я не убью себя раньше.

Пытаясь убедить меня в обратном, Спенсер прочел мне множество статей по акушерству и гинекологии. Он показывал меня лучшим докторам. Я улыбалась, кивала, иногда даже слушала. И при этом замышляла самоубийство. Но, ощутив, как маленькие ножки колотят меня под ребра, как будто хотят достать до сердца, я растерялась.

– О миз Пайк, не надо плакать! – восклицает Руби. (Оказывается, я расплакалась, сама того не замечая.) – Хотите, я позову профессора?

– Нет, – качаю я головой и вытираю глаза краешком простыни. – Не надо. Я себя прекрасно чувствую. Просто я устала, только и всего.

Прошлой ночью, когда я разрезала себе запястье, мне хотелось проникнуть сквозь кожу, плоть и костный мозг и добраться до того места, которое болит не переставая. Спенсер, перевязывая мою рану, твердил, что я должна думать о ребенке. Осталось потерпеть всего лишь пару месяцев, повторял он. Спенсер никак не может понять, что я думаю прежде всего о нем, моем сыне. Пытаюсь избавить его от тяжести, которая гнетет меня всю жизнь. От сознания того, что он стал причиной смерти собственной матери.

Знаю, что мои действия лишены всякой логики. Знаю, что, причиняя вред себе, я подвергаю опасности ребенка. Но когда я остаюсь наедине с темнотой, наедине с ночью, наедине с лезвием бритвы, соображения логики бессильны. Несколько раз я говорила об этом Спенсеру. «Но я люблю тебя», – отвечал он, словно эти слова могли удержать меня в подлунном мире.

Сейчас, когда рядом со мной только Руби, я пытаюсь объяснить необъяснимое:

– Тебе никогда не случалось войти в комнату, где полно людей, и вдруг ощутить свое одиночество так пронзительно, что и шагу дальше не ступить?

Руби погружается в задумчивость, тихо кивает. Пристально смотрю на нее и думаю, что она, возможно, вовсе не такая наивная, какой кажется на первый взгляд.

– Миз Пайк, я вот что придумала, – смущенно шепчет Руби. – Может, нам с вами стать сестрами? Ну то есть притвориться?

Руби, служанка, приехавшая из Французской Канады, – и я, жена одного из самых почетных граждан Берлингтона!

– Может быть, – отвечаю я.

* * *

Основы наследственности: проф. Г. Ф. Перкинс

Лекционный курс посвящен основным принципам элементарной эмбриологии, механизмам наследственных процессов, принципам проведения селекционных экспериментов, а также евгенике, практическому приложению законов наследственности к жизни человечества.

Ньюменские чтения: эволюция, генетика и евгеника. Бюллетень Вермонтского университета, 1923/24

Уже многие годы я интересуюсь Гарри Гудини. После его смерти в 1926 году было издано множество его биографий, и я прочла все до единой. У меня есть целый альбом газетных вырезок, посвященных его чудесам. Да, конечно, я тоже хочу разорвать цепи, приковывающие человека к определенному месту, и исчезнуть – так же, как это делал он. Но дело не только в этом. Сильнее всего меня привлекает другая его особенность: Гудини умел проникать в мир духов.

Да, кажется, я забыла упомянуть о том, что Гудини тоже потерял мать.

Сейчас я читаю книгу о затяжной вражде между Гудини и некоей дамой по имени Марджери, бостонским медиумом. Во время сеансов Марджери голос ее раздавался в разных углах комнаты, колокольчик звонил сам собой, рупор передвигался по столу. При этом присутствующие на сеансе зрители держали медиума за руки. Гудини, уверенный, что она мошенница, предложил ей провести сеанс из запертого ящика, и Марджери приняла вызов. Во время этого сеанса у ног медиума была обнаружена складная линейка. Гудини заявил, что при помощи этой линейки Марджери проводила различные манипуляции, но сама дама-медиум решительно отрицала это – она утверждала, что линейку ей подкинули. Гудини вспоминал о бостонской леди даже на смертном одре и заявлял: если к ней когда-нибудь действительно явится дух, это будет он сам.

После смерти Гудини прошло уже больше пяти лет, и, хотя за это время было проведено множество спиритических сеансов, дух его не явился ни на одном из них.

Вот что я думаю на этот счет: если бы не отчаянное стремление Гудини вступить в контакт со своей умершей матерью, он не ополчился бы на Марджери столь яростно. Он отрицал мир духов, потому что боялся: оказавшись там, он уже не сумеет вырваться.

Прячась в огромном платяном шкафу, я чувствую себя полной идиоткой. Увы, это единственное уединенное место во всем доме. Маленький карточный столик, который я сюда затащила, врезается мне в живот, но без него не обойтись. Я много читала о вращении столов, о том, что это один из способов вступить в контакт с духами. Конечно, было бы лучше, если бы за столом, соединив руки, сидело несколько человек. Но со Спенсером о подобных вещах не стоит и заговаривать, а как к этому отнесется Руби, я даже не представляю.

Шелковые подолы моих платьев гладят меня по плечам. Изо всех сил прижимаю к столу ладони, закрываю глаза и шепчу: «Мама…»

Внезапно чья-то рука касается моего живота. Подскакиваю на месте, но в следующее мгновение сознаю, что эта рука, точнее, крохотная ручка находится внутри меня. Ребенок решил напомнить о себе и отвлечь меня от занятия, которое кажется ему бессмысленным.

– Тише, – успокаиваю его я. – Мы пытаемся поговорить с твоей бабушкой.

О, если бы я смогла ее найти, если бы сумела отворить дверь в иной мир… тогда можно было бы надеяться на возвращение сюда после собственной смерти…

Несколько раз глубоко вдыхаю, чтобы сосредоточиться. Концентрирую на карточном столике всю свою энергию.

– Мама, если ты меня слышишь, дай знать.

