Книга: Сильнее смерти любовь. Мать солдата

Назад: «Солдатская служба — жертвенное служение»

«Бог определил мне быть сильной»

Интервью инока Максима (Смирнова) с Любовью Васильевной Родионовой на могиле ее сына в Сатино-Русском 24 мая 2009 г.

— Любовь Васильевна, мы знаем, что вы всегда очень сдержанно относились к разговорам о канонизации Вашего сына. Мы также не хотели бы касаться этого вопроса, предоставляя его разрешение Богу и времени. Но так как в центре дискуссии между сторонниками и противниками канонизации Евгения Родионова — Ваше свидетельство о подвиге Жени и его товарищей, мы не можем обойти этот вопрос стороной. Основной аргумент «против» звучит примерно так: все, что нам известно, рассказала мать, и других свидетелей, которые могли бы подтвердить ее слова, нет. Так ли это?

— Когда я была у отца Дмитрия Смирнова, я ему сказала: «Отец Дмитрий, в разных телевизионных передачах, публикациях постоянно проскальзывает такая фраза: "Узнали со слов матери". Это не так. Это вообще не так. Это здесь уже так считают. А на самом деле в Чечне все офицеры это знали всегда, с самого первого дня». Отец Дмитрий тогда мне сказал: «Ну и что. Меня эта фраза совершенно не смущает, потому что о распятии Христа я узнал от апостола Иоанна Богослова. Кто-то от кого-то всегда что-то узнает. И в данном случае я матери верю. А кто не верит, да и ради Бога, это его проблема, и не нужно слишком скорбеть по этому поводу».

Любовь Васильевна Родионова

— Известно, что инициатива о канонизации исходила от Отдела Московской Патриархии по взаимодействию с Вооруженными Силами, возглавляемого протоиереем Дмитрием Смирновым. Он обратился в Комиссию по канонизациям с просьбой рассмотреть этот вопрос. Позиция, которую заняла Комиссия, помнится, возмутила тогда многих почитателей памяти Евгения Родионова: отца Дмитрия Смирнова, отца Александра Шаргунова и др. Понятно, что канонизация — дело серьезное, ответственное. Оно требует тщательного, всестороннего расследования. И упрекать комиссию в промедлении нельзя. Но в том-то и дело, что как раз тщательного расследования не было. Комиссия, что называется, отделалась «отпиской».

— Да, что скрывать, мне было больно. Если было бы серьезное желание узнать об этой ситуации, о войне, о том, что же произошло в том злом подвале, то недостатка в фактах не было и нет: например, свидетельство генерала Шаманова или Славы Пилипенко, который вместе со мной выкапывал Женю.

Когда я была в последний раз у отца Дмитрия Смирнова, он мне сказал: «Я очень долго ждал, что кто-то займется этим всерьез». Оказывается, всерьез этим, по-настоящему, никто и не занимался. Вышли какие-то публикации, были собраны характеристики о каждом парне. И все. Больше ничего. И он сказал, что теперь будет этим заниматься сам.

— У Комиссии, мне кажется, была предвзятая позиция: «Ничего там всерьез не было. А если и было, кто может это подтвердить?» Вот это недоверие к словам матери больше всего и поразило. Один из членов комиссии даже сказал, что «матерью движет безграничная до обожествления любовь к сыну», подразумевая, вероятно, под этим, что словам ее особенно доверять нельзя.

— Да, была такая фраза, что я своего сына боготворю. А я вообще каждого человека в каком-то смысле боготворю. Человек это и есть образ Божий. Причем здесь это? Сына я любила, люблю и буду любить до конца дней. Зачем мне нужно было что-то выдумывать? Кроме того, я не была тогда церковным человеком. Я в храм-то пришла впервые в сорок четыре года, уже после того, когда все это произошло.

Между прочим, первым священником, у которого я исповедовалась, был отец Нил из Пафнутьев-Боровского монастыря. Он принимал у меня генеральную исповедь. Она продолжалось в течение четырех часов, и я потом даже сознание потеряла. Знаете, когда все это вдруг нахлынет… У меня не было мысли о том, правильно я говорю или неправильно. Всю мою боль, все-все, что со мной в жизни произошло, особенно там, в Чечне, взял на себя отец Нил. И никогда я его не забуду и не перестану почитать, как бы ни сложилась дальше моя жизнь. Это серьезно: только тогда, может быть, я начала осознавать, что все-таки произошло. И знаете, такое было ощущение после исповеди, как будто я легкая, молодая стала. И показалось даже, что у меня плечи как бы распрямились. Этот груз, это непонимание, эта боль, которые давили меня, казалось, спали с меня. И после этого я стала немного по-другому все воспринимать. Еще раз я встретилась с отцом Нилом в храме, в Пыжах. И когда он меня увидел, он подошел ко мне, такой маленький, с синими глазами, и так радостно воскликнул: «О, я же ее знаю. Я же тебя знаю!»

— Кстати еще один «веский» аргумент Комиссии — это то, что «она малоцерковный человек» (как будто рассматривается вопрос о канонизации Вас, а не Вашего сына). Спрос, как говорится, по полной программе. Но вы ведь никогда и не претендовали пи па свою изрядную воцерковленность, пи па святость своего сына. Насколько нам известно, вы даже были против его канонизации.

— Я и сейчас против. Во всяком случае, считаю, что спешить с канонизацией не надо. Я иногда думаю: ну, положим, завтра это произойдет. Готово ли общество? Не готово. Куда мы гоним лошадей? Кто почитает, он и так почитает, а кто не понял, тому, может быть, жизни не хватит, чтобы понять. Мне кажется, все должно идти своим чередом. Кроме того, именно при этом разговоре с Комиссией у меня появилась мысль (она так с тех пор никуда и не ушла): я очень жалею, что вообще на эту тему с ними разговаривала. Опять же не в осуждение им сказано. Они далеки от войны, далеки от той ситуации, в которой находился Женя и трое его друзей, те бойцы, которые воевали, и я, в частности. Это не потому, что они плохие. Просто, им не понять. А пообщаться со мной, чтобы попытаться понять, — желания не возникло. Поэтому, я думаю, что не нужно было ничего говорить. Господь знает, знаю я, боевики знают, что еще нужно?

Я тогда им сказала: «Я дам вам адреса боевиков, пожалуйста, если не боитесь, поезжайте».

Посмотрите, за все эти годы никто никогда из боевиков не посмел плюнуть в сторону Жени с ребятами. Ведь это о чем-то говорит? А они могли это сделать. Но они боятся Бога. Они знают, что это правда. Абсолютно. Они присутствовали при этом. И они кощунствовать перед Богом не будут.

— Всех ребят ведь принуждали принять ислам, не только Женю?

— Все же погибли. Но если двое из них с отрезанной головой, а двое расстреляны?

— Двое с отрезанной головой?

— Да. Они ведь Женю пытались сломать. На его глазах сначала отрезали голову Андрею. Крестик был только у Жени. Но все ребята оказались крещеными и покрестились кровью. Все категорически отказались писать письма домой с просьбой о выкупе, потому что не хотели подставлять еще и родителей. Чтобы там не говорили, но они не нарушили присягу. При крещении они дали клятву на верность Богу, когда они пришли в армию, они дали клятву на верность Отечеству. Ни одну из этих присяг они не нарушили.

— Да, наверное, лучшие свидетели — именно боевики. Как сам генерал Хойхороев отзывался о Жене'?

— «Твой сын убийца, — говорил он мне, — ты вырастила его борзого, непокорного, но мы и не таких ломали».

— Лучшая характеристика в устах врага и убийцы.

— Не удалось сломать — убили. Они-то думали, что они все равно его сломали, раз убили. Честно говоря, и я так про себя рассуждала. Когда это случилось, я думала: «Ну что, сын, чего ты добился? Ну, чего ты добился? Ты никого не спас». Но со временем я поняла, что он меня, прежде всего, спас и себя, конечно, тоже. А уже потом все остальное…

Когда начались эти разговоры: «не может быть», «а кто может подтвердить?» — никто не подумал: я-то еще живая, мне же больно.

С тем, что мне рассказал Хойхороев, я жить не могла. Я захотела еще раз встретиться с ним. И где-то в душе была надежда, что это он в гневе сказал, в каком-то порыве. Потому что одно дело, когда это был 1996 год: шла война, все были раздражены друг на друга. И другое дело теперь. Помните, было уже затишье: ни мира, ни войны? Я ездила с водителем из Ингушетии. Он боялся, но за 200 долларов согласился меня подождать. Я встретилась с Хойхороевым и сказала ему: «Скажи Руслан, что это не так, я с этим жить не могу. Это страшно». И я ждала, что он все-таки опровергнет то, что он говорил в 1996 году. А он это все подтвердил. Мне было очень трудно тогда. Если бы он тогда сказал: что было все не так, что Женя погиб, например, во время бомбежки, — хотя какая тут бомбежка, когда голова отдельно, тело отдельно, и пули в головах у двух других ребят, — жить мне было бы легче. Легче жить с сознанием, что твой сын погиб в бою. А когда ты вот это все знаешь… С этим жить нельзя.

Да я бы и не выжила, если бы Господь Сам не сохранил мне жизнь…

Есть такая радиостанция, «Мериам», по-моему, называется. Как-то позвонили мне оттуда и спросили: «Как человеку пережить большое горе?» Я ответила: «Пережить его в одиночку, запершись с ним у себя дома, невозможно. Обязательно нужно выйти, выйти сначала в храм, а потом найти того, кому еще трудней. Только так человек, перенесший очень большое горе, может не просто выжить, а еще и остаться человеком».

Господь оставил меня для чего-то жить и все время мне помогает. Ведь больше, чем мне, Он, наверное, никому не дает. И это несмотря на то, что у меня тут одна проблема на другой. Этой зимой, например, домик дачный сгорел. То обкрадут меня, то побьют, то в аварию попаду.

— Как побьют?

— Да так. Когда я вижу, что толпа бьет какого-то парня, я же обязательно вмешаюсь. В горячке и мне, конечно, перепадет. Это все со мной запросто случается. Но, тем не менее, я абсолютно убеждена, что мне Господь очень много дает. Я знаю, что и спросит много, но и дает много… И не только из-за Жени. Наверное, и ради тех ребят, которым мы пытаемся помочь. Вот это помогает пережить.

— Это тоже паши ребята, воевавшие в Чечне?

— Конечно, это наши бойцы, герои. Это молодые ребята, красивые, сильные, но кто без ног, кто без рук, кто слепой. У меня, конечно, страшная потеря. Но я, слава Богу, с руками и ногами. И потом у них жизнь еще впереди. Это у меня уже дорога-то пройдена.

Недавно мне один монах из Печор сказал: «Вспомни, пожалуйста, мать Терезу. Про нее очень много говорили. И награждали ее. Но как только она умерла, ее все забыли. Забыли по одной простой причине: да, она людям помогала, она их кормила, одевала, обувала, но она к Богу их не вела. Она делала какие-то материальные дела. Но когда она ушла, то ничего после себя не оставила. Люди все съели, износили и все». Вовремя он сказал мне эти важные слова, и я всегда храню их в памяти.

Конечно, я стараюсь этих ребят, прежде всего, наверное, полюбить, приласкать, выслушать, накормить. Но потом взять их за руку и поставить на дорожку, ведущую только в одном направлении — к Богу. И меня такая жизнь вполне устраивает.

Добро порождает добро. Они помнят меня, они мне часто звонят, они поддерживают меня. Сколько людей, я знаю, молятся не только за Женю, но уже и за меня. Вот это держит на земле. Чья-то любовь, чьи-то молитвы. А бытовые неурядицы — это так, все мелочи.

А сколько чудес было за эти годы. Когда говорят про чудеса, многие почему-то интересуются: «А Женя Вам снится, он к Вам приходит»? А для меня чудо — это, например, история с рядовым солдатом Андреем Уманцем из Волгодонска. Снайперская пуля попала в глаз. Либо он чуть-чуть отвернул голову, либо просто чудо Божие, скорей всего чудо. И он жив. Один глаз выбит, а второй-то остался.

— Еще один аргумент Комиссии: почитание Вашего сына «стимулируется средствами массовой информации».

— Вспомните, когда это случилось? Не было вообще разговора о прославлении. Просто верующие люди вдруг как будто воспряли. Это случилось на руинах. В начале 90-х рухнула держава, в середине 90-х начала разрушаться уже сама Россия. Народ был в отчаянии, в пустоте, не за что было ухватиться. Но это для меня случившееся казалось жестокостью неимоверной. Сколько раз я задавала вопрос: «Господи, почему он, ну, почему он?» Другой матери тоже было бы больно. Но это мое, человеческое, материнское отношение. А для людей это был как какой-то вздох что ли, глоток воздуха, глоток надежды.

Чечня — маленькая территория. Она погубила Женю, но она же его и прославила. Там убили, там и прославили. Там они поставили поклонный крест ему. Когда чеченцы (они называют себя мирными жителями, я-то их считаю все-таки немирными: Бамут — очень боевой район) ставили крест, они сказали очень значимые слова, на которые мало кто обращает внимание: «Мы понимаем, что над Бамутом стоит печать проклятия. Мы хотим, чтобы Бог простил тех, кто здесь пролил невинную кровь». Ведь это признание Православия, признание победы Православия! Не Жени. Женя и ребята, его друзья, — инструмент. Вдумайтесь в эти слова. Они же Бога боятся. И я стала ждать, простит ли их Бог. Бог их простил. Бамут восстановился. Бамут сейчас город, какой был и до войны. А ведь в течение десяти лет здесь никто не жил. Откуда пришла эта идея — прийти и поставить крест?

Первыми, конечно, крест поставили все-таки наши бойцы. В 1998 году я туда поехала. Как бы я ни ненавидела тогда тех людей, которые убили Женю, все равно первая Женина могила-то там. Вот часто говорят «проклятая земля». Земля не может быть проклятой. Это людей, которые это сотворили, людьми назвать нельзя. Для меня место, где их убили, — святое. Как я могу считать эту землю проклятой, если там они встретили свой смертный час и полгода лежали в этой земле?

Взятие Бамута

Я сделала там что-то вроде загородки, палку там какую-то воткнула, шарфик свой на нее повесила. То есть, я пометила это место, чтобы потом найти его. Я собиралась туда приезжать каждый год. А потом это место обнаружили наши бойцы, и появился крест. Кстати, первый крест появился очень рано. Если я не ошибаюсь, в 1999 году. Но периодически его горной рекой смывало, потому что здесь пойма реки. А теперь крест стоит, и водой не смывает его, и Бамут стал отстраиваться. Господь все-таки и их покрыл своей любовью. Хотя мне и больно, что эти люди отстроились, живут в особняках, рожают детей, а я осталась одна.

Почему поступок Жени и его друзей нашел такой отклик у нас в России и, может быть, даже еще больший за рубежом? Потому что история Жени — это уже не просто одна человеческая жизнь. Это — судьба. А судьба это и есть Суд Божий. Это — правда, жестокая, страшная, но это правда. Поэтому сложилось почитание в народе.

Недавно, например, я получила приглашение с Кипра от архимандрита Симеона. Он меня пригласил к себе в гости как маму святого. А таких людей не обманешь никакими рассуждениями и «аргументами». У них другой взгляд.

Кроме того, совсем недавно я была на пресс-конференции у отца Дмитрия Смирнова в офисе. Приезжал отец Ефрем с Афона. И он при всех поцеловал мне руку, как матери мученика, а ведь монахам нельзя прикасаться к женщине.

Мы не говорим сейчас о святости. Мы говорим о мученичестве. Но относительно того, что Женя — мученик, сомнений, я надеюсь, ни у кого нет? Я встречалась и с отцом Иоанном Крестьянкиным, и с отцом Адрианом. Они сами приглашали меня к себе. Это они объясняли мне, кем является на сегодняшний день мой сын. А для меня он как был ребенком, так и остался. Похоже, повторяется история с канонизацией императора Николая II: такое же непонимание церковных властей и такое же горячее почитание в народе.

Меня же вполне устраивает мое звание. Очень высокое, кстати, звание. Звание солдатской матери. Я не знаю, что такое мать святого. Но я знаю, что такое солдатская мать. Я просто солдатская мать, которая знает, что такое война, знает, что такое честь и знает, что такое предательство. И я пытаюсь помогать тем людям, которым нужна помощь. Что-то получается, что-то не получается. Но я в этом участвую, и это главное. Я живу в своем мире, в мире, связанном с войной.

— То, что Вы не стали молчать о подвиге Жени и его друзей, — это абсолютно правильно. России, да и не только России, нужны герои. Особенно сегодня. Наш малодушный век истосковался по подвигу.

— Почему я не стала молчать? Не потому, что известные официальные церковные круги не оценили. Это произошло по очень простой причине. Когда я увидела, как Елена Масюк вдруг начала называть тех людей, которые так жестоко убили Женю, убили тысячи солдат, мне сломали позвоночник, когда она этих людей начала называть партизанами, освободителями, ополченцами, как угодно, но не бандитами, я просто поняла, что молчать нельзя. Я хотела, чтобы люди знали правду. И все, больше ничего. Да, Елена Масюк вышла из плена с маникюром. Как вышла я из трехдневного плена? Как вышли многие наши заложники?! Вот откуда все это пошло. Никто никогда не думал, что это выльется в такой порыв. Народный порыв, причем. Никто не думал.

Мне один иеромонах в Питере сказал: «Любовь Васильевна, искусственное долго не живет. Вы можете объявления наклеить на каждом столбе, рассказать об этом всем журналам и газетам. Но если нет воли Божией на то, чтобы оно жило, оно умрет сразу же».

Что это, когда участник Великой Отечественной войны, совсем старенький, кладет на могилу незнакомого мальчишки свою боевую медаль «За отвагу», которую он кровью заработал? Ведь и война тогда другая была, и время другое. Просто люди любят Женю, почитают. И таких людей гораздо больше. А сколько тут военных бывает. Вот оно — почитание. Для меня это гораздо важнее, чем келейные разговоры о том, что было, а чего не было. Время все расставит на свои места.

В Черногории, в Сербии, в Словении Женя — Евгений Русский. Там о нем снимают фильмы. А первый фильм о нем сняла японская телекомпания «Энечкей». Не наша, российская, нет, японская, крупнейшая в мире. Потом вышли фильмы во Франции, Англии. Сейчас вот в Голландии собираются снимать фильм, причем по благословению священников.

В честь его строятся храмы, часовни: храм иконы Божией Матери «Взыскание погибших» в Харькове, освященный в честь подвига веры Евгения Родионова и иже с ним пострадавших: на Алтае — Свято-Евгеньевский храм-часовня, освященный как памятник Евгению Родионову; часовня Георгия Победоносца с мемориальной доской, посвященной Жене, в Муроме, в Свято-Преображенском мужском монастыре. Сейчас в Анапе строится воинская часовня на территории ВДВ. Там тоже предполагается увековечить его память. А сколько икон ему написано, не сосчитать даже.

Свято-Евгеньевский храм на Алтае

Все очень просто: «Кто светел, тот и свят». Женя был светел. А уж свят, не свят, не знаю.

Может быть, церковные власти наблюдают, насколько это серьезно, прочно. Думают, может, еще год-два — и волна утихнет. Однако, вот уже тринадцать лет прошло, а она все не утихает.

А сколько людей приехало сюда на годовщину памяти Жени (23 мая)! Вы же помните, какая была погода? Шел дождь. А люди не расходились и очень долго здесь были. Никто никому не звонил, специально не приглашал, не режиссировал, не составлял «программы». Меня удивляет и радует, что все происходит само. Я понимаю, что Режиссер здесь есть, но это не человек.

— Когда мы утром, в 9 часов, выехали из монастыря, то уже в пути, грешным делом, подумали: «А не рано ли мы едем? В дождь вряд ли кого застанем на кладбище. Наверное, только к обеду начнут люди подтягиваться». А когда приехали, то увидели, что мы уже далеко-далеко не из первых — столько было людей!

— Я полвосьмого подъехала. Отец Владимир Переслегин уже был здесь. И кухня солдатская приехала в 7 часов с Медвежьих Озер. Представляете! А я их просила приехать к 9 часам.

— С Медвежьих Озер? А это где?

— Щелково. Неближний свет. Это десантники. Ребята встали в пять, даже, наверное, в четыре, а в пять уже выехали. У нас каждый год сюда приезжает солдатская кухня. Но каждый год — из близлежащих воинских частей. А сейчас все расформировали. И пришлось везти с Медвежьих Озер. И в 7 часов утра эти парни уже приехали.

И весь день было очень много народа. Потом, когда вы уехали, приезжали из Бутова, из Истринского района. Больше тысячи человек перебывало здесь в этот день.

— Любовь Васильевна, известно, что во время поисков сына Вам самой пришлось пережить трехдневный плен. Расскажите, пожалуйста, об этом своем злоключении.

— Я была тогда в доме у Шамиля Басаева в Ведено. Он нас угощал чаем. Мы были с Сашей Фурзиковым из Йошкар-Олы. Он искал своего сына. Шамиль сказал, что наших детей у него нет. Когда мы вышли из его дома и отошли буквально на 2 километра, нас догнали всадники: за шкирку — и в какой-то сарай.

— Это было сделано с ведома Басаева?

— Абсолютно убеждена, что он и послал. Он не нарушил закона гостеприимства горцев. А за порогом ты — враг. Его же брат, Ширвани, нас и догнал. Они сломали мне позвоночник. Вся голова у меня была разбита, и вообще живого места не было. Били прикладами, ногами. Чудом осталась жива.

Это было 2 апреля. С тех пор я отмечаю этот день как еще один День рождения. Нас обвинили в том, что мы ФСБ-ешники, что мы добываем информацию и передаем ее нашим. Сашу застрелили на моих глазах, и вот почти сутки я на его мертвой руке лежала, не могла встать. А пол холодный, на улице снег, холод (с тех пор я кашляю). Потом выползла. Они сарай даже не закрыли. Это была территория птицефабрики. Птицефабрику-то разбомбили, а это будка какая-то была, может быть, проходная.

— А гражданское население как к Вам относилось?

— По-разному относилось. Все-таки мы старались не выделяться. Мы, женщины, надевали длинные юбки, платки. И не только потому, что нам надо было выжить. Все-таки, это другая республика. Здесь другая одежда, другие обычаи, и надо уважать их. И еще причина: никогда ведь ни один старейшина, ни один человек не стал бы со мной разговаривать, если б я была с непокрытой головой, в короткой юбке и с открытыми руками. Никто б не стал разговаривать. А задача-то была найти. Поэтому мы одевались, как они одеваются.

Относились, я уже сказала, по-разному. Если я приходила в разбомбленное село, как вы думаете ко мне должны были относиться? И угрозы, и палки, и камни — все было мое, потому что я — представитель России, и я виновата, что их село разбомбили. Это тогдашняя наша власть нас в эту ситуацию поставила.

Я даже не столько чеченцев виню. Конечно, и их тоже. А больше тех, кто в эту ситуацию нас поставил, когда мы должны были отвечать за все — за разбомбленные села, за то, что наши дети оказались там, и не просто так, а с оружием в руках, хотя, конечно, они выполняли волю руководства страны, которое тут же от них и открестилось.

Если это были села, где не велись боевые действия, чашку чаю и кусок хлеба давали. Люди везде есть. Но если даже они в мирной жизни были добрее, то на войне все ожесточаются. Я особой обиды на них никогда и не держала по одной простой причине: от них я ничего доброго вообще и не ждала. Обида была на наших, на тех так называемых «наших», которые открестились сначала от Жени, потом от меня, а потом, от многих людей. Я считаю, что Женя оказался заложником политики, грязной, мерзкой.

Какая ситуация тогда была? Они ведь в плен попали не на территории Чечни. Они попали в плен на территории Ингушетии. Но тогда нужно спросить Руслана Аушева: послушай, Руслан, почему на твоей территории свободно гуляют боевики? Руслан был тогда президентом Ингушетии. Он — боевой генерал. Это сейчас, спустя годы, все прекрасно понимают, что он покрывал их, что он их кормил, обогревал. Но тогда время было такое. Обида, конечно, была. Обида и сейчас осталась, простая человеческая обида. Другой вопрос, что мы ее не выказываем и ничего ни от кого не просим. Но обида на ту власть, которая предала, а я считаю, она предала наших детей, осталась.

Когда надо было платить деньги за выкуп, опять же, Женя оказался заложником политики, потому что власти запрещали платить деньги. Ведь нам же деньги нельзя было платить за наших сыновей! Мы приходили и говорили им: «Но если вы не можете с помощью каких-то боевых действий освободить, тогда платите выкуп». Нельзя, говорили они, это пойдет на вооружение боевиков. Вот такое отношение к человеческой жизни, которую дал Господь! Деньги — бумажки. А решался-то вопрос о жизни человеческой. Кого им надо было, они выкупали. А кого не надо — не выкупали. Они не выкупили генерала Шпигуна, они не выкупили Женю… Это — чистая политика, вернее не чистая, а именно, грязная.

Недавно на каком-то вечере я услышала песню, в которой были такие слова: «Взрывы в Цхинвали и взрывы в Афгане». А про Чечню — ни слова. То есть, этот 17-летний период войны на Кавказе стараются забыть, снивелировать, заретушировать. Это ужасно. Ни к чему хорошему это не приведет.

И сейчас Женя — заложник политики. Не столько из-за того, что руководство церковное не хочет, или что общество не готово, чтобы произошло событие, которого многие люди ждали. Нет. Это больше политическое дело. Мир с Чечней почему-то нужен любой ценой. Да, мир нужен. Но вот почему любой ценой, я этого не понимаю. Даже сам Кадыров, президент Чечни говорит, что это дело наше, внутреннее. У меня есть выдержки из интернета, где он очень высоко оценивает поступок Жени. Но опасаются, как бы чего ни вышло, если его канонизируют. Как бы кто-то чего-то не подумал. Как бы не вышло какого-либо разногласия с ними. Признав его мучеником за веру, как бы не обострить с ними отношений. А ведь даже Уфимский муфтий сказал, что это не вызовет какой-либо агрессии с их стороны.

Тут очень важный момент. Никто не хочет здесь признать след веры. Ведь начнем с того, что Женю убили чеченцы, принявшие ваххабизм, нетрадиционный ислам.

— То есть, сектантство.

— Да. И признать то, что на территории Чечни их много, и они в то время уже правили… то есть, религиозный оттенок этой войны никто признать не хочет. Но он же есть. И никуда его не спрячешь. И ситуация с Женей — это не единственный случай. Можно любого освобожденного из плена спросить, заставляли ли тебя принять ислам? Все подтверждают: «Да, заставляли». Кого-то с побоями, кого-то без побоев, но, как правило, с побоями.

— Большинство ребят все-таки отказывались принять ислам?

— Конечно, и не только ребят. Многие взрослые люди были в плену, журналисты, те же матери. Это всем навязывалось, и это знают все. Но почему-то об этом не хотят говорить.

— А ведь в этом религиозном характере войны — вся суть. В этой войне Россия очередной раз проверялась на крепость.

— Она проверялась не только на воинскую прочность. Она проверялась на духовность.

— На верность своим устоям. Главная наша задача на Кавказе: не какие-то политические или экономические проблемы решить. Это все внешнее. А доказать, что православная Россия жива.

— Да. И чего мы стыдимся этого, не понимаю. Многие, кто был в Чечне, тоже не понимают. Вот она, политика в чистом виде, — и ничего другого здесь нет. Я с болью все это воспринимаю просто потому, что знаю, что так нельзя. Не надо стыдиться того, что Россия выстояла не только там, на Кавказе. Россия выстояла перед лицом всего мира.

Почему история с Женей и с ребятами заинтересовала «Энечкей», французов, англичан и не интересует многих так называемых «наших» там, наверху, и их заграничных покровителей? По одной простой причине. А зачем? Они ждали развала, а тут вдруг такое. Но это же вопреки всем прогнозам. Поэтому и недругов, и противников у Жени очень много. Причем противников злых. Не тех, которые молчат или говорят: «Ну, посмотрим, что из этого всего получится». Нет. А тех, которые постоянно требуют доказательств, свидетелей того, что произошло. Это — как раз нежелание признать такого религиозного, даже не оттенка, а напора. И в Афгане это было, и в Чечне это было.

Нательный крестик Евгения Родионова

Солдат, достойно воевавших в Чечне, ведь тысячи были. Почему-то к ним не приезжают из-за границы? Почему? Да потому, что Женя интересует весь зарубежный православный мир, и не только православный, именно, как человек, подтвердивший верность кресту, своей вере, смертью. Конечно, и из-за воинского поступка тоже.

— Любовь Васильевна, скажите, когда нашли тело Жени, нательный крест был на нем или лежал отдельно?

— Он был на нем, под курткой. Голову же отсекают высоко. Как был он на теле при жизни, так и остался. Я думаю, что они могли сорвать его, но они-то хотели, чтобы он снял сам.

Когда опять же говорят о прославлении, то эта сторона так для меня далека.

Я все время думаю о том, что четыре русских парня лежали не похороненными на солнце, на жаре. И еще можно было как-то их потом найти и опознать. Вы не представляете, как это было трудно! Это было просто нереально. Вот если б не чудо, если б Господь этого не захотел, то никакие ГРУ-шники, никакие десантники, никакие деньги бы не помогли. Это было просто чудо! Там такая трава высокая, такая огромная ежевика, какой нигде нет: она, наверное, на крови выросла. Это были просто какие-то чащобы. А мы нашли! Да, мы выполнили все их условия. Но мы нашли! А сколько было случаев, когда все условия выполняли и не находили.

Женю мы забрали последними. После нас уже никто никого не выкапывал, не находил. Потому что было уже 23 октября — опавшими листьями засыпало всю землю. А на будущий год все: копай, не копай — бесполезно искать. Карты же не было.

Сейчас, говорят, что в Чечне много массовых захоронений стали находить. Почему стали? Я их всегда знала. И многие про них знали. Просто это мало кому было интересно. И когда это стало интересно самому Кадырову, тогда и стали их находить. Тут две стороны. Одна сторона — отделить своих от не своих, и вторая — надо же землю-то очищать, чтобы пахать, строить на ней. Мы что, сами не могли заниматься розысками? Могли и знали, где искать. Тот же Слава Пилипенко, который занимался розысками четыре года, мог бы в этом помочь. Но он оказался не нужен в армии и пошел в охрану, в «Русский алюминий». Всех тех людей, которые были свидетелями подобных жестоких ситуаций, очень быстро куда-то убрали, уволили, потому что они знали правду. Они могли о ней рассказать. Правда, потом генерала Шаманова вернули и сделали даже командующим. Ему удалось как-то не потеряться.

— Я слышал, что, когда раскапывали тела, то при этом присутствовала еще одна мама?

— Да, Нина, мама Александра Железнова.

— Она тоже разговаривала с Хойхороевым?

— Нет. Она немножко другая женщина. У нее есть еще дочка, Катя. Ей рисковать нельзя. Кате было тогда только 13 лет. А если бы не дай Бог, что случилось с матерью? Она была недели две и все это время жила в Ханкале. В Бамут она приехала, когда уже выкапывали тела. Она с трудом держалась, в любой момент могла потерять сознание… Нужно было смотреть еще и за ней. Я только тогда поняла, что я сильнее. Не то, что я сама по себе сильная, а просто, кто-то же должен быть сильнее. Бог определил мне быть сильнее, потому что задача была серьезная: надо было вывезти домой тела ребят.

Я столько раз оставалась живой в той ситуации, в которой невозможно было остаться живым! И я поняла, что Бог сохраняет мне жизнь для чего-то. Я думала, для чего? Наверное, для этих раненых бойцов, которых я знала, казалось, уже сто лет, знала и знаю, о чем они думают, как живут. Они же ровесники Жени. Мы понимаем друг друга, потому что они подранки, и я подранок. Только их раны видны, а мои не видны. А так мы очень похожи. И мы знаем, что такое война. Мы знаем, что такое страх, предательство. Знаем весь этот ужас войны. Все мы знаем и понимаем. Ведь, подумайте, сколько человек мечтало бы заниматься благотворительностью и поездками в Чечню? Мне самой звонили сотни людей. Но это мало у кого получалось. А у меня это получилось 51 раз.

— И все поездки Вы совершали в боевые точки?

— Ну, конечно, и всегда на очень ответственные места. Спасибо, генерал Шаманов мне в свое время помогал попасть туда, куда надо, а не куда поближе. Может быть, это вот и есть тот путь, который я не выбирала, но который был мне указан.

Генерал Владимир Шаманов под Бамутом

— Вы могли бы нам рассказать о том, что больше всего запомнилось Вам из этих поездок?

— Да. Вы знаете, меня поразил случай, когда в 2002 году я была в Ингушетии, в Назранском погранотряде. Подошли ко мне ребята, молодые парни, 6 человек. Они, конечно, необычные. Подошли и сказали: «Любовь Васильевна, здесь, на территории Назранского погранотряда, кругом мусульмане, храма православного ни одного поблизости нет. Нам надо где-то помолиться. У Вас авторитет большой, помогите». Меня это потрясло. Это был первый случай, когда ребята сами подошли, причем солдаты-срочники, совсем молодые. Трое из них, как они сами потом рассказали, жили при каком-то монастыре на Урале. И владыка сказал им: «Прежде чем постричь вас в монахи, идите-ка вы, послужите». И вот они попали в пограничники, а потом в Назранский погранотряд. Мы пошли к командиру части, и он сказал, что не имеет возможности выполнить нашу просьбу. Мы стали искать эту возможность, и мы ее нашли. На заставе были какие-то бревна, из которых можно срубить часовню. Кроме того, я тут же позвонила генералу Шаманову, и он сказал: «Если надо будет, мы в России срубим, за один день перевезем самолетом и на месте уже соберем». То есть, мы нашли выход. Это было потрясающе и это, конечно, запомнилось!

Еще запомнился случай, когда подошел ко мне один парень в Урус-Мартане, в 2000 году. Был март месяц, кругом грязь со снегом непролазная. Он был весь в чирьях, весь такой простуженный, грязный: там ребята, не раздеваясь в течение полугода, спали на каких-то тюфяках. Он сказал: «Помогите мне перевестись. Мне здесь очень трудно. Я больше не могу». И я ответила: «Сынок, наверное, я сумею тебе помочь. Но ты подумай о том, как ты будешь с этим потом жить. Ты же здесь не один. Все в таких же условиях живут. Ты переведешься, а потом ты все время будешь жить с ощущением того, что ты слабак, что ты не смог. Все смогли, а ты не смог». Но он, тем не менее, письмо написал. И когда уже вертолет должен был подняться на Моздок, мы увидели, как он бежал по этой грязи, такой высокий, худющий, — у него еще сапоги прямо болтались на ногах, — бежал отчаянно и успел. Он сказал: «Отдайте мне письмо!» — и спросил: «Правда, что мне еще недолго осталось потерпеть?» И я ответила ему: «Правда». Молодец, парень! Ему было трудно, и он хотел уже отступить. Но он справился, он сам справился! Молодец! Я очень надеюсь, что у этого парня все потом сложилось хорошо.

За эти годы я 25 раз сдавала свою кровь для раненых бойцов. У меня замечательная кровь, первая группа.

Я рада, что Господь дал мне возможность послужить хоть в каком-то качестве. Послужить не какими-то большими, героическими делами. А вот в простых человеческих мелочах. Мне всегда вспоминаются слова ев. Луки (Войно-Ясенецкого): «Не можете делать большое дело. Делайте маленькое, но честно и с любовью». И все, больше ничего не надо. Это дело, которое искать-то долго не надо. Все настоящее в жизни очень просто.

Но перелеты на вертолетах, поездки на БТР-ах все-таки очень трудны для меня. У меня и возраст, и болезни. Но я считаю это не испытанием и уж точно не наказанием. Я считаю это наградой, которую дал мне Бог, потому что, когда я прилетала, меня так встречали! Первая кружка чая, такого черного, густого — моя… Мне столько дарили любви, тепла! Это никогда не забудешь. Я осталась там…

Л.В. Родионова с русскими воинами в пос. Бамут

Вот еще случай. Один из моих дней рождения, я рассказывала, 2 апреля. А еще один — 27 марта. Это день Внутренних войск. Мы приехали тогда в Самашки на машине. Раздали подарки, переночевали. Я сказала ребятам, что хочу съездить в Бамут и что к обеду вернусь. Туда и обратно 7 км. Моя машина осталась в Самашках. Я уехала в Бамут на БТР с разведчиками. Мы там под крестом цветы посадили. Могилы там давно нет, но мы все время приходим туда как на святое место. Со мною было много ребят. И мы там задержались. В общем, я приехала к 12-ти часам. Выхожу из БТР и вижу: мне навстречу бегут офицеры, взрослые, здоровые мужики, бородатые, немолодые. Подбегают ко мне, обнимают, целуют и говорят: «С днем рождения!» А я так думаю: «Ну, наверное, мужики с утра уже того…» и говорю: «Да вы чего, у меня в январе». «Нет мать, — отвечают, — у тебя сегодня». Оказывается, моя машина повезла раненого во Владикавказ, и по дороге в районе Барсуков была расстреляна. Машину просто изрешетили из четырех автоматов. Если бы мы вернулись вовремя, я точно бы попала под эту раздачу. Вот вам еще день рождения.

Разве это не чудо? Для чего-то опять, в очередной раз Бог оставил меня жить. Сколько у меня уже дней рождения! А сколько у меня друзей! Гораздо больше, чем недругов. А недруги… Дай Бог им здоровья. Они тоже для чего-то нужны, наверное, для того, чтобы держать меня в рамках: хоть я и пограничница, но по характеру я десантник.

— А сейчас вы продолжаете ездить в Чечню?

— Туда уже реже. В основном теперь к пограничникам. На сегодняшний день у них самая трудная профессия. Эта ситуация, когда ни мира, ни войны, — а на границах она осталась, — очень сложная. У пограничников проблема не потому, что их плохо кормят, одевают. Теперь стали лучше кормить и одевать. А потому, что они на заставе, часто на горной, куда можно долететь только вертолетом.

И потом, я пограничница на всю жизнь. А по характеру, да, десантница. У меня два прыжка с парашютом. Я знаю, что это, наверное, плохо. Знаю, что резкость в характере, боевой настрой отталкивают от меня людей. Мне бы мира побольше в душе. А я все время в атаку иду.

Но самое главное — у меня в душе ненависти нет.

— Во время своих поездок в Чечню Вы оказывались в ситуациях, когда Вашей жизни угрожала опасность?

— А когда погибала наша шестая рота. Мы летели тогда в вертушке. Нас обстреляли. Мы еле-еле сели. Пули чиркали по обшивке самолета. Но я даже не поняла, что это такое, потому что я же не военный человек. Военные-то испугались, они поняли, что это было. А я нет. А когда стали выходить из вертолета, у меня отнялись ноги (позднее зажигание сработало).

Видимо, я переволновалась. Не раз возникали ситуации, когда я вообще могла не вернуться. Вот это и удивляет. Бог опять сохранил мне жизнь. Но не для того, чтобы просто пожить. Нет. Он дал мне возможность еще послужить.

— Вы переписываетесь с Вашими подопечными бойцами?

— Больше все звоним друг другу. Сейчас в армии разрешают мобильные телефоны.

— У Вас много ребят, с кем вы общаетесь по телефону или напрямую?

— Очень много, и мне приятно, что в какой-то степени мы повлияли на то, чтобы эти ребята научились быть благодарными. Быть благодарными Богу, что Он сохранил им жизнь, — я имею в виду раненых бойцов, — быть благодарными врачам, которые много лет занимаются ими. Сережа Руденко уже семь лет лежит в Бурденко. Вдумайтесь, семь лет, не вылезая! А жизнь за окном идет. И он взрослеет. Жизнь на койке — это вообще ужасно… Принято, что если какой-то человек сделает тебе что-либо хорошее, то не его надо благодарить, а Бога, так как Он это сделал через человека. Тут я не совсем согласна.

— Это заблуждение, происходящее от нашей теплохладности.

— Надо всем говорить «спасибо», обязательно. И я рада, что они умеют говорить «спасибо». Вот Денис из Кемерово. Он совсем слепой. Он никогда не видел свою жену, он никогда не видел и не увидит своих детей. У него их двое. Мы постоянно на связи друг с другом. Саша Гордеев из Красноярска. У него 19 мая родился сын, а он очень хотел, чтобы родился 23-го.

Этот парень — пограничник. У него с ногами очень серьезная проблема. В Краснодаре сейчас лежит Андрей, которому снайпер попал в глаз. Вот Дима Самохвалов. Мать обратилась с криком о помощи: «Кто-нибудь помогите! Мой сын совсем слепой». Ему 18 с половиной лет. Подрыв в Ингушетии. Надежды на то, что он будет видеть, пока никакой. У меня таких ребят много. Я могу их бесконечно перечислять.

Но меня особенно поразила судьба Олега Лисиенко из Новосибирска. Он не участвовал в боевых действиях, в Чечне. Он работал в Наркоконтроле. Автобус подорвали. Девять человек насмерть, он живой, но без обеих ног, без одной руки и слепой, совсем слепой. Жена с ребенком от него ушла. Совсем недавно он встретил женщину. Они живут теперь вместе, у них ребенок. Вот такая судьба. Знаете, не только помогать, — это удается, к сожалению, не всегда, — а просто наблюдать за такой судьбой — это великая милость Божия.

У нас как-то получается, что те, кто играет роль героя, более популярны, чем подлинные герои. Конечно, наверное, у нас есть и великие актеры. Только я думаю, быть героем и играть роль героя — это совершенно разные вещи.

Но я — оптимист. У меня достаточно интересная жизнь. Много друзей. У меня, слава Богу, есть дорога, на которой так много достойного. Я вижу, что я востребована. Хотя я и не могу этим ребятам помочь материально, но у меня есть возможность найти какие-то пути решения их проблем, в том числе и материальных. У меня потрясающие помощники…

Только боль не уходит. И живем мы с ней в доме. Она поселилась, не спрашивая меня. И боремся мы с ней с переменным успехом: то она меня побеждает, то я ее.

— Вы представляете какую-то организацию или фонд?

— Нет, у нас нет никакой партии, никаких офисов… На Жениной родине, в городе Кузнецке, правда, есть пункт имени Евгения Родионова. Создан он с той целью, чтобы на периферии помогать тем ребятам, которые тоже пострадали от этой войны. И с помощью добрых людей из Питера, из Москвы, из Финляндии нам удалось приобрести для наших раненых бойцов около ста колясок с электроприводом (цена каждой 3000 долларов).

Мы дружим с «Ночными волками», московскими байкерами. Сто мотоциклистов были здесь, на могиле, и с ними Саша Хирург. Представляете, я стою здесь, на горке, и жду, когда они подъедут (а мы заранее по телефону договорились о встрече). Я и не знала, кто это такие. И когда я увидела, как едет этот караван из ста мощных мотоциклов с ревом, гулом, — а ехали какие-то мужики в кожаных одеждах, с длинными волосами, в клепках, — стало не по себе, стало очень даже не по себе! А когда они вошли сюда в ограду, и когда мы разговорились, то вдруг обнаружилось, что под этой кожаной одеждой бьются простые христианские сердца. А все остальное… Ну, одеваются они не так. Ну и что. С тех пор пословица «встречают по одежке» на меня больше не действует. До этого, наверное, тоже, как и многие, считала, что они какие-то не такие. Но теперь я понимаю, что это не так.

Задача-то моя заключается не только в том, что где-то что-то собрать, купить. Нужно, чтобы люди, которые помогают материально, сами же и участвовали. Байкеры купили коляски, повезли в Пензу и вручили их бойцам. Вот это важно. Ребята так обрадовались, что тут же сели на них и стали кататься: у них там большой центр реабилитации в Пензе. А все внимание было приковано к тем, кто им этот подарок привез. Именно к байкерам. Как раз вот там-то эта тема, что одежка одежкой, а сердечко сердечком и прозвучала…

Ребятам очень не хватает общения, доброго, простого, человеческого. И кто, как не я, хлебнувшая горя полной чашей, может с ними поговорить, может привезти им любую книгу. Со мной им и о Боге говорить легче, потому что они мне доверяют. И это важно… Мы, бывает, и артистов возим, и концерты даем. Но все это они могут и по телевизору увидеть. Не хватает доброго, теплого отношения. Может быть, скромного чаепития. Но нередко бывает и такой стол, какой не каждый из нас может себе дома позволить. Но не изобилие стола нас сплачивает. А общность судьбы, общность тем для разговоров. Вообще, я ощущаю себя в их строю.

— Вам приходилось быть свидетелем еще каких-нибудь героических поступков, подвигов?

— Конечно. Та же шестая рота, над которой мы пролетали, когда она погибала и когда наш вертолет обстреляли. Вы вдумайтесь: в один день погибло 86 человек, отказавшись принять деньги от Хаттаба.

После подвига Жени и ребят, после героической гибели Псковской роты, после того, как альфовцы поступили в Беслане, весь остальной мир, враждебный или дружественный, стал смотреть на Россию другими глазами. Не потому, что там Путин и Медведев красиво говорят. А потому, что наши дети — герои.

Наши враги думали: они пришли — и нас нет. А когда получили все по зубам… Что бы там ни говорили, но наши воины доказали верность и Богу, и своей стране, которая часто относится к ним, как к пасынкам. Но, тем не менее, весь мир стал смотреть на Россию по-другому. И не потому, что у нас нефть. Нефть у нас была всегда. А потому, что мы еще способны на героические поступки.

И еще я хочу сказать, что какой бы сытой ни была наша армия, как бы хорошо она ни была экипирована, наша любовь ей никогда не помешает. Наши любовь, забота, внимание. Особенно сейчас, да и всегда, во все времена. У нас, помните, даже раньше лозунг такой был: «Народ и армия едины». Армия — это и есть народ. Это мы и есть…

— А какая сейчас ситуация в армии?

— Совсем недавно вернулась из Анапы. В Анапе находится боевой артиллерийский полк ВДВ. Из этого полка еще до сих пор ребята в Абхазии стоят. Но почему там часовня строится 6 лет — для всех нас загадка. Командующий седьмой дивизией вроде как воцерковленный человек, в храм ходит. Но шесть лет строить часовню! А это необычная часовня. Круглые окна-витражи, круглый как парашют купол, и паникадила будут висеть на стропах. То есть, там чисто десантный дизайн. Но шесть лет строится! Ко мне обратился с просьбой о помощи отец Александр, полковой священник. Саша Макеев дал 40 тысяч на медную крышу (будет сербский купол), и я повезла их туда. Зам. командующему позвонила (знакомых-то много): «Игорь, мы десантники или кто? Шесть лет! Ребята, да вы что? Вот в Академии ФСБ за год часовню им. адмирала Ушакова построили. Понимаю, что там «Мегафон» спонсировал. А мы-то с вами что?» И сдвинулось дело-то. Недавно отец Александр звонил. Говорит: «Прямо душа радуется. Сами офицеры теперь собирают деньги». Дело сдвинулось, и мы надеемся ко Дню десантника часовню освятить.

Так что, мало того, что я в госпитале, в основном, живу. Я еще и как толкач. Ведь это тоже великая милость Божия, когда считают, что ты можешь помочь, и возлагают на тебя какие-то надежды. В Белоруссии, знаете, какой образ можно везде, во всех монастырях и храмах, увидеть? «Се стою и стучу» (или «толку», так, кажется, правильно). Отец Георгий Ханов привез мне несколько копий этой иконы. Я дарила такую иконку тем чиновникам, которых ничем больше нельзя пробить, и говорила: «К вам каждый день стучится Господь. Услышите сначала Его, а потом тех людей, которые каждый день к вам стучатся с просьбами, с надеждами какими-то. Не закрывайтесь там у себя наверху». Он и ко мне тоже стучится. Мы люди, которые пониже, Его еще как-то чувствуем. А те, которые чуть-чуть приподнялись, уже забыли Его и сами уже почти что с крылышками.

— Да, в Вас чувствуется жизненный напор.

— Друзья называют меня маленькой атомной станцией. Они говорят: «Сама неспокойная и нам покоя не даешь». Но я не всегда была такой, уверяю Вас. Я любила вышивать, была в первой десятке модниц у себя в поселке. Я жила другой жизнью. Для меня на первом плане была семья, работа, а также, не буду скрывать, карьера. А сейчас Господь все изменил. Материальная сторона меня уже не интересует. Я и не хочу жить богаче. Потому что мне стыдно. Стыдно почему-то стало надеть какое-нибудь платье более или менее дорогое. А раньше не было стыдно. Когда привозят какие-нибудь подарки, угощение и их можно отнести в госпиталь, я обязательно отнесу. Мне одной-то не надо это все. Оставлять некому: у меня никого нет. Но Господь мне помогает. Я вообще поражаюсь, что я не нищая сейчас. Ведь я была нищая. Как вспомню: 1996 год, квартиры нет, денег нет, муж умирает через шесть дней после похорон Жени. На одной неделе двое похорон. Работы нет. Ничего нет вообще! Как все образовалось? Не знаю. И квартиру оставили. Я живу снова в той же квартире, которую продавала, когда выкупала тела ребят. Разве это не чудо? Да я вообще живая осталась!

— Здесь, рядом с Женей, похоронен его отец, Ваш муж Александр. Он ведь на могиле Жени умер'?

— Да. Когда в августе я квартиру продала и сказала ему, что, скорее всего, беда и что я ничего хорошего не жду, у него случился инсульт. Я его почти на своих руках доставила в больницу, а сама улетела в Чечню. А когда привезли гроб, Саша уже от него не отходил. Он практически лежал на гробу. Он уже не говорил, почти не ходил. Вернее ходил, но плохо: рука и нога у него отнялись. Доплелся кое-как на могилу, положил десять сникерсов и остался там лежать.

— Сникерсов? Женя что, любил сникерсы?

— Не то, что любил. Они же тогда только появились. Просто Жене не довелось их поесть. Он же еще ребенок. Саша принес их ему сюда с чувством вины. Родители всегда чувствуют свою вину, когда хоронят детей.

Могила Евгения Родионова, его отца и брата

Он не дошел до дома: ночевал здесь. В этой суматохе, когда много народу, уже никто и не заметил, что отца нет. Когда Женю хоронили, не было снега. А в эту ночь, 28-го, выпал снежок, ударил даже легкий морозец. Он отполз под горку и там умер. Но я считаю, что он умер здесь, на могиле. Саша не жил с нами. Мне кажется, чувство вины его и добило. Они с сыном любили друг друга…

Да, по молодости мы не умеем терпеть, прощать. Это сейчас я уже понимаю, что в браке, и не только в браке, — всегда нужно давать человеку право на ошибку. Надо уметь прощать. Это тоже наука. Но нас этому никто не научил. И сами не учились. Молодые были, глупые…

Меня часто спрашивают: «Вы простили тех, кто Женю убил?» А их давно нет. Некого прощать. Вернее даже не то, чтобы некого прощать, мне ненавидеть некого. Их нет. Тех, кто грозил мне: «Еще раз придешь, убьем» — их нет больше. А я еще, слава Богу, живая.

Как-то раз, мы ездили с военными в Бамут и пошли на кладбище искать могилу Хойхороева. Оно нам надо? Она же может быть заминирована. И ребята такие же полусумасшедшие, как и я, лазали по этим зарослям, искали могилу Хойхороева. А идет война. За кладбищем никто не ухаживал. Потом меня спрашивали: «Зачем это тебе»? Кто-то даже говорил: «Ты хотела, наверное, плюнуть на его могилу». Нет. Я просто хотела лишний раз убедиться, что он мертвый. А то они иногда себя хоронят, а сами потом оказываются живые… Так что мне ненавидеть некого.

Когда пишут журналисты, они не подчеркивают многих маленьких, но значимых деталей. День памяти Жени Родионова (23 мая) недалеко отстоит от Дня пограничника (28). А он пограничник. Маленькая, казалось бы, деталька, но что-то значит.

А вы знаете, что здесь Литургию каждый год служат на могиле на переносном престоле? Отец Георгий Ханов служит. Из Белоруссии бабушки приезжают специально, чтобы здесь исповедоваться и причаститься.

— Расскажите поподробнее о Жене. Как вы с ним жили, как он учился, вообще, каким он был?

— Учился? А легко. Я не видела, чтобы он готовил уроки.

— Но двоишником же он не был?

— Но и не отличником, середнячок. Претензий к нему у учителей не было. Разве что разговаривал иногда на уроке. С девчонками не садился никогда.

— И девушки не было у него?

— Не было. Вообще, у них весь класс подобрался какой-то уникальный. Они все вместе очень дружили. Одна девочка, правда, его любила. Когда я приехала к нему туда в Калининград, я у него спросила: «Жень, я слышала, что у тебя дружба с Леной»? А он сказал: «Дружба, да, но больше ничего. Дождется из армии, будем решать. А пока я не готов».

После его смерти она долго не выходила замуж, года четыре или пять. Наконец, она вышла замуж за очень хорошего парня. Потом я как-то вижу, Лена уже с коляской гуляет. Я спрашиваю: «Кого ты родила, Лена?» «Ваню». А Ваня — это Джон по-английски, а у Жени прозвище было Джон. Я спрашиваю: «Когда ты родила?» «25 июня». У меня, знаете, сердце как будто молния пронзила. Я говорю: «Лена, ты помнишь, что было 25 июня 1995 года?» Она говорит: «Нет». Она забыла: именно в этот день, в 6 утра, мы провожали Женю в армию, из дома. Мы видели его живым последний раз…

Кстати, вот еще одна маленькая деталь: забирали в армию в один день Женю, Игоря, Андрея и Сашу. И попали они в одну учебку. С кем он погиб?

— Те же самые имена.

— Да, парни другие, а имена те же самые…

Женя был спортсменом. Он занимался самбо и очень не слабым был парнем.

Есть такая пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Оттого, что мы с ним жили вдвоем, было трудно. Я работала на трех работах, и у Жени не было свободного времени вообще. Утром он уходил в школу. Сразу же после школы ему нужно было приготовить обед, потому как он старший в доме: я же с утра до вечера на работе. Потом тренировки. Кроме того, с ребятами мячик надо погонять. Он всегда был занят. Я не понимаю, как теперь могут смотреть телевизор с утра до вечера? Мне кажется, что то плохое, что происходит сегодня с нашей молодежью — это часто от безделья. Женя приучен был к дисциплине с самого раннего возраста.

— Он Вам часто писал из армии?

— Часто. Он даже как-то написал: «Мама, я тебе уже четвертый раз пишу, а от тебя ответа до сих пор еще не получал»… Когда мы с ним прощались, он отдал мне записную книжку и сказал: «Откроешь ее в свой день рождения». Мы расставались с ним 21 сентября, а мой день рождения был в январе. Я никогда не читала его писем к друзьям и писем его друзей к нему. А тут я не вытерпела и в вагоне, в поезде, открыла эту книжку и прочитала стихи, которые он написал мне ко дню моего рождения.

С днем рожденья тебя поздравляю,
Моя милая, нежная мать!
Ты меня извини, дорогая,
Что тебя не могу я обнять.
Я тебе много счастья желаю,
Чтобы много ты лет прожила,
Чтоб всегда ты была молодая,
И всегда чтоб со мною жила.
Поздравляю тебя, моя мама,
Я словами от чистой души,
Много счастья желаю, здоровья,
Ты сто лет для меня проживи.
И еще тебе, мама, желаю,
Чтобы старость тебя не брала,
Чтоб всегда ты была молодая
И всегда чтоб со мною была!

В общем, я пролистала всю записную книжку, которую он завел в армии, и вдруг поняла, что я его и не знала совсем. Я вдруг увидела, что мой сын вырос, что он совсем взрослый человек и рассуждает по-взрослому. И мыслит с какой-то мудростью даже, чему мне у него надо поучиться. Я этим не обладала никогда — рассудительностью, мудростью. Бесшабашным он никогда не был. В моем доме был такой мужичок. Всегда серьезный, ни на одной фотографии не улыбается.

— Между вами велись разговоры о вере, о Церкви?

— Они были, скорее, даже не о Церкви и не о вере. Для меня, когда он приехал однажды домой с крестиком, рухнул мир. Мне показалось, что как мать я вообще не состоялась. Потому что мне, как члену Партии, было стыдно, что у меня такой сын, неудачник. На тот момент это было так, и я этого не скрываю. И я пыталась его сломать, разными способами, и не всегда хорошими. Я даже говорила: «Пока ты ешь мой хлеб, ты будешь выполнять то, что я тебе скажу». Мне не удалось его сломать, и боевикам не удалось. О вере как раз и не было рассуждений. Если бы они были, может быть, мы нашли бы общий язык.

— А в записной книжке были рассуждения па религиозные темы?

— В одном месте он писал примерно следующее: «Будет не так, как ты хочешь. А будет так, как на небе решено». Он часто мне говорил: «Что ты видишь в этой луже? Грязь. А ты постарайся увидеть там небо». А я видела там грязь, опавшие листья, старалась поскорее перешагнуть через эту муть. В этом наша разница. Он всегда жил в стремлении туда, а я — сюда. Вот такой диссонанс. И после того, как его не стало, мне пришлось сначала каким-то образом принять вертикальное положение, поскольку я лежала на земле, — задавило меня это горе. И потом, с годами, учиться смотреть туда, в Небо.

— Вот оно реальное чудо: Женя Вас к небу поднял.

— Я и говорю про это. Только Он меня к небу не поднял. Он меня заставил увидеть небо. А подняться к нему — это надо еще, ой, сколько потрудиться.

— Сколько ему было лет, когда он стал ходить в церковь?

— С одиннадцати начал. Это не было часто. Наверное, раз в месяц. А перед армией был удивительный случай, который потом заставил меня долго-долго плакать. Он пришел к моей соседке, которой сейчас уже нет в живых, и сказал: «Тетя Люба, вы завтра поедете в храм?» — а она была церковный человек. — «Конечно, воскресенье же». — «Постучите мне в дверь или позвоните. А то вдруг я просплю. Я с вами поеду». Представляете, он не меня позвал, он позвал соседку! И поехали они с ней в храм. Перед армией он исповедовался и причастился.

Скажу больше. Его приписали к Назранскому погранотряду. Но он там никогда не был. Они из Калининграда самолетами до Шереметьево летели. Из Шереметьева опять летели до Минеральных Вод. Из Минеральных Вод они шли колонной до Владикавказа. Во Владикавказе они две недели жили, вырабатывая совместные взаимодействия с другими отрядами. Так вот последнее письмо было оттуда. Он писал: «Мама, если бы ты видела, какие здесь горы красивые, и как здесь вообще необычно и красиво». Когда я впервые сюда приехала, я действительно заметила, что что-то не так. Погранотряд — это обычно где-то на окраине, с какими-то неудобствами, неустроенностью. А тут, у подножия горы, корпуса какие-то необычные. Посредине генеральская гостиница с колоннами, а макушки нет. А, оказывается, это храм был. Женя уходил на смерть из мужского монастыря. Здесь был раньше монастырь. Сейчас выводят оттуда часть и опять отдают территорию монастырю. Опять же, кто говорит чудо, а кто — совпадение.

— А Вы с ним дружно жили, если не касаться этого Вашего неприятия, на первых порах, его религиозных увлечений?

— Очень. Я хотела бы пожелать всем матерям, чтобы эта пуповина между ними и их детьми оставалась до конца дней. Очень важно ее сохранить. Как-то специально сохранять я ее не старалась. Она была, и инициатором этой близости всегда был Женя. Но мы не сюсюкались друг с другом, потому что он был у меня мудрый. Взрослый был у него взгляд на жизнь, и это, наверное, потому, что остался без отца. Мы жили вместе как два взрослых человека. И взаимодействие между нами получалось.

Кстати, родился он на пензенской земле. А земля эта необычная. Там есть уникальный губернатор, благодаря которому (несмотря на то, что половину населения области составляют татары) в Пензенской области уже 15 лет флаг со Спасом Нерукотворным. Правда, и мусульманам он отвел зеленую полоску в 10 см. Потрясающий флаг! Нет такого другого нигде. Этот губернатор при всем своем, может быть, очень непростом характере — исповедник. Он исповедует Христа. Его могут заменить, а флаг-то останется. Он прошел все инстанции: и по правам человека, и межрелигиозные. И флаг 15 лет развивается над Пензенской областью. Покажите мне еще такую область. Там какие-то крючочки, речечки, солнышки. И только у него — Спас Нерукотворный.

— Любовь Васильевна. Вы были в Сербии? Почему я об этом спрашиваю? У наших знакомых по монастырю установились тесные отношения с некоторыми сербами, которые стараются объединить вокруг себя людей, радеющих о возрождении православной Сербии.

— Я была в Черногории. Встречалась с владыкой Амфилохием (Радовичем). Тогда был день Петра и Павла. И люди, когда узнали, кто я, встречали меня как очень дорогого гостя. Мне целовали руки, меня обнимали. Они всегда говорили: «Евгений Русский». Они не говорили, что он мой сын. И с тех пор меня немножко даже, смущает, что он перестал быть только моим сыном. Когда-то я с обидой говорила офицерам: «Почему вы всегда говорите "твой сын". Моим сыном он был до 18 лет, а теперь он еще и ваш солдат». И Руслан Хойхороев говорил мне тоже «твой сын». И после того, как Женя попал в беду, мне постоянно говорили «твой сын». А сейчас так получилось, что время изменилось, и он уже в меньшей степени мой сын.

— Сербы своим исповедническим чутьем почувствовали в нем своего, мученика.

— Да, воина. Они подарили мне удивительную картину. Я ее храню. Она небольшая. На ней изображено поле боя.

— Косово?

— Да, Косово. На этом поле лежит раненый воин, но меч из руки не выпускает. Девушка подает ему напиться воды, чтобы он смог встать и снова идти сражаться. Мне это было так дорого. Это такая была великая честь для меня, потому что они во мне увидели ту женщину, которая дает раненому бойцу глоток воды, но не просто так, а для того, чтобы он шел и воевал дальше. И я приняла это как наказ: «Ты живи так же, будь как эта девушка на Косовом Поле».

— Как Вас принимали, какие там люди, как они к нам относятся?

— Вы знаете, я была и в Египте, и на Кубе, и много где еще, но такого нигде не встречала. На сегодняшний день могу со стопроцентной уверенностью сказать, что нас, русских, там любят. Хотя нам наше руководство и говорит, что все хорошо, в мире нас все уважают, по-настоящему нас любят только сербы и черногорцы. Больше никто. Все остальные из-за чего-то, за что-то: сегодня, потому что у нас газ дешевле, а завтра не любят. А сербы нас искренно любят. Услышав русскую речь, они подходят, обнимают, говорят «сестра», «брат» (я возила туда бойцов). Они говорят на своем языке, а я все понимаю. Они, действительно, наши сестры и братья. Пусть между нами граница. Но границы в сердце нет. Они искренние, честные, смелые. Как их не любить. Мы немножко хитрее, слабее. Но они-то нас все равно любят.

А какие они добрые, сердечные! Хорошие люди есть везде. Но сербы и черногорцы — родные нам. Я даже их иностранцами считать не могу. Я чувствую, что они любят нас, надеются на нас, верят в нас. Искренно любят нас на сегодняшний день, по-моему, только они. Даже не абхазы: они вынуждены нас любить. Тут есть своя хитрость: они без нас не выживут. А сербы и черногорцы нас просто любят.

— Даже не держат на нас зла, несмотря на то, что мы им не помогли в трудную минуту.

— Вы знаете: зла-то они не держат, а обида осталась. Почему мы так поступаем с теми людьми, которые нас искренно любят? Больше нас никто не любит. Я сербов люблю просто потому, что они искренние, добрые, открытые. Потому что они хорошие воины, потому что щедрые, прежде всего душевно щедрые. Я желаю, чтоб обида эта у них прошла. Я желаю им мира, добра, света, веры, надежды и любви не только здесь, на земле, но и там — на Небе. И еще, наверное, все-таки, мы, действительно, братья и сестры.

Я, когда была там, думала, что с ребятами, с ранеными, не справлюсь: ребята тяжелые, лежали годами. Так я столько получила любви и тепла! Мне кажется, они другие. Они лучше нас. Они честнее. Они умеют любить больше, чем мы.

И они не очень как-то от политики зависимы. Вот Черногория. Там все руководство было всегда церковное. Когда я приехала, был праздник Петра и Павла. Рядом с владыкой Амфилохием сидел человек в дорогом костюме, скромный, тихий такой. Я спрашиваю: «А это кто»? А это, оказывается, руководитель страны. Но там владыка, митрополит, главный. А этот — второе лицо. Не знаю как в Сербии, а в Черногории это так. У нас же отношение власти к Церкви… Грустно иногда читать в газетах: «В составе делегации был такой-то и такой-то церковный иерарх». У них, наоборот, Церковь на первом месте.

— Евгений — это звено, которое соединяет нас с сербами, делает нас единым православным народом. Он и подобные ему мученики за веру, наши современники — единственное, может быть, что нас сегодня с Сербией связывает. Через них мы участвуем в исповедническом и мученическом подвиге Сербии. И Евгений в этом отношении, помимо всего прочего, еще как символ этого единства, этого соучастия. Почему сербы его сразу и полюбили.

— Да. Как-то Днепропетровский владыка сказал: «Подвиг веры границ не имеет». Многое, разделяет нас сейчас не только с Сербией, но и с остальным миром. А Женя нас в какой-то степени сближает. Из Сербии здесь, у него на могиле, людей много перебывало, из сербских монастырей в том числе.

Да и кого тут только не было. И капеллан английской армии был здесь, и даже представители Мальтийского креста, и католики, и протестанты. Они не православные люди. Но если они приехали на могилу православного солдата, то ради Бога…

Владыка Амфилохий тогда для нас концерт устроил. А в Черногории очень весело гуляют. Они какие-то дружные, но даже в танце чувствуется такая воинская мощь, что… не подходи, получишь! Мне это близко. Помню, я тогда чего-то разрыдалась, и владыка мне сказал: «Не надо плакать, не плачь. Он здесь, рядом с нами, потому что Он у Бога». Я сказала, что у нас идет война, наши сыновья погибают, и нам, матерям, приходится потом не только искать своих сыновей на войне и хоронить в родной земле, но иногда и вставать в строй вместо них. Потом владыка попросил, чтобы мы, его гости из России, что-нибудь спели. Ну, мои раненые бойцы не певцы. Пришлось петь мне. Певица из меня тоже никакая. Но, тем не менее, меня даже потащили на радио. И в этот день моя песня звучала по черногорскому радио. Знаете, я не певица, но говорят, что я спела очень даже не плохо. Понимаете, когда ты видишь своих, близких тебе людей, в тебе тоже какой-то талант, наверное, просыпается.

— Быть матерью героя и, что бы там ни говорили, святого, несмотря на то, что это громко и непривычно для Вас звучит, наверное, не просто. Люди, которые встречаются с Вами, инстинктивно ищут в Вас соответствия своему взгляду на Евгения Родионова как на святого и на Вас как на мать святого.

— Это самое трудное — соответствовать. Действительно, меня всегда воспринимают как маму Жени Родионова. Так получилось, что я стала полностью от него зависимой. Но планку-то Женя поднял высоко, а тянуться-то до нее мне уже трудно. Но все равно приходится. Обо мне всякое говорят. Но это меня мало волнует. На самом деле очень много истинной, искренней доброты. Я встречаю, конечно, и зло. Но добра гораздо больше.

Назад: «Солдатская служба — жертвенное служение»

Дальше: Сильнее смерти любовь