Эпилог. Информационализм и сетевое общество

Мануэль Кастельс

Технология – фундаментальное измерение социальных изменений. Общества развиваются и трансформируются в комплексном взаимодействии культурных, политических и технологических факторов. Таким образом, технологию следует рассматривать в рамках этой многомерной матрицы. И все же у технологии есть собственная динамика. То, какие технологии развиваются и распространяются в данном обществе, оказывает решающее влияние на его материальную структуру. Технологические системы развиваются постепенно, пока не происходит качественный скачок: технологическая революция, возвещающая приход новой технологической парадигмы.

Понятие парадигмы предложил ведущий историк науки Томас Кун для объяснения трансформации знаний в ходе научных революций. Парадигма – это концептуальная схема, задающая стандарты работы. Она объединяет научные открытия в согласованную систему взаимоотношений, характеризуемую синергией, то есть система имеет бо́льшую ценность, чем просто сумма составляющих. Технологическая парадигма группирует имеющиеся технологии вокруг некоего ядра, улучшающего производительность каждой из них. Под технологией обычно понимают применение научного знания для определения методов получения воспроизводимых результатов.

Например, промышленная революция установила индустриализм – парадигму, способную генерировать и распределять энергию рукотворными средствами, а не зависеть от условий окружающей среды. Так как энергия является основным ресурсом для всех видов деятельности, человечество, преобразовав производство энергии, смогло радикально увеличить свою власть над природой и условиями собственного существования. Вокруг ядра технологической революции группируются и сходятся технологии различных областей. Революция в энергетических технологиях (сначала пар, затем электричество) заложила фундамент индустриализма. Связанные с этим революции в машиностроении, металлургии, химии, биологии, медицине, транспорте и широком спектре других технологических областей вместе сформировали новую технологическую парадигму. Эта технологическая инфраструктура обусловила появление новых форм производства, потребления и социальной организации, образовавших индустриальное общество.

Главными отличительными чертами индустриального общества стали промышленное производство, большие корпорации, рационализированная бюрократия, постепенное вытеснение сельскохозяйственного труда, процесс широкомасштабной урбанизации, формирование централизованных систем предоставления государственных услуг, развитие средств массовой коммуникации, создание национальных и межнациональных транспортных систем и разработка оружия массового уничтожения. Индустриализм нашел выражение в разнообразных культурных и институциональных проявлениях. Несмотря на то что индустриальный капитализм и государственное регулирование промышленности были антагонистическими формами социальной организации, они базировались на принципиально схожей материальной основе. История, культура, общественные институты и сменяющиеся периоды различного политического устройства создали массив самых разных индустриальных обществ, от Японии до Соединенных Штатов, от Швеции до Испании. Тем не менее все они были лишь историческими вариациями одного и того же социотехнологического устройства: индустриализма.

С помощью приведенной аналогии легче понять значение и важность информационализма как технологической парадигмы, идущей на смену индустриализму в качестве доминирующей матрицы в обществах двадцать первого века. Конечно, индустриализм не исчезнет ни за день, ни за несколько лет. В процессе исторического перехода предшествующие социальные формы абсорбируются вновь появляющимися, так что реально существующие общества гораздо менее однородны, чем те идеальные абстракции, которые мы строим в эвристических целях. Как узнать, что актуальная в наши дни парадигма, то есть информационализм, одержала верх над другими, то есть над индустриализмом? Очень просто: из-за ее подавляющей эффективности в накоплении богатства и власти.

Исторические переходы формируются миром победителей. Это не подразумевает моральных оценок. Мы не знаем наверняка, как соотносится все более и более эффективное производство с высшими ценностями гуманности. Сама идея прогресса относится к идеологии. Хороша, плоха или нейтральна новая парадигма? Зависит от того, с чьей перспективы смотреть, чьими ценностями или стандартами поверять. Но мы знаем, что парадигма победила, когда она полностью уничтожает все конкурирующие. В этом смысле информационализм является доминирующей парадигмой современности, которая замещает и вбирает индустриализм.

Но что она собой представляет? Информационализм – технологическая парадигма. Она относится к технологиям, а не к социальной организации или государственным институтам. Информационализм обеспечивает базис для определенного типа общественной структуры, которую я называю сетевым обществом. Без информационализма сетевое общество не могло бы существовать, и тем не менее эта новая социальная структура является продуктом не информационализма, но более масштабного процесса социальной эволюции.

Ниже я более подробно рассмотрю структуру, происхождение и историческое разнообразие сетевого общества. Но сначала позвольте сосредоточиться на его материальной инфраструктуре: информационализме как технологической парадигме. Центральное место знаний и информации при образовании богатства, власти и смысла не является характерной особенностью информационализма. Знания и информация занимали центральное место во многих, если не во всех известных истории обществах. Существовали очень разные формы знания, но любые знания, в том числе научные, всегда исторически относительны. Что сегодня почитается за истину, завтра может быть признано ошибкой.

Конечно, в последние два столетия наука, технологии, деньги, власть и средства коммуникации взаимодействовали гораздо теснее, чем раньше. Но невозможно представить себе Римскую империю без технологий строительства общественных зданий и сооружений, без логической кодификации государственных и экономических отношений в рамках римского права и без развитого латинского языка, сделавшего возможным обработку информации и развитую культуру общения. В ходе истории знания и информация, а также их технологическое основание, всегда были связаны с политическим и военным доминированием, экономическим благосостоянием и культурной гегемонией. Так что в некотором смысле любая экономика строится на знаниях и любое общество является в основе своей информационным.

Отличительной чертой нашего исторического периода является новая технологическая парадигма, порожденная революцией в информационных технологиях. Новизна этой парадигмы заключается в новых технологиях обработки информации и влиянии этих технологий на добывание и применение нового знания. Вот почему я использую не понятия «экономики знаний» или «информационного общества», а концепцию информационализма, технологической парадигмы, основанной на увеличении способности человека обрабатывать информацию в ходе двойной революции – в микроэлектронике и генной инженерии.

И все-таки что же такого революционного в этих технологиях по сравнению с предыдущими прорывами в информационных технологиях, такими как изобретение печатного станка? Печать стала поистине значительным технологическим открытием, существенно повлиявшим на все стороны общественной жизни, хотя и произвела значительно бо́льшие перемены в Европе раннего нового времени, чем до этого в Китае, где ее изобрели гораздо раньше. Однако новые информационные технологии нашего времени имеют еще большее историческое значение, потому что они порождены новой технологической парадигмой на основе трех главных отличительных особенностей:

1) их способность к самовозрастанию мощности обработки данных в категориях объема, сложности и скорости;

2) их способность к рекомбинации;

3) многообразие их применения.

Я подробно поговорю об этих особенностях, составляющих саму суть новой, информационной парадигмы, – сначала о каждой из двух фундаментальных технологических областей (микроэлектронике и генной инженерии) по отдельности, а потом об их взаимодействии.

Революция в микроэлектронике коснулась микросхем, компьютеров, телекоммуникации и сетей. Разработка программного обеспечения критична для управления системой в целом, но мощь вычислений зависит от конструкции интегральных схем. Эти технологии обеспечивают невероятный рост способности обработки информации, не только по объему информации, но и по сложности операций и скорости вычислений. И все же как можно измерить «существенный рост» по сравнению с предыдущими технологиями обработки информации? Как узнать, что перед нами революция, обеспечившая беспрецедентный скачок вычислительной мощности?

На первом уровне ответ чисто эмпирический. Возьмем любую единицу измерения обработки информации, будь то биты, число контуров обратной связи или скорость, и за последние тридцать лет мощность вычислений покажет устойчивый экспоненциальный рост, при столь же резком падении затрат на операцию. Рискну выдвинуть теорию, что дело здесь не только в количестве, но и в качестве: данные технологии обладают способностью увеличивать вычислительную мощь, развиваясь на основе знаний, полученных в ходе применения самой технологии. Это рискованная теория, так как вычислительная мощность может упереться в физические ограничения интегральных микросхем. Тем не менее вплоть до настоящего момента каждый апокалиптический прогноз в этой области отодвигался в будущее новыми прорывами в производстве. Продолжающиеся исследования новых материалов (включая биологические, с химическими механизмами обработки информации в ДНК) могут привести к существенному расширению плотности интеграции. Параллельные вычисления, а также растущая интеграция программного кода в аппаратные средства посредством нанотехнологий могут оказаться дополнительными источниками самовозрастающей мощности обработки информации.

Более формально эту теорию можно изложить так: за первые двадцать пять лет революции в информационных технологиях мы стали свидетелями самовоспроизводящейся растущей способности технологий к обработке информации; скорее всего, новые волны уже готовящихся инноваций снимут существующие ограничения; и, что критично, когда (и если) нынешние технологии достигнут пределов своей вычислительной мощности, возникнет новая технологическая парадигма, формы и технологии которой сегодня невозможно представить, если не считать футурологических догадок научно-фантастической литературы.

Микроэлектронные технологии также характеризуются способностью комбинировать информацию всеми возможными способами. Это то, что я называю гипертекстом (следуя традиции Нельсона и Бернерса-Ли), а люди – World Wide Web, Глобальной паутиной. Истинная ценность интернета в том, что он позволяет связать воедино что угодно с чем угодно и заново это скомбинировать. Это достоинство станет более явным, когда Глобальная паутина вернется к изначальному проекту Бернерса-Ли, предполагавшему двойную функцию браузера и редактора, вместо ее нынешнего ограниченного использования как браузера / информационного провайдера, подключенного к системе электронной почты. Хотя проект Xanadu Нельсона и был лишь визионерской утопией, подлинный потенциал интернета в понимании Нельсона состоял в рекомбинировании всей существующей информации и коммуникации на основе специфических целей, определяемых в режиме реального времени каждым из пользователей/авторов гипертекста. Рекомбинация – источник инновации, особенно если результат рекомбинации сам становится базой для дальнейшего взаимодействия в закручивающейся спирали все более значимой информации. Хотя выработка новых знаний всегда будет требовать приложения теории к рекомбинированной информации, возможность экспериментировать с рекомбинацией информации из множества источников значительно расширяет пространство знаний, так же как и связи между различными областями, – что в точности соответствует происхождению инноваций знаний в теории научных революций Куна. Третья особенность новых информационных технологий – многообразие применения вычислительных мощностей в различных приложениях и контекстах. Взрывной рост сетевых технологий (как, например, языков Java и Jini в девяностых годах), зигзагообразное развитие сотовой телефонии и наступающее всеохватное развитие мобильного интернета (то есть возможности доступа в интернет с помощью разнообразных переносных устройств на базе сотовых телефонов) – это ключевые технологии, указывающие на возрастающую возможность доступа к вычислительным мощностям, включая сетевые, откуда угодно, при условии наличия технологической инфраструктуры и навыков обращения с ней.

Я кратко остановлюсь на второй компоненте революции информационных технологий – генной инженерии. Часто считается, что ее развитие полностью независимо от микроэлектроники, но это не так. Во-первых, чисто аналитически технологии генной инженерии очевидным образом являются информационными, так как сосредоточены на декодировании и постепенном перепрограммировании ДНК, информационного кода всего живого. Во-вторых, связь между микроэлектроникой и генной инженерией гораздо теснее, чем может показаться. Без огромных вычислительных мощностей и возможностей моделирования, реализованных в современном ПО, проект «Геном человека» никогда бы не завершился и ученые никогда не смогли бы определить отдельные функции и расположение отдельных генов. С другой стороны, биологические микросхемы и схемы на основе химических реакций больше не являются исключительным достоянием научной фантастики. В-третьих, теоретически обе технологии могут объединиться вокруг аналитической парадигмы, основанной на сетях, самоорганизации и новых свойствах, как показано в революционной теоретической работе Фритьофа Капры.

Технологии генной инженерии, чьи преобразующие силы еще только начинают проявляться в полную мощь на заре XIX столетия, также характеризуются способностью к самовозрастающей мощности обработки информации за счет возможностей рекомбинации и широкого охвата доступа.

Во-первых, существование карты человеческого генома и генетических карт все большего числа других видов и подвидов дает кумулятивный эффект накопления знаний о биологических процессах, что приводит к качественной трансформации нашего понимания процессов, ранее находящихся за пределами области наблюдения.

Во-вторых, способность к рекомбинации в отношении кодов ДНК – это и есть предмет генной инженерии и то, что принципиально отличает ее от любых предшествующих биологических экспериментов. Но есть и более тонкая инновация. Первые исследования в области генной инженерии не были успешными главным образом потому, что на этом этапе делались попытки перепрограммировать клетки как изолированные сущности, без понимания, что в биологии, как и в работе с информацией вообще, контекст – это все.

Клетки существуют только во взаимодействии с другими клетками. Таким образом, стратегии научных рекомбинаций должны быть нацелены на взаимодействующие клеточные сети, обменивающиеся не отдельными инструкциями, а целыми кодами. Подобные рекомбинации слишком сложны, чтобы их можно было описать в линейных терминах. Необходимы компьютерные алгоритмы моделирования с большими объемами параллельной обработки данных, чтобы правильно ассоциировать выявленные свойства с сетями генов, как в некоторых моделях, предложенных исследователями из Института Санта-Фе.

В-третьих, заявленная цель генной инженерии – это именно возможность перепрограммировать различные коды и протоколы их взаимодействия, в разных областях разных органов (или систем) разных биологических видов. На переднем крае генной инженерии находятся исследования генетической модификации и процессов саморегенерации живых организмов. С помощью генетических лекарств живые организмы получат способность к самопрограммированию, что станет наивысшим выражением многообразия применения новых способов обработки информации.

Между прочим, генная инженерия ярчайшим образом показала, насколько ошибочным было бы положительно оценивать выдающиеся технологические достижения, не учитывая их социальный контекст, социальное применение и влияние на общество. Я не могу вообразить более фундаментальной технологической революции, чем возможность манипулировать кодом живых организмов. И так же не могу я вообразить более опасную и потенциально разрушительную технологию, чем эта, если мы не сможем сохранить контроль над технологическим развитием в культурном, этическом и институциональном плане.

Информационализм обеспечивает базу для экспансии сетевого общества по всей планете в качестве доминирующей формы социальной организации нашего времени. Сетевое общество – это социальная структура, состоящая из информационных сетей, построенных на информационных технологиях информационалистской парадигмы. Под социальной структурой я понимаю организационные структуры производства, потребления, опыта и власти, выраженные через осмысленное взаимодействие в рамках культуры.

Сеть – это набор взаимодействующих узлов. Узел – это место обрыва кривой. Социальные сети стары, как само человечество. Но информационализм вдохнул в них новую жизнь, так как новые технологии развили присущую сетям гибкость, решив проблемы координации и управления, которые веками мешали сетям полноценно конкурировать с иерархическими системами. В сетях выполнение заданий и принятие решений распределено между узлами в интерактивном режиме. У сети по определению нет центра, есть только узлы. Узлы могут быть разного размера и, следовательно, разной значимости, но все они необходимы сети. Когда появляются избыточные узлы, сеть стремится переконфигурироваться, убирая избыточные узлы и добавляя продуктивные. Чем больше информации узел вобрал и чем более эффективно ее обработал, тем он значимее для сети. Относительная значимость узла проистекает не из его индивидуальных особенностей, а из его способности предоставлять сети ценную информацию. В этом смысле главными узлами являются не центры, а переключатели и протоколы взаимодействия, чьи действия подчиняются сетевой, а не командной логике.

Сети работают по бинарной логике: включение/исключение. В качестве формы социальной организации сети как таковые не имеют ценностной окраски. Они могут в равной степени ублажать или убивать: ничего личного. Все зависит от целей конкретной сети и от той ее наиболее элегантной, экономичной и самовоспроизводящейся формы, которую сеть примет для достижения этих целей. В этом смысле сеть – автомат. В социальной структуре социальные акторы и институты программируют поведение сетей. Но после того как информационные сети, основанные на информационных технологиях, получили программу, они навязывают свою структурную логику своим человеческим компонентам. Это длится до тех пор, пока не сменится программа – за что обычно приходится платить высокую социальную и экономическую цену.

Чтобы применить этот формальный анализ к тому, как устроено реальное общество, я кратко охарактеризую фундаментальные структуры сетевого общества.

В первую очередь, новая экономика построена на сетях. Глобальные финансовые рынки строят оценочные прогнозы инвестиций на основе бегущих по сетям электронных сигналов; некоторые из этих сигналов основаны на экономических расчетах, но часто такие сигналы генерируются информационной турбулентностью, порождаемой разными источниками. Реальная ценность активов мировой экономики определяется результатами обработки таких сигналов в электронных сетях финансовых рынков. Глобальная экономика построена на сообщающихся сетях производства и управления, так как на международные корпорации и их сопутствующие сети приходится более 30 % мирового валового продукта и около 70 % международной торговли.

Компании сами работают в сетях и через сети. Большие компании децентрализованы с помощью внутренних сетей. Малые и средние фирмы образуют сети для кооперации, добиваясь гибкости при распределении объединенных ресурсов. Большие фирмы работают на основе стратегических союзов, отличающихся продукцией, процессами, рынками и временем существования, в изменяющейся геометрии корпоративных сетей. А эти корпоративные сети связаны с сетями малых и средних бизнесов, образуя мир вложенных сетей. Более того, сетевое предприятие часто связывает клиентов и поставщиков при помощи частных сетей, и пионерами такой бизнес-модели в электронной промышленности стали Cisco Systems и Dell Computer. Реальной операционной единицей нашей экономики является бизнес-проект, реализуемый через созданную под него бизнес-сеть. Всеми этими сложными системами можно управлять только средствами информационализма. Производительность и конкурентоспособность существенно выиграли от сетевой формы производства, логистики и управления. Так как сети новой экономики раскинулись по всему миру, вытесняя менее эффективные формы организации, новая сетевая экономика завоевывает всемирное господство.

Экономические единицы, территории и люди, не вписавшиеся в сетевую экономику или не представляющие потенциального интереса для господствующих сетей, отбрасываются. С другой стороны, любой источник потенциального дохода, где бы он ни находился и на чем бы ни основывался, подключается и программно встраивается в производительные сети новой экономики.

При таких условиях работа индивидуализируется. Взаимоотношения сотрудников и работодателей определяются в индивидуальных соглашениях, и работа оценивается в зависимости от способности исполнителей и менеджеров перепрограммироваться на выполнение новых задач и достижение новых целей, по мере того как система управляется технологическими инновациями и управленческой гибкостью.

В таком подходе к выполнению работы есть и хорошие стороны. Это мир победителей и проигравших, но чаще всего непонятно, кто именно победил или проиграл, так как после завершения проекта его сеть закрывается навсегда. Это также мир созидания и разрушения, где одновременно происходит созидательное разрушение и разрушительное созидание. Культурные проявления рассыпаются в калейдоскопе глобального электронного гипертекста. В интернете и СМИ проявления человеческого общения и творчества связаны гиперссылками. Гибкость этой медиасистемы способствует впитыванию самых разнообразных проявлений и появлению самых причудливых способов доставки сообщений. Индивидуальный опыт может оставаться за рамками гипертекста, но коллективный опыт и общие сообщения – то есть культура как социальная среда – по большей части заключена в гипертексте. Она является источником реальной виртуальности, семантического каркаса нашей жизни. Виртуального, ибо он построен на электронных микросхемах и эфемерных аудиовизуальных сообщениях. Реального, потому что это и есть наша реальность, ибо глобальный гипертекст поставляет большую часть звуков, изображений, слов, форм и коннотаций, из которых строится смысл всех областей нашего существования.

Даже политика все больше замыкается в мире СМИ, или адаптируясь к медиакодам и правилам, или пытаясь изменить правила игры, создавая и навязывая новые культурные коды. В обоих случаях политика становится приложением гипертекста, так как текст просто переконфигурируется под новые коды.

Да, и за пределами сетевого общества есть жизнь – в фундаменталистских сообществах, отвергающих господствующие ценности и автономно выстраивающих собственные источники смысла; иногда вокруг утопических альтернатив собственного изобретения, но чаще вокруг трансцендентных истин: Бога, Нации, Семьи, Этничности и Территориальности. Таким образом, планета не полностью поглощена сетевым обществом, точно так же как индустриальное общество никогда не распространялось на все человечество. И тем не менее логика сетевого инструментария уже привязала главные сегменты общества в большей части мира к структурной логике, воплощенной в новой, глобальной сетевой экономике, в гибких формах индивидуализированной работы, в культуре реальной виртуальности, закодированной в электронном гипертексте. Сетевая логика, укорененная в информационализме, также изменила наше восприятие пространства и времени.

Пространство потоков, свойственное сетевому обществу, связывает удаленные местоположения на основе общих функций и смыслов посредством электронных схем и коридоров быстрого перемещения, изолируя и подчиняя себе логику существования непосредственно на местах. Новая форма времени, которую я называю безвременным временем, выросла из систематических трендов как на сжатие хронологического времени до наименьших возможных величин (как, скажем, при совершении финансовых транзакций за долю секунды), так и на размытие временной последовательности, что можно видеть на примере перехода типичной карьеры от предсказуемого развития организованного мужчины к многозадачной гибкости женщины.

Захваченные этим вихрем и обойденные глобальными сетями капитала, технологии и информации, национальные государства тем не менее не тонут, вопреки предсказаниям пророков глобализма: они адаптируют свое устройство, сами превращаясь в сети. С одной стороны, они создают надгосударственные и межгосударственные властные институты, часть которых отличаются тесной интеграцией, как Европейский союз, другие достаточно свободны, как НАТО или НАФТА (Североамериканская зона свободной торговли), третьи накладывают на своих членов асимметричные обязательства, как, например, Международный валютный фонд, навязывающий логику глобального рынка развивающимся экономикам.

Но в любом случае политический суверенитет распределяется между различными правительствами и организациями. С другой стороны, в большей части мира происходит процесс политической децентрализации, с передачей полномочий от общенациональных органов власти к региональным и местным правительствам и даже к неправительственным организациям, в рамках согласованных попыток усилить легитимность и повысить гибкость внутренней политики. Параллельное усиление наднационального и местного уровней порождают новую форму государства – сетевое государство, которое, кажется, имеет наибольшие шансы выдержать шторма сетевого общества.

Откуда взялось это сетевое общество? Каков его исторический генезис? Оно выросло из случайного совпадения трех независимых феноменов последней четверти двадцатого столетия.

Первый из них – революция информационных технологий, ключевые компоненты которой появились одномоментно как новая технологическая парадигма в семидесятые годы (сеть Arpanet, 1969; изобретение интегральных микросхем, 1971; персональный компьютер, 1974–1976; рассылки Usenet, 1979; революция программного обеспечения: код UNIX разработан в конце шестидесятых, выпущен в 1974-м; семейство протоколов TCP/IP разработано в 1973–1978-м; рекомбинантная ДНК, 1973).

Вторым трендом был процесс социоэкономической реструктуризации двух конкурирующих систем, капитализма и госэкономики, каждая из которых столкнулась с вызванным внутренними противоречиями масштабным кризисом – капитализм в 1973–1975-м, а государственная экономика – в 1975–1980-м. Обе системы ответили на кризис новой государственной политикой и новыми корпоративными стратегиями. Капиталистическая перестройка сработала. Реструктуризация государственной экономики провалилась из-за характерной для нее неспособности интернационализироваться и использовать достижения революции информационных технологий, как показано в нашем с Эммой Киселевой исследовании краха Советского Союза. Капитализм преодолел структурный тренд к безудержной разрушительной инфляции с помощью информационной продуктивности, дерегулирования, либерализации, приватизации, глобализации и развития сетей, обеспечив экономическое обоснование сетевого общества.

Третий стоящий у истоков нового общества тренд был культурным и политическим и относился к ценностям, родившимся в социальных движениях конца 1960-х – начала 1970-х годов в Европе и Америке, с некоторыми отдельными проявлениями в Японии и Китае. Это движения были чисто либертарианскими, хотя движение феминисток и движение в защиту окружающей среды и расширили понятие свободы до фундаментального вызова институтам и идеологии патриархата и продуктивизма. Эти движения действовали в сфере культуры, так как не стремились к государственной власти (в отличие от своих предшественников в том же веке) или перераспределению благосостояния. Вместо этого они действовали в категориях опыта и отвергали установленные институты, призывая к новому смыслу жизни и, как следствие, к пересмотру социального договора между личностью и государством и между личностью и миром корпораций.

Три этих феномена возникли независимо друг от друга. Их историческое совпадение оказалось случайным, как и их сочетание, специфичное для каждого конкретного общества.

Вот почему скорость и характер процесса перехода к сетевому обществу различаются в Соединенных Штатах, Западной Европе и во всем остальном мире. Чем глубже укоренились институты и правила индустриального (или доиндустриального) общества, тем труднее и медленнее идет трансформация. Я не даю моральных оценок различным путям перехода к сетевому обществу, ибо оно не похоже на землю обетованную информационной эпохи. Это просто новая специфическая социальная структура, чье влияние на благосостояние рода человеческого не определено. Все зависит от контекста и процессов.

Одним из ключевых компонентов исторического происшествия, приведшего к появлению мира XXI столетия, стал информационализм. Каково его происхождение? Война, и горячая и холодная, была важнейшим ингредиентом технологических инноваций, как и всегда в истории. Большинство открытий, приведших к революции информационных технологий, были созданы в ходе Второй мировой войны. А холодная война довершила их развитие. Да, предшественник интернета Arpanet не был в полном смысле военной технологией, даже с учетом того, что ключевые технологии Arpanet (пакетная коммутация и распределенная передача данных) разработаны Полом Бэраном из RAND Corporation как часть проекта по созданию системы коммуникаций Министерства обороны США, способной пережить ядерную войну. Но проект не получил одобрения, и работавшие над Arpanet ученые из Министерства обороны узнали о работах Бэрана, только когда сами уже строили компьютерную сеть. Тем не менее без ресурсной поддержки со стороны Агентства передовых исследовательских проектов (Advanced Research Projects Agency, ARPA) в Пентагоне и предоставленной ученым свободы инноваций компьютерная наука в США развивалась бы гораздо медленнее, никакого Arpanet бы не было и компьютерные сети сегодня были бы совсем другими. Точно так же и с микроэлектроникой: хотя она в последние двадцать лет и развивается независимо от военной области, но в решающий период становления отрасли (1950-е – начало 1960-х годов) Кремниевая долина и другие крупные технологические центры критически зависели от военных заказов и щедрого финансирования со стороны военных.

Исследовательские университеты также дали богатые всходы технологической революции. Можно сказать, что фактически университетские ученые воспользовались ресурсами Министерства обороны для развития компьютерных наук в целом и компьютерных сетей в частности во имя научных открытий и технологических инноваций, зачастую без практического применения в военной сфере. Чисто военные исследования проводились в обстановке строгой секретности в государственных лабораториях, откуда вышло очень мало инноваций, несмотря на их внушительный научный потенциал. Такие лаборатории были копией советской системы и разделили ее судьбу, став монументальными надгробиями изобретательской мысли.

Университеты и исследовательские центры при крупных больницах стали жизненными источниками биологической революции. Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон работали в Кембриджском университете в 1953 году, а ключевые исследования на пути к рекомбинантной ДНК были проведены в 1973–1975 годах в Стэнфорде и в Калифорнийском университете в Сан-Франциско. Мелкий бизнес тоже сыграл некоторую роль, чего не скажешь о ведущих на тот момент корпорациях. AT&T обменяла интеллектуальные права в области микроэлектроники на телекоммуникационную монополию в 1950-х, а в 1970-х упустила возможность стать оператором Arpanet. IBM прозевала революцию персональных компьютеров и вскочила на подножку уходящего поезда в последний момент, в спешке отдав разработку ОС Microsoft и не закрыв за собой дверь, в которую немедленно вломились клоны ПК, которые в конце концов вытеснили IBM в сферу услуг. Но как только Microsoft превратилась в квазимонополию, она тут же наделала схожих промахов. В частности, компания не смогла разглядеть потенциал интернета вплоть до 1995 года, когда наконец представила браузер Internet Explorer – переделку оригинальной разработки компании Spyglass, использовавшей лицензию на программу Mosaic, которая была разработана в Национальном центре суперкомпьютерных приложений (National Center for Supercomputing Applications, NCSA). Rank Xerox разработала множество ключевых технологий эпохи ПК в своем исследовательском центре PARC (Xerox Palo Alto Research Center) в Калифорнии. Но руководство компании до такой степени не понимало, каких чудес добились ее исследователи, что коммерческие сливки с их работы сняли в основном другие компании, в частности Apple Computer.

Итак, у истоков информационализма стоят либо компании нового поколения, стартапы, быстро разросшиеся до гигантских корпораций (Cisco Systems, Dell Computer, Oracle, Sun Microsystems, Apple и т. д.), либо корпорации, переосмыслившие себя (например, Nokia, перешедшая от производства бытовой электроники на сотовую телефонию и далее на мобильный интернет). Эти новые компании не превратились бы в крупномасштабные инновационные предприятия, если бы не еще один базовый компонент информационализма: культурный источник технологических инноваций, представленный культурой хакеров. Не бывает технологических революций без культурной трансформации. Революционные технологии сначала появляются как мысль. Это не поступательный процесс; это видение, акт веры, жест протеста. Конечно, финансирование, производство и маркетинг в конце концов решают, какие технологии выживут на рынке, но они не всегда определяют, каким технологиям развиваться, потому что рынок, каким бы важным он ни был, – не единственное, что есть на планете. Информационализм частично обязан появлением и полностью формой новой культуре, сыгравшей огромную роль в развитии компьютерных сетей, распределении вычислительных мощностей и в увеличении инновационного потенциала за счет кооперации и свободного обмена результатами.

Теоретическое осмысление этой культуры и ее роли в качестве источника инноваций и творчества в информационализме – это краеугольный камень нашего понимания генезиса сетевого общества. В моих исследованиях, так же как и в работах других ученых, это важное измерение информационализма было лишь затронуто, но не изучено как следует. Вот почему теория Пекки Химанена о составляющей дух информационализма культуре хакеров является фундаментальным прорывом в открытии мира, который разворачивается перед нами в неясной утренней дымке третьего тысячелетия.

Мануэль Кастельс