Стол, на котором лежат мои ладони, остается совершенно неподвижным. Но я слышу какой-то скрип. Открыв глаза, вижу, что одна из дверных ручек шкафа поворачивается сама собой. Дверца приоткрывается, щелка становится все шире, в нее пробивается луч света, и возникает женская фигура.

– Миз Пайк! Бога ради, что вы здесь делаете? – с удивлением спрашивает Руби.

Сердце мое сильно колотится, и я не сразу могу ответить. Делая вид, что сидеть в шкафу – самое обычное занятие, спрашиваю:

– Что тебе нужно, Руби?

– Вы собирались на ланч с профессором… надо спешить, а не то опоздаете.

Наш ланч… совсем из головы вылетело. Летом мы со Спенсером каждую среду после лекций устраиваем небольшой пикник на университетской лужайке. Сидим в тени дубов и болтаем обо всем на свете: о научных исследованиях Спенсера, о самых многообещающих студентах, о том, как назвать нашего будущего сына.

Руби уже сложила в корзинку виноград, холодное мясо, макаронный салат и рогалики с кунжутом.

– Спасибо, Руби, – говорю я и, прежде чем выйти из спальни, бросаю тоскливый взгляд на шкаф.

Сегодня Спенсер ушел на работу пешком – от нашего дома до университета всего три мили. Машину – «Паккард Твин-6» с 12-цилиндровым двигателем, предмет своей радости и гордости, – он оставил мне. У этого автомобиля есть так называемая дверца самоубийцы: если закрыть ее неплотно, она может открыться внутрь и выбросить вас на ходу.

Я уже обдумывала подобную возможность.

Спенсер читает лекции аспирантам в маленькой аудитории, насквозь пропахшей льняным маслом и философией. Он стоит на кафедре, жара вынудила его снять пиджак и закатать рукава рубашки. За спиной у него – экран, на который проектор отбрасывает изображения человеческих черепов.

– Обратите внимание на разницу между долихо- и брахицефалами. Черепа представителей негроидной расы могут относиться к обоим типам, – поясняет Спенсер, – но все негроиды имеют признаки обезьяноподобия – выступающую челюсть, приплюснутый нос. Все это свидетельствует о деградации расы.

Вверх взметнулась рука.

– Насколько они примитивны? – спрашивает студент.

– Они подобны детям, – отвечает Спенсер. – Как и дети, обожают яркие цвета. Как и дети, быстро проникаются симпатией к другому человеку. – Он смотрит на часы, висящие на стене, потом замечает меня, и в глазах его на миг вспыхивают радостные огоньки. – На следующей неделе мы поговорим об отличительных особенностях пяти рас, составляющих человечество, – сообщает он, пока студенты встают и собирают книги, затем подходит ко мне, улыбаясь. – Чем я заслужил подобную честь?

– Сегодня среда, – напоминаю я. – День нашего пикника на лужайке.

В подтверждение своих слов я показываю ему корзинку с едой, которую до сих пор прятала за спиной.

Спенсер озадаченно сдвигает брови:

– Черт, Сисси, сегодня мне назначил встречу Генри Перкинс. Боюсь, у меня не будет времени для пикника.

– Ничего страшного. Я понимаю, дела прежде всего.

– Ах ты, моя умненькая девочка, – говорит он и поворачивается, чтобы уйти.

– Спенсер! – окликаю я. – Может, мне стоит тебя подождать?

Но он не слышит или делает вид, что не слышит. Напевая себе под нос, ставлю корзинку на пол и подхожу к кафедре. Каблуки мои клацают, точно зубы, я отбрасываю на экран нелепую бочкообразную тень. Вытягиваю руку и складываю пальцы так, чтобы на экране появился силуэт волка. Заставляю его открывать и закрывать пасть на фоне брахицефалического негроидного черепа.

– Миссис Пайк?

Застигнутая врасплох, резко поворачиваюсь и встречаю удивленный взгляд Абигейл Олкотт. Этой большеглазой женщине под тридцать, она работает в Управлении социального обеспечения. На ней строгий деловой наряд – узкая синяя юбка и белая блузка со складочками на груди. В последнее время она часто встречается со Спенсером, они обсуждают материалы евгенического общества, которые она использует в своих исследованиях. По роду своей деятельности она обязана определять, какие из деградирующих семей еще могут возродиться, а какие необходимо подвергнуть действию нового закона о стерилизации.

– Привет, Абигейл! – говорю я как можно непринужденнее.

Впрочем, держаться непринужденно у меня не получается – все-таки она старше и, в отличие от меня, закончила университет, а не какую-то дурацкую закрытую школу для девочек.

– Профессора здесь нет? – Абигейл окидывает взглядом аудиторию и бросает взгляд на свои наручные часы. – Мы с ним договорились съездить сегодня в Уотербери.

Значит, я не единственная женщина, планы которой нарушил Спенсер. Интересно, чем они собирались заниматься в Государственной психиатрической больнице? Представляю, как она идет рядом с моим мужем и они с увлечением плетут кружево научного разговора. Абигейл знает так много умных слов, она может собрать из них целый букет и преподнести Спенсеру. Против такого подарка ему трудно будет устоять. Увы, тут я не могу с ней тягаться – в отличие от Спенсера и папы, я плохо разбираюсь в евгенике. Конечно, было бы здорово за обеденным столом поразить их каким-нибудь умным высказыванием, которого от меня никто не ожидал. Так и вижу лица этих ученых мужей: в их глазах потрясение, уважение… Но, увы, вряд ли я сумею изречь что-нибудь, достойное их внимания.

Внезапно у меня сладко замирает дух. Чувство такое, словно я вернулась в детство, опять стою на крыше нашего дома и ору на весь Комтусук.

– Разве он ничего не сказал вам? – спрашиваю я.

– О чем?

– О том, что сегодня у него встреча с профессором Перкинсом. – Пока что я говорю только правду. – Спенсер собирался оставить вам записку… но на него навалилось столько дел, что он, наверное, забыл и…

– Какую записку, миссис Пайк? – нетерпеливо перебивает Абигейл.

– Он хотел вам сообщить, что вместо него в Уотербери поеду я.

У Абигейл глаза лезут на лоб. Она слишком вежлива, чтобы выложить все, что она думает по этому поводу: у меня нет квалификации социального работника и то, что я родилась в семье ученого, вовсе не означает моей осведомленности в научных вопросах. Взгляд ее упирается в мой большой живот.

– Спенсер уверен, что эта поездка не будет для меня слишком утомительной, – поспешно добавляю я.

Эта фраза решает все. Абигейл даст руку на отсечение, но не станет оспаривать мнение Спенсера. Сжав губы в тонкую линию, она кивает и говорит:

– Ну что ж, поехали.

* * *

Вермонт нуждается в психиатрических исследованиях, которые позволят диагностировать все случаи психических патологий в пределах нашего штата, а также подвергнуть научному наблюдению всех лиц, имеющих криминальные наклонности или же страдающих различными зависимостями.

Эйса Р. Гиффорд. Отчет президента. Второй ежегодный доклад Вермонтского общества помощи детям, 1921

Государственную больницу для душевнобольных построили в Уотербери в 1890 году, так как психиатрическая больница в Братлборо к тому времени была уже переполнена. Главный врач доктор Стенли однажды обедал у нас. Это было в 1927 году, мне исполнилось тринадцать. Незадолго до этого доктор Стенли выступил в поддержку законопроекта о добровольной стерилизации. Помню его потемневший от пота крахмальный воротничок. Разговаривая со мной, доктор стоял слишком близко. Еще мне запомнилось, что он отказался есть брюссельскую капусту.

– …Вам может показаться, что хорея Хантингтона поражает только лиц с европейскими корнями. Но нет, эта болезнь, имеющая наследственное происхождение, встречается и у индейцев племени джипси, и у пиратов, – сообщает Абигейл, пока мы идем от стоянки к больничным корпусам.

По всей видимости, она смирилась с моим присутствием и даже решила меня немного просветить. Голос ее звучит спокойно, почти дружелюбно.

Мы подходим к дверям корпуса А, где находится женское отделение. Абигейл поворачивается ко мне, глаза ее горят.

– Любопытно, каково это – просыпаться рядом с мужчиной, у которого такие… такие смелые теории? – спрашивает она, и лицо ее становится таким же красным, как кирпичи, из которых сложено здание.

…В памяти всплывает картина: я пришла в офис евгенического общества на Чёрч-стрит – сообщить Спенсеру, что у нас будет ребенок. Открываю дверь его кабинета и застаю там мужа вместе с Абигейл. Она сидит на краю стола, положив ладонь на руку Спенсера, хохочет – видно, над какой-то его шуткой.

– Сисси! – восклицает Спенсер, увидев меня.

На лице его сияет улыбка, но я не знаю, кому она адресована – ей или мне…

Неожиданно дверь здания открывается, и нас буквально втягивает внутрь, как в вакуум. Конечно, ведь в аду не может быть воздуха. Медсестры в белых шапочках, напоминающих японских бумажных журавликов, двигаются бесшумно и словно не замечают пациенток – ни ту, что рыдает у справочного стола, ни ту, что бегает по коридору голая, с развевающимися волосами. На скамье сидит чумазая девушка, чуть старше Руби. Длинные рукава ее рубашки прикручены к деревянным перекладинам за спиной. Под скамейкой лужица – судя по всему, мочи.

– Мисс Олкотт!

Откуда-то появляется доктор Стенли в белоснежном халате. Интересно, как ему удается сохранять столь безупречный вид в подобной обстановке? Он подходит ко мне так близко, что я слегка напрягаюсь.

– Неужели я имею удовольствие видеть…

– Имеете, – говорю я и протягиваю руку. – Сесилия Бомонт-Пайк.

– Сесилия? Сисси! Вы стали совсем взрослой! – Он скользит взглядом по моему животу. – Вижу, вас можно поздравить.

– Спасибо.

– Сегодня миссис Пайк заменяет профессора, – поясняет Абигейл.

Доктор Стенли умело скрывает свое удивление:

– Превосходно. Что ж, пройдемте в мой кабинет, там будет удобнее разговаривать.

Он поворачивается и идет по коридору, Абигейл следует за ним, а я не могу двинуться с места. Пустой взгляд девушки в смирительной рубашке словно заворожил меня.

– Миссис Пайк! – оборачивается Абигейл. В голосе ее звучит легкое раздражение.

Усилием воли отворачиваюсь от девушки и пускаюсь за ними вдогонку.

Доктор Стенли, очевидно, уверен, что обо всем увиденном здесь я непременно расскажу Спенсеру. Именно поэтому он ведет нас в свой кабинет самым длинным путем. Кое-где в коридоре толпится так много пациенток, что нам приходится идти гуськом.

– Законодательное собрание штата недавно приняло решение о строительстве нового корпуса для женщин с острыми психическими расстройствами, – сообщает доктор. – Вы сами видите, как у нас тесно.

– Сколько больных сейчас содержится в вашей больнице? – спрашивает Абигейл.

– Девятьсот девяносто семь, – отвечает доктор Стенли, и тут взгляд его падает на какую-то девушку – одна сестра ведет ее за руку, а другая несет следом небольшой чемодан. – Уже девятьсот девяносто восемь. – Доктор распахивает дверь в просторную светлую комнату, где тоже многолюдно. – Я очень верю в трудотерапию. Праздные руки – угроза для душевного здоровья.

Женщины, сидящие за длинными столами, плетут тростниковые корзинки или собирают прищепки для белья. Они смотрят на меня и видят богатую даму в нарядном платье для беременных. Никто не догадывается, что я одна из них.

– Мы продаем наши изделия, – с гордостью рассказывает доктор Стенли. – А на вырученные деньги устраиваем для пациентов всякого рода развлечения.

Интересно, ставят ли они штамп на эти изделия? «Сделано по принуждению человеком, который не нашел себе места в реальном мире».

Главный врач подводит нас к запертой двери.

– К сожалению, не все наши пациенты способны к общению, – говорит он и с сомнением смотрит на меня. – Право, не знаю, стоит ли женщине в вашем положении…

– Я не из пугливых.

Чтобы доказать это, я сама открываю дверь.

И сразу жалею об этом.

Два здоровенных санитара стоят по обеим сторонам ванны, в которой сидит голая женщина. Они давят ей на плечи, заставляя погрузиться в воду. Успеваю заметить, что губы у женщины синие, а груди сморщенные, как сушеные яблоки. Из крана на ее голову льется сильная струя. Рядом с ванной – стол, на нем лицом вниз лежит другая женщина, верхняя часть ее тела покрыта простыней. Сиделка с огромной резиновой грушей в руках накачивает воду в трубку, введенную в задний проход пациентки.

– Гидротерапия и орошение кишечника очень эффективны при лечении больных с деструктивными настроениями, – поясняет доктор Стенли. – Но я привел вас, чтобы показать кое-что другое. Милые дамы, я рад представить вам нашу первую пациентку, которая прошла добровольную стерилизацию. Прошу, сюда!

Он ведет нас в дальнюю часть комнаты.

– Перевязка фаллопиевых труб была проведена, когда женщина обратилась за медицинской помощью по поводу синдрома раздраженного кишечника. Пациентка происходит из семьи, которая была подвергнута тщательному генетическому исследованию. Выяснилось, что склонность к депрессии и деструктивному поведению передавалась в этой семье из поколения в поколение. Доктор Кестлер и я поставили свои подписи под врачебным заключением.

Мы подходим к столу, у которого сидит служитель в белом халате. На столе лежит женщина, тело ее сотрясает мелкая дрожь.

– После стерилизации она совершенно оправилась, – с воодушевлением заявляет доктор Стенли. – Ее нынешние проблемы… – он машет рукой, – не имеют ни малейшего отношения к этой процедуре.

Служитель заворачивает женщину в холодную мокрую простыню, превращая ее в мумию. Пациентка стучит зубами.

– Влажные обертывания помогают при лечении самых сложных случаев, – сообщает доктор Стенли.

– Что с ней? – Мой голос кажется мне чужим.

– Она пыталась совершить самоубийство. Три раза.

Смотрю на ее руки, торчащие из-под влажной простыни, и вижу, что запястья забинтованы. Бог мой, ведь я сделала то же самое! Если бы я не была дочерью Гарри Бомонта и женой Спенсера Пайка, я лежала бы сейчас на месте этой несчастной!

– Я… Простите…

Резко поворачиваюсь и вылетаю в коридор. Пробегаю мимо многолюдной комнаты для занятий, мимо девушки, привязанной к скамье, сворачиваю за угол и сталкиваюсь с какой-то низкорослой женщиной. Это пациентка. Ее черные волосы заплетены в две тощие косицы, руки от плеч до запястий покрыты царапинами.

– Твоего ребенка они тоже заберут, – говорит она.

Невольным жестом закрываю живот. Сумасшедшая протягивает руку и касается меня. Отшатываюсь и со всех ног несусь по лабиринту коридоров к выходу. Распахиваю дверь, вырываюсь на воздух и, едва переводя дух, опускаюсь на каменные ступеньки. Немного отдышавшись, закатываю рукав блузки и разматываю бинт на запястье. Порез еще не затянулся, рана напоминает тонкие красные губы.

Спенсер, разумеется, был прав, когда говорил, что я не отношусь к числу женщин, из которых получаются успешные социальные работники. Мое предназначение – быть женой и матерью. Увы, это предназначение я также не способна исполнить должным образом.

Минут через пятнадцать меня находит Абигейл. Я так и сижу на ступеньках. Смущенная собственным идиотским поведением, я не могу смотреть ей в глаза. Абигейл садится рядом. Несомненно, она видит шрам у меня на запястье, но притворяется, что ничего не заметила.

– Когда я впервые увидела, как лечат душевнобольных, то по возвращении в офис подала заявление об отставке, – признается Абигейл. – Заявила шефу, что для карьеры социального работника у меня недостаточно крепкие нервы. Знаете, что он мне ответил? Сказал, что именно поэтому я должна продолжать работать. Если я сочувствую тем, кто страдает, мой долг – сделать все, чтобы страданий в этом мире стало меньше.

Пожалуй, эти слова не лишены смысла. Таков девиз всех борцов за социальное благополучие: «Сегодня делай то, что можешь, и завтра ты изменишь мир». Но весьма сомнительно, что кто-нибудь дал себе труд спросить у той женщины на столе, почему она больше не хочет жить. Никто не выяснил, связано ли ее желание умереть с тем обстоятельством, что она больше не может иметь детей.

А сильнее всего меня мучает вопрос: почему Абигейл и доктор Стенли сочли необходимым стерилизовать эту женщину, но при этом не позволяют ей покончить с собой. Ведь, убив себя, она тоже лишается возможности передать потомкам дефектные гены. Почему же ей не дают права выбора?

– И вы не бросили работу, – едва слышно шепчу я.

– Вы тоже этого не сделаете, – говорит Абигейл. Взгляд ее полон симпатии. Она тянет меня за рукав, заставляя встать. – Завтра в восемь часов утра жду вас в офисе на Чёрч-стрит.

* * *

Вопрос: Для чего необходима стерилизация?

Ответ: Для того чтобы оздоровить нацию, снизив количество различных генетических патологий. Следствием подобного оздоровления станет уменьшение расходов на определенные социальные нужды и, соответственно, снижение налогов. Численность страдающих и несчастных индивидуумов резко пойдет на убыль. Мы должны сделать то, что в естественных условиях сделала бы природа, но более гуманно. Стерилизация ни в коем случае не является карательной мерой. Это всего лишь способ самозащиты общества.

Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926

Когда я возвращаюсь домой, солнце опускается так низко, что на него можно смотреть не щурясь. На черноглазых сюзаннах, растущих вдоль Оттер-Крик-Пасс, сияют золотистые короны. При мысли о завтрашнем дне меня охватывает такое нетерпение, что я готова взорваться.

Оставив машину на стоянке у дома, поднимаюсь по ступенькам крыльца. Нога моя задевает за что-то маленькое и легкое. Наклонившись, вижу корзинку размером с кулак. В отличие от тех, что мастерят пациенты психиатрической лечебницы, эта корзинка сплетена затейливо и аккуратно.

Опускаю находку в карман и открываю дверь.

– Сисси? – Голос Спенсера притягивает меня, как магнит. Муж стоит в дверях своего кабинета, в руках стакан с виски, который он обычно позволяет себе после обеда. – Я примчался сюда как безумный, чтобы просить прощения у моей милой женушки за то, что нарушил ее планы. И что же я вижу? Дом пуст, и моя красавица меня покинула.

– Лишь на время, – говорю я, целуя его в щеку.

– Ты вся сияешь. Можно узнать, что привело тебя в столь радужное настроение?

Замечаю, что в сторонке неподвижно стоит Руби и прислушивается к разговору, не предназначенному для ее ушей.

– Общество помощи детям, – решаюсь я на заведомую ложь – Я была на его заседании.

Руби отводит глаза. Отправляясь на заседания общества, я всегда говорю ей об этом. Я сообщаю ей обо всех своих передвижениях и предполагаемом местонахождении – на тот случай, если об этом захочет узнать Спенсер.

– Есть какие-нибудь хорошие новости? – спрашивает Спенсер.

– Все просто замечательно, – отвечаю я.

Иду в спальню. Руби следует за мной и помогает раздеться. Она расстегивает мое платье на спине – мне самой не дотянуться.

– Знаю, о чем ты думаешь, – говорю я.

Но Руби молчит как рыба. С ее помощью снимаю платье и надеваю свободный хлопковый сарафан. Когда Руби вешает платье на плечики, из кармана выпадает крошечная корзинка.

Поспешно поднимаю ее и прячу в ящик ночного столика. Руби бросает на меня любопытный взгляд, но я делаю вид, что ничего не замечаю. Я не обязана давать какие-либо объяснения своей служанке – ни по поводу корзинки, ни по поводу того, где я была сегодня. Сейчас я слишком поглощена мыслями о завтрашнем дне и не могу переживать о том, как отреагирует Спенсер, узнав правду.

Замечаю, что на ногах у Руби ботинки, которые я ей отдала. Она вешает платье в шкаф – кстати, там наведен порядок после моего утреннего сеанса – и подходит к кровати. Сует руку под подушку и протягивает мне тоненькую книжечку. Это биография Гарри Гудини, которую Руби предусмотрительно припрятала.

Таким способом она дает мне понять, что сохранила мою тайну и Спенсер ничего не знает. Наши взгляды встречаются.

– Спасибо, – бормочу я.

– Вы верите во все это, миз Пайк? – горячим шепотом спрашивает Руби. – Верите, что кто-то может вернуться… оттуда?

Сжимаю ее руку и киваю. В конце концов я сама – живое доказательство этого.

* * *

Изучая генеалогию семей, представляющих для штата и городских властей постоянную статью расхода, мы выяснили, что многие из них имеют французские и индейские корни, а также примесь негритянской крови.

Г. Ф. Перкинс. Проект № 1. Архив Вермонтского евгенического общества. Проекты прошлого, 1926

Оксбери, маленький город на берегу озера Шамплейн, в отчетах Абигейл Олкотт носит название Флитвилль – для того чтобы сохранить приватный характер информации.

– Проследить генеалогию некоторых семей иногда бывает столь же сложно, как узнать родословную лягушек, – говорит мне Абигейл по дороге в лагерь индейцев джипси.

После того как сотрудники евгенического общества отбирают семьи для изучения, они начинают работу с архивами, которые хранятся в Уотербери, в тюрьме штата Вермонт, в ремесленном училище для беспризорных детей и малолетних правонарушителей и в государственной школе для умственно отсталых в Брандоне. Необходимо выяснить, кто из членов этих семей когда-либо находился в данных заведениях. Нужно также опросить учителей, священников, соседей и даже дальних родственников – разумеется, в том случае, если они избежали воздействия дегенеративных тенденций. Из всех этих свидетельств складывается история вырождения семьи, которая излагается в финальном отчете.

Абигейл позволила мне просмотреть записи, сделанные во время прежних визитов в этот лагерь. Клан Делакур ведет свое происхождение от французских канадцев и индейцев. Их предки, приходившиеся друг другу двоюродными братом и сестрой, сочетались браком по римско-католическому обряду и произвели на свет семнадцать детей, десять из которых оказались слабоумными, а трое, по выражению Абигейл, отличались крайней степенью сексуальной распущенности. Последующие поколения изобиловали алкоголиками, преступниками и бродягами. Уделом клана оставалась крайняя бедность, несколько поколений семьи, как правило, теснились в одной жалкой лачуге. В течение последних шести лет многие потомки этого клана перебрались в другие города – Корнуолл, Берлингтон, Вейбридж, Платтсбург. Но летом они непременно собираются во Флитвилле, продают свои поделки, заготовленные зимой, и занимаются рыбной ловлей. Главная проблема Делакуров – слабоумие. Однако криминальные наклонности, различные зависимости и любовь к бродяжничеству тоже нельзя сбрасывать со счетов.

В заметках Абигейл фамилия Делакур превратилась в Мутон – она сказала мне, что так зовут ее пуделя. Таков принцип социальных работников – хранить в тайне имена людей, которые являются объектом их исследования.

– Вы не поверите, но порой информация сама плывет к нам в руки, – делится опытом Абигейл. – Просто приезжаешь в город и начинаешь задавать вопросы. В каждом городе непременно отыщется семья, которая давно стала притчей во языцех.

Если все знают этих людей, в псевдонимах нет никакого смысла, отмечаю я про себя.

Пока мы идем к озеру, вспоминаю слова отца. Он убежден: чем ближе люди живут к воде, тем меньшего успеха они добились в жизни. «Посмотри на племя речных крыс, – говорит он, – и посмотри на меня». Его нынешний дом стоит на вершине Холма в Берлингтоне, как можно дальше от озера.

Наконец мы подходим к лагерю. Сразу видно, что Абигейл здесь хорошо знают. Босоногие детишки подбегают к ней и суют руки в карманы ее юбки, надеясь обнаружить там леденцы. Подросток, вырезающий из дерева весло, застенчиво улыбается ей.

– Им известно, зачем мы здесь? – спрашиваю я вполголоса.

– Им известно, что я интересуюсь их жизнью, – не переставая улыбаться, отвечает Абигейл. – Белые леди, похожие на меня, обычно не проявляют к ним ни малейшего интереса. Именно поэтому они так охотно со мной разговаривают.

Мы останавливаемся около одной из хижин. Никакого колокольчика здесь, разумеется, нет, и Абигейл стучит по шесту, подпирающему крышу.

– Джинни нас ждет, – говорит она.

В следующее мгновение кто-то отдергивает занавеску, заменяющую дверь. Маленькая женщина, с виду примерно ровесница Абигейл, делает нам знак войти и предлагает сесть за стол, явно только что вытертый.

Убогое жилище состоит из одной комнаты. В корзинке у дверей – свежая рыба, в углу еще один стол, на котором громоздится пирамида грязной посуды, угрожающая вот-вот рухнуть. Однако чувствуется, что к нашему приходу здесь пытались навести порядок. Именно это наблюдение Абигейл первым делом записывает в свой блокнот.

– Джинни, рада вас видеть, – говорит она, растягивая губы в улыбке, которая не отражается в глазах. – Познакомьтесь, это миссис Пайк.

Взгляд Джинни упирается в мой живот.

– В первый раз? – спрашивает она.

– Да.

– У меня тоже есть ребенок, – сообщает Джинни. Голос ее звучит напряженно. – Мальчик.

– Да, конечно, – подхватывает Абигейл. – Ваша тетушка Луиза много рассказывала мне о Нормане.

– Еще бы, – кивает Джинни. – Он был ее любимчиком. Она всегда брала его с собой, когда ходила в лес собирать растения: можжевельник, черную ель и лапчатку.

Заглянув через плечо Абигейл, читаю, что она пишет в своем блокноте: «Нечесаные волосы, юбка закреплена булавками, чулки спустились ниже колен. Вид неряшливый и рассеянный».

– Сын Джинни сейчас находится в брандонской школе для слабоумных, – поясняет мне Абигейл. – Луиза говорит, вы недавно получили от него письмо, – обращается она к Джинни.

Лицо Джинни проясняется. Пока она ищет письмо, Абигейл придвигается ближе ко мне.

– Мальчик был отправлен в школу по настоянию властей штата, – сообщает она вполголоса. – Когда сюда явилась комиссия, он ел сырое мясо. Можете себе представить – сырое мясо!

Через несколько минут возвращается сияющая от гордости Джинни с письмом в руках.

– Сколько лет сейчас Норману? – спрашивает Абигейл.

– В октябре будет десять.

– Может, вы сами прочтете нам, что он написал?

Джинни впадает в замешательство, но ненадолго. Она начинает читать по слогам, с трудом разбирая детские каракули, то и дело сбиваясь и поправляя себя.

«Мать и сын неграмотны», – записывает Абигейл в своем блокноте.

– Сразу видно, Норман хороший ученик! – говорит она.

Взгляд Джинни светится гордостью. Она не сомневается, что Абигейл – ее друг.

– Мисус Олкотт, вы работаете в этих самых комиссиях… не можете вы сказать им, что Нормана надо вернуть домой?

Внезапно я понимаю, почему эта женщина с такой готовностью впустила в свой дом чужих людей. Ей нужно выудить из Абигейл как можно больше информации. Так же как Абигейл требуются сведения о ней, ничуть не меньше.

– Простите, но мне необходимо выйти на воздух, – говорю я.

Выхожу из лачуги и бреду куда глаза глядят, ботинки мои тонут в мягкой пыли. Мальчишки бросают друг другу тряпичный мяч, их смуглые тонкие руки мелькают на фоне голубого неба. Если я хочу помогать Абигейл, я тоже должна задавать вопросы. Должна выведывать каждую подробность из жизни этих людей.

У входа в палатку сидит старуха с трубкой во рту, руки ее проворно снуют, превращая ивовые прутья в глубокую корзину. Прохожу мимо с застывшей на губах улыбкой. Старая джипси поднимает голову, но не говорит ни слова. На лице ее не двигается ни один мускул, но взгляд полон такой неприязни, что мне хочется пуститься наутек. Вместо этого я подхожу к мужчине, который стоит на берегу озера с удочкой в руках. Он забрасывает и сматывает леску с такой грацией, словно это часть некоего загадочного танца. На мужчине брюки с подтяжками, его длинные черные волосы падают на плечи. Глядя на него, начинаю жалеть, что, следуя за модой, коротко подстриглась.

«Выказывай интерес к их делам» – гласит первое правило Абигейл.

– Привет! – Подхожу к самой воде, но мужчина с удочкой и не думает оборачиваться. – Вижу, вы рыбачите.

«Прекрасное начало разговора, Лия, – хмыкаю про себя. – Судя по всему, твой следующий вопрос: „Вы из племени джипси?“»

Он наконец поворачивается, и я вижу, что это тот самый мужчина, с которым я встретилась на празднике в честь Дня независимости. Глаза его расширяются, словно перед ним бог знает какая диковина. Возможно, так оно и есть. Вероятно, джипси общаются с нами так же редко, как мы с ними.

В смущении смотрю на корзину, стоящую у его ног. Она полна живой рыбы. Множество окуней и несколько остроносых пятнистых рыбин, название которых мне неизвестно.

– Привет! – повторяю я, решив держаться непринужденно. – Меня зовут Сисси Пайк, – представляюсь я и протягиваю руку.

Несколько мгновений он таращится на мою руку, словно не понимая, что это такое. Потом сжимает ее крепко, как утопающий.

– Н’вибдгвигид Молсем, – бормочет он.

Будь здесь Абигейл, она сделала бы в своем блокноте пометку: «Неграмотный». Но у меня нет ни малейшего желания делать подобную запись.

– Меня зовут Серый Волк, – переводит он.

– Вы говорите по-английски?

– Лучше, чем вы на языке алнобак, – качает он головой.

Он по-прежнему сжимает мою ладонь. Осторожно высвобождаю ее, откашливаюсь и продолжаю светскую беседу:

– Вы здесь живете?

– Я живу везде.

– Но у вас наверняка есть дом?

– Палатка. – Он смотрит мне прямо в глаза, как смотрел в «Хрустальном лабиринте». – Больше мне ничего не нужно.

Вопросы, которые я собиралась ему задать, внезапно вылетают у меня из головы.

– Мы с вами уже встречались, – выпаливаю я неожиданно для себя. – Четвертого июля. Вы меня преследовали.

– А сегодня? – спрашивает он. – Сегодня вы меня преследуете?

– Нет, что вы… Я… я понятия не имела, что вы здесь живете… И вообще, я приехала с Абигейл Олкотт.

Внезапно он меняется в лице. Потом поворачивается ко мне спиной и начинает собирать рыболовные снасти.

– Значит, вы приехали для того, чтобы забрать наших детей в школу для слабоумных? Или сообщить, что мы все попадем в ад, потому что молимся не в той церкви? Или хотите узнать, кто из нас недавно напился в стельку и валялся на Чёрч-стрит?

Его слова лишают меня дара речи. Всю свою жизнь я слышала о племени джипси, но при этом представляла лишь родословные таблицы, а не живых людей с длинными черными волосами и теплой кожей. Такой же теплой, как у меня.

– Вы меня совсем не знаете, – бормочу я.

– Вы правы, – соглашается он, по-прежнему глядя в сторону. – Не знаю.

– Может, я совсем не такая, как Абигейл.

Мы стоим на расстоянии не более фута друг от друга.

– Может, я не такой, как другие джипси, – говорит он.

Между нами возникла невидимая стена, и я ощущаю отчаянное желание разобрать ее, кирпичик за кирпичиком. Но не представляю, как к этому подступиться. Указываю на озеро и спрашиваю:

– Как это на вашем языке?

– Озеро.

– Нет, скажите, как вы его называете? – настаиваю я.

– Питаубагв, – отвечает он, вновь устремив на меня взгляд.

– Питаубагв, – повторяю я и указываю на солнце. – А это?

– Кисос.

Наклоняюсь и поднимаю горсть земли.

– Ки, – говорит Серый Волк и протягивает руку, чтобы помочь мне выпрямиться. Пальцы его осторожно касаются моего живота.

– Чиджис. Младенец.

– Миссис Пайк! – доносится издалека голос Абигейл.

– Похоже, вам пора идти, – роняет Серый Волк.

– Да…

Ладонью заслонив глаза от солнца, выглядываю Абигейл, но нигде ее не вижу.

– Идите, – говорит Серый Волк. – Вы же не хотите остаться здесь на ночь?

– Нет, – говорю я и краснею, осознав, что сказала нечто двусмысленное. – Как по-вашему – «я вернусь»?

В моих словах звучит вызов, и Серый Волк его принимает:

– Н’педгижи.

– Ну, тогда н’пегдижи.

Он хохочет:

– Вы только что сказали, что пукнули!

Краснею еще сильнее, если только это возможно.

– Спасибо за урок вашего родного языка, мистер Волк!

– Вли нанавалмези, Лия.

– Что это значит?

По губам его скользит улыбка.

– Берегите себя.

Поднимаюсь по склону как можно быстрее. Ребенок в животе делает меня неуклюжей. Чиджис. Младенец.

По дороге в город Абигейл рассказывает жуткие истории о родственниках, зарезавших друг друга в пьяных драках, о венерических болезнях, свирепствующих среди клана Делакуров.

– А вам удалось узнать что-нибудь интересное? – спрашивает она, истощив запас рассказов.

«Да, удалось. Теперь я знаю несколько важных слов на их языке. Умею их произносить. И даже слушать», – думаю я.

Но говорю совсем другое:

– Ничего достойного вашего внимания.

Остаток пути мы проводим в молчании.

* * *

Джон Делакур, известный также как Серый Волк, пользуется дурной славой даже среди соплеменников. Он неоднократно замечен в злоупотреблении алкоголем, сексуальных домогательствах, имеет явные криминальные наклонности, а также склонность к бродяжничеству. Известно, что он несколько раз менял имя. В 1913 году был арестован за нанесение тяжких телесных повреждений. В 1914 году был отправлен в тюрьму по обвинению в убийстве. Согласно утверждениям родственников, имеет нескольких незаконных детей. Джон патологически лжив и хитер. Добиться от него правды совершенно невозможно.

Из записей Абигейл Олкотт, социального работника Управления соцобеспечения

Приехав домой, первым делом вижу Руби, в ожидании застывшую на крыльце. В глазах ее плещется тревога. За ее спиной стоит Спенсер.

– Где тебя черти носили? – кричит он.

Я вхожу в дом, муж резко захлопывает дверь. Хватает меня за руку повыше локтя так крепко, что я чувствую – на коже останутся синяки.

– Сейчас я все объясню…

– Сделай такую любезность, Сисси. Объясни, пожалуйста, почему мой секретарь сообщила, что ты встречалась в офисе с Абигейл Олкотт! Объясни, почему ты, моя жена, на седьмом месяце беременности ведешь себя так глупо и подвергаешь риску моего первого сына! Зачем тебе понадобилось тащиться в больницу для душевнобольных? Ты что, не понимаешь, что там тебе не место? Не говоря уже про лагерь джипси…

– Спенсер, я же вернулась домой целой и невредимой, – оправдываюсь я, пытаясь вырваться, но пальцы его клещами вцепились в мою руку. – Мне всего лишь хотелось посмотреть на людей, которым вы с отцом уделяете столько внимания. Это что, преступление?

– Неужели тебе непонятно, что в твоем положении…

– Я беременна, Спенсер, но пока не страдаю слабоумием.

– Ты уверена? – взрывается он. – Я бы на твоем месте не стал этого утверждать. Господи, Сисси, как еще назвать женщину, которая пытается вскрыть себе вены, а через несколько дней отправляется на экскурсию в психиатрическую лечебницу!

– Я не сумасшедшая, – говорю я, чувствуя, что глаза начинает щипать от слез.

– Если ты не сумасшедшая, то представь, что я испытал, сидя здесь и воображая всякие ужасы! Какой-нибудь псих вполне мог тебя ранить, а то и убить. Абигейл знает, как вести себя в подобных местах, а ты нет. С сегодняшнего дня будешь сидеть дома, черт возьми, до тех пор пока я не разрешу тебе выходить!

– Ты не имеешь права так со мной поступать.

– Сейчас увидишь, имею я право или нет!

Спенсер так сильно сжимает мои запястья, что я невольно вскрикиваю. Он тащит меня вверх по лестнице. Единственная комната в доме, которую можно запереть снаружи, – наша спальня. Спенсер заталкивает меня туда.

– Я делаю это ради твоего же блага.

– Не моего, а своего! – ору я.

Спенсер бледнеет, словно я его ударила.

– Иногда, Сисси, мне кажется, что я совсем тебя не знаю, – цедит он, поворачивается и медленно выходит из спальни.

Ребенок в моем животе шевелится и колотит ножками.

– Прости, – шепчу я.

Единственным ответом мне служит звук ключа, поворачиваемого в замке.

* * *

Вопрос: Что имеет большее влияние на формирование индивидуума – наследственность или среда?

Ответ: Их влияние взаимообусловлено. Это все равно что спросить: «Что важнее, зерно или почва?»

Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926

Посреди ночи ключ в замке поворачивается. Несет алкоголем. Спенсер подходит к кровати и прижимается лбом к моей спине.

– Господи, как я тебя люблю, – шепчет он, и слова его щекочут мою кожу.

В свой медовый месяц мы со Спенсером поехали на Ниагарский водопад. Как-то раз поставили там палатку и ночью занялись любовью под звездным небом. Шум водопада сливался с шумом крови в моих висках. Когда Спенсер вошел внутрь меня, звезды образовали первые буквы наших имен. Клянусь, я видела это собственными глазами!

Рука Спенсера проникает под мою ночную рубашку, скользит меж бедер. Мы оба плачем, но стараемся скрыть слезы. Спенсер входит внутрь меня и утыкается мокрым от пота лицом в мою спину. Представляю, как черты его впечатываются в мою кожу, застывают, как посмертная маска, чтобы остаться там навсегда.

Он засыпает, обняв мой живот, и при этом не касается меня ладонями, словно прикосновения стали для него запретными.

* * *

Думаю, мы можем утверждать с уверенностью, что в шестидесяти двух семьях, которые служили нам материалом для исследования, «сказывается голос крови», и есть все основания полагать, что в будущих поколениях этот голос зазвучит еще громче.

Г. Ф. Перкинс. Опыт евгенического исследования в Вермонте. Первый ежегодный доклад, 1927

Из грозовых туч хлещет кровь. В полночь расцветают розы. Вода в кастрюлях не закипает; слова соскакивают со страниц книг. Небо приобретает какой-то невероятный оттенок. Я иду по этому странному миру, и насквозь промерзшая земля скрипит у меня под ногами.

– Сисси. Сисси!

На моих плечах чьи-то руки. Чье-то дыхание щекочет мне шею.

– Спенсер? – спрашиваю я, голос мой звучит вяло и сонно.

Постепенно замечаю сов, сидящих на деревьях, грязь на своих ногах и на подоле ночной рубашки. Вокруг дышит летняя ночь. Я в лесных зарослях за нашим домом и не имею ни малейшего понятия, как я здесь оказалась.

– Ты ходила во сне, – объясняет Спенсер.

А, ходила во сне, это вполне вероятно. И я была где-то совсем в другом месте… кажется, я могу нащупать пальцами границу между тем и этим миром. Спенсер обнимает меня, я ощущаю на коже его дыхание.

– Сисси, я хочу одного: чтобы ты была счастлива.

– Знаю, – шепчу я и чувствую, как к горлу подкатывает ком.

Наверное, я действительно ненормальная. Ведь у меня есть все – прекрасный дом, любящий муж, а вскоре будет еще и ребенок, – и при этом мне чего-то не хватает.

– Я люблю тебя, – говорит мой муж. – Я никогда никого не любил, кроме тебя.

– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я.

– Давай вернемся домой и забудем о нашей ссоре, – предлагает Спенсер.

Да, забыть – это самый легкий способ решить проблему. Если не говорить вслух о том, что случилось нечто ужасное, оно как бы перестает существовать.

Но я привыкла слушаться старших. Поэтому киваю и иду к дому вслед за Спенсером. Оглядываюсь, не в силах избавиться от странного чувства, что мне нужно отыскать нечто, спрятанное здесь. Спрятанное специально для меня. Мы поднимаемся на крыльцо, Спенсер придерживает дверь, ожидая, пока я войду.

В ванной, смывая грязь с ног, я замечаю, что сжимаю что-то в левой руке. Раскрываю кулак, как цветок; на ладони лежит пара крохотных кожаных мокасин медового цвета